Текст книги "Наше дело правое"
Автор книги: Ник Перумов
Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Владимир Березин,Кира Непочатова,Алексей Гридин,Вук Задунайский,Дмитрий Жуков,Николай Коломиец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)
Николай Коломиец
8 МИНУТ
В рубке было душно. Нестерпимо пахло свежей краской и табачным дымом. Последним – потому что вахтенный офицер в нарушение всех инструкций курил на посту. Но пожарная сигнализация находилась в состоянии перманентного ремонта уже года два, а табак хоть немного, но перебивал стойкую вонь нитроэмали. На крейсере ждали визита командующего, и потому все, что можно было покрасить, – покрасили. Главное, как всегда, пустить пыль в глаза начальству. А то, что большая часть резервных и дублирующих систем уже давно разобрана на запчасти, так это командующему знать не надо. Более того, начальству это знать вредно, иначе на команду со всех сторон посыплются нежелательные «знаки внимания». Офицер сделал последнюю затяжку и потушил сигарету. «Собака» испокон века считалась самой мерзкой вахтой. С трех до девяти утра – не важно, по корабельному или планетарному времени, – тянет в сон. Взял кружку кофе. И насторожился: экран локатора, на котором, собственно, и стояла кружка, показывал пустоту.
– Локаторная, что там у вас происходит? – щелкнул тумблер вызова. Некоторое время из динамиков доносился неясный шум. – Спите там, что ли?!
– Ага, – отозвался наконец кто-то. – Спим, уже три часа спим с этой системой. У нас генератор сдох.
– Начисто?
– Чище не бывает. – И дежурный по РЛС коротко и емко высказался, где он видел этот генератор.
– До утра наладите? – обреченно вздохнул вахтенный. – Командующий все-таки. Надо починить, а то в рубку он в любом случае залезет.
– Я сейчас начальника дам, пусть он объяснит.
– Начальник станции РЛС, старший лейтенант Евтеев. Товарищ майор, мы сейчас старую систему скоммутируем. Изображение будет.
– А новая? – Надо же, только на днях установили новую радарную станцию. И она тут же вылетела.
– Все. Накрылась новая. У меня вопрос: неисправность открывать будем?
– У командира надо спрашивать, – поморщился майор, предвидя километры бумажной волокиты. – В любом случае – только после визита командующего.
Вахтенный выключил связь. Выматерился и полез в карман за сигаретой. Ну как тут не закурить? На этом старом корыте почти ничего не работает нормально. Что ни день – всплывает новая проблема, и еще хорошо, что только РЛС, если бы вылетела система жизнеобеспечения, то сейчас в рубке можно было бы париться, как в бане.
Он еще только начинал службу на флоте, а крейсер «Дир» уже подлежал списанию. С тех пор прошло без малого десять лет, но ситуация так и не поменялась.
Офицер отстегнул от пояса киберблокнот и включил его. До утра время еще было – набрать индивидуальное задание стоило в любом случае. Если не сам командующий, так кто-нибудь из его свиты обязательно поинтересуется – чем это занимаются на вахте офицеры и повышают ли свой профессиональный уровень согласно методике… Над блокнотом появилась голограмма четырехлетней девочки, и губы майора непроизвольно тронула улыбка. Послезавтра у доченьки день рождения, надо урвать минутку и поздравить. А когда «Дир» сменят с патрулирования, они сходят в магазин и выберут подарок. Еще немного полюбовавшись голограммой, вахтенный с сожалением переключил блокнот на режим записи. По плану сегодня надо было законспектировать очередную лекцию по общегосударственной подготовке. Вернее, снова перенабрать – лекции год от года не менялись, но копировать старые записи строжайше запрещалось. Можно подумать, что от бодрых, но насквозь лживых заверений в стабильности обстановки кому-то на флоте будет легче.
Вздохнув, он набрал название: «Военно-политическая обстановка и перспективы развития армии и флота». Потом пробежал глазами материал, выбирая самое нужное – конспектировать все пятнадцать страниц было откровенно лень, а защита от копирования на лекции стояла получше, чем на иных секретных приказах. Глаза наткнулись на описание инцидента у Альфы Плеяд… Майор скривился. Эта довольно мерзкая история уже второй месяц не сходила со страниц прессы и успела бы порядком поднадоесть, если бы не всплывали все новые и новые подробности. Конечно, верить всему было глупо, но официальную версию, согласно которой в ракетной кассете одного из «Армагеддонов» случайно оказались четыре пятисотмегатонных «Люцифера», всерьез на флоте никто не воспринимал… Вполголоса говорили, что войска Коалиции, пытавшиеся оккупировать Цирею, столичную планету системы, наткнулись на отчаянное сопротивление. В результате «Армагеддоны», третью неделю утюжившие планету кассетными боеприпасами, и взяли на борт ядерное оружие… Мировое сообщество повозмущалось немного, больше для приличия, и затихло. Зато на пяти уцелевших планетах сопротивление прекратилось как по волшебству. В древности такую ситуацию, кажется, называли «право сильнейшего». Коалиция постепенно расширяла границы, а остальные государства делали вид, что все в порядке. Вахтенный тихо выругался – правительство опомнится, лишь когда над ними начнут носиться штурмовики. А может, и не опомнится, а быстро предложит своим войскам сложить оружие от греха подальше…
– Эй, на дыре. Как слышите? – прервал размышления вызов по дальней связи.
– Нормально слышу, «Утес». Чего хотели? – отозвался вахтенный.
– Мы тут завтра шаттл отправляем. Может, привезти чего? А то, говорят, к вам завтра большая шишка нагрянет.
– Нагрянет, чтоб ему пусто было. – Майор от души позавидовал дежурному по орбитальной батарее. Батареи не подчинялись флотскому начальству и могли плевать на них с высокой колокольни.
– Ну так привезти что-нибудь?
– Кофе. Мой кончается, а пить бурду из автоматов – увольте.
– Привезем. Кстати, у меня на радаре засветка в вашем направлении. У вас как?
– У нас – тишина и покой. – Ничто не радует так, как неудача товарища. Поэтому вахтенный и не спешил сообщать о сдохшей радарной станции. И без того весь флот иначе, чем «Дыра», их корабль и не называет.
– Ладно, пойду погоняю своих. До связи.
– До связи.
«До связи». Эх. Года четыре назад за такое ведение переговоров их бы мигом отправили на поверхность с понижением. А сейчас… Флот разваливается. Основным показателем боевой готовности стали бумаги. Кипы, груды бумаг, которые необходимо заполнять в строгом соответствии с методиками, разработанными умниками из штаба. А они только и делают, что сочиняют новые и новые. Директивы, методики, инструкции. На новые корабли денег нет, отчасти по этой причине старик «Дир» живет уже вдвое дольше положенного. И проживет еще столько же. О какой обороноспособности можно говорить, если на патрулировании – калоши типа «Дира»? А некоторые горячие головы в парламенте предлагают вообще уничтожить флот. Он, видите ли, портит добрые отношения с соседями. А ну как соседи решат разжиться парой планет за чужой счет? Но этим парламентариям безразлично, подхалимы при любом режиме выживут. Даже при оккупационном.
Экран локатора внезапно ожил. Равномерный гул приборов взрезал зуммер.
– Товарищ майор, докладывает дежурный по радиолокационной станции. Обнаружены два торпедоносца. Идут в стелс-режиме по атакующей глиссаде, на запрос свой-чужой не отвечают. Выход на рубеж запуска торпед через тридцать секунд.
Вахтенный на мгновение замер. Вот и все. Неужели это война? Не то чтобы он не хотел немного повоевать. Наоборот – небольшая встряска не повредила бы ни флоту, ни парламенту. Но… Внезапно стало страшно.
– Торпеды по левому борту! – взвыл локаторщик. В отличие от майора он видел, как несутся к кораблю тупые тела, изредка подсвечивая пространство вспышками маневровых дюз.
Сонный покой корабля разорвал ревун боевой тревоги. Очумевшие люди срывались с коек, неслись одеваться. В узких коридорах сталкивались бегущие номера расчетов, спешащие на посты. А над всем этим хаосом несся голос вахтенного: «Внимание, боевая тревога! Всем занять боевые посты! Торпедная атака!»
– Разворот на 60. Противоторпедный маневр. Пост ПРО – доклад.
– Сближение – 2. Контакт через 10, 9, 8…
– Отстрел ловушек!
– Есть отстрел ловушек.
Массивный корабль уходил от атаки. Но медленно, слишком медленно. Крейсер оказался не готов к таким маневрам. Как водится, на учебных тревогах отрабатывали много всякой ерунды, а вот по-настоящему важные вопросы как-то упускали из виду. Да и как отработать торпедную атаку, если на флоте – три торпедоносца и все на ремонте.
– Первая – мимо, до второй 5… 4… 3… 2… контакт.
Крейсер ощутимо тряхнуло, даже в рубке раздался стон переборок. Погас и снова включился свет. И тут же – десятки тревожных звонков. Посты докладывали о потерях.
– Пробоина в левом борту. Отсеки А-17, Б-17, 18, 19, Ц-17 разгерметизированы. Первый, четвертый, девятый реакторы вышли из строя.
– Маршевый-1, гипердрайв – уничтожены.
– На вахте – множественный радарный контакт, идет телеметрия.
Майор включил связь с батареями.
– «Утес», я – «Дир», атакован неизвестными торпедоносцами. Имею множественный контакт, предположительно – вражеская эскадра. Прошу поддержки.
– Вахта, телеметрия расшифрована. Выдаю данные – линкор класса «Торхаммер», три линейных крейсера класса «Триада», четыре крейсера класса «Стилет». Еще один контакт расшифрован не до конца. Предполагаю – авианосец класса «Улей». Минута до огневого контакта.
– Выдать на передачу.
Майор закусил губу. До крови. «Дир» тоже относился к классу «Триада», но их крейсер был один. Если не помогут батареи – надежды нет. Ведь только «Торхаммер» превосходил линейные крейсеры по огневой мощи в шесть раз, а там не только линкор.
– «Утес», ответьте «Диру».
Молчание в эфире, чуть слышный шелест помех.
– «Утес» – «Диру». У меня реакторы в дежурном режиме, разгон не выполнен. Дай мне восемь минут. Всего восемь.
– Будут, – пообещал вахтенный.
Майор знал, что где-то там, в пугающей черной пустоте космоса начали ворочаться исполинские кресты батарей «Утеса». Лишенные брони, силовых полей и почти лишенные маневра. Зато вместо всего этого – огневая мощь. Ужасающая мощь, сочетающаяся с точностью и скорострельностью. Он помнил, как на учениях батарея в режиме «плазменный смерч» в считаные секунды разнесла крейсер. Но до этого – восемь минут. Целых восемь минут. И батареи беззащитны. Легкий крейсер легко испепелит грозные орудия. И эскадра противника прорвется в систему. А там – висящий на низкой орбите флот – легкая мишень. С потерей флота Федерация потеряет и независимость. Восемь минут. Еще полчаса назад это было мало. Выпить кофе – и то требуется больше времени. А теперь восемь минут – целая вечность. Ее надо прожить. Точнее, выжить. Как странно тянется время. Он успел вывести обстановку на тактический стол, поставить крейсер «в плоскость», чтобы уменьшить урон от огня противника.
Вбежал капитан. Окинул взглядом рубку, задержавшись на цифре 7.15 на таймере.
– Батареи?
Майор кивнул. Слова были лишними. Они растягивали время, а вовсе не сжимали его. Неспешные беседы остались где-то там, в далеком – часа два назад – прошлом.
На таймере – 7.00.
– Огневой контакт! Мощность реакторов падает. Силовой щит – сорок процентов.
– Отключить системы жизнеобеспечения, всему экипажу использовать кислородные маски. – Командир не замечал устремленных на него ошалевших взглядов. – Мощность – на орудия и щиты.
– Товарищ капитан, но у масок резерв – десять минут!
– А вы надеетесь прожить дольше?
Крейсер мелко затрясся – где-то сверху, над боевой рубкой по броне прошлась очередь зарядов. Пока что – среднего калибра. Облака плазмы оседали на щитах. Внезапно где-то снизу гулко зазвучала басовая струна – крейсер вел огонь из основного калибра. Снаружи расходились плиты обшивки, обнажая орудийные порты, крошилась и плавилась под чужими ударами броня. Снаружи – рукотворный ад.
На таймере – 6.30.
– Прямое попадание в левую скулу. Потеряно четыре отсека.
– Есть! Попадание в один из «Стилетов». Выходит из боя. – Новость встречена радостным ревом.
Басовая струна гудит не переставая. В рубке становится душно, она расположена над реакторным залом. А у обшивки наоборот – воздух выстывает от близкого прикосновения ледяной пустоты космоса. «Дир» дрожит, попадания почти постоянно, осколки брони, наверное, уже окутали корабль облаком мелкой пыли. Но крейсер должен продержаться, иначе… А иначе просто не может быть.
– Не люблю подвиги, – невзначай заявляет капитан. – Подвигом всегда затыкается дыра в подготовке. Они, – кивок на тактический стол, где проецировалось четкое построение чужой эскадры, – всегда все просчитывают. У них даже герои специально готовятся. И поэтому они так редко побеждают.
– Не скажите, – отозвался старпом. – Они выигрывают, а разве это – не победа?
– Победа бывает разной. Иногда проиграть – не менее почетно, чем победить. И даже больше.
Господи! Крейсер ведет бой, а в боевой рубке – философская беседа. Мы все сошли с ума. Хотя, похоже, с ума мы сошли гораздо раньше – минуты две назад, когда решили дать бой. Значит, сейчас можно говорить о чем угодно. Хоть о погоде, лишь бы не сильно отвлекаться от управления.
На таймере – 5.30.
– Щит – десять процентов. Быстро теряем броню.
– Левое основное орудие потеряно.
– Реакторы 2 и 3 потеряны. Мощность падает.
Одна из «Триад» подбита. «Торхаммер» выходит на позицию залпа. Вроде бы в рубке жарко, отчего по спине побежал холодок? Неужели страх? Но ведь он прошел. Исчез. Мертвые не боятся. Или все-таки боятся? А может, это исчезла тень надежды. Неужели все? Нельзя. Еще слишком много времени. Слишком много. От запаха краски кружится голова. Кто-то курит, сжигая бесценный кислород. Но всем плевать. Надо держаться. Долг? Наверное, это называется так.
Где-то там разворачивает орудия одна из величайших машин уничтожения, окруженная сворой таких же, только чуть поменьше. Даже не увидеть. Величественное, должно быть, зрелище. Страшное.
На таймере – 5.00.
– «Торхаммер» на позиции!
– Полный вперед! – Капитан вытирает пот. Да и остальные – мокрые как мыши.
Бой продолжается. Уже никто не считает потери, какая разница, сколько отсеков потеряно. Сколько – осталось. Люди, аппаратура – уже не главное. Главное – орудия, только так можно выиграть еще немного времени. И крейсер огрызается. Все еще больно огрызается.
На тактическом столе – мешанина отметок. Как там? «И все смешалось: кони, люди…» Кто-то еще пытается отслеживать обстановку, остальные сидят за пультами. Дублирующие системы сгорели, странно, что они вообще работали. Приходится ворочать громаду корабля чуть ли не вручную. Это муторно и тяжело, но из-под залпа линкора удалось выскочить. Теперь – вперед. Не обращая внимания на удары «Стилетов». Сколько еще их? Два. Надо же. Всего два.
– «Триада» дистанция – 0,2.
– Пристегнуться!
Страшный удар бросает всех на пол. Подниматься уже не хочется. Хочется лежать на чуть прохладном полу, хочется заснуть, умереть – что угодно, лишь бы не возвращаться. Хочется… Но надо подняться. Надо, потому что потерявший орудия главного калибра крейсер выходит из плоскости. Надо удержать. Любой ценой удержать. А вражескую «Триаду» плашмя отбрасывает под залп двух оставшихся «Стилетов». И один из плазменных зарядов впивается в реакторный отсек. Уцелевшие обзорные экраны показывают величественную и жуткую картину гибели корабля. Но любоваться не хочется. Уже ничего не хочется. Даже умирать. Голова плывет от жары и краски. Перед глазами – разноцветные круги. Бред? А, нет – это датчики показывают, что левый борт почти разрушен. Но оттуда еще что-то стреляет. Как? Не все ли равно…
– Второй плутонг не отвечает.
– Кто-нибудь, возьмите управление орудиями второго плутонга, – распорядился капитан.
Второй пилот поднимается и молча уходит. Кто-то завистливо вздыхает – на орудийной палубе холодно.
На таймере – 2.30.
Свет погас, приборы едва разгоняют мрак. Мощность брошена на двигатели – орудий уже почти не осталось, но крейсер живет. Огрызается и раздает искалеченным носом оплеухи нерасторопным противникам. В плоскости уже не удержаться – плазменные заряды прошивают отсеки почти насквозь, раскаляя и без того горячие переборки. Жарко. Душно. Кончились сигареты. Неужели все выкурил? Надо было заказать у «Утеса» и их. Глупости какие-то лезут в голову, до завтра – не дожить. Капитан что-то напевает. Если прислушаться: «Наверх вы, товарищи, все по местам. – Старая песня, которая удивительно подходит к случаю. – Последний парад наступает». Единственный уцелевший экран показывает «Торхаммер», нависающий над ними. Медленно ворочаются орудийные башни. Залп…
На таймере – 1.00
Темнота. Гул голосов. Стоп, какие голоса? Рубка почти пуста – в живых остались лишь он да капитан. Остальных вынесло через пролом. Крейсер жив? Жив, если это можно назвать жизнью. Последнее орудие изредка посылает снаряды в противника. Может, даже и попадает, тактический экран разбит, и не поймешь. Лишь на обзорном – линкор. Там уже не обращают внимание на груду обломков, которая была когда-то «Диром», и не спеша выходят на новый курс. Но еще не вышло время. Не вышло. Взять управление. Развернуть корабль. И вперед…
– На таймере – 0.30.
На линкоре прозевали момент, когда искалеченный, разбитый почти до основания крейсер вдруг ожил и ринулся вперед. А «Торхаммер», выходя на новый курс, как на заказ подставил «Диру» уязвимую корму. Они успели развернуть все четыре кормовые башни. Успели выбить из непокорного корабля последние остатки жизни. Но инерцию сотен тысяч тонн мертвого метала уже не остановили. Удар отбросил оба корабля…
На таймере было бы 0.00.
…По эскадре хлестнули плазменные смерчи орбитальных батарей…
Дмитрий Жуков
СОЛДАТ
Тысячеликая толпа волной накатывает на отходящий поезд, раздается истошный детский крик, быстро захлебывающийся в общем многоголосом полувое-полустоне. Оцепление выдерживает. Упершись друг в друга в три ряда за армированными стеклянными щитами, солдаты бьют дубинками навесом через щиты по головам особо рьяных, автоматчики, сидя в гнездах на крышах вагонов, время от времени дают очереди над головами обезумевших от страха людей. На каждую очередь толпа инстинктивно отшатывается назад, и снова кто-то дико кричит в ее многотелом организме.
Солдаты удерживают перрон и живой коридор к зданию вокзала, по которому, втягивая головы в плечи, в обнимку с чемоданами торопливо идут к поезду последние лучшие люди столицы, как один – гордость нации, и толпа из зависти хочет сожрать их. Но пока она беснуется и жрет сама себя, давя и калеча.
Опершись на бордюр крыши вокзала, я сквозь оптику штурмовой винтовки вижу, что некоторые люди не потеряли присутствия духа, и, собравшись в небольшие отряды, вытаскивают из толпы ломаные тела и относят их в сторону, складывая в ряд прямо на асфальте. Там несколько женщин пытаются оказать хоть какую-то помощь. Человек десять дюжих мужчин с ломами и палками в руках стоят, окружив этот импровизированный полевой госпиталь, и отгоняют шныряющих тут и там мародеров, всегда появляющихся в такое время. Кому война, а кому – мать родна. Золото всегда в цене. А в кольцах, цепочках или выбитых зубных коронках – не суть важно. Война пришла, война ушла. Золото осталось.
Да только это не война. И даже не оккупация. Это – стерилизация.
…Не могу взять в толк, почему кто-то в такой ситуации мгновенно хватает настроение толпы и растворяется в ней, а в ком-то, всю жизнь невзрачном, просыпаются такие силы в противостояние стадному инстинкту, что просто диву даешься?
На что они надеются? А я на что?..
Чуть поодаль, на пустующих запасных путях, две мрази срывают платье с упирающейся и кричащей девушки. Это – уже не люди. А значит – без сожаления. Без пощады. Дважды приклад бьёт в плечо. Не убил. Нет. Прострелит каждому по коленке. Сразу они не умрут. В жестокое время надо быть жестоким. И я буду.
Девушка, удивленно оглядываясь в поисках неведомого спасителя, вдруг смотрит прямо мне в глаза. Иногда так кажется сквозь оптику, что смотрят прямо на тебя. Иди, сестренка. Жить тебе осталось недолго, и пусть твоя смерть будет быстрой.
Когда ничего не можешь сделать, делай, что можешь. Мой старик, как всегда, прав. Хорошо, что ты не дожил до этих дней, папа…
Умение остаться собой или стать кем-то лучше себя – это сегодня не дар. Проклятие. Потому что ты понимаешь: выхода – нет. Нет спасения. Нет победы. Но стоишь. Стоишь, стиснув зубы, как атлант, и держишь на своих плечах это чертово небо.
Потому что ты – солдат. Ты – служишь. И быть живым – твое ремесло. Мертвые солдаты Родине не нужны.
Мертвых у нее уже хватает.
К перрону подходит еще один состав. Не пассажирский. Грузовой. Какой есть.
И снова толпа кидается к спасительному эшелону. Потому что этот поезд – последний. Других – не будет. Другие накрыло ракетным обстрелом прямо в депо.
Большинство пассажиров этого еще не знает, но толпа сама по себе обостренным от близости смерти чутьем понимает, что других шансов не представится, и жадно тянется своим телом к вагонам, бьется в истерике. Она хочет жить.
И у каждого в толпе есть путевка на спецэвакуацию. Путевка. Как в санаторий.
И на этот раз оцепление не выдерживает и подается под напором назад, распадается, и сразу же начинается беспорядочная стрельба, а толпа своими отростками стремится к поезду, давя живой щит под щитами стеклянными. Автоматчики на крышах вагонов, в страхе, что сейчас толпа доберется и до них, открывают огонь длинными очередями, не целясь, прямо по людям. Так – тоже нельзя. И снова приклад бьет в плечо. Меньшее зло, большее зло – нет разницы. Добра, похоже, вообще не осталось. У вагонов начинается давка, в ход идут ножи и отобранные у солдат дубинки. Остатки разметанного оцепления образуют в море толпы несколько островков, укрытых щитами и ощерившихся автоматными стволами. Почти не стреляют. Впрочем, толпе до них сейчас и нет дела, и солдаты группками отступают прочь от смертельной давки.
На перроне, после того как толпа облепила голодным муравейником гусеницу поезда, остается несколько десятков трупов – или еще живых. Перевожу прицел на группу тех, кто воспротивился толпе. Всего – человек пятьдесят, не считая раненых и детей, жмущихся к родителям. Стоят кольцом. Но на них уже никто не зарится. Мародеры предпочитают брать там, где безопаснее. А эти люди – им не по зубам.
Снова прицел на толпу. Замечаю в общей суете несколько человек в форме – смотри-ка, быстро же для некоторых все поменялось. Вместе со всеми рвутся к спасению. Только экипировка и подготовка – лучше. Поэтому оставляют за собой трупы. Мне пара-тройка патронов погоды не сделают. Неторопливо выцеливаю их головы. Одну за другой. И Бог мне судья.
Кончается обойма. Перезаряжаю. Осталось два магазина. Стреляю.
И нет во мне жалости. Нет в ней никакого смысла. Ведь милосердие – удел победителя.
Последняя обойма. Надо экономить патроны, и я больше не стреляю. Просто смотрю. Запоминаю. Как будто потом собираюсь написать книгу. Которую никогда не напишу.
Как ни странно, солдаты группами начинают потихоньку пробираться именно к кучке повстанцев – так я их про себя назвал, тех, кто восстал против толпы и остался человеком. А может, как раз все понятно: должны объединиться две силы – физическая и духовная. И вот уже один из цивильных начинает отдавать приказы людям в форме. Может быть – бывший солдат. Может быть – будущий. И ему подчиняются. И возникает новая стена из стеклянных щитов. На этот раз – вокруг раненых и повстанцев.
Солдат к повстанцам прибилось, как ни смешно, в несколько раз больше, чем самих повстанцев. Теперь здесь единственная сила – они. Интересно, они только сейчас поняли, что никто их эвакуировать не собирается, как было обещано?
От самых достойных жителей города, достойных настолько, что их должны были эвакуировать вместо других, имеющих на это право, остались лишь ошметки. От тех, кто не влился в толпу. Нет больше коридора, который держал им проход к поезду. Ни живого, ни мертвого…
А толпа вгрызается в поезд. Она не понимает, что эвакуация не спасет. Только отсрочит неизбежное. Бежать – некуда.
Наша армия – рассеяна и дезорганизована. Правительство запросило капитуляции, и правительству ответили пятитонной бомбой-бурилкой, похоронив его вместе с верховным главнокомандующим в подземном бункере. Столицу эвакуировали, как сумели, да всех, конечно, не успели, бросив на произвол судьбы больше десяти миллионов людей, которым путевок на спецэвакуацию не досталось. Кто мог, отправился в горы, большинство же осталось на милость победителя. А победитель на милость скор. Не оставляет никого.
С небес доносится гул реактивных двигателей, вскинутый прищуренный взгляд ловит правее солнца десятка два точек – как низко идут, суки! – и почти сразу же начинается бомбардировка. С воем стабилизаторов, слышанным многими до того только в кино, от солнца, словно грибной дождь, сыплются бомбы. Простые, без электронной начинки. Как когда-то очень давно. Противовоздушная оборона подавлена точечными ударами – и можно избавиться от старой смерти, много лет пылящейся на складах. Старые бомбардировщики, старые бомбы. Нас уже не боятся.
Земля трясется, и буханье взрывов бьет по барабанным перепонкам. Скорчиваюсь в позе зародыша и закрываю уши ладонями, открывая, как рыба, рот, чтобы не оглохнуть.
Что толку прятаться и метаться? Если здание вокзала рухнет – мне все одно конец. Бомбы рвутся, люди кричат, мир вздрагивает. Я спокоен. Тут все просто: повезет – не повезет. Одна из бомб цепляет вокзал, он будто бы подпрыгивает, и я вижу, как дальняя сторона здания начинает оседать. Всё? Нет. Обваливается только часть. На совесть строили. Черт, под конец я всё-таки здорово струхнул.
Потом как-то вдруг все затихает. Сажусь, выглядываю за бордюр. На перроне в основном не люди, а их куски. И толпы больше нет. Вместе с поездом. Искореженный металл, осколки камней, стекла, мясо и кровь. А повстанцы и солдаты стоят, как и раньше, за стеклянной стеной. Ну вот, говорю же: судьба – не судьба. Только пара-тройка десятков человек корчится на земле. Похоже, посекло кое-кого осколками, но в целом – почти все живы. Хорошая штука – армированные щиты.
Смотрю на запасные пути. Там, где ползали две мрази, теперь только черная воронка. Жаль. Слишком недолго мучались. А девушка в изодранном платье всё так же ошалело крутит головой и идет к повстанцам. Что ж, может, и есть какая-то правда в мире.
Вокзал, на четверть обвалившись, всё-таки стоит, а я и вовсе цел. Трижды плюю через левое плечо и благодарно улыбаюсь через правое. Спасибо, ангел-хранитель.
Город горит. Не весь еще, островами-домами. Отдельным ярким факелом – правительственная тридцатиэтажная высотка. Похоже, напалмовая зажигалка. Сбылась мечта ультраправых, ухмыляюсь я.
На улицах пустынно: кто мог уехать – уехал, кто не мог – попрятался. Смотрю на часы. До входа в город групп зачистки остается, по моим прикидкам, часов шесть-восемь и примерно столько же бомбардировок. Интересно, когда в ход пойдут бомбы объемной детонации? Чтобы не выковыривать засевших снайперов вроде меня.
Здесь мое дело сделано. Пора уходить. Я должен жить. Моя война еще не закончена. Я сам себе армия. Снайпер-одиночка с диверсионной подготовкой может продержаться очень долго. И я продержусь. Сколько смогу.
Я спускаюсь вниз. Рюкзак за спиной, винтовка на плече, в руке – пистолет. По пути вниз убиваю двух мародеров. Быть санитаром в условиях грядущей стерилизации – что может быть абсурднее? Но у меня свои принципы.
…Три дня назад нашу войсковую колонну на переброске уничтожил вражеский десант при поддержке своих вертушек. Мы были блокированы и стояли у них как на ладони. И умирали стоя. Армейский спецназ умеет умирать.
Выбрался я из той огненной долины чудом и без единой царапины. А мой батальон остался там.
Через день я был в столице.
А через два страна, которой я присягал, официально перестала существовать. Но Родина у меня осталась.
Ее не забрать решением новых хозяев мира.
…На вокзале я оказался я в поисках кого-нибудь из своих – у всего нашего батальона были путевки на спецэвакуацию на сегодня. Видимо, наверху решили, что там, где соберется цвет нации, без армейского спецназа никак не обойтись. И я нахожу их на первом этаже, в кафе, за баррикадой из столов и стульев: трех штурмовиков, медика и связиста. Надо же. Везунчики. Пережили колонну и продержались до самой бомбёжки. Вот только вряд ли архитекторы, которые проектировали вокзал, думали, что огромное панорамное стекло полукругом во всю стену, сквозь которое так приятно, потягивая пиво в ожидании своего поезда, наблюдать за убывающими и приходящими составами, станет причиной смерти пяти совсем неплохих ребят, искромсав их тела своими осколками.
Медик был моим другом. Подхожу к нему. Приседаю. Лезу в карманы, достаю две монеты и кладу их, по старому обычаю, ему на глаза. Прощай, друг. И до скорого.
Потом обшариваю его карманы. Патроны. Беру его сумку. Я знаю, у него всегда есть дополнительный запас промедола и морфия. Никогда не будет лишним. Собираю сумки, патроны и оружие у других. Полевая рация – цела. Приятный сюрприз.
Поднимаю пластиковый стул, выдираю засевший в сиденье кусок стекла, ставлю стул, сажусь. Закуриваю. Пять минут молча курю и смотрю на них. Прощайте, ребята.
Оружие – в сумки, сумки – на левое плечо. Винтовка – на правом. Двери вокзала заклинены, и с пистолетом наготове я выхожу сквозь бывшую панораму на перрон. Под ботинками хрустит битое стекло. Если бы не оно, было бы скользко от крови. Вокруг спокойно. Только стоны и плач.
Поворачиваюсь спиной к повстанцам и ухожу. Здесь мне делать больше нечего. Иду в одиночестве. Хотя нет. Прямо ко мне направляется та самая девчушка, спасенная от насильников. Я останавливаюсь. Она подходит, стоит в пяти шагах и вопросительно смотрит на меня. Красивая. Если лицо от крови отмыть. В ее глазах – даже не страх за свое будущее. Понимание. Это намного хуже.
Я смотрю в ее глаза. Я киваю. Я протягиваю ей сумки. Она молча взваливает их себе на плечо и ждет. Умница.
Что ж, теперь я не один. А значит, меняем правила игры.
Всех мужиков когда-нибудь погубит любовь к сантиментам, говорил мой старик. И добавлял: но это же и делает мужика мужиком.
Убираю пистолет в кобуру. Винтовку вешаю на шею и складываю на нее руки. Разворачиваюсь. И спокойно, почти прогулочно, перешагивая через останки людей, иду к растерянным повстанцам и солдатам. Едва не насвистываю. Дешевый трюк, но почти всегда работает. После того как впервые попадешь под бомбежку, начинаешь заметно иначе смотреть на многие вещи. Спокойствие и уверенность в себе в такой ситуации подавляют волю остальных.
Я слышу – моя подопечная идет за мной немного позади.
На нас смотрят все. Иду дальше. С каждым шагом, приближающим меня к выжившим, они становятся все настороженнее. На меня наводятся стволы. Смешно, но они меня боятся. Триста человек – одного! А говорят, один в поле – не воин. Смешно. Но я не улыбаюсь.
