Текст книги "Наше дело правое"
Автор книги: Ник Перумов
Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Владимир Березин,Кира Непочатова,Алексей Гридин,Вук Задунайский,Дмитрий Жуков,Николай Коломиец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)
1
Княжий сбор – непростое дело. Обычно устраивались основательно, ждали подзадержавшихся дальних, коротали время в истинно княжих забавах – охоте, кто помоложе – баловался оружием, сходясь друг с другом на потешных ристалищах. Теперь все не так. Никто не тянул, не старался, «чести ради», явиться последним. Все, все до единого, гнали, не жалея коней, слали вперед легких гонцов, мол, мы уже близко, совсем рядом.
Никто не отговорился телесными немощами, нестроениями в своих пределах или иным, столь же уважительным.
Приехали все. Собрался весь цвет Дировичей, давно, с незапамятных времен, правивших в землях роскских.
Друг старого князя Юрия Тверенского, отца Арсениева, Кондрат Нижевележский, огромный, словно медведь, с густой бородой до середины груди, поднявший запустевший было при его отце град, сделавший его торговой столицей всего Повележья. Не задержался юный Всеслав Резанский, – его родитель пал совсем недавно, отражая очередной ордынский набег. Почтил съезд Юрий Смоленьский, чье лицо навек обезобразила саптарская сабля. Лицо, не совесть. Ответил согласием Андрон Святославский, но на него надежды мало – слишком уж слушает Болотича.
Не остались дома Всемир Дебрянский, Ратибор Мстивоевич из далекой Югоры, с самого Черноозера; Довмонт Беловолодский, Мечерад Муромарский и многие, многие другие, с кем Тверень отродясь не знала распрей.
Приехали и посадники из Невограда и Плескова, приехали сами, отринув обычную для вольных вечевых градов гордость.
Разумеется, хватало и других.
Явился Симеон Игоревич Звениславский, давний союзник и подголосок Гаврилы Богумиловича; за ним пожаловал тесть князя Залесского, Добрян Локотский. Хватало и Дировичей чином пониже, мелких князьков, зажатых меж Залесском, Резанском и Святославлем. Не составляло труда угадать, с чьего голоса они станут петь.
Но зато едва ли послушает Залесск и Звенислав молодой резанский князь, не станет кланяться и Кондрат Велеславич.
2
…Раньше каждый князь на съезд являлся торжественно, проходил со свитою, щеголяя богатством одежд и оружия, в думной палате собирались вместе с ближними боярами, писарями и прочим людом; сейчас же князья закрылись одни, и даже старейший Олег Творимирович Кашинский, не говоря уж об Обольянинове, остались за дверьми.
Другие бояре, явившиеся со своими князьями, казались мрачными и хмурыми, но твереничей приветствовали со всей сердечностью – особливо старались залесские набольшие.
А вот ближние Симеона Игоревича кривились, ровно клюкву жевали. Тверенские бояре переглядывались с пониманием – что у Болотича на уме, то у Игоревича на языке.
– Что присудят, как думаешь, Ставр? – Твереничи как-то невольно отделились от остальных, пришедших к скромной монастырской трапезе. Их не трогали – кто из боязни прогневить своего князя или ввязаться в ссору, кто, как резаничи и нижевележане, – из уважения к чужой тревоге.
– Пустое речешь, – недовольно фыркнул Годунович. – Если Болотич так станет на себе рубаху рвать, как ты мне поведал, – сподоби Длань, чтобы нас Плесков с Резанском не оставили. Ну, Гаврила Богумилович, ну, чистый скоморох. Мастак, нечего сказать!
– Плесков да Резанск – считай, ничего. А если на плесковичей ордена навалятся, так и не до нас им будет. Орда-то до них не докатится, нашей кровью насытится, – бросил Кашинский.
– Погоди, князя дождемся, – остановил сотоварищей Обольянинов. – Всех отослали, нас, словно отроков, тут сидеть оставили…
– Болотичева работа, – тоном знатока заявил Годунович. – Князей-то ему, мнит, проще уломать будет. Бояре не так перед Ордою трясутся.
– Верно речешь, – сумрачно проговорил знакомый голос. – Бояре не трясутся. А вот князья…
Арсений Юрьевич Тверенский стоял перед своими спутниками, уперев руки в бока, глаза метали молнии.
Для съезда князь оделся богато, хотя обычно роскоши не любил, – и вот сильные пальцы немилосердно терзают дорогую цепь червонного золота с тверенской чудо-птицей в изукрашенной самоцветами оправе.
Бояре вскочили.
– Приговорили, – князь Арсений, смиряя гнев, стиснул зубы, говорил негромко, вполголоса, – приговорили князья, что ехать в Юртай мне с Болотичем, перед ханом ответ держать.
Твереничи переглянулись. Обольянинов ощутил, как холодеет внутри: слишком хорошо он понимал, чем кончаются такие посольства.
– Симеон Игоревич, подголосок Залесский, больше Гаврилы старался, – по-прежнему полушепотом проговорил князь. – Мол, на нас вины перед Юртаем нет, почему должны Резанск с Нижевележском за тверенские грехи отвечать? А Болотич, змей подколодный, даже оспаривать Симеона стал. Мол, негоже своего брата-князя в беде бросать, я сам с ним поеду… – Арсений Юрьевич досадливо потряс головой и замолчал.
– Неужто поверили? – решился Кашинский.
– Поверили… Не все, конечно. Всеслав Резанский не поверил, хоть и млад. За отца отплатить рвется… Зря в Резанск к княгине Болотич гонцов гонял, не удержала сына.
Юрий Смоленьский колебался долго, но в конце концов согласился, хотя видел я: на душе у него кошки скребут.
– И не возразил никто? – вступил и воевода Симеон. – Кроме Всеслава молодого?
– Возразили. Кондрат Нижевележский говорить не мастак, только по столу кулачищем бухать – вот и бухнул. Мол, нечего перед Юртаем на брюхе ползать, мои вележане, дескать, давно уж как встали, и ничего, живы мы пока, и набеги отбиваем, на Юртай не оглядываемся.
– Спасибо Кондрату Велеславичу, – с чувством проговорил Олег Творимирович. – Ему спасибо да молодому Всеславу Резанскому. Такого и мать не удержит, не то что Болотич!
– Спасибо… да только мало таких, как они, оказалось. Из князей. Плесковичи с невоградцами не выдали, но они – посадники, их вече выкликнуло, вече и прогонит, если чего.
– А они что же?
– Они, Анексим, смелее всех себя явили. Хотя тоже понятно – до Юртая далеко, ордена биты недавно, до сих пор, поди, зубы по берегам Ородзи разыскивают… Плесковский посадник просто сказал, что полк соберет и сам с ним в Тверень явится, ну и невоградский тоже умалиться не смог, – Арсений Юрьевич чуть улыбнулся, – как же он потерпел бы, чтобы Плесков храбрее Невограда б вышел?
– Резанск, Нижевележск, Плесков, Невоград… с таким в поле не выйдешь, – вздохнул Годунович.
Обольянинов лишь молча кивнул. Прав Ставр-хитроумец, прав, как ни крути. Невоградские земли обильны, широко раскинулись, пока полки соберешь – полгода минет, не заметишь. Плесков, конечно, другое дело, народ там тертый, бывалый, рыцарей на рогатину брали, не моргнув, но сколько их? Да и не сможет никакой посадник оголить город, уведя всех до единого защитников. Ордена хоть и биты, а прознают об уходе полков – если не прямо на плесковские стены полезут, то землю зорить примутся, жечь порубежье, на это «божьи дворяне» великие мастера.
– Убедил-таки князей Гаврила Богумилович…
– Убедил, – князь Арсений с досадой потер лоб. – Красно говорил. Слезу пустил, поверите ли! Все то же, что мы слышали: нельзя с Ордою драться, надо вкривь да вкось, хана умилостивить, хана утишить… Не прислушались ко мне князья. Эх! – Кулаки тверенича сжались. – Приговор съезда – не шутка. Теперь, други, лежит нам дорога в Юртай…
– Нельзя тебе туда, княже. – Годунович решительно расправил плечи. – Казнят, и вся недолга. А Тверень сперва разорят вконец, а на остатнее ярлык Болотичу отдадут – за верную службу.
– Как же я могу, – негромко ответил Арсений Юрьевич, – как же могу князей звать вместе на кровавое поле выйти, если сам их приговора бегу, если на их слово плюю?
– А если в Юртае – на плаху потянут? – Ставр не опустил глаз. – Нельзя ехать, Арсений Юрьевич, нельзя, княже! Вели мне отправляться, все знают, что я в Тверени посольскими делами ведаю! Хоть и не так часто, как Болотич, а в Юртае сиживал, знаю, с кем из мурз да темников речи вести!
– Опомнись, Ставр Годунович, – князь только покачал головой. – Я бояр своих верных на смерть не отправляю.
– То долг наш, – горячо вступился Обольянинов. – Полки тверенские водить, в бой идти, посольства править. А князь – он княжеству голова! И если «на смерть» идти надо – то не князю!
– Неверно я сказал, – оспорил сам себя Арсений Юрьевич, поняв, что попался в ловушку. – Не «на смерть».
– А коль так, то чего ж и мне не съездить? – тотчас воспользовался Ставр.
– Нет, – отрезал тверенский князь. – Съезд княжий приговорил – так тому и быть. И ничего слышать не желаю! – Для верности Арсений Юрьевич сжал кулак и потряс в воздухе перед опешившими боярами, никогда не видевшими князя в таком гневе.
– Но хоть с собой возьми, княже! – почти взмолился Олег Кашинский.
– С собой возьму, – кивнул Арсений. И, резко повернувшись, почти бегом бросился прочь.
Бояре молча шагнули следом. Спиной Обольянинов чувствовал множество взглядов – их провожали. Смотрите-смотрите – вдруг охватила злость. Помочь небось не захотели…
3
…А во дворе обители все оставалось тихо и мирно, как всегда. Возле свежего сруба суетились мужички-трудники, таская бревна и укладывая венцы. Работали дружно, но тяжелые обтесанные стволы поднимали с явной натугой.
– А ну-ка, посторонись, братия, – раздалось откуда-то из-за спины боярина.
Обольянинов повернулся – через двор мягкой медвежьей, но отнюдь не косолапой походкой плавно шел могучего сложения инок в обычном темном облачении и сдвинутом на затылок, несмотря на холод, клобуке. Мягкое, округлое, совсем не воинственное лицо, выбившиеся из-под кукуля светлые волосы; лицо окаймляет не успевшая отрасти бородка.
– Постороньтесь, говорю, – пробасил он, останавливаясь, возле троицы трудников, возившихся с длинным бревном.
– Да что ж ты с ним содеешь-то, брате Никита, – сокрушенно вздохнул кто-то из мужичков. – Петлями токмо вздымать…
– Без петель обойдемся, – заметил инок, без малейшей натуги подхватывая обтесанную лесину и вскидывая на плечо. – Ну, кажите, куда класть-то? Да смотрите, не суйтесь, а то зашибу ненароком…
Силач и впрямь в одиночку легко донес бревно до сруба, крякнул, аккуратно опуская по месту.
– Это кто ж такой? – вырвалось у боярина.
– А, заметил, – хмыкнул Годунович. – Это, брате Анексим, инок Никита. В миру, говорят, Предславом звали. Дружинником в Резанске был, да после того, как старый Олег Всеславич погиб, ушел. Молодому Всеславу Ольговичу служить не стал, сюда, в Лавру, подался…
– И откуда ты, Ставр, только все знаешь? – покачал головой Кашинский.
– Хотел бы все знать, Олег Творимирович, да только в этом деле мне с Болотичем не равняться.
– Подойдем, – вдруг услыхали они князя.
Завидев гостей, инок степенно, с достоинством поклонился:
– Здрав будь, княже Арсений Юрьевич. Здравы будьте, бояре тверенские.
– И тебе того же, Никита, – опередив приближенных, сказал князь. – Где только ни бывал, а такой силищи, как у тебя, не видывал.
– За то Длань Дающую благодарить надо, – инок смиренно склонил голову. – Неспроста, знаю, то случилось.
– Неспроста, – согласился князь. – Но такому молодцу меч пристало держать, а не бревна таскать.
– Бревна таскать, княже, потруднее, чем клинком махать, – твердо ответил Никита-Предслав.
– Чем же? – удивился Арсений Юрьевич.
– Меч, княже, прям и честен. Вот враг перед тобой, вот ты его срубил, землю оборонил. Честь тебе и слава. Собою гордишься, над другими себя ставишь.
Тверенский князь нахмурился.
– Землю защищать – грудь свою подставлять, инок. Собою других закрывать.
– Верно, – склонил голову Предслав. – Да только меч взять и на поле выйти – последняя часть дела. Надо, чтоб сперва появилось то, ради чего выходить. Грады. Села. Обители. Лавра. Те самые стены, что сложить помогаешь. И за этот труд никто тебя не возвеличит, не прославит. Сквозь тебя посмотрят.
Князь молчал, ждал.
– Да только недолго осталось нам срубы складывать. Быть скоро битве. Битве небывалой, – инок твердо взглянул прямо в глаза князю.
– Битве? Откуда же? Для того в Юртай и собрались, чтобы никакой битвы не было…
– Быть скоро битве, – настойчиво повторил Предслав. – Ни ты, княже, ни Гаврила Залесский, ни даже хан Обат ничего тут не сделают. Быть битве. Пришла пора.
– Откуда ж знаешь? – неожиданно хриплым голосом спросил Арсений Юрьевич.
– Ведаю, княже. Сын Господний мне сон послал. Не словеса словесить надо, а мечи точить да копья вострить.
– С такой-то силушкой – неужто ты в Лавре останешься?
– Останусь? Зачем обидное говоришь, княже? – Инок даже отвернулся. – Владыка Петр уже знает.
– Знает? Что знает?
– Что быть битве. – Предслав спокойно облокотился на жалобно скрипнувший венец. – И что мне там быть Длань велит.
Казалось, князь хотел сказать что-то еще, но сдержался. Твереничи шагали к воротам, однако спиной и затылком Обольянинов по-прежнему чувствовал взгляд инока – спокойный, умиротвореный, словно Никита-Предслав и впрямь точно знал, что и где ему предстоит сделать.
И не только знал, но и ничуть не сомневался ни в том, что это сделать надо, ни в том, что он сможет.
1
Возвращение в Тверень получилось невеселым.
Для начала обрушился мост. Ни с того ни с сего, надежный и прочный мост на выезде из Лавры. Заскрипел вдруг и пошатнулся, едва только на него вступили первые из конных твереничей. Спасибо Длани-Хранительнице, успели подать назад, никто не погиб, никого не завалило. Кинулись искать злоумышленников – однако нет, не подпилены столбы оказались, не подрыты. Просто надломились. Почему, отчего – кто ведает?
Прибежал отец-эконом, да только руками развел.
Делать нечего, пришлось возвращаться.
Среди тех, кто первыми бросился починять рухнувшее строение, Обольянинов заметил инока Никиту. Тот спокойно шагал, однако шаг его оказывался мало что не быстрее бега иных трудников.
В Лавре князь Арсений закрылся с митрополитом. О чем они говорили добрых полдня, никто так и не узнал, даже ближние бояре, но вышедший провожать твереничей владыка роскский казался темнее ночи..
…Однако исправили мост трудники, и твереничи выступили наконец домой. Ехали, повесив головы, и, словно отвечая мрачным мыслям путников, испортилась погода. Ясные морозные дни сменились хмарью и ненастьем, над лесами, градами и реками завывали студеные ветры, низкие тучи щедро сыпали снегом на оцепеневшую землю.
Княжий поезд поневоле тащился медленно, увязая в быстро наметаемом снегу – даже речной лед перестал быть надежной дорогой. По ночам сквозь метель пробивался волчий вой, упорно преследовавший тверенский отряд.
Дорогой бояре спорили, князь отмалчивался, все больше ехал впереди, в сопровождении лишь одного Орелика. Начальник старшей дружины не нарушал покой князя – в отличие от друзей-советников, а Арсению Юрьевичу, похоже, сейчас хотелось именно тишины.
– Молчит… – проворчал Олег Творимирович, в очередной раз безуспешно попытавшийся подъехать к князю. – Мол, домой вернемся, там и станем решать, а сейчас помолчать хочу.
– Нельзя ему в Орду ехать, – непреклонно заявил Обольянинов. – Убьют ведь, чего себя обманываем.
Кашинский, Обольянинов и Верецкой дружно взглянули на Годуновича, однако на сей раз хитроумец только опустил голову.
– Убьют, – вполголоса подтвердил он. – Чего Болотичу и надо.
– Нельзя ехать, – только и смог повторить Анексим Всеславич. Была еще надежда, что Ставр что-нибудь да измыслит. Но если уж и он говорит – «убьют»…
– Юрьевича ж разве переубедишь, – буркнул воевода. – Себя во всем винит.
Четверо бояр переглянулись. Что оставалось делать? Исполнить княжью волю и отправиться на верную погибель? Смерти никто из них не боялся, но спасет ли она Тверень да и остальную Роскию?
Так и ехали под волчий вой да собственные черные мысли.
2
Никого не стал слушать князь Арсений Юрьевич Тверенский. Ни бояр, впервые дружно павших пред ним на колени; ни жены, почерневшей от горя и лежавшей, словно при смерти; даже от детей он отвернулся, только одинокая слеза по щеке скатилась.
И бояр всех дома оставил, несмотря на обещание, данное не где-нибудь, а в Лавре. Юный Святослав Арсениевич усаживался княжить на Тверени. Оставались набольшие советники. Оставался воевода Симеон, оставалась большая часть старшей дружины. Сперва князь выкликнул охотников ехать с ним, но, когда, как один, вызвалась вся дума, все воины во главе с Ореликом, стукнул кулаком по столу, бросил в сердцах, что Тверень без крови живой оставлять нельзя, и сам стал отбирать себе в посольство – молодых, несемейных, не единственных сыновей у живых родителей или же тех, чьи отцы-матери уже отошли ко Длани.
Отказал он и Анексиму Обольянинову. Мол, незачем тебе туда, боярин, случись что – сыну моему понадобишься.
И уехали. Провожать князя вышла, наверное, вся Тверень. Княгиню Елену вывели под руки, но на людях она не пролила ни слезинки. Весь путь до самых ворот забило народом, бабы плакали, мужики стояли понурившись.
– Да что такое с вами?! – осерчав, крикнул князь с седла. – Чего живым меня хороните?! Вернусь я, вернусь, вам говорю!
– Не езди, княже! – вдруг выдохнула толпа, словно один человек.
Никто не сговаривался, знака не подавал – нет, поистине сама Тверень заговорила сейчас со своим князем.
– Не езди!
Арсений Юрьевич, казалось, растерялся. Толпа стояла плотно, смыкались ряды тулупов и женских цветастых платков.
– Опомнитесь, неразумные! – возвысил голос владыка Серафим. – Князь Арсений Юрьевич за всех вас в Юртай едет, не просто так! Всей земле он заступник, не может он здесь сидеть!..
Трудно сказать, что подействовало – слова ли епископа, насупленные ли брови князя или мрачно-обреченный вид его немногочисленной дружинки, окружавшей санный обоз, груженный дарами да припасом в дорогу.
Толпа расступалась со стоном, точно живая плоть, рассекаемая ножом лекаря, чинящего неизбежную боль в надежде излечить недужного.
Князь и его спутники едва протискивались живым коридором. В толпе рыдали в голос, люди падали на колени, норовя коснуться края княжьего плаща.
Ставр Годунович, Анексим Обольянинов, воевода Симеон и Олег Творимирович стояли плечом к плечу. Каждый знал мысли остальных: все бы отдали за то, чтобы оказаться рядом с князем, а не здесь, «хранить Тверень».
…Домой Обольянинов вернулся чернее ночи. Ирина только взглянула в лицо мужу, все поняла, неслышной тенью метнулась туда-сюда, и вот уже накрыт стол, и сама боярыня с поклоном подносит золотой кубок.
– Испей, полегчает, – шепчет.
Не полегчает, родная. Не полегчает. Потому что должен он быть сейчас в дороге, рядом с Арсением Юрьевичем, на пути в жуткий Юртай, пробиваться сквозь разбушевавшуюся метель, словно сама зима поклялась преградить им путь.
Всю ночь Обольянинов не спал. А наутро, едва пробился сквозь тучи робкий и слабый зимний рассвет, боярин оседлал коня и, ни с кем не простившись, вихрем вылетел за ворота.
3
Догнать княжий поезд казалось делом нетрудным. Однако за Тверенью, на вележском льду, бывалому и тертому Обольянинову пришлось так солоно, что боярин едва не повернул обратно. Ветер выл, залепляя глаза колючим, секущим снегом, и в белой круговерти едва можно было разглядеть уши собственного коня.
Невидимыми когтями вцепился в щеки мороз.
Видывал Анексим Всеславич лютые зимы, бывал под бурями и метелями, но такого на его памяти не случалось. Гладкий речной лед, откуда снег всегда сдувало к берегам, завалило чуть ли не по лошадиное колено, чего тоже никогда не бывало. Ехать пришлось вслепую, замотав лицо и моля Длань, чтобы князь не ушел вперед слишком далеко.
Молитва помогла. В полдень Обольянинов остановился согреться в приречной деревушке, где и узнал, что княжий поезд проехал тут совсем недавно и «едва-едва».
…Арсения Юрьевича боярин нагнал следующим днем, немилосердно гоня скакуна. Метель не утихала, ветер не ослабевал, словно сама земля не желала отпускать твереничей на злую погибель. С трудом найдя укрытие, спутники князя развели огонь, пламя едва удерживалось, срываемое ледяными порывами.
– Анексим. – Хозяин Тверени сидел, сгорбившись, возле костра и словно даже не удивился появлению непокорного боярина. – Так и знал, что ты дома не усидишь. Что не удержит тебя ни мое строгое слово, ни слезы Ирины твоей.
– Не гони, княже. – Обольянинов встал на одно колено, склонил голову. – Я тебе обет давал. Лучше кого из отроков отошли. Им еще жить да жить…
– А нам с тобой, значит, умирать, – отрешенно заметил Арсений.
– Княже, – рядом появился молодой воин, поклонился. – Кобыла пристяжная пала.
– С чего ж она пала-то? – резко выпрямился Арсений Юрьевич.
– Не ведаю, княже, – развел руками тверенич. – Шла как все, не гнали ее…
– Отравы бы кто не подсыпал, – вслух подумал Анексим, невольно вспоминая хитроумного Ставра Годуновича.
– С тех залессцев станется, – откликнулся дружинник.
Князь встал, пошел смотреть. Анексим остался у костра – отчего-то тверенский боярин не сомневался, что эта неприятность – не последняя.
Однако прежде, чем Арсений Юрьевич вернулся к огню, из снежной круговерти выступила еще одна фигура. За ней растерянный воин вел измученного коня.
– Со свиданьицем, Анексим Всеславич, – насмешливо сказал Ставр, стаскивая заледеневшую от дыхания повязку. – Знал, что тебя тут увижу. И я не я буду, коль к вечеру нас не догонят Верецкой с Творимировичем.
– Не удивлюсь, коль не только мы с тобой поперек княжьего слова пойдем, – кивнул Обольянинов.
– Отбросить-то мы его отбросили, да только как ехать в такую погодку? Вроде снег метет, а холодает все сильнее. Сроду такого не видывал. – Ставр протянул замерзшие руки к огню.
Вернулся князь, взглянул на новоприбывшего и только рукой махнул.
Лишь немного ошибся Годунович, на день опоздали, пробиваясь сквозь небывалый буран, Олег Кашинский и воевода Симеон.
Княжий поезд едва-едва полз по вымершей Велеге. Раньше зимник в это время заполняли сани, купцы торопились на торжища, шагали по своим делам мастеровые – а сейчас великая река казалась беспомощной пленницей, избиваемой бичами, туго свитыми из снега и ветра.
Однако же обоз Арсения Тверенского хоть и медленно, но продвигался. Четверо набольших тверенских бояр опасались сперва княжьего гнева – на него, как известно, Арсений Юрьевич был скор; однако князь, казалось, думал совсем о другом. Обольянинов достаточно бился бок о бок с хозяином Тверени, чтобы знать: отнюдь не грозящий суд Юртая, скорый да неправедный, не маячащая совсем близко лютая казнь заставляют склоняться гордую голову и ссутуливаться могучие плечи.
Отвернулись Дировичи от призыва к битве. Спрятались за спину приносимой в жертву Тверени. Вроде и не подкопаешься – не в их городах избили баскаков, чего ж на них напраслину возводить? – однако понимали бояре тверенские, понимал князь Арсений: могли роски встать единой ратью, повернуть копья против вековечного врага – ан не вышло. Своя рубашка ближе к телу, а своя хата – с краю. Ведь если соседа зорят-жгут – это же не тебя, верно? Еще, поди, и на развалинах поживиться сможешь, ежели находники чем побрезгают.
4
На шестой день волчий вой, все время доносившийся откуда-то издалека, неведомо как пробиваясь сквозь вторивший ему ветер и плотный снег, вдруг приблизился. Дико заржали лошади, дружинники бросились к ним – вроде успели, перехватили, голодным хищникам отбить никого не удалось.
Успели и второй раз, но на третий, когда вой раздался, казалось, под самым носом, полдюжины коней сорвались с привязи, путы лопнули, словно гнилье, – и поминай как звали.
– Оно и понятно, – сокрушенно развел руками Симеон. – Вон какая лютень настала, никто носа не высунет. Нет серым добычи, вот и идут на нас, ни огня не боясь, ни железа…
– Не простые то волки, – вдруг негромко сказал князь, и бояре тотчас умолкли – последние дни Арсений Юрьевич вообще не размыкал уст.
– Какие ж тогда?
– Какие – не ведаю. Может, от того хозяина лесного, которому ты, Олег Творимирович, жертвы приносил.
О лесных хозяевах все, конечно, слыхали, да только оно ж все байки, конечно же?
Никто не решился возразить.
Олег Кашинский, кашлянув, начал было говорить, что близок малый городок Всеславль, где, хоть и зима, есть конский торг, и там…
– Погоди, Олег Творимирович. Погоди на ордынский путь запасаться. – Князь Арсений выпрямился, глянул куда-то сквозь снег.
– Как же не запасаться-то, княже? – развел руками Кашинский. – А как же…
– Погоди, – повторил князь. Встал, вскинул голову, подставляя лицо секущим снежным струям, словно бы их и не чувствуя.
Поднялся и Обольянинов, пытаясь понять, что же видит князь в крутящейся снежной мгле.
– Не пускает, – вдруг проговорил Арсений Юрьевич, попрежнему не закрываясь от жесткого снега. – Не пускает…
– Кто не пускает, княже? – встревожился боярин.
Князь не ответил. Молча стоял, словно ждал чего-то, не обращая внимания на режущий ветер. Вновь взвыли волки, и люди схватились за оружие – казалось, звери вот-вот вынырнут из белесой пелены, бросятся яростно, неудержимо, словно та же снежная буря, укрывавшая их собою.
– Что ж делать, Арсений Юрьевич? – подступился Кашинский. – Кони…
Князь лишь нетерпеливо дернул плечом. И вновь застыл, подставляя заледеневшее лицо снежным бичам.
Обольянинов смотрел на Арсения Юрьевича и чувствовал, как поднимается внутри волна гнева, сумрачной ярости: зачем мы на заклание едем? Что изменится-то? Спасем Тверень? Как же, ждите! Орде пить-есть надо, мягко спать надо. А для того потребно ходить в набеги. Оправдается тверенский князь, нет ли – набегу все равно быть.
И да, первыми за мечи схватятся Резанск и Нижевележск. Они – окраинные, им принимать удар. А мы, Тверень? Отсидимся за их спинами, такое ведь бывало – насытится Орда кровью порубежных княжеств да и уползет к себе обратно в степи, до Тверени не достигнув.
Взвыли волки. Вой шел со всех сторон, катился волнами, сливаясь со снегом, и казалось, невиданные белые чудовища надвигаются на обмерших твереничей.
Куда едешь, боярин? Зачем? Помирать в ордынских колодках?
Настойчиво стучалась в память оставленная Ирина, дети – и свои собственные, и вообще тверенские, и прочие, по всей Роскии, кого при набегах ловят, словно цыплят, да суют в мешки; так, в мешках, и везут потом на продажу.
Сколько же ждать можно?! – вдруг сотрясло. Стало жарко, ледяной ветер будто исчез. Сколько гнуться, сколько терпеть?! И верно – собственную жизнь готовы прокланять, дрожа и надеясь, что «сжалятся». Что «нами насытятся, других не тронут».
Говорит владыка, говорят священники в храмах, что тамДлань всем достойным слезы утрет, всех их небесным хлебом одарит. Там, мол, все исправится, все устроится. Может, оно и так. А вот Орда нашей кровью живет, нашим слезам смеется, нашей мукой упивается. Доколе?!
За других решаем? Им, быть может, вовсе даже и неплохо так, под юртайской-то тягостью? Им – все ничего, лишь бы живу быть да до смерти кой-как дотянуть, «шоб без мучительства». И умирать, трясясь, как и при жизни привыкли – а ну как от Длани у заветных врат не хлеб, мертвый камень достанется?!
Ох, не одобрил бы владыка таких мыслей…
Может, и не одобрил. Но и к «вечному миру» с Ордой никогда не призывал епископ Тверенский. Не твердил, что все, мол, «по попущению Длани». Напротив, говорил, что если все свободны творить кто зло, кто добро, по собственной лишь мере судя – то Господь и Сын Его велели нам своей собственной воли держаться, ею править, ибо не зря ж она нам дадена!
Жгло и пылало внутри так, что Обольянинов забыл о холоде, снеге и ветре. Вскочил, бросился к князю. Убедить, уговорить, заставить, во имя Длани Вседающей!
Однако ничего этого не понадобилось. Тверенский князь вдруг повернулся к соратникам, решительно смел налипший снег.
– Поворачиваем, – спокойно сказал он. – На Резанск поворачиваем.
Все так и обмерли.
– Что, удивились, бояре? Я сказал, поворачиваем на Резанск! – Арсений Юрьевич возвысил голос. – Не бараны, чай, на бойню идти, самим свои головы Юртаю на блюде золоченом преподносить. Не спасет наша смерть никого. Не так за родную землю погибать надо. Не на коленях стоя, когда тебе в лицо напоследок харкнут, перед тем как глотку перерезать. Думали, других собою закроем? Что ж, может, и закроем. Но на смертном поле, с мечом в руке, да не просто так, а чтобы вражьей кровью был испятнан! – он перевел дух.
У Обольянинова сжалось в горле. Словно его собственные мысли услыхал князь! А Арсений Юрьевич, глубоко вздохнув, продолжал:
– Стоял вот сейчас, слушал да вспоминал. Как мост перед Лаврой сам собою рухнул. Как тверенский люд нас пропускать не хотел, скорее дал бы себя копытами затоптать. Как волки роскские за нами идут… И понял – под чужую дудку пляшем, на чужой пир едем, чужим врата Тверени сами отворяем. К люду тверенскому не прислушались – так теперь сама земля нам, неразумным, знак подает. Не бывало отродясь таких метелей. Чтобы волки да на княжий поезд кидались, огня и железа не боясь?! Неспроста это все. Неспроста. – Князь перебил сам себя, вскинул сжатый кулак. – Хватит кланяться, бояре, хватит просить да умолять. Буду поднимать Роскию, бояре, как только смогу. Будем драться!
Олег Кашинский облегченно вздохнул. Воевода Симеон молодецки крякнул; Ставр Годунович усмехнулся, словно говоря, мол, давно бы так. И только Анексим Обольянинов ничего не сказал, не сделал, только обернулся – и на сей раз разглядел в снежной мгле две недвижно застывшие фигуры – Старика и рядом с ним огромного волка, вернее, волчицу. Это боярин понял, не видя глазами, как – не знал он сам. Просто знал, что это именно волчица, а не волк. Моргнул – и нет уже никого в крутящихся белых струях.
…И сразу – стоило решиться, как показалось, что скакали они теперь как по ровному. Дуло и мело по-прежнему, но уже не в лицо, а в спину. И Велега сама ложилась княжьему поезду под полозья.
Впереди было понятное, извечное, мужское. Пусть и кажущееся небывалым и неисполнимым.
