Текст книги "Наше дело правое"

Автор книги: Ник Перумов

Подхожу. В нескольких шагах от стены из щитов и людей останавливаюсь.

– Кто главный? – спрашиваю я.

Из-за щитов выступает вперед крепко сбитый мужик средних лет с автоматом в руках. Тот самый, цивильный. Подходит ближе.

– Ну я, – говорит он и изучающе смотрит на меня.

– Звание?

– Сержант. В отставке.

Все-таки солдат.

– Как старший по званию, принимаю командование на себя. Будешь моим замом.

Смотрю ему в глаза. Минута, от которой многое зависит.

Офицерские нашивки на моем рукаве ничего не значат. Только взгляд.

Долгая минута. Все молчат.

– Есть, господин капитан! – наконец чеканно говорит он, вытягивается и отдает честь.

Напряжение, сковавшее в эту минуту рядом стоящих, спадает. Они подчинились. Я победил. Мы проиграли войну, но это маленькое сражение я выиграл.

– Всех офицеров – ко мне.

– Есть!

Ну вот. Теперь у меня есть своя маленькая армия. Я присаживаюсь на обломок упавшей колонны неподалеку, винтовка – на коленях. Закуриваю.

Подходят пятеро. Все – молодые лейтенанты. Незнакомые. На полшага за сержантом. Приказываю им.

Разбить всех боеспособных на пять отрядов и принять командование над ними. Военных и штатских – отдельно. Осмотреть перрон и пути, вокзал и ближние окрестности и присоединить адекватных выживших. Неадекватных – по обстоятельствам. Совсем неадекватных и агрессивных – в расход. Мародеров – без предупреждения. Тяжелораненых – если попросят – тоже. Патроны – экономить. Собрать оружие, боеприпасы, инструменты, средства связи и все, что можно выпить, съесть и выкурить.

Разобраться с личным составом – военным и гражданским: кто что умеет и может. Снайперы, саперы, радисты, химики, механики, слесари, инженеры, водители и так далее. По всем – список. Паникеров – разоружать и гнать взашей.

Определить, кто достаточно здоров, чтобы самостоятельно передвигаться на большие расстояния. За детей решают родители. За раненых – сами. Кто не может идти – остается, и да поможет им Бог.

И все – очень быстро. Полчаса – предел.

Лейтенанты разбегаются, и вокруг – крики и суета. Иногда – выстрелы.

Мой новоиспеченный заместитель остается и долго смотрит на меня тяжелым взглядом.

– Страшные времена наступили, – глухо говорит он и вздыхает.

– Да, – соглашаюсь я. – Паршивые времена.

– Нам их не пережить.

– Нет.

– Но мы попробуем?

– Мы попробуем.

Он протягивает мне руку. Я пожимаю его крепкую ладонь.

– Я с тобой, капитан.

– За работу.

– Есть!

* * *

Полыхающая столица остается далеко за нашими спинами. Мы идем нестройной колонной, груженные всем подряд. Чуть больше четырех сотен. Рядом со мной – та самая девчушка. Не отходит ни на шаг. Смотрит на меня и чуть заметно улыбается. Как будто бы жизнь идет своим чередом.

В городе уже несколько часов зачистка, Над крышами наших домов кружат вертолеты, заливая все жидким пламенем там к окраинам подступает корпус чистильщиков. Им в этом городе никто не нужен.

Нам везет, и на нас никто не обращает внимания. Пока что им не до беженцев. Хотя беженцы им тоже не нужны. Но только мы – не беженцы. Мы – партизаны.

Мы уходим в горы, как когда-то давно уходили наши деды и прадеды.

Мы обречены, потому что наш народ и наша страна стали лишними в этом мире. Нужна только наша земля. Но эта земля – наша. И терять нам больше нечего.

Рано или поздно нас выследят и уничтожат.

Но пока мы живы – будет война.

Потому что я – солдат.

ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ

 
Я совру, что придет подкрепление —
Мы иначе не сможем стоять.
Серой слякотью стало терпение,
И оружию хочется спать.
 
 
Как давно мы не верим в спасение!
Но мальчишки глядят мне в глаза…
Я солгу, что придет подкрепление —
Потому что иначе нельзя!
 
 
Нам привычен обряд погребения,
Мы отвыкли от чая и щей…
Я солгу, что придет подкрепление,
Над могилой убитых друзей.
 
 
Над высоткою слышится пение,
Под высоткою стелется дым…
Я солгу, что придет подкрепление —
И наверное, мы устоим.
 
 
Снова ноет былое ранение,
Просят каши сапог и живот…
Я солгу, что придет подкрепление…
Ведь оно непременно придет!
 

Элеонора Раткевич

Сергей Раткевич
СТАРШИНА

Жара. Это только вначале кажется, что попал в духовку. Это только вначале… хруст песка на зубах, высасывающий влагу зной и дышать нечем. Потом… Потом это просто становится каждодневной пыткой. Жара – это звон в голове. Жара – это когда распухший язык и во рту горько. А сейчас горько не только во рту.

Потому что – все кончено. Потому что в живых остались только вы двое. Ты и Федька. Потому что все остальные – трупы. Все, кроме тех, которые с той стороны. Которые вот-вот поднимутся в атаку.

– Витек, у тебя патроны остались?

Долгое, как зной, молчание и шелестящий выдох:

– Последний. – У тебя и правда остался последний. Как же это ты так не рассчитал?

– Витек, дай его мне… – Суматошное мельтешение. Слова, как разноцветные пятна, за секунду до обморока.

– Витек, дай, будь другом… ну, пожалуйста, дай!

Слова булькают, как пузырьки, как проклятые пузырьки проклятой воды, которой нет. Ничего нет, кроме синей жары и тех сволочей, тех, которые с той стороны. И ведь патрон и в самом деле единственный.

– Витек, ну дай…

– Последний, – повторяешь ты потрескавшимися губами, не понимая, он что не слышит, что ли? – А у тебя что, кончились? – Ты не узнаешь своего голоса. Быть может, это уже и не твой голос.

– Кончились, Витек, ни одного не осталось. – И такой ужас в этих словах.

– Ну так какая разница? – Какая разница, кто выстрелит последним, хочешь ты сказать, все равно потом придут они, с кучей патронов. И все кончится.

– Витек, я тебя умоляю, дай… дай застрелиться… а то ведь придут, мучить будут, не могу, Витек, боюсь, страшно мне…

Знакомый голос расползается, плавится от синей жары. Ты уже не узнаешь его, ибо он неузнаваем. Застрелиться? Страшно? А то ведь придут, мучить будут?

– А ты отдай, отдай патрончик-то… отдай патрошечку… а я тебе – воды, хочешь? Еще глоточек остался, ну? – Вновь наплывает этот знакомый чужой голос.

Патрон. А ведь ты и не подумал о таком выходе. А ведь все так просто. Один раз нажать на курок – и все кончится. Не будет больше ни этой проклятой жары, ни тех сволочей, что вот-вот пойдут в атаку, ни этого скулящего голоса рядом… друг, называется… товарищ, мать его… он, видите ли, застрелится, а я – как знаешь? Глоток воды у него, видите ли, остался! Словно этим глотком здесь напьешься.

Глоток. Долгий, благословенный, как жизнь, глоток. Еще раз, на миг почувствовать себя человеком. А там и застрелиться можно. Вот только патрон-то всего один… и его придется отдать… за глоток. Или не отдавать? Отобрать? Пусть только попробует сопротивляться! У меня патрон. В автомате. Отдаст как миленький. Или не отдаст? А если не отдаст, я его… И останусь без патрона. Получится, что я его ему отдал. Этому нытику. Этому паникеру. Этому трусу. За какой-то глоток.

Кулаки сжимаются сами собой.

«Сволочь, Федька, сволочь!»

Ты пропускаешь удар, не замечая его. Слабый удар, никуда не годный. Такой же скверный, как и твой собственный. И все же его хватает, чтоб сбить тебя с ног.

«Сволочь, Федька, сволочь! Легкой смерти захотел, гад?!»

– Умереть мне надо, Витек, умереть, – наклоняясь над тобой, бормочет Федька. – Ведь если ж меня мучить станут, я ж не выдержу, я им все скажу… Ну пристрели ж ты меня, сука!

– Господи, – шепчешь ты, давясь сухими рыданиями.

– Вы что, салаги, о*уели? – раздается в ответ Глас Божий, и в окоп спрыгивает старшина Сидоренко. – Вы что не поделили, дурни стоеросовые?!

– Патрон, – выдыхаешь ты.

– Глоток, – шепчет Федька.

– Салабоны, *** вашу мать! Глоток можно и пополам поделить, а патрон должен быть у того, кто стреляет лучше! Пейте, сукины дети, – старшина отстегивает фляжку.

– Не надо воды, патронов, – хрипишь ты, из последних сил стискивая автомат, еще не понимая, что все страшное уже кончилось, а вслед за старшиной в окоп один за другим прыгают и прыгают бойцы.

И трупов сразу становится меньше. Или это живых стало больше?.

Вертолетные винты рубят задыхающийся от жары воздух. Есть вода, патроны, даже еда есть. Вот только чего-то все-таки не хватает.

Кого-то.

– А где товарищ старшина Сидоренко? – спрашиваешь ты.

Недоуменный взгляд сидящего напротив тебя.

– Так ведь погиб он, ребята… Вчера погиб.

Потом много чего было. Но в смерть старшины Сидоренко ты так и не поверил. Потому что однажды кто-то ужасно похожий на него вдруг возник из темноты и повел взвод в страшную, безнадежную – и оказавшуюся спасительной! – атаку. А в другой раз, когда ты уже попрощался было с жизнью, кто-то сунул тебе в руку полный автоматный рожок.

И Федька не верит. Уже хотя бы потому, что старшина Сидоренко после того случая долго с ним беседовал.

Ты до сих пор не веришь в жизнь после смерти, переселение душ, хиромантию, астрологию, оккультизм и прочие глупости. Твоя вера гораздо серьезнее.

Алексей Гридин
ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ

– Станислав Сергеевич. – Астафьев собрался с духом, глянул в напряженное лицо шефа и твердо закончил: – Станислав Сергеевич, в назначенное время группа Сарычева на связь не вышла.

Шеф молчал. Уперся остекленевшим взглядом куда-то в точку за левым плечом Астафьева и шевелил губами, словно порывался что-то сказать, но никак не мог решить, что именно. Прошло несколько минут. Астафьев молчал тоже, в основном потому, что ему нечего было добавить. Самое главное уже прозвучало. Сарычев, на которого возлагали такие надежды, который мнился золотой рыбкой, способной исполнить любое, самое безумное желание, неожиданно замолчал, хотя за несколько часов до обрыва связи был радостно возбужден и кричал в передатчик, что до цели осталось совсем чуть-чуть и что какой бы зубастой цель ни была, он, Василий Сарычев, еще зубастее. Начальник особой группы докладывал об успехе короткими информативными фразами, однако по его словам чувствовалось, что тот уже ощущает губами вкус близкой победы.

Сарычева тоже можно было понять – несколько месяцев бесплодной работы, метаний, шараханий туда-сюда, осознание унизительной беспомощности, когда гибнут люди, а на тебя возложили задачу сделать так, чтобы это прекратилось, но поделать ты не можешь ровным счетом ничего. И вот наконец группа вплотную подобралась к тому, чтобы решить проблему раз и навсегда, Сарычев – матерый профи, его подчиненные не очень-то уступают ему, готовы что в огонь, что в воду, и за командира, и просто так, лишь бы выиграть. Что же случилось? Неужели умница Василий Константинович непростительно расслабился, не сделав последнего, самого решительного шага, не поставив уверенной жирной точки или, вернее, креста? Впрочем, скорее всего, никто теперь не узнает, что произошло.

Астафьев настолько погрузился в свои мысли, что, когда шеф заговорил, он услышал его лишь с середины фразы.

– …эту тварь, – прошептал Станислав Сергеевич, сжимая кулаки, и тут же мгновенно перешел с шепота на крик: – Эту гадскую тварь!

Рука шефа мелькнула над столом, ладонь нежно обняла горлышко изящного графинчика, пальцы сжались – и вдруг графин взмыл в воздух и разлетелся о стену прозрачными брызгами воды и стекла.

Астафьев даже не пошевелился. За последние месяцы он привык к подобным выходкам начальства, а что до графина, так придет уборщица и наведет порядок. Были проблемы гораздо серьезнее.

– Сам бы убил этого гада, – мечтательно протянул Станислав Сергеевич, лаская пальцами лежащий перед ним карандаш и представляя, наверное, как вонзит его в сердце своего смертельного врага. – Но не могу, Сашенька, не мое это занятие. Для этого и есть такие, как Сарычев и его парни. Ах, какие люди были, Сашенька, какие люди! По ним видно было, что они живут, понимаешь? Они ходили, говорили так, словно сами были жизнью. Как звери на свободе.

– Ларцев был таким же.

– Да, одного поля ягоды, только Ларцев – больной, сумасшедший, по нему психушка плачет, горючими слезами заливается. Понимаешь, Сашенька, мне ничуть не жаль тех, кого он убил, нет, ничуточки. Старый хрыч Басаргин, эта парочка прыщавых юнцов – Ковалев и… как его, Сашенька, забыл?

– Вернер, – услужливо подсказал Астафьев.

– Точно, Вернер. И дурочка эта, Лиза Пантюшева. Их не жалко. А вот за Сарычева обидно.

Карандаш с резким хрустом лопнул в крепких пальцах Станислава Сергеевича, плеснул в стороны щепками, осколками графита.

– Акции падают, Сашенька. Мы скоро разоримся.

– Знаю, Станислав Сергеевич, – кивнул головой Астафьев.

– И что делать? – Станислав Сергеевич метнул в референта тяжелый взгляд исподлобья.

– Не знаю, – твердо ответил Астафьев. – Закрывать контору, продавать все, что можно, спасать то, что еще удастся спасти.

– Так что же, Сашенька, – мучительно простонал Станислав Сергеевич, наливая глаза кровавым бешенством, – так что же, значит, Ларцев, эта сволочь, эта гнида, гадюка, которую мы сами пригрели, он, получается, выиграл?!

Астафьев по своему долгому опыту общения с шефом вдруг понял, что битьем графинов и ломанием карандашей сегодня не кончится. Но был вынужден молча кивнуть, соглашаясь со всем, что сказал Станислав Сергеевич.

* * *

Иван Архипыч размеренно скользил на лыжах по вечернему зимнему лесу. Когда лесник выходил из Малаховки, деревья еще не дотягивались ветвями до бледного солнца, а теперь оно с трудом уворачивалось от колючих еловых лап, и синие тени на искрящемся снегу становились все длиннее и темнее. «Ничего, – подумал старик. – Не впервой. Успею до дому вовремя».

Он возвращался по собственной проложенной с утра лыжне. Хорошо, конечно, быть лесником, жить одному в затерянной в чаще избе, подальше от того, что сейчас происходит вокруг. Война не коснулась Ивана Архипыча, махнула своим черным крылом где-то в стороне и унеслась, грохоча гусеницами танков, на восток – враг рвался к Москве. Даже немцев старик, почитай, и не видел. Ему, конечно, пришлось разок сходить в комендатуру, где толстый багроволицый ганс, брызжа слюной и топая ногами, кричал на лесника на ломаном русском:

– Если ты помогать партизанен, мы тебя расстрелять. Понял?

– Понял, – кивнул степенно Иван Архипыч и был отпущен с миром.

Покинув комендатуру, старик подумал, что, будь в округе партизаны, он помог бы борцам против фашистов с превеликой радостью. Но как-то вышло, что не нашлось в окрестных деревнях таких, кто ушел бы в леса сражаться против захватчиков.

Серые клубы туч тем временем сползались на небе в единое покрывало, тяжелое, набухшее снегом. Лесник прибавил ходу, хотя уже и чувствовал усталость. Ну да ладно, какие еще его годы!

И вдруг его цепкий взгляд выхватил из привычной картины зимнего леса что-то чужеродное. Лыжня! В стороне от его собственной, за неглубоким оврагом, она вела в сторону избушки Ивана Архипыча. Пусть лесник был уже стар, но зрение сохраняло остроту, дед и теперь был охотником хоть куда, нередко удивляя своей добычей молодежь Малаховки и прочих деревень. Поэтому ошибиться он не мог: вдоль лыжни розовели пятна крови, уже вмерзшей в снег.

Придется сворачивать! Жаль, конечно, что старик не взял с собой ружье, но, судя по лыжне, там лишь один человек, да еще и раненый. Иван Архипыч, беззлобно ругнувшись, обогнул овраг, свернул с проложенной утром лыжни и пошел по следу загадочного гостя.

Солнце еще не успело закатиться за верхушки сосен, оно еще просверкивало красным сквозь разрывы в тучах, когда лесник нашел неведомого лыжника. Тот лежал ничком, неловко уткнувшись головой в подвернутую руку, и не шевелился. Шапка при падении отлетела в сторону, и набегавший с востока ветер ерошил давно не стриженные черные волосы. Отметив, как торчали в стороны носки лыж, которые так и остались на ногах у раненого, дед неодобрительно пробурчал:

– Вишь, как нехорошо. Хоть бы ноги не переломал, не то не вывихнул.

Лежавший его не слышал, а если и слышал, то не подавал виду. Иван Архипыч подошел ближе, не таясь, и окликнул его.

Молчание.

В морозном вечернем воздухе затанцевали первые снежинки. Это было плохо. Это означало, что человека нужно вытаскивать быстрее, пока не поднялась метель. Конечно, до дома уже недалеко. Заблудиться лесник не боялся, но и приятного мало в том, чтобы тащить на себе взрослого мужика сквозь бесконечную мутно-серую пелену густого вечернего снегопада.

Нагнувшись над упавшим лыжником, лесник первым делом вынул его обутые в добротные меховые унты ноги из лыжных креплений, откинул лыжи в сторону и только потом перевернул тяжелое безвольное тело.

И тогда раненый открыл глаза.

– Сарычев, с-с-скотина, – сказал он четко и разборчиво, хотя и глядел невидящими глазами куда-то мимо дедова плеча, в серое-серое небо. – Ну, стреляй, сука, не мучай.

– Погоди, парень, – прошептал лесник, осматривая непонятного лесного гостя. – Не догнал тебя твой Сарычев, не время еще помирать-то. Куда тебя ранило, ты скажи.

Раненый с трудом всмотрелся в лицо старика, заросшее косматой сивой бородой едва не до самых глаз, и как-то удовлетворенно кивнул.

– Значит, не сейчас… – пробормотал он заплетающимся языком. – Руку мне прострелили дед, у плеча. Рана-то не страшная, но крови я потерял… Не жравши три дня, да с пулей в плече много не навоюешь…

Теперь уже Иван Архипыч и сам заметил, что левое плечо лыжника было перехвачено как попало заскорузлой, пожелтевшей от давно засохшей крови тряпицей, наполовину уже размотавшейся. Видимо, раненый перевязывал себя сам, одной рукой, второпях, и толку с такой повязки было – чуть.

– Идти можешь? – на всякий случай спросил он, наперед зная, что услышит.

Раненый слабо помотал головой.

– Извини, дед. Ты бы бросил меня тут. Нам обоим лучше будет, поверь.

В конце фразы голос его стих, превратился в еле слышный свистящий шепот.

– Ну уж нет, парень, – твердо сказал лесник. – Коли до сих пор не помер, так, глядишь, с помощью моей и еще поживешь. Потерпи, я мигом.

Старик сноровисто сбросил полушубок, смастерил из него и лыж раненого волокушу, взвалил бессильно закрывшего глаза лесного найденыша на хлипкое сооружение и впрягся в веревочную петлю. Натянул ее грудью, выругался натужно – и пошел, пошел, прокладывая широкими лыжами новую лыжню, тяжело дыша и стараясь не думать о том, что, если он не поторопится, раненый на волокуше попросту замерзнет.

* * *

Обошлось.

Когда Иван Архипыч, выдыхая ртом клубы пара, мгновенно оседавшего на усах и бороде стылым инеем, вывалился на полянку, где стояла его избенка, и оглянулся на волокушу, то увидел, что раненый открыл глаза.

– Зря ты связался со мной, дед… – прошептал он. – Сарычев все равно за мной придет. Он знает, куда я ушел, просто не торопится. Думает, я у него в руках. И правильно вообще-то думает.

– Помолчи, – досадливо шикнул на него лесник. – Силы береги, дурак.

Он обхватил руками раненого и заволок его в дом. Даже в выстывшей за день его отсутствия избе лучше, чем в лесу, – по крайней мере, ветер не гуляет. А сейчас еще старик растопит печь, нагреет воды… Вообще-то было уже поздно, но найденного в лесу следовало спасать.

Иван Архипыч взвалил раненого на топчан, застеленный толстыми цветастыми одеялами, еще одним одеялом и грудой старых ватников и полушубков накрыл сверху. Парень, подобранный в лесу, попытался благодарно улыбнуться, но получилось плохо, он лишь приоткрыл уголок рта, как-то неприятно, хищно.

Вскоре в печи весело заплясали языки пламени, потянуло теплом. Лесник попытался снять с раненого одежду, одновременно рассматривая его лицо.

Вряд ли спасенному было больше тридцати. Грязная, давно не бритая щетина расползлась по впалым щекам и подбородку, серые глаза то откроются, то закроются бессильно. Небольшой шрам на носу.

«Боксер, что ли», – невольно подумал Иван Архипыч. Плечами, кстати, спасенный тоже напоминал спортсмена.

– Тебя как зовут? – спросил лесник, стягивая с раненого грязный ватник, стараясь не потревожить простреленную руку.

– Константин, – откликнулся раненый и тут же зашипел от боли – снять ватник, не тронув раны, не удалось. – Константин я, – повторил он, когда боль в плече унялась. – Ларцев Константин Сергеевич.

– Костя, значит. Ладно, ты три дня не ел, а вот мылся ты когда последний раз, парень?

На холоде запаха не чувствовалось, а в тепле от одежды и белья Кости несло перепревшим кислым многодневным потом.

– Не помню, дед.

– Вшей-то хоть нету? – строго спросил Иван Архипыч.

– Нет. Или просто не чувствую.

– Ну, с божьей помощью, глядишь, хоть этой напасти не будет.

Рана на плече выглядела плохо, но, насколько лесник мог судить, заражения парень не подхватил. Что ж, и на том спасибо. Врача бы сюда, да где его, во-первых, найдешь? А во-вторых, как сделать так, чтобы никто не узнал о том, что доктор зачем-то посещал лесникову избу? Проклятые гансы услышат – мигом решат, что у лесника в доме не меньше чем партизанский штаб собирается.

– Пустую ты работу делаешь, дед, – снова подал голос Константин. – Васька Сарычев – он парень настырный, дело свое крепко знает. Ночью он не придет, ему тоже отдохнуть надо, и Васька понимает, что мне все равно деться некуда. А вот с утра, да по свежему следу…

– Твой след нынче же вечером снегом завалит, – возразил дед, срывая с грязного худого тела пропотевшие тряпки.

– Найдет, – с какой-то нечеловеческой уверенностью пробормотал Костя. – Поверь мне… Как тебя зовут?

– Иван Архипыч я.

– Поверь, Архипыч, этот – найдет. Зря ты впутался, и тебе не поздоровиться может.

– Ты не пугай меня! – прикрикнул лесник. – Мы и так пуганые. Все немецкую, ну, ту, что первая, прошли, а потом еще и гражданскую, до самой Варшавы.

– И обратно? – бледно улыбнулся раненый.

– И обратно, – согласился старик.

Позже, когда вскипела вода, старик осторожно обмыл ослабевшее тело своего неожиданного гостя и попытался накормить его. Руками тот ворочал едва-едва, Иван Архипыч кормил его сам. Ел парень жадно, но сдерживал себя, понимал, что нельзя набрасываться на пищу. Это деду понравилось. «Ведь должен выжить, – неожиданно подумал он. – Рана неопасная, в тепле да в сытости – разве ж я его не выхожу? Вот только этот его Сарычев…»

– Костя, – окликнул он раненого. – Кто тебя так?

Дед пальцем показал на рану, укрытую свежей повязкой.

– Сарычев твой, что ль?

Костя кивнул. Ему говорить – и то было трудно.

– Вообще-то их четверо было. Или даже пятеро. Одного я свалил – это точно. А потом меня зацепило. И патроны кончались…

– Чего вы не поделили-то? – вздохнул лесник.

Что случилось с этим странным парнем? Откуда он взялся тут? В окрестных деревнях да селах молодежь по большей части ушла с отступающей Красной Армией. И почему русские гоняются по лесам за русскими же? Что-то лесник, сидящий в своей глуши даже без радиоприемника, прослушал? Новая гражданская? Да нет, с чего бы? Или…

При мысли об этом Иван Архипыч вздрогнул. Слышал он краем уха о том, что в некоторых деревнях гансы призывают местных мужиков, способных держать оружие, вступать в какую-то ихнюю полицию. Нет, но не может же этот простой русский парень Костя быть фашистским прихвостнем? Или это Сарычев, которого Костя так боится, прислуживает оккупантам?

– Расскажи мне, – мягко попросил лесник. – Почему тебя хотели убить? Что с тобой стряслось?

И тут случилось небывалое – Костя рассмеялся. Получалось это у него плохо и оттого выглядело особенно страшно. Голый, закутанный в одеяла парень, которому и рукой-то шевельнуть – непосильная задача, трясся от мелкого булькающего смеха, туда-сюда ходил острый кадык, вздрагивали губы.

– Не, дед, я не сумасшедший, – опередил он уже готового спросить об этом старика. – Но если я правду расскажу, ты точно не поверишь.

* * *

Ночь пролетела быстро. Раннее зыбкое утро Иван Архипыч встретил на ногах, выскользнул на лыжах в лес, быстро и сторожко пробежался в ту сторону, откуда вчера притащил Костю. Но все было пока спокойно. Тогда он вернулся домой и принялся вспоминать вчерашний разговор.

Спасенный им парень, просмеявшись, заявил, что прибыл к нему из будущего.

– Это как? – поперхнулся от удивления старик черным горячим густым чаем.

– Да вот так. Там, у нас, вы все, все, что здесь происходит, – это история. Вы для нас уже умерли, дед, а мы для вас не родились еще. Как еще проще объяснить?

– Ну хорошо, – Иван Архипыч махнул рукой. – А к нам вы зачем шастаете?

– Вот в этом все дело… Дай сначала чаю. Потом дальше расскажу.

Напившись, Костя принялся кашлять и кашлял долго, с надрывом. Наконец смог говорить снова.

– Это развлечение такое. Военно-исторический туризм. Заплати денег – и отправляйся на любую войну, воевать за любую сторону. Хочешь – на Куликово поле, хочешь – на Бородино. А хочешь – сюда, на Великую Отечественную. Можешь – за наших, можешь – за фашистов.

Похоже, своими вопросами лесник разбередил что-то у Кости в душе, тот уже не делал долгих пауз, говорил, говорил, лихорадочно, сбиваясь, но не останавливаясь. Старик даже испугался сначала: а ну, парню снова плохо станет? Однако пересилить свой интерес, отказаться от рассказа и заставить раненого замолчать после того, как сам же его спросил, он уже не мог.

– Понимаешь, Архипыч, куча народу отдает бабло за то, чтобы почувствовать себя в шкуре простого немецкого зольдатена, пришедшего покорять дикую Россию. Перед нами все цветет, за нами, блин, все горит… Есть побольше филок – можно и в эсэсовца поиграть. Прикинь, эксклюзив-тур, в программу входят допрос партизанки и расстрел подпольщиков. Каково, а?

Он закашлялся снова, попытался рукою схватиться за грудь, болезненно поморщился.

В его последних словах дед многое не понял, но уловил только, что какие-то люди из будущего платят деньги, чтобы поучаствовать в войне на стороне захватчиков. Вот ведь гады! Как такое только в голову человеку прийти могло?

– Что-то я на те слова перешел от волнения, что мне привычны. Попробую-ка без них, – продолжил Костя Ларцев. – Тут еще, понимаешь, дед, такая штука… По какой-то хитрой физике нам в вашем времени ничто не может вреда причинить. Видишь, к чему я клоню? Вы можете в нас стрелять, ножами резать – без толку все, будет проходить насквозь, и никакого вреда.

– А как же твое плечо? – не утерпел Иван Архипыч, перебил Костю вопросом. – Сарычев твой? Он что, тоже из будущего?

– Да, Архипыч, оттуда. Видишь, – он указал подбородком на простреленное плечо, – родные-то пули, из нашего времени, нас вполне цепляют. Зато вам от них вреда не будет. Так вот, работали мы с Васькой когда-то вместе, да потом раскидало нас. По разные стороны баррикады.

– Бывает, – кивнул дед.

– Так вот, это уже не просто туризм, не просто развлекаловка. Это веселая стрельба по мишенькам, которые ничем ответить не могут. Платит человек деньги, прибывает сюда – ему выдают местное оружие, и он идет в полный рост, хлещет из автомата от пуза очередями, и пули его не берут. Видел я такое, что забыть никогда не смогу, наверное. Одна фирма расщедрилась, проплатила корпоративный выезд своих сотрудников… А, да ты ж не знаешь, что это. В общем, собралось десятка два человек и заказало поучаствовать в атаке на советские позиции. Ну, им устроили уличные бои. Представляешь, картина: рушится горящий дом прямо на этих ребят, а им все по… Поровну, в общем. Идут сквозь огонь, все в черных мундирах, и морды черные от копоти, плюют на сыплющиеся сверху балки, палят из автоматов – и улыбаются.

– Погоди, – перебил дед. – Так что, они наших солдат убивают?

– Ну да, – поморщился досадливо Костя. – Здешнее оружие им дают, из вашего времени.

Мол, дед, я тебе рассказываю-рассказываю, а ты до сих пор главного не понял.

– Ну и сволочи же! – Дед в сердцах ударил кулаком по столу.

– Всякого я насмотрелся, – вздохнул, успокаиваясь, парень. И опять заговорил тише, все же брала свое усталость. – Ты, Архипыч, не знаешь, что такое Хиросима. А вот я там тоже был. Дорогущий тур, для самых богатеньких, но кое-кто себе позволяет, ездят взглянуть собственными глазами, хотя черные очки надевать приходится. Уж больно вспышка яркая…

– Слышь, парень, – неожиданно спросил Иван Архипыч, – ты-то сам какое к этому отношение имеешь?

– Я-то? – Костя задумался. – Я в той компании работал, что все эти приключения организовывает. Вроде как по совместительству и охранник, и экскурсовод. Экскурсовод – это такой человек в музее…

– Знаю, – обиженно перебил его лесник. – Чай, не в тундре живу, а в простом русском лесу, да на двадцать четвертом году советской власти.

– Не ругайся, дед, – примирительно сказал раненый. – В общем, водил я группы туристов, а потом как-то раз иду по улице и вижу: топают нагло так, пальцы на растопырку, четверо ребятишек лет восемнадцати, налысо бритые, в камуфляжных комбезах – и у каждого на груди выставка немецких орденов, кресты, орлы, все, как полагается.

– Где ж они их взяли-то?

– А расскажу сейчас, не торопи. – Костя поерзал на топчане, тяжело вздохнул и попросил: – Поправь одеяло, Архипыч. Сползает, а я рукой пошевелить еле могу.

Дед накинул сползающее одеяло обратно на плечи сидевшего перед ним парня из далекого будущего.

– И вот идет, – продолжил Костя, – им навстречу старик типа тебя, весь бородой зарос, сгорбился, семенит, на тросточку опирается. Увидел он ребятишек, да как начал кричать. Мы, мол, кровь проливали, и все такое. А те послали деда подальше в разных невежливых выражениях. Ну, старый тоже оказался еще тот фрукт и хотел одного из них тростью ударить. Зря он так, я думаю, но пришлось мне за дедка вступиться.

– И как?

– Что – как? Архипыч, это сейчас я так плохо выгляжу, а вообще-то четверо ребят с улицы мне не соперники. Побил я их немножко и сдал в милицию. А потом что-то вдруг такая злость взяла. Ну, думаю, неправильно это, нельзя так. И плевать, что некоторые наши защитники прав и свобод вопят во всю глотку: мол, доказано, что изменения в прошлом никак не отражаются на будущем, и войну-то мы все равно выиграли, и неважно теперь, за кого играть. Это же наша страна, старики за нее умирали, чтобы нам жилось лучше, а эти сопляки сто лет спустя учат меня, какую сторону нужно было тогда выбирать. Мол, эсэсовцы – это рыцари, потому что они – в черных плащах, высокомерные, холеные и несут нам настоящий немецкий орднунг. Белокурые бестии, блин. А наши – окопное мясо, потому что в потных вшивых телогрейках, и никакого, понимаешь, дед, орднунга.

Иван Архипыч не знал, что такое орднунг, но мог согласиться с Костей в том, что гитлеровские захватчики вряд ли могли принести стране что-то доброе.

– Потом я еще выяснил, что те четверо, они действительно в прошлом на войне были, и то – медали свои с трупов поснимали, чтобы там, у нас покрасоваться. Сначала я как-то завелся, пошел к начальству, начал что-то кричать, заявление об увольнении на стол бросил. И вдруг – как молния перед глазами сверкнула – я понял, что это никого не волнует! Ну, уволюсь я – и что? Найдут нового на мое место. И тогда я, Архипыч, взял пистолет и отправился сюда, к вам, на войну. Знаешь, зачем?