Текст книги "Королева Жанна. Книги 4-5"

Автор книги: Нид Олов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Глава XLIX
AMOR LOCO [31]31
  Любовь безумец (исп.).


[Закрыть]

Motto: Небезызвестен мне и этого подвига распутный совершитель! Но вот я испытаю как следует, вполне ли ты обладаешь присутствием духа и особенным благоразумием.

Апулей

Они лежали в широкой маркизовой постели, дыша дыханием друг друга, и она спрашивала его тысячу тысяч раз: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» – а он отвечал ей без устали: «Да, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…» Коротких июльских ночей не хватало им, чтобы закончить свой бесконечный диалог.

И тогда они садились на коней и уезжали в лес… Там они лежали на разостланных плащах в чаще орешника или просто на горячем песке на берегу озера или речки, лежали до ночи, но им не хватало и длинных июльских дней. Ни муравьи, ни мухи, ни солнце, ни короткие яростные грозы – не были им помехой.

Они полюбили эти леса, озера и мягкие холмы; но еще сильнее полюбили они город Тралеод, отстоящий от замка в двух часах доброй езды. Город Тралеод стоял на холмах; с верхних его точек можно было видеть вдали на юге серебряную ленту великой реки Влатры, а на северо-востоке – могучие снежные шапки великих гор Топаза, разделяющих Виргинию и Фригию. Они полюбили древние стены и башни цитадели, торжественные стрелы соборов, базарную площадь с ее балаганами, полюбили разноязыкую речь толпы. Ибо недаром этот город был столицей Виргинии в старые времена: через него тоже шло множество дорог и множество всякого народу. Но больше всего они полюбили гостиницы и трактиры Тралеода. Это были славные гостиницы: «Обезглавленный мавр», «Пять трезубцев», «Блуждающий огонек», «Въезжий двор Адама Бюса»; были и другие – попроще, победнее; но они были неприхотливы: их не смущало, что белье оказывалось не слишком чистым, а кровать – слишком скрипучей. Они с наслаждением бродили по узким крутым улочкам, закусывали на рынках, где им подавали необыкновенно вкусные длинные ленты мяса, срезаемые с поджариваемой здесь же целой бычьей туши; они хохотали во всю глотку над проделками фокусников и отводителей глаз, запросто перебрасывались шутками с толпой, вели себя, как хотели. Однажды двое каких-то чопорных господ пытались навязать им ссору на площади, но они с такой ловкостью выхватили шпаги (ибо Жанна, разумеется, ходила в мужском наряде и вооруженная), что господа стушевались, и они великодушно удовлетворились их извинениями.

Они бродили, смеялись и дурачились, но все время ждали только ночи, и часто были не в силах ее дождаться. И тогда они сворачивали в гостиницу. Мало-помалу им полюбилось именно это: лежать на тюфяке, перетащенном прямо на пол, дышать дыханием друг друга и слушать шум города, доносящийся через раскрытое окно. Они вели свой нескончаемый диалог, солнце мягко освещало их через опущенную занавеску, а с улицы доносился говор, крики торговцев, колокольный звон и даже вздохи органа из соседней церкви. Эти случайные комнаты с выбеленными стенами и прохладными каменными полами были им во сто крат желаннее и милее пышной маркизовой постели.

Из города они возвращались в леса, купались в озерах лежали в травах и на горячем песке. Иногда Жанна, чтобы сильнее разжечь Алеандро, садилась нагая верхом на лошадь и скакала, как древняя амазонка. Он догонял ее бегом, снимал с седла, и снова начинался между ними вечный и прекрасный диалог: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» – «Да, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…»

Они любили друг друга, любили леса, холмы и озера, любили город Тралеон. А замка они совсем не любили.

Жанна самым натуральным образом избегала замка, потому что в замке была Эльвира. Ей было просто физически тяжело от присутствия Эльвиры не то чтобы в одной комнате, но даже где-то неподалеку. Те редкие дни, которые Жанна вынуждена была проводить в замке – из-за дождливой погоды или ради дел государственной важности, – были томительно чопорны и церемонны, и маркизова постель была пуста в эти редкие ночи. Жанна бывала одета со всей возможной тщательностью, она мужественно поддерживала роль холодной, но в меру приветливой великосветской дамы – и тем не менее она каждую минуту ощущала, что Эльвира воочию видит ее в замшевой распахнутой курточке на голое тело, видит, как она сбрасывает с себя курточку… видит все – и от этого светские слова застревали у нее в горле, и ей хотелось ударить Эльвиру.

Эльвира тоже старалась изо всех сил быть приветливой, любящей подругой – но Жанна отлично видела эти усилия, и они ничуть не обманывали ее. От Эльвиры исходил ледяной холод неприязни – вот это было неподдельно.

Иногда у Жанны мелькала злобная мысль: «Вот замуж бы ее выдать… уж я подобрала бы ей самолучшего жениха… ангела во плоти… и посмотреть бы на нее после первой брачной ночи… Посмотреть бы на эту Божью Матерь Недотрогу…»

Алеандро, естественно, чувствовал себя не лучше.

Однажды, когда доверенный курьер Гроненальдо привез королеве какие-то бумаги и она заперлась с ними в маркизовом кабинете – Алеандро слоняясь по комнатам, набрел на Эльвиру, сидящую у окна. Перед ней была книга, но она не читала. Эльвира подняла на него глаза. Он вздрогнул от ее взгляда.

– Что вам? – спросила Эльвира почти с ненавистью. – И вы пришли просить у меня прощения?

Алеандро ничего не ответил, да ему и нечего было сказать. Эльвира, увидев его лицо, смягчилась:

– Извините меня, маркиз… – У него сжались кулаки. Она помолчала, потом спросила очень ровным голосом: – Вы любите ее?

Руки его разжались, и на них сразу набухли жилы. Это были крупные, сильные руки; хотя и ухоженные, с подпиленными камердинером ногтями – они оставались руками солдата.

– Да, я люблю ее, – глухо сказал он. – Это самое ужасное.

– Смиритесь с этим, маркиз. Это судьба, – сказала Эльвира.

– Судьба, – повторил он, глядя в пол. – Моя судьба была предсказана. Мне предсказали любовь, обнимающую небо и землю. Мне было сказано, что мне суждена высокородная, знатная дама. Еще было сказано, что я буду проклинать и себя, и ее, и весь свет за эту любовь и что все-таки я буду любить ее… Но я не мог себе представить, что это будет королева… – закончил он, сбившись на шепот: не хватило голоса.

Он поднял глаза на Эльвиру. Лицо у нее было печальное и мудрое. Она казалась старше своих двадцати лет.

– Вам и сейчас неловко рядом со мной? – вдруг спросила она.

– Прошу вас, не называйте меня маркизом, – быстро проговорил он, и она кивнула, как будто это был ответ на ее вопрос.

– Вот, видите, мы сидим здесь, в замке Плеазант, – снова заговорил он, – это мой замок… чепуха какая-то… А что дальше будет? Она сделает меня герцогом, пэром? За что? И я все это приму, потому что я люблю ее… От звука ее шагов у меня все обрывается внутри…

Он замолчал. Эльвира спросила:

– Как же мне вас называть?

– Не сочтите меня возвышенным дураком, – сказал он, повернувшись к ней, – но я был бы счастлив, если бы вы называли меня по-прежнему лейтенантом… Я ведь им и остался, несмотря ни на что. Ибо это моя сущность, это я сам сделал… Это мое ремесло. Ну какой из меня наместник, да еще в Генуе… Кровь Господня! О Боже, простите меня… А помните диспут? Мои подчиненные считали, что мне место в Коллегии Мури. Нет, они ошибались. Просто они любят пить, а я – читать книги, вот и вся разница. А в строю мы равны… Я не говорил ей, – полушепотом продолжал Алеандро очень быстро, – на меня было сделано покушение, когда я ехал сюда. О, с какой радостью взял я оружие и стал драться! Ведь я был этого в Генуе лишен. Этим негодяям не поздоровилось… Нет, не знаю, – предупредил он вопрос Эльвиры, – да и знать не хочу, кому понадобилась моя жизнь. Собственно, дело в ней, а не во мне… это ей доставило бы большую боль, но эти господа просчитались! Надо как следует потрудиться, чтобы меня убить, говорю вам без всякого хвастовства… Зачем я рассказал вам об этом? Знаете ли, чувство, когда я схватил шпагу в правую, пистолет в левую, кинжал в зубы… чувство было очень сильное… Я занялся наконец-то своим прямым делом – биться с врагом… Вот об этом я и хотел вам сказать… Вероятно, каждый человек любит делать то, что умеет делать хорошо… Не надо только ничего говорить ей. Обещаете?

– Обещаю, – сказала Эльвира.

– Я же могу заверить вас в одном, – горячо продолжал он, – меня не так-то просто убить, и она может быть совершенно за меня спокойна… и вы, пожалуйста, не бойтесь за нас… когда мы там… Я защищу ее в любом случае…

Вдруг он скова погас и уставился в пол прямо перед собой.

– А в общем, мне очень тяжело…

– А мне? – откликнулась Эльвира. Он вздрогнул.

– Вам, должно быть, скучно в замке, – ни с того ни с сего сказал он. – Только вы да сеньорита де Кастро… Боже мой, ведь нам можно было бы поехать в Тралеод, всем четверым… посидеть у «Обезглавленного мавра»… Там подают отличное изюмное вино и воду со льдом… А потом пошли бы смотреть балаганы на площади, ну почему этого нельзя? Ведь вы носите мужское платье и отменно скачете верхом.

– Ну почему же нельзя, – вежливо сказала Эльвира.

– Да, внешне можно… – тоскливо откликнулся Алеандро. – И все будет: и желтый виноград, и солнце в стаканах… но между нами камень… я все время чувствую его… Он ведь не исчезнет?

Он посмотрел прямо в глаза Эльвире.

– Да, камень останется, – подтвердила Эльвира. – И не спрашивайте меня почему. Я сама этого не знаю. Очень возможно, что во всем виновата только я, мой лейтенант…

Алеандро поднялся с диванчика.

– Спасибо вам, сеньора де Коссе, за вашу прямоту, – сказал он, поклонился и вышел.

И так продолжалась эта горько-сладкая жизнь – в замке, в лесах, в Тралеоде. Было хмельное, немного сумасшедшее время, время спелых плодов, конец августа. Жанна вся исходила от любви к Алеандро. Они по-прежнему старались бывать в замке как можно реже, и в эти дни ему постоянно бывало мучительно неловко перед Эльвирой. Он всеми силами избегал ее. Перед Анхелой такой неловкости не было никогда. А Жанну совсем перестали интересовать чьи-либо настроения: она всецело была поглощена страстью.

Но все-таки, когда было нужно, она прекрасно умела перевоплощаться в королеву. Вспыхнул польский мятеж, и Гроненальдо поспешно направил в Варшаву армию Викремасинга, чтобы угасить пожар, пока он еще не разгорелся. Гвардия шла через Тралеод, и принц вместе с маршалом сам прибыл туда под предлогом принятия у войск «тралеодской присяги»: эта церемония была введена королем Карлом во время его южных завоевательных походов. Жанна выступила в роли хозяйки древней резиденции виргинских королей, впрочем, для самого узкого круга лиц. Даже маршалу она не показывалась. Пришлось и Алеандро выступить в роли маркиза и наместника – государственный секретарь имел с ним несколько бесед с глазу на глаз о положении дел в Генуе. На третий день состоялся акт присяги. Отборные части армии Викремасинга прошли парадным маршем перед принцем Каршандара. Войскам огласили рескрипт Ее Величества, которая посылала из Толета благословение своим доблестным воинам и призывала скорую и решительную победу на их славные знамена. Капитаны Викремасинга по одному выходили из строя и клялись на старинной тралеодской Библии – быть верными Ее Величеству до конца и без остатка. Покуда на Ратушной площади шла вся эта церемония, Ее Величество королева лежала в объятиях Алеандро на плиточном полу мансарды «Въезжего двора Адама Бюса», выходившего на площадь пятью окнами фасада. Она слышала слова клятвы, треск барабанов и звонкое пение фанфар; время от времени она вставала с тюфяка, обнаженная подходила к окну, и тогда через щелку жалюзи она могла все видеть. «Зачем ты это делаешь?» – спрашивал ее Алеандро. «Ах, Боже мой, мне интересно, – отвечала она. – Вон идет капитан Гагальян… положил руку на Библию… слышишь? У него зычный голос… настоящий командир, правда? Мне кажется, он чувствует, что я где-то близко и вижу его… Глупости говорю? Кстати, Гроненальдо мне сказал давеча, что ты вел себя в Генуе, как настоящий политик…» – «Это обычная придворная лесть, – отозвался Алеандро, – иди сейчас же сюда». Она возвращалась к нему, и он целовал ее и яростно сжимал в объятиях. «Ну, укуси меня, сделай мне больно… – шептала она, – ну, еще… Ты любишь меня? Молчи, я знаю…» Она снова вырывалась и бежала к окну. Алеандро смотрел на ее спину и стройные ноги, на золотую ведьмину копну волос. Она смотрела на площадь, прильнув к щелке. Внезапно ударили пушки, и все ее тело вздрогнуло. Он чувствовал нечто противоестественное, извращенное во всем этом, но он любил ее и такую, он любил ее всякую.

Он любил ее.

– «Железнобокие» тронулись, – говорила она, глядя в щелку. – Капитан Гагальян спас меня на центральном холме в Дилионе… Налей, выпьем за него… Нет, не надо воды, он достоин цельного вина… – Она вернулась к постели, приняла из рук Алеандро стакан. Выпила до дна. – Вчера Гроненальдо добился-таки своего – я подписала ему ордер на арест Чемия… Ну, целуй меня… и здесь… и здесь… и здесь… О, как мне хорошо…

И вдруг все кончилось.

Прекратились поездки в лес, к озерам, в Тралеод. Жанна стала избегать Алеандро. Что-то случилось. Теперь Алеандро постоянно видел их вместе, всех троих Жанну, Эльвиру и Анхелу – они целыми днями сидели в цветнике, в излюбленном ими Дворе Девы. Он был, разумеется, не настолько бестактен, чтобы подсматривать за ними; но, проходя ли по нижней галерее после одиноких теперь верховых прогулок, взглянув ли нечаянно из окна верхнего этажа, он видел их: они тесно сидели на мраморной скамье, сдвинувшись головами, и о чем-то без конца совещались, как заговорщики. Алеандро видел также, что все трое были бледны.

Он был воспитан в дисциплине. У королевы и ее фрейлин появилась какая-то тайна – раз его не посвящали в нее, значит, она его не касалась. Он мог теряться в догадках, мучиться неизвестностью, а мог и вообще об этом не думать – это было его частное дело. Через несколько дней его стали приглашать к общим трапезам. Это ничуть не приблизило его к тайне, да он и не пытался приблизиться к ней. Временами он просто забывал о том, что существует какая-то тайна, – все трое были по-женски искусными притворщицами. Единственно, что бросалось в глаза, – передел в этом маленьком обществе. Их было теперь не две пары – он, она и те двое, а – трое и один он. Разговоры же за столом велись обо всем на свете и самым непринужденным образом. Девицы рассказывали ему о битве и, увлекшись, перебивали друг друга – королевы не было, была только Жанна, одна из трех, – а он взамен рассказывал им о Генуе. Зачастую они переходили из столовой палаты в цветник и продолжали беседу там; но Алеандро не мог не отметить, что при этом они всегда выбирали Двор Быка. Куртины и цветочные кусты Двора Девы были как будто напитаны тайной трех девушек, и мужчине был туда закрыт доступ. Иногда по ночам Алеандро вставал с ненавистной маркизовой постели и подолгу смотрел в окно на цветник, но не решался спуститься туда. Это было место, где днем совещались трое девушек, сосредоточенных и бледных. Кусты и куртины слышали их слова, беломраморная статуя слышала их слова – ему нельзя было ходить туда.

Алеандро отметил также – это он отметил сразу, – что отношение Эльвиры к нему и к Жанне переменилось. Камень исчез. Теперь Эльвира не старалась быть нежной и любящей подругой – она была ею; а на Алеандро она вообще смотрела как-то странно, как будто даже с сочувствием; но, как бы то ни было, ему теперь было легко с ней. Он увлеченно рассказывал о Генуе, об аресте Респиги, представляя все это в лицах. Девицы до упаду хохотали над незадачливым наместником, застигнутым в самый драматический момент (ибо Алеандро точными словами описал им, где и как происходило дело), и Эльвира хохотала так же искренне, как и остальные.

А их тайна оставалась при них.

Потом, видимо, было принято какое-то решение. Эльвира и Анхела куда-то уехали. Жанна самолично проводила их до крыльца, вернулась, нашла Алеандро.

– Пойдем, – сказала она. – Ты хочешь меня?

Стоял яркий сентябрьский день, в маркизовой спальне была задернута штора на раскрытом окне. Жанна неторопливо и бесстыдно разделась. Все было по-прежнему – поцелуи, объятия и вечный диалог: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» – «Да, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». И ни слова о тайне, словно тайны не было. Жанна была, пожалуй, несколько более исступленная и жадная, чем раньше, а может быть, это ему показалось. Он и сам сильнее обычного жаждал ее после стольких дней и ночей воздержания.

Эльвиры и Анхелы не было целую неделю. Все это время Жанна неистово предавалась любви; но она ни разу не предложила ему поехать в лес, к озерам или в Тралеод. Казалось, она боится покидать замок. Самое большее, на что она решилась, – это кататься в парке, обширном и запущенном, как лес. Выезды были донельзя чинные: безупречно одетый маркиз и золотошелковая, бочком на лошади, дама, в сопровождении мажордома верхом на муле и лакеев с плащами на случай ветра и дождя; а спереди и сзади следовали верхоконные телогреи под началом бородатого Авеля.

Когда они оставались наедине, можно было подумать, что не изменилось ровно ничего, но Алеандро знал: между этими ночами любви и теми ночами и днями – в лесах, на озерах, в комнатах тралеодских трактиров – легла какая-то тайна.

Разумеется, он ни слова не спрашивал. Ибо это была королевская тайна. Он хорошо научился разделять королеву и Жанну. И она тоже знала, что он научился. Иногда он ловил на ее лице выражение, которое показывало, что она думает о своей тайне, – и тогда он отворачивался, не желая читать ничего даже по ее глазам.

Вернулись Эльвира и Анхела, и сразу же все трое уединились в цветнике. Алеандро не смотрел на них даже издали. Он сидел в своем кабинете с окнами в парк, пока ему не доложили, что дамы ждут его светлость к обеду.

Последующие дни были похожи на предыдущие. Они жили бок о бок с тайной, делая вид, что никакой тайны нет. Они даже ездили вчетвером в Тралеод, без ночевки. Жанна побледнела и осунулась, под глазами ее легли синие тени. По ночам она все также приходила к нему. Они любили друг друга, но теперь свечи не горели в спальне, и она не давала ему смотреть на нее.

Так прошли сентябрь и октябрь. Было тихо, даже курьер из Толета перестал приезжать. Золото окрестных лесов и парка потускнело, перебегали скучные осенние дожди. Ночные заморозки побили последние цветы во Дворе Девы, и мажордом доложил его светлости маркизу, что статуи следовало бы заключить в деревянные футляры для предохранения от зимних холодов.

В начале ноября были получены письма из Толета. Жанна читала их целый день. Затем она велела собираться – ехали в Тралеод. От Эльвиры Алеандро узнал, что туда же вытребован Лианкар.

Глава L
СТОЙ, СОЛНЦЕ, НАД ГАВАОНОМ

Motto: Верую во Единого Бога Отца и во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, первородного, воплотившегося и в очеловечившегося, распятого, и погребенного, и восшедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых, его же царствию не будет конца, и во Единого Духа Святого, и во Единокрещение, и во Едину Святую вселенскую церковь, чаю воскрешения мертвых и жизни будущего века!

Иерусалимский символ веры

Государственный секретарь Виргинии, сиятельный принц Каршандара Лодевис Гроненальдо каждый полдень на глазах всего Толета проезжал из своего дворца в Аскалер, как будто бы к королеве. Он святейшим образом соблюдал эту формальность: для толпы Ее Величество была в Толете. Облаченный в душную официальную бархатную одежду, окруженный конвоем из мушкетеров и гвардейцев, он восседал в парадной карете неподвижно, точно идол, – потому что шевелиться по такой жаре под всем этим бархатом было себе дороже: все тело мгновенно покрывалось потом. Добираясь до королевского кабинета, где он работал, принц первым делом сбрасывал с себя нелепую официальную мантию.

Двадцатого июля эскорт принца нагнал всадник, шепнувший начальнику только одно слово: «Вельзевул» Этот пароль подействовал сразу – мушкетеры на полном скаку отворили дверцу кареты, и курьер вскочил мало не на колени государственному секретарю. Тот слегка отодвинулся и протянул руку.

– Давайте сюда.

Курьер вложил в руку принцу плотно скатанный свиток. Принц нетерпеливо развернул его, уже не боясь вспотеть. Лицо его немедленно сделалось злым.

– Где на этот раз? – спросил он, не отрываясь от свитка.

– В Ерани, ваше сиятельство, три дня назад.

– Еще где?

– Я приехал из Синаса…

– Что, и в Синасе тоже?! Где читали, в церкви?

– Да, ваше сиятельство, в церкви Святого Жервасия на Горе. Я был при этом…

– Больше вам нечего добавить?.. Покинете карету под аркой.

Лианкар уже ждал его в аудиенц-зале.

– Ваше сиятельство, это я получил только что. Читано в Сепетоке и в Лимбаре три дня назад. – И он подал принцу листочки с уже знакомым текстом.

– Так… – Гроненальдо присел на нагретую солнцем банкетку. – Зверь торжествует на стогнах… Что вы скажете о стиле, герцог?

– Безупречен, – отвечал Лианкар. – Сам дьявол не сочинил бы лучше.

Воистину, Чемий был гениальный демагог. Любое событие он умел вывернуть наизнанку и истолковать в нужном ему смысле. Зверства «голубых сердец» в Кельхе и Остраде зимой и весной – это несомненно проявление Божьего гнева. Он предупреждал, и многократно, против поклонения Зверю – его не слушали. Так вот вам посланцы адского легиона, чтобы мучить и убивать вас. Вы говорите, что они прикрываются эмблемами Лиги, а я говорю: тем хуже для вас. И не ясно ли показала мрежольская казнь, что не Лигой, не Принцепсом они были посланы? Вы говорите, эти душегубы подохли без причастия – как вы полагаете, почему? Да потому, что диавольская их сущность святого причастия не приемлет. Они вернулись в ад, откуда выпущены были на землю. Благословенный небом Принцепс (он так прямо и называл его, мятежника!) потерпел поражение в битве – тем хуже для вас. И виноваты в этом вы сами, ибо вы мало молились, а паче мало сделали, чтобы прекратилось кромешное и блудное царство узурпаторов. И вот выпущены на вас новые диавольские посланцы, на сей раз в обличии фригийских разбойников, чтобы терзать всевозможными пытками бедную Maрву. И они – не расточатся и не исчезнут. Сам король фригийский предложил своих солдат, чтобы покончить с этими исчадиями, и вы думаете, его предложение приняли? Как бы не так! Блудное царство своих не трогает. Так чего же вы ждете, христиане, от толетских антихристиан, этих эпикурейских свиней и свинских эпикурейцев? Будете еще ждать новых знамений? И дождетесь. Дождетесь, говорю вам, что детей ваших будут убивать на ваших глазах, жен ваших будут насиловать на ваших глазах, а затем и вас самих изведут всех до единого – дождетесь, что так все и будет.

Такие и подобные им слова все чаще обрушивались на головы жителей острова Ре, Кельха, Северной Марвы; а теперь уже и Синас получал возможность слушать сочинения понтомского пророка. Канва действительных фактов, с иезуитским искусством подогнанных в нужную рамку, щедро разукрашивалась цветами самых нелепых фантазий: огненные мечи, говорящие рыбы, телята о двух головах и тому подобный вздор, над которым Гроненальдо в другое время охотно посмеялся бы. Но сейчас ему было не до смеха. Сам он был гуманист, просвещенный человек, почитатель Эразма, но ведь все эти выдумки были адресованы не ему, а темной толпе, которая верила им не меньше, чем подлинным фактам. «Да, они верят, ваше сиятельство, – говорил ему на это Лианкар, – ну и что за беда?.. Согласен, что старец настраивает их против властей, то есть и против нас с вами лично. Согласен, он играет в политику, и довольно крупно играет… Ну и пусть его…» – «Как это пусть? – поднимал брови Гроненальдо, – я что-то плохо понимаю, ваше сиятельство…» – «Ах, mon cher ami [32]32
  Мой дорогой друг (фр.).


[Закрыть], – доверительно склонялся к нему Лианкар, – ведь это все изящная словесность, это все eloquentia [33]33
  Элоквенция, красноречие (лат.).


[Закрыть]… Это нам с вами ясно, куда он клонит, но его изящные словеса предназначены для каменных мозгов мужичья, до которых когда еще дойдет…» – «Ну а когда дойдет – что тогда?» – сумрачно возражал Гроненальдо. Лианкар прятал улыбочку: «Во-первых, ваше сиятельство, Чемий занимается этим уже добрых десять лет, и что же? Пока еще ничего. Вы не думаете, что это все продлится еще столько же? Капля точит камень – это правда. Я готов даже допустить, что он близок к цели. И все же не настолько, чтобы завтра…» – «Какой же срок вы ему ставите?» – «Его надо считать еще месяцами, – так же серьезно сказал Лианкар, – я бы охотнее считал годами, но не делаю этого единственно из уважения к вашему сиятельству… И уж во всяком случае не сейчас, ваше сиятельство, вы же знаете…» – «Да, – кивнул Гроненальдо, – пшекленты поляци… Я бы их всех узлом связал…» – «Прикажите это Викремасингу, пусть он сделает это поскорее». Гроненальдо промолчал. «Иными словами, герцог, – сказал он, – вы предостерегаете меня против немедленных действий?» – «Да, ваше сиятельство, – столь же официально отвечал Лианкар, – коли вам угодно поставить вопрос именно так – я вас предостерегаю». – «Вы стоите за церковный суд?» – «Это единственный путь, ваше сиятельство», – твердо отвечал Лианкар.

Подобные беседы происходили между ними неоднократно.

Никакого не было толку от церковного суда. Обещанные Флариусом обвинительный акт и приговор не были готовы к обусловленному сроку. Гроненальдо ждал, но терпение его истощалось. Неделю за неделей его пользовали отговорками: ищем формулу обвинения. Писались длиннющие письма примасам Фригии и Македонии – Гроненальдо был больше чем уверен, что у тех тоже – у каждого! – найдется своя палка, чтобы сунуть ее в колесо, и без того неподвижное. А Чемий громыхал своими проповедями, словно пророк Иезекииль. Гроненальдо получал все списки с них через своих шпионов, и каждый период физически обжигал его. Медлительность консистории он склонен был объяснять сознательными увертками: попы явно тянули время, ждали какого-то поворота… А узел надо было рубить – немедля, сейчас.

Вильбуа почему-то не спешил рубить. Гроненальдо глубоко уважал политический гений своего предместника, даром что тот был на десять лет моложе его. Нет, Вильбуа не склонен был недооценивать опасность; он готовил процесс над Чемием, но это должно было быть исключительно делом церкви. Странно, почему? Или он знал что-то, чего не знал Гроненальдо?

Или старец вел себя не так нагло? В последние месяцы он как будто с цепи сорвался. Он восхвалял Лигу Голубого сердца и недвусмысленно призывал к бунту. Он стал еще неистовее после дилионского разгрома. Ему следовало заткнуть глотку раз и навсегда, а консистория преступно медлила.

Принц поехал в монастырь Укап, к кардиналу Флариусу.

Князь церкви Виргинской никогда не внушал ему симпатий. Этот жизнелюбивый прелат выработал себе прекрасную позицию: Его Величеству Карлу было угодно сделать меня кардиналом Мури, и вот я – кардинал Мури. Я не хотел этого, и не домогался, видит Бог. Используйте меня как вещь, Ваше Величество, а мне оставьте мои удовольствия. Удовольствия были весьма скандального рода: о метрессах Симона Флариуса распевали куплеты, а Чемий даже не считал его достойным объектом своих инвектив.

Короля Карла такая позиция устраивала, королеву Иоанну – тоже. Гроненальдо предпочел бы другого кардинала Мури, но приходилось иметь дело именно с этим.

– Ваше преосвященство, – спросил он, – какого вы мнения о последних проповедях епископа Понтомского?

– Ваше сиятельство, – сказал на это кардинал, – мы с ним давние знакомцы. Когда-то мы стояли с ним рядом у врат вот этого самого здания, соучаствуя в «чуде каноника Мурда». Он забыл об этом. Недавно я послал ему частное письмо. Аврэм Чемий, одумайся, написал я ему, ты затеял опасное дело… Он ответил мне так: «Я не понимаю тебя, Симон Флариус. Я всегда стоял и теперь стою за праведное дело, ты же – за неправедное. Вот и все, что я знаю о делах. Опасное и безопасное – это мирские слова, мне они не знакомы. Ты мнишь себя Божьим человеком, Симон Флариус, а говоришь, как человек мира сего…» Иначе говоря, ваше сиятельство, я для него просто прислужник Сатаны… Судите сами, какое мнение может быть у меня об его проповедях…

– Но князь церкви – вы, а не он, – нетерпеливо перебил Гроненальдо, – власть у вас, а не у него, так что же?..

Кардинал тяжело вздохнул.

– Ваше сиятельство, это все далеко не так просто. Чемия в народе считают святым. И мы не можем его осудить, он это знает. Мы бессильны перед ним…

– Вот как, – сквозь зубы сказал принц. – Вы отказываетесь? Какого же… гхм! Зачем же вы морочили мне голову столько месяцев?

– Уверяю ваше сиятельство, мы не сидели бездельно… Но мы не нашли в словах Чемия никакого преступления – ни канонического, ни догматического. Иначе говоря, мы не нашли ереси – а другое ничто не входит в компетенцию консистории…

– Публичное поношение примаса виргинской церкви?.. Вы, конечно, знаете, как он называет вас в своих проповедях?

– Увы, да, – печально улыбнулся Флариус. – Не иначе как «толетским боровом»… Но невоздержанность на язык есть всего лишь порок, а не вина…

– Да вы христианин еще больше, чем он! – усмехнулся принц. – Ну а то, что этот святой совершает прямую государственную измену – вашим квалификаторам совсем не видно?

– О ваше сиятельство, преотлично видно! Не подобает священнику царское творити – это прекрасные слова… Но это не дело консистории. Аврэм Чемий не отступает ни в чем от католиканского вероучения, а деяния его подлежат исключительно вашей компетенции…

– Ах, нашей, – медленно процедил Гроненальдо. – Значит, королевский суд…

Кардинал Флариус очень робко возразил:

– Но это весьма опасно, ваше сиятельство… Чемий может многое, чего я сильно боюсь…

– Например?

– Например, интердикт [34]34
  Интердикт, или отлучение – крайнее и очень старое средство борьбы с ересью. Практически интердикт состоял в запрете для отдельного лица (или группы лиц) всех церковных обрядов: похорон, крещения детей, причастия и т. д.; для верующих это было средство сильнейшее, поскольку отлученный от церкви, вне всякого сомнения, подлежал вечным адским мукам. В руках римской курии интердикт стал, по сути дела, орудием политического шантажа. Известно несколько случаев отлучения от церкви королей: так, в 1208 г. папа Иннокентий III отлучил от церкви Иоанна Безземельного и наложил интердикт на целую страну – Англию. В XVI в. папа Павел IV (по личным мотивам) намеревался отлучить от церкви Карла V и его сына Филиппа II – было и такое.


[Закрыть], ваше сиятельство. Это хуже потопа, уверяю вас.

– Но, черт возьми! – сорвался принц, – это же недействительный индердикт!

– Его считают святым, – кротко повторил кардинал Мури:.

Гроненальдо резко встал.

– Я еще не начал подозревать вас, монсеньер… потрудитесь помолчать! Сейчас я вижу только, что вы желаете быть хорошим со всеми. Чемия вы боитесь, а мне тоже не даете прямого отказа – ибо вы открываете мне лазейку: королевский суд…

– Я не советовал вашему сиятельству…

– Но вы и не останавливали меня? Да или нет? Считаете ли вы, что с Чемием надо покончить?

– О да, ваше сиятельство, он крайне опасен для Виргинии… Но я говорил об интердикте…

– Да, я слышал об интердикте. Но ведь вы же не сказали мне прямо: нет, этот путь закрыт? Значит, вы считаете, что он открыт – для меня, только для меня?

Во взгляде князя церкви была тоска. Гроненальдо брезгливо приложился к его перстню и вышел, на ходу демонстративно вытирая губы платком.

«Вот уж ничтожество, прости Господи! – раздраженно думал он в карете. – Интердикт! Напугал тоже!. Черта с два он у меня успеет что-нибудь сделать!»