Текст книги "ВРЕМЯ УЧЕНИКОВ 1"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

– Принес товар? – говорит.

– А тебе невтерпеж? – отвечаю. – Принес я твой товар.

– Молодец, – говорит. – Не суетись, сиди пей, потом па– кетик в стакан положишь.

– Это еще кто суетиться будет, – говорю.

У Эрнеста за спиной мордогляд во всю длину – рыла наши в нем отражаются. То есть мое рыло, а у Эрнеста – затылок прилизанный. И вижу я в мордогляде, как хмырь с кепочкой в «Эльдорадо» заходит. Дядька мой народившийся…

Да, попал ты, Рыжий, на крюк. Но плакаться-то теперь поздно. Допиваю, незаметно кладу пакетик. Эрнест специально мне цветной бокал дал, чтобы пакетик был чужим фарам не ви– ден. Сижу дальше. Наконец Эрнест подваливает ко мне, забира– ет бокал, сует под стойку.

– Вот и молодец, – говорит. – Можешь гулять.

И ухмылочка у него такая, хоть в петлю лезь. Ну, в пет– лю не в петлю, а к девке залезть в самый раз. Вот только к Гуте я сейчас не пойду. Хоть и не был уже пять дней, но не в таком настроении к Гуте ходить… А вот к Сесили Чалмерз за– валюсь. Есть у меня такая. Не шаблонь уличная, нет. Изенбро– вая бикса. Но телка крутая. Как говорят, девочка девяносто шестой пробы. Буфера – только что платье не рвут, сами в ру– ки просятся. И задний мост в аккурат под мои запросы скроен. А главное, чистая, точно знаю. И для меня безотказная. При– дешь, привет-привет, слово за слово – и заправляй эклер в лохматый сейф.

– Еще плеснуть? – спрашивает Эрнест.

– Подружке своей плеснешь, – говорю. – Если даст… А мне лучше бутылку приготовь. И закусить что-нибудь.

– К Гуте своей пойдешь? – спрашивает Эрнест. – Правиль– но. Сделал дело – гуляй смело.

Так мне захотелось ему по рылу заехать – сил нет. Но придержал лапы.

– Притухни, – говорю. – Не твое, – говорю, – собачье дело, куда я там пойду.

В общем, выставил он мне бутылку, закусон собрал в свой фирменный пакет. Кинул я на стойку зелененькую и отвалил, корешам лишь ручкой сделал. Ничего, они ребята понятливые.

Выхожу я на улицу, дядька в кепке – следом. И опять тошно мне стало, хоть ревмя реви. Побрел я к дому Сесили.

И тут гляжу – Гута мне навстречу идет. Идет она, девоч– ка моя, каблучками цок-цок, фигуристая вся, такая, что у ме– ня дойки Сесилины сразу же из памяти вон. И понимаю я, что она не просто так идет, по Бродвею на шпацир вышла, что это она меня ищет.

– Привет, – говорю, – Гута. Далеко ли собралась?

Тут она как посмотрит на меня, на бутылку эту чертову, под мышкой зажатую, на пакет с закусоном, да и говорит:

– Здравствуй, Рэд. А я тебя ищу.

– Зачем? – говорю.

И вижу, что у нее за спиной, метрах в двадцати, хмырь стоит, вроде бы на витрину магазинную пялится, а сам в нашу сторону позыркивает.

– Слушай, Рэд, – говорит с вызовом Гута. – Если ты меня бросить решил, так бросай. Только и я на тебя плевала.

Вижу я, что-то не так. Никогда еще она со мной таким тоном не изъяснялась.

– А в чем, – говорю, – дело, Гута?

Она молчит и в землю смотрит.

Тогда я беру ее под руку и разворачиваюсь в сторону своего дома. Мой хмырь в кепке тоже тут, стоит, усиленно чтение газеты изображает.

– Пойдем-ка, – говорю, – Гута, ко мне. Выпьем, потом в дансинг сходим. Одним словом, проведем время. А то, гляжу, у тебя настроение плохое.

С Гутой я на рыбьем языке не базарю. Никаких «эклеров» или «лохматых сейфов» – не тот она парень.

Идем мы к моему дому. Я краем глаза вижу, как наши дядьки сзади нос к носу стоят, базарят о чем-то.

– Беременна я, Рэд, – говорит вдруг Гута.

У меня чуть бутылка из-под мышки не вывалилась. Хорошо не бухой – поймал.

Гута мое молчание по-своему поняла. Остановилась, смот– рит на меня и заявляет:

– Так что, если ты бросить меня решил, бросай сегодня. Только знай! Я и без тебя обойдусь. Сама рожу, сама выращу. Так что можешь катиться дальше, вместе со своей бутылкой! С какой-нибудь шлюхой выпьешь, их у тебя много…

Смотрит она на меня, а у меня перед фарами тряпки окро– вавленные висят. И понимаю я тут, что вот когда меня судьба взяла в оборот по-настоящему.

Тогда Гута вырывает свою руку и не говорит уже, а ши– пит:

– Убирайся от меня! Правду мать говорит, не нужен мне такой кобель… Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!

И вдруг понимаю я, что не тряпки окровавленные меня с нею повязали.

– Да подожди ты, Гута, собачиться, – говорю. – Ласточка моя, разве ж я от тебя отказываюсь?

Она мне в лицо смотрит – слезы на глазах. А на меня нервный смех накатывает, и я начинаю хохотать, да так, что дядьки наши переглядываются, и один из них крутит пальцем у виска.

– От ребенка я ведь тоже не отказываюсь, – говорю сквозь смех. – Чего ж ты гонишь-то меня?

Тут она наконец расцветает. И становится настолько хо– роша, что у меня сердце к бейцалам опускается.

Что же дальше, Рэд? – говорю я себе. – Что же дальше?

Вячеслав РЫБАКОВ

ТРУДНО СТАТЬ БОГОМ

(Рукопись, не найденная до сих пор)

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

К добру ли, к худу – диалектически мысля, надлежало бы, конечно, сказать: и к добру, и к худу, а к чему в большей степени, мне не узнать до Страшного Суда, – но прочитанные в раннем детстве книги ранних Стругацких воочию показали мне мир, в котором, по-моему, только и может полноценно жить че– ловек. Вероятно, некая неосознаваемая предрасположенность существовала и прежде, но именно с того рокового момента ре– альный мир стал мне чужбиной. Подозреваю, что и сами Стру– гацкие в молодости тоже ощущали нечто подобное; в предисло– вии ко второму изданию «Полдня» они проговорились об этом практически впрямую.

Да вот беда-то: испокон веку для российских прозревате– лей грядущего мир желаемый, вожделенный, должный отличался от мира реального принципиально. В каких-нибудь заштатных Североамериканских Штатах все просто: банкоматов побольше, автомобилей поэкономичнее, преступников поменьше – и готово светлое будущее. Желательные трансформации носят лишь коли– чественный характер. Не то у нас. Если описываемый мир не отличается от реального качественно – это и не будущее вов– се, а паршивая какая-нибудь фантастика ближнего прицела. Вот когда социальная организация – по возможности, в мировом масштабе – совершенно иная, идеальная, вот когда человек ма– новением невесть чего полностью лишен комплексов, агрессив– ности, лености, равнодушия… вот тогда, пожалуй, это – мир грядый.

Но тот, кто способен хоть сколько-нибудь честно и пос– ледовательно мыслить, раньше или позже обязательно упрется в вопрос: а что же это за барьер такой лежит между настоящим и будущим? Между миром реальным и миром желанным?

Ссылки на общественный строй очень быстро стали не бо– лее чем мертвыми звуками ритуального колокола или гонга, ко– торые во всех религиях сопровождают любую молитву. Действи– тельно, строй давно уж был сменен на более прогрессивный, но в 60-х и, тем более, в 70-х, вопреки этому очевидному факту, светлое будущее с каждым прошедшим годом явно делалось не ближе, а дальше; реальный мир полз к XXI веку, а ситуация в стране сползала куда-то в XIX… и теперь, к слову сказать, когда строй снова сменился на снова более прогрессивный, уже совсем на пороге XXI века страна ухнула – вместо торжества гуманизма и полетов к звездам – вообще куда-то век в XIV, к феодальной раздробленности, бесконечным усобицам, бесправию и беззащитности смердов, выклянчиванию ярлыков на княжение у той или иной орды…

Проблема барьера между реальным и желаемым мирами стала одной из основных тем в творчестве Стругацких. Очень быстро они переместили фокус рассмотрения с взаимодействия хорошего от природы человека с хорошим по устройству обществом на взаимодействие нехорошего от природы человека с обществом, которое из-за таких вот нехороших людей не в состоянии стать хорошим. Всей мощью своего таланта Стругацкие обрушились на мещанина.

А мещанин не поддался.

Поэтому фокус вновь постепенно стал смещаться – на не– хорошее общество, которое культивирует нехороших людей, ибо только опираясь на них, оно способно существовать. Тотали– тарная система паразитирует на мещанине, поэтому она воспро– изводит мещанина. И тогда Майя Тойвовна закричала: «Долой тоталитарную систему! Даешь свободу личности!»

К сожалению, это была лишь очередная мечта о качествен– ной смене общественного строя, не более продуктивная, чем увядшая десяток лет назад мечта «даешь коммунизм».

Но в лучших из вещей, посвященных порокам не социума, а человека, Стругацкие блестяще показали, почему так называе– мый мещанин столь непробиваем. Почему не соблазнить его ни светлым будущим, ни благодарностью человечества, ни радостя– ми творчества, ни головокружительными тайнами Вселенной…

Инстинкт самосохранения сильнее всех этих соблазнов. Больше, чем творить, больше, чем открывать и разгадывать, больше, чем осчастливливать внуков, любой нормальный человек хочет просто продолжать жить, и с этим поделать ничего нель– зя. А вековой опыт неопровержимо доказывает, что все пере– численные соблазны неизбежно чреваты тем, что любой судме– дэксперт назвал бы травмами, несовместимыми с жизнью.

И вот тут уж только один шаг остается до рокового воп– роса, со времен Иова не дающего покоя всякому мало-мальски порядочному человеку: почему праведный несчастен, а непра– ведный счастлив? В чем изначальный вывих нашего мира? С ка– кой стати подонки сплошь и рядом живут себе припеваючи, а на честных, добрых, благородных, ранимых обрушиваются все кары земные и небесные?

Для безоговорочно верующего человека тут нет противоре– чия; за тысячи лет гениальные богословы сумели виртуозно отынтерпретировать все, что нехристям кажется несообразнос– тями. Возлюбленных чад своих Господь испытывает всю жизнь в хвост и в гриву, чтобы с полной гарантией забронировать для них номера люкс в раю, – а прочим гадам предоставляет полную свободу грешить, разрушать, мучить праведников, чтобы впос– ледствии, ежели гады так и не раскаются, безоговорочно низ– вергнуть их в геенну. Но, ей-богу, даже при столь железобе– тонной умственной подпорке все ж таки и сердце лучше иметь каменное, а то, неровен час, хоть изредка, а возропщешь на заоблачного садюгу…

Можно, если религия не греет, давать научные, социоло– гические объяснения; я и сам таковые давал. Например: чело– вечеству необходим определенный процент этически ориентиро– ванных индивидуумов, и совокупная генетическая программа ви– да предусматривает обязательное их появление в каждом поко– лении, ибо они являются единственным естественным амортиза– тором, при встрясках предохраняющим общество от поголовного взаимоистребления; но сами эти индивидуумы, как и надлежит амортизатору, всегда, всегда находятся между молотом и нако– вальней, и никуда им от этого не деться, такова их биологи– ческая функция.

Однако весь спектр подобных объяснений лежит либо в об– ласти потусторонней, неприемлемой для атеистов, и в частнос– ти для атеистов Стругацких, либо внутри мира людского, что для атеистов, конечно, приемлемо, но для фантастов теснова– то. Да к тому же, если принять что-либо похожее на второй вариант ответа, остается совершенно непонятным, почему эти самые честные-добрые-благородные-ранимые, повстречавшись, безо всякого понуждения со стороны то и дело устраивают друг другу такую соковыжималку, какую ни один сталин-гитлер не сумел бы. При чем тут социальная амортизация?

А не наблюдаем ли мы здесь проявления некоей куда более общей, космической, космогонической закономерности? Како– го-то всеобъемлющего, извечного закона природы?

Ведь в последние десятилетия мы все больше убеждаемся, что вид Хомо живет не сам по себе, не изолированно от сол– нечных бурь и дыхания Вселенной. Взаимодействие оказывается куда более тесным, многоплановым и непрерывным, нежели вуль– гарные спорадические столкновения типа «идущий человек раз– давил муравья», «упавшая скала раздавила человека». Может быть, и социальные закономерности суть лишь локальные пре– ломления интегральных законов мироздания?

Великолепная повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света» есть, насколько мне известно, единственная в современной нашей литературе попытка на интеллектуальном уровне XX века поставить этот вопрос и ответить на него… Отвратительно звучит, как в школьном учебнике литературы. Скажем так: почувствовать его и почувствовать ответ на него.

Но как же скучно живому человеку, иметь в качестве не– избывного и единственного контрагента мертвое мироздание, пусть даже Гомеостатическое!

Совершенно справедливо и, честное слово, очень по-чело– вечески заметил нобелевский лауреат Стивен Вайнберг: «Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она ка– жется бессмысленной».

Правда, он тут же оговорил: «Но… попытка понять Все– ленную – одна из очень немногих вещей, которые чуть припод– нимают человеческую жизнь над уровнем фарса и придают ей черты высокой трагедии». Однако, боюсь, это тоже своего рода фарс: снисходительно поглядывать на тех, кто не поднимает глаз к беспощадному небу, и гордиться своим спокойным му– жеством под падающей вниз скалой, смеяться, думать, рожать и нянчить детей под нею, со свистом летящей, – будучи уверен– ным, что лететь ей по крайней мере еще пятьдесят миллиардов лет!

Неровен час, высокая трагедия поединка со Вселенной – поединка невольного, нежеланного, но неизбежного и, конечно, без малейшего шанса на то, что в животном мире считается по– бедой, – гораздо ближе…

Попробуем сделать еще шаг.

Я учился на пятом курсе, когда в руки мне попал машино– писный текст тогда еще не опубликованного «Миллиарда». Пос– кольку никто не брал с меня слова никому его не показывать, я, естественно, не смог утерпеть – и три человека с нашего курса, которые, как я знал, любили фантастику не меньше ме– ня, смогли его прочесть. Помню, Коля Анисимцев – кстати, японист, как и Владлен Глухов, только на полвека более юный,

– возвращая рукопись, недоверчиво спросил: «Слушай, а это не ты сам написал?» Я только смущенно замахал руками – а то был голос судьбы.

Желание есть, бумага есть; есть жестокий опыт лет, с неотвратимой стремительностью танкового клина прогрохотавших по нам после опубликования «Миллиарда». Талант, увы, пожиже, чем у Стругацких, – но тут уж ничего не поделаешь, остается разве лишь восклицать вслед за Новом:

«На что дан свет человеку, которого путь закрыт? Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды. Не буду я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего, буду жаловаться в горести души моей. Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? Что Ты ищешь порока во мне и допытываешься греха во мне, хотя знаешь, что я не беззаконник и что некому избавить меня от руки Твоей? Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не ос– мелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое!»

И пришли к Иову, сидящему на пепле его, три владетель– ных друга его: Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин, и были с ним. В великой скорби молчали они семь дней и семь ночей, а потом каждый в меру собственного разу– мения вразумлял его…

3:23. На что дан свет человеку, которого путь закрыт?

7:6. Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды…

7:20. Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость?

17:6. …Поставил меня посмешищем для народа и притчею для него?

19:7. Вот, я кричу: «обида!», и никто не слушает; вопию, и нет суда.

21:7. Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки?

16:21. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом!

9:19. Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, то кто сведет меня с Ним?

10:2. …Не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мною борешься?

10:3. Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что презираешь дело рук Твоих, а на совет нечестивых посылаешь свет?

10:15. Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое.

13:22. Тогда зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне.

10:21. …Прежде нежели отойду – и уже не возвращусь…

Книга Иова

10:24. …Долго ли Тебе держать нас в неведении? Если Ты Христос, скажи нам прямо.

Евангелие от Иоанна

Кто же обогатился… вселением в него Христа… тот по опыту знает, какую получил радость, какое сокровище имеет в сердце своем, беседуя с Богом, как друг с другом.

Святой Симеон Новый Богослов

1

«…только посплетничать. Без печальной ностальгической усмешки и вспомнить нельзя было, как лет десять-пятнадцать назад в пароксизмах вечного интеллигентского мазохизма пе– ресказывали друг другу выпады юмористов: дескать, советские ученые на работу ходят только чай пить и в курилках болтать. Действительно, над кем было в ту пору еще издеваться юморис– там: над нижним звеном торговых работников да над научными сотрудниками. Уж эти-то сдачи не дадут.

Да какая там сдача! Сами же чувствовали, что продуктив– ность низковата, надо бы работать побольше, но только вот система душит. Смешно сказать: совесть мучила! Ах, сколько времени уходит на писание соцобязательств! Ах, каждый вин– тик, каждую призмочку-клизмочку просто на коленях вымаливать приходится! Ах, с этим не откровенничай; определенно я, ко– нечно, ничего не знаю, но поговаривают, он постукивает. Ах, бездарно день прошел, треп да треп; ну, ничего, завтра на– верстаю… Теперь совесть мучить перестала. Недели вывалива– лись, месяцы вываливались, как медяки из прохудившегося кар– мана. Два часа до работы в переполненном, изредка ходящем, да два часа с работы, поэтому на работе – никак не больше пары часов, а то домой приедешь уже на ночь глядя. Покурили, чайку схлебнули, развеяли грусть-тоску, вот и день прошел.

Темы, в общем-то, не очень изменились; политика – обя– зательно («Ты за кого голосовал? Ты что, с ума сошел?!»); отвратительные перспективы жизни и работы – непременно, всегда с прихохатыванием, как и в застойные времена; глу– пость дирекции и ее неспособность справиться с ситуацией – разумеется, как обычно. Когда дадут денег и какую долю от теоретически положенной получки эта подачка составит; вот это было внове, это было веяние времени. Кого где убили или задавили, или ограбили, на худой конец; тут собеседники всегда начинали напоминать Малянову правдолюбцев из масс-ме– диа: кто пострашней историю оттараторил, тот и молодец, того и слушают, ахая и охая, и уж не вспоминается даже, что и ме– нее страшные, и более страшные истории – как правило, прав– да. И еще – всплывало дурацкое воспоминание: запаршивленная, чадная, вся в тазах, скатерочках и бодро поющих невыключае– мых репродукторах коммуналка на проспекте Карла Маркса горо– да-героя Ленинграда, ее сумеречные, таинственно загроможден– ные коридоры и в коридорах они, коммунальные пацаны, до шко– лы еще, кажется; так хочется хвастаться чем-нибудь, гордить– ся, быть впереди хоть в чем-то – и вот угораздило Кольку ляпнуть: «А у нас вчера клоп с палец вылез из кровати…» Что тут началось! Все завелись: «А у нас во-от такой!», «А у нас – во такенный!!!» – и разводили, тщась потрясти друзей до глубины души, руки пошире, пошире, на сколько у кого пле– чишек хватало…

Кто с кем и как – это стало поменьше. Постарели. Темпе– раменту не доставало, чтобы реально с кем-то чем-то подавать поводы для сплетен, а из пальца высасывать не слишком полу– чалось. Старались некоторые, женщины в основном, честно ста– рались – но, хоть тресни, выходило неубедительно и потому неувлекательно. Наверное, весь институт дорого дал бы тем, кто что-нибудь этакое отколол бы да отмочил: развод ли какой громогласный, или пылкий адюльтер прямо на работе, под сенью старых спектроскопов; по гроб жизни были бы благодарны – но увы. А молодежь в институте не прирастала, молодежь талант– ливая нынче по ларькам расселась вся.

Да нет, не вся, конечно, умом Малянов это понимал, и на деле приходилось убеждаться иногда – но облегчения это не приносило. Как-то раз занесло его по служебной надобности в спецшколу при некоей Международной ассоциации содействия развитию профессиональных навыков. Неприметная с виду типо– вая школа сталинских лет постройки на канале Грибоедова. Пришел и через пять минут сладостно обалдел – будто вдруг домой вернулся. Интеллигентные, раскованные, компанейские учителя – просто-таки старшие товарищи, а не учителя. Детки

– как из «Доживем до понедельника» какого-нибудь, или из «Расписания на послезавтра», или, скажем, из стругацковских «Гадких лебедей» – гнусного слова «бакс» и не слышно почти, только о духовном да об умном, все талантливые, все с чувс– твом собственного достоинства, но без гонора… Сладкое обалдение длилось ровно до того момента, когда выяснилось, что в компьютерных классах даже для малышатиков нет русскоя– зычных версий программ; вот на английском или на иврите – пожалуйста. И сразу понятно стало, что этих чуть не со всего города-героя Санкт-Петербурга выцеженных одаренных ребят уже здесь заблаговременно и явно готовят к жизни и работе там. Ребятишки увлеченно рассуждали о жидких кристаллах, о прео– долении светового барьера, о том, что корыстная любовь – это не любовь, и не понимали еще, что страна, в которой они ро– дились, их продала, продала с пеленок и, в общем-то, за бес– ценок. Такие дети такой стране были на фиг не нужны – и она толкнула их первому попавшемуся оптовику в числе прочего природного сырья. Никогда ничего Малянов не имел ни против иврита в частности, ни, вообще, против предпочитающих уез– жать туда; но жуткое предчувствие того, что лет через пять-десять здесь не останется вообще уже ни души, кроме от– чаявшихся не юрких работяг с красными флагами и мордатых ларьковых мерсеедов и вольводавов – остальные либо вымрут, либо отвалят, накатило так, что несколько дней потом хоте– лось то ли плакать, то ли вешаться, то ли стрелять.

Больше всего, пожалуй, сплетничали о том, кто и как присосался к каким грантам и фондам. Тайны сии верхушка инс– титутской администрации держала под семью замками, за семью печатями – но тем интенсивнее циркулировали версии и слухи. И, разумеется, здесь тоже действовало общее правило: кто погнуснее версию забабахает, тому и верят. Но ведь и впрямь: нередко за соседними столами сидели, как и многие годы до этого, люди одного и того же возраста, с одной и той же кан– дидатской степенью – но один теперь получал сто семьдесят тысяч в месяц, а другой – восемьсот. Получавшие восемьсот изображали дикую активность, бегали взад-вперед как ошпарен– ные, сами зачем-то выкладывали на свои столы и не убирали неделями, а иногда даже и не распечатывали, какие-то зару– бежные письма себе; те, кто получал сто семьдесят, пили чай и общались.

Мозги зарастали шерстью.

Порой, если никто не видел, Малянов доставал из ящиков свои бумажки – уже не с гениальным чем-то, разумеется, прос– то с недоделанными плановыми каракулями, которые еще пяток лет назад казались скучной рутиной и вдруг нечувствительным образом обернулись пределом мечтаний; дописывал одну-две ци– фирки, но тут же спохватывался: уже пора было спешить домой, иначе, как пройдет час «пик», автобусы-троллейбусы вообще, считай, ходить перестанут, до полуночи не доберешься – и, засовывая бумажки обратно, с тоской ощущал: никогда… уже никогда… Что – никогда? Он даже не пытался определить. Все

– никогда.

Институт тонул и, как положено утопающему, бился, пус– кал пузыри. Ни с того ни с сего на парадных великокняжеских дверях, выходивших прямо на величавую невскую набережную, бывшую Английскую, бывшую Красного Флота, а теперь, навер– ное, опять Английскую, вызвездила, заслонив название инсти– тута, вывеска «Сэлтон» – фирма, которая, как сразу начали недоуменно острить опупевшие астрономы, пудрит мозги не просто, а очень просто. Впрочем, директор немедленно заявил на честно собранном через пару дней общем собрании, что только благодаря этой субаренде администрация сможет выпла– чивать сотрудникам зарплату, иначе – кранты; государственное финансирование составляет в этом году двадцать восемь про– центов потребного и не покрывает даже тех сумм, которые инс– титут должен вносить в городскую казну за аренду здания.

Какое-то время от «мерседесов» и «вольв» к дверям было не протолкнуться. По институту, всем своим видом резко отли– чаясь от растерянно веселых пожилых детей со степенями, де– ловито, но не суетливо, никогда не улыбаясь, заходили крутые и деловые, все – моложе тридцати. Таинственно возникали в коридорах, сразу ставших похожими на сумеречные и загадоч– ные, как бразильская сельва, коридоры приснопамятной комму– налки, импортно упакованные ящики со всевозможной электрони– кой, оргтехникой, пес его еще знает с чем; время от времени пробегал слушок, что часть этих драгоценных для любого уче– ного вещей пойдет институту, но ящики, постояв неделю-две, так и исчезали нераспакованными. Назавтра на их месте возни– кали другие.

Потом этим другим стало не хватать места; они принялись возникать и в рабочих кабинетах, и в кабинете-музее великого Василия Струве, основателя Пулковской обсерватории, – без– возвратно вытесняя оттуда как хоть и старое, но все равно единственно наличное и потому до зарезу нужное оборудование, так и, например, знаменитый письменный стол красного дерева, необозримый, словно теннисный корт, со всем его антикварным письменным прибором. Считалось, что именно за этим столом работал великий до переезда в Пулково. Сей стол вкупе с про– чим верные академическим традициям подвижники уберегли и в революцию, и в блокаду – но наконец и он попал под колеса прогресса. Скорее, конечно, не под, а на. Куда эти колеса его увезли – так и осталось невыясненным; ни одной ма– ло-мальски достоверной сплетни Малянову услышать не дове– лось. Но, в конце концов, это была частность – по большому же счету почти сразу стало ясно, что институт превратился в перевалочную базу распределения чего-то интенсивнейшим обра– зом раскрадываемого. Продолжалось это долго. Но как-то в ночь нераспакованные ящики в очередной раз полностью испари– лись, а на следующий день к вечеру полностью испарились «мерседесы», роившиеся у подъезда. Субаренда исчерпала себя, осталась только быстро линявшая вывеска. Ни у кого руки не доходили ее сковырнуть…

Последний пузырь назывался «Борьба с кометно-астероид– ной опасностью». Какой Сорос-Шморос кинул несколько десятков миллионов долларов на это безумие, какая мафия свои кровные

– то бишь кровавые – профиты отмывала, народ разошелся во мнениях. Достоверно выяснить удалось только то, что в между– народной программе по разработке методик предсказания и пре– дотвращения кометно-астероидных ужасов участвует не только Россия, так что засветили сытные загранкомандировки за счет приглашающих сторон… Опять же осталось невыясненным – хотя версиям не было числа, – кто и как сумел на эту халяву выйти да еще настолько удачно к ней присосаться. Возбужденно хохо– ча и жестикулируя так, что едва не слетали чашки со столов, научные работники принялись измышлять и даже слегка инсцени– ровать, каким именно образом станет происходить отваживание астероидов, буде они и впрямь вздумают таранить Землю. «Зам по АХЧ в плаще со скорпионами вылезет на гору Синай и произ– несет…» – «Да не на Синай, на Сумеру!» – «Точно! Прямо из Шамбалы как гаркнет: властью, данной мне обществами с весьма ограниченной ответственностью, повелеваю тебе, железо-нике– левая гнусь, – изыди!» – «А я могу рядышком с бубном пля– сать!» – «Зачем с бубном? Спляши с Эвелиной Марковной, и не– медленно! От нее звону больше, чем от любого бубна…»

Рано возбудились. Назавтра выяснилось, что в разработ– ках в рамках программы участвует не весь институт. Очень да– леко не весь. Наоборот, всего лишь семь человек (по некото– рым данным – восемь). Зато уж эти семь-восемь могли считать себя обеспеченными людьми лет на пять. Остальным в последний раз сунули после трехмесячного перерыва месячную зарплату и вышибли в бессрочный неоплачиваемый…»

«…еще в ту пору, когда Иркина шутка «скоро получки будет хватать только на дорогу в институт и обратно» звучала все-таки как шутка. Но буквально за пару лет приработок стал заработком, а заработок – воспоминанием. Конечно, прекрасное знание научно-технического английского – не гарантия того, что сможешь выдавать на-гора один художественный перевод за другим, и они поначалу просили подстрочники; но Боже ж ты мой, что это были за подстрочники! И, судя по книгам, запо– лонившим лотки, именно подобные сим подстрочникам тексты скороспелые издательства без колебаний отправляли в набор. Поэтому скоро семейное предприятие Маляновых перестало опа– саться того, что «не дотянет». Чрезвычайно редкими в наше время качествами – обязательностью и добросовестностью, а также готовностью работать чуть ли не задаром, по демпинго– вым ценам, – оно даже снискало некоторую известность в соот– ветствующих кругах.

Долго приучались писать слово «Бог» с большой буквы. Бога теперь поминали всуе все, кому не лень, причем в пере– водах куда чаще, чем в оригиналах – а Малянов никак не мог преодолеть своей октябрятской закваски: дескать, если «бог», то еще куда ни шло, а уж ежели «Бог» – то явное мракобесие. В конце концов Ирка его перевоспитала совершенно убойным, вполне октябрятским доводом, от которого у любого попа, на– верное, власы бы дыбом встали, возопил бы поп: «Пиши, как хошь, но не святотатствуй!» «В конце концов, – сказала Ирка, держа дымящуюся сигарету где-то повыше уха, – почему, ска– жем, Гога писать с прописной можно, а Бог – нельзя? Чем Гога лучше Бога? Ну зовут их так!»

В подстрочники теперь заглядывали, только если хотелось от души посмеяться. «Ну-ка, ну-ка, – вдруг говорила Ирка, отрываясь от иностранной странички, – а что нам тут знаток пишет?» Она, похоже, женской пресловутой интуицией чуяла, где можно набрести на особенно забавное безобразие, – и, по– рывшись несколько секунд в очередной неряшливой машинописи, с выражением зачитывала что-нибудь вроде: «Меня охватил не– вольный полусмешок. Из-под леса ясно слышались индивидуаль– ные голоса собак и кошкоподобный кашель преследователя. Дви– гаясь на еще большей скорости, мой ум скользил по поверхнос– ти событий». С восторженным хохотом оба принимались воспро– изводить все упомянутые звуки, при этом жестами изображая скользящий ум. Жесты иногда получались довольно неприличны– ми, но, раз Бобка уже дрыхнет и не видит, они могли себе позволить почти по-стариковски поскабрезничать слегка; прош– ли, увы, прошли те времена, когда Ирка, чуть что, краснела до корней волос и прятала глаза.

Нахохотавшись всласть, вытерев проступившие в уголках глаз слезы, Ирка с неожиданно тяжелым вздохом страдальчески заключала: «Ох, ну и муть…» – и закуривала – но через се– кунду не выдерживала: «А вот еще перл, смотри! Корабли при– шельцев, крейсируя между везде и всюду…» Дальше прочитать не удавалось, потому что оба начинали хохотать снова, и, да– вясь смехом и старательно грассируя, Малянов возглашал что-нибудь вроде: «Цар, а цар! Ты где? – Я здесь между тут!», или какую-нибудь иную подходящую к случаю реплику из еврейских анекдотов, которые во времена оны, семь геологи– ческих эпох назад, вдруг полюбил рассказывать Вайнгартен – видимо, как они сообразили много позже, наперекор судьбе тщась быть не евреем, а просто советским парнем. Они все учились тогда на третьем курсе, только на разных факульте– тах, а Израиль воевал с арабами… И анекдоты-то действи– тельно, как правило, были смешными, и рассказывал их Валька, как правило, мастерски – если только не был сильно пьян, пь– яный он делался занудным; и, скорее всего, он ни на волос не кривил душой, а действительно был, как и многие еврейские мальчики той поры, стопроцентным советским парнем и как умел демонстрировал презрение к тому, что, вместе со всем советс– ким народом, искренне считал плохим.