Текст книги "Щель обетованья"

Автор книги: Наум Вайман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

9.9. Д. позвонила. «Хочешь сыграю?»– и давай ржать. А у меня так напрягся, что смеяться больно. Это с тех пор, как я тогда затащил ее перед репетицией на квартиру, которую снимал для И. Дурацкая должность: перед репетициями их вздрючивать. Когда душ принимал, слышу что-то грустненькое выпиливает, вошел в комнату: лежит голая на диване и выпиливает. Я озверел, думал хуй оторвется, так натянулся, а она все смеялась и брыкалась, а потом говорит: «Я тебе условный рефлекс сделаю, знаешь анекдот: скрипач к доктору приходит и говорит доктор просто ужас что со мной не могу играть как только начинаю член встает неудобно ну-ка сыграйте говорит доктор ну тот заиграл и говорит о доктор и у вас встал так ты ж играешь как пизда…» Миша С вечеринки мы ушли с Колымагиным. Долго прощались в метро. Колымагин простой и хороший мужик, раньше бы непременно захотелось продолжить и углубить знакомство, а теперь… Я понял вдруг, что отвык от России, отвык от русских, пожалуй навсегда. И слава Богу. Миша решил проводить меня от Черкизово. Мы шли пешком. Иногда накрапывало. Я побуждал его написать статью о книжке для «Ариона», в который, с подачи Гандлевского, у меня взяли подборку. – Если бы я взялся написать, я бы написал не только о книжке, а вообще о тебе, о том, что ты живешь на побережье, я всегда мечтал жить у моря… – Ну давай, вперед! Все что в голову влезет, хоть про преждевременную эякуляцию! Посплетничали о вечеринке, о Вике, о С.: «первый раз разговариваю с настоящим философом, профессионалом, не ухватишь его, в чем она, его философия-то, ну Канта изучил – это похвально, а себя-то как спасать?» Вику, слегка раздражавшую меня светской суетливостью, Миша защищал: «она добрая». Рассказал ему, что Гандлевский дал мне свой роман прочитать, и как меня этот роман разозлил, больно ловок, не роман, а сплошное политическое маневрирование, все эти подчеркивания с кем пил в охотку, с кем нехотя, а с кем и сесть-то за один стол западло, кокетливое самобичевание: «умишко куц, воля слаба», про «собственноручно испохабленную жизнь», да чего ты, блин, паясничаешь, знаешь же прекрасно, что умишко твой не куц отнюдь, и воля не так уж слаба, и в жизни все у тебя нормально: квартиру справил, дети замечательные, друзья знаменитые, и жена любит и уважает, и слава литературная на пороге уже, глядишь, и Букера, как задумал, получишь, какова литература, таков и Букер. Да и какую бы «хорошую» жизнь ты хотел? Вот череп тебе вскрыли, а «гиблая, слабая, нехорошая жизнь» твоя в чем изменилась-то? На веранде деревянной избы, где этот книжный магазин, «25-ого октября» что ли, мы с ним ливень пережидали, веранда дачная, и он рассказал, как ему сообщили про опухоль, как уже решил, что – все, как череп вскрыли, и как почувствовал, что будто родился заново, ну и что? да хоть еще десять раз родись заново! Все, все раздражало: залихвацкий тон «пропащего», все эти «зарядили банки», «оттянулись», «понавешали с пьяных глаз», да с «пердячим паром», и при том мы с понтом Ортегу-и-Гассета да Мартина с Бубером почитывали, есть в этом какое-то юродство, ей богу, а я юродства русского терпеть не могу, этот ритуал «пропащей» жизни бездельников, попрошаек и пьяниц, в глубине души почему-то считающих себя солью земли, а свою жизнь – освященной великими целями и полной поэзии, власть только вот, подлая, на корню срубила, и ведь, главное, никого при всем при том не обидел (разве что Евтушенко, ну так того только что ленивый не отлягает). Да лучше партию родную прославлять, ей богу. А задело меня, конечно, в чем я Мише не признался, что поиграть не взяли в литературные игры, в персонажи не пригласили. Когда он описывает, как пил с Кибировым во время путча, как другая знаменитость позвонила и сообщила, что путчистов в аэропорту арестовали, и какие они там значительные или ироничные вещи говорили, и как в этот день, это был третий день путча, он своим «спиногрызам» двухэтажную кровать сколачивал, они переезжали, то обо мне, как сидел с ними тогда и пил, генеральскими консервами из гост. «Спутник» потчевал, и сто долларов, которые ему позарез на ремонт нужны были, отстегнул за книги (тут некая еврейская неувязочка вышла с коэффициентами перевода, в общем, поторговался я, о чем вспоминать немного стыдно), и про танки на улицах докладывал – с утра, как угорелый, носился в тот день по городу: в Сохнут на Полянке, в штаб на Ленинском, в посольство, даже в редакцию «Юности» забежал с Сашей Макаровым, на Полянке была паника, врывались плачущие женщины и требовали немедленно отправить их в Израиль, потом заскочил Бума-кибуцник: «Эйзе цава дафук!» /"Ну и армия недоделанная! Видел танковую колонну, так штук пять насчитал на обочине, чинят, как после боя!"/; и кровать спиногрызам помогал сколачивать, обо мне, понимаешь, никакого упоминания, обидно, где ж историческая правда, документальная точность? (А я даже малость какую, совсем неизвестно «на что работающую», боюсь выкинуть, все в кучу валю, не верю я ни в какие композици, дневник, так дневник. Погром так погром. И ту беседу помню: Кибиров: Ты знаешь, что Лукьянов стихи пишет? Гандлевский: И Язов пишет. Кибиров: Ну, Язов даже печатается. Гандлевский: Язов просто большой поэт. Тут я похвастался, что познакомился с Сапгиром, но это почему-то никого не порадовало. Кибиров заметил, что «Геня – бабник, как выпьет, лезет лапать». Гандлевский пожаловался, что прям при нем Лену лапал, «просто больной». Может разница в том, что мне не «литература» важна, а очень хочется живую жизнь зацепить «пером», как багром, и вытащить эту рыбу трепыхающуюся на берег текста. И все хочется с самим собой разобраться, в себе. И если это настоящая шизофрения – я не боюсь, Миш, я уже не боюсь.) Но Миша в объяснениях моего раздражения на Гандлевского не нуждался, он «эту кодлу карьеристов» давно и гневно ненавидит. Считает, что и смерть Сопровского на их совести, что, мол, не вышли его проводить в дупель пьяного… Да, наверное и зависть тут, но не только, и не столько. Просто нам «спасение» подавай, а карьера – это мелко, неинтересно, унизительно даже, нет, никто от карьеры не отказывается, но не душу же за эту погремушку продавать. (Да, пусть высокопарно, пусть глупо.) Конечно, бывают «спасители» бесталанные и талантливые карьеристы, ну так что? Разве талант спасает? Спасает только правильная идеологическая установка. Так и до дома дошли. Я пригласил зайти, хоть и устал от разговоров. Попили чайку. Поговорили о Иосифовой эстетике «спасения», но уже вяло. Миша сказал, что она хороша в лучшем случае для трагедии, а куда скульптуру девать, живопись, музыку? И нельзя сбрасывать со счета прикладной характер искусств. Опять засмолил. Уходить ему не хотелось. Из окна тянуло дождевой прохладой. Наслаждение, а не воздух. Кладбищенские тополя стояли стеной. Кладбище вон там, за забором, тропинка ведет. Хорошо о «спасении» философствовать, а на деле, вон, поди ж ты, спасись… И, глядя на Мишино лицо в клубах дыма, ему-то что, запаха не чувствует, вдруг любовь-жалость нахлынула, неожиданно. Может эта, вот такая, наша дружба – и есть спасение наше… В последний раз я видел его за день до отъезда. Он опять зашел утром, и мы пошли пешком к метро «Черкизово», через Сиреневый сквер, где Иосиф дворничал. Я все хотел выспросить у него, аккуратно, чтоб опять не разозлиться, как он в это дело с квартирой теткиной влез, как его Зюс натравил, и что Зюс хотел собственно? Это было уже неважно, но поскольку обидно очень, что дело с квартирой лопнуло, хотелось, да, хотелось квартирку в Москве заиметь, хотя, если здраво рассудить – нахуй она мне, отроческие мечты о «хате», так что тянуло выведать про змеюку-интригана Зюса. Миша Зюсика защищал, чем выводил меня невольно из равновесия, потому что к брательнику своему двоюродному и, можно сказать, другу детства, я дышу неровно, неровно… В общем, никаких разоблачений я не добился от Миши, только желчь вскипятил, а пока, за разговором, мы к этому жуткому базару, к этому «чреву» на площади подошли, ко входу в метро не протолкнешься, и тут вышло наше время, хоть плачь, и мы, похлопав друг друга по плечу, пожав руки, не глядя в глаза, расстались. Взялся за книгу Аниты Шапира «Херев айона»(«Меч голубя»). Подзаголовок: «Сионизм и проблема силы. 1881-1948». По-английски звучит еще лучше: «Земля и сила». «Land and power». Испугались, что чересчур сильные стали. Вот я и решил в генезисе этого опасения разобраться. Может я чего в жизни не понял. «Пинскер видел в готовности еврея примириться с тем, что его колотят время от времени, отсутствие самоуважения… Биренбаум отмечал трусость, как одну из позорных черт евреев, обнаруживающую полную потерю самоуважения. Тема чести евреев все время находилась в поле зрения и внимания Герцеля, когда он обдумывал „Еврейское государство“. Он был настолько обеспокоен презрением к евреям, что записал в дневнике о необходимости смертельной войны еврейскому юмору (?!!!), склонному к самоиздевательству. Внушение представления о евреях, как о нации уважающей себя и пользующейся общим уважением, было одной из центральных задач молодого сионистского движения». Интересно, что «борода» сказал бы о Пересе с Рабиным. «Образ чести был испокон веку связан со статусом воина. Того, кто способен постоять за свою честь и даже пожертвовать ради этого жизнью». Верно, голубушка. Так почему же этот статус так вам, левым, не нравится? Али честь не дорога? Цитата из статьи в «Восходе», за 1906 год, критикующей сионизм: «… кто нам гарантирует, что в один черный день, под предлогом какой-нибудь войны, который так легко найти, не поднимется на нас страшный тиран, под покровительством которого мы окажемся, и не сотрет нас в порошок? Или что не появится новый Тит, и на базе тех же международных соглашений, уважать которые нас учат новые и новые войны, не рассеет нас опять по земле?… Кто нам гарантирует, что какой-нибудь сосед…» За душу берет этот трусливый вопль столетней давности. Сегодняшние тоже, все бояться остаться без покровительства его превосходительства дяди Сэма. А может это во мне говорит привычка к имперскому мироощущению? Интересно, что самые рьяные еврейские террористы сегодня – репатрианты из Америки, именно в силу такого господского мышления не понимающие, как можно терпеть оскорбления, и тем более покушения, со стороны каких-то погонщиков верблюдов? А «русские» со своей имперской гордостью сидят тихо. А ведь тут на пятачке от Иордана до моря за полсотни лет встала настоящая маленькая империя: букет наций, религий, общин, культур, совершенно друг другу враждебных, но объединенных еврейской всеядностью и полной волей для каждого обогащаться. Кстати, и – языком. Вот все говорят, как о чуде, что, мол, евреи, через тысячи лет, вновь заговорили на древнем своем языке. Это еще полчуда, а вот что арабы на древнееврейском заговорили, как на родном, или чистокровные русичи по-жидовски чешут, вот это действительно… Эх, заделать бы тут новую эллинистическую от Нила до Евфрата… Я, конечно, не все вспомнил из разговоров с Мишей. Вот всплыл вдруг отрывок: – Когда в депрессии, то судорожно ищешь за что бы зацепиться, чтобы выжить, за какие воспоминания?, за чье сочувствие?… И поэтому неинтересно писать ни о чем кроме вот такого пособия для отчаявшихся… Гляжу на Вуди Алена («Война и мир») и вспоминаю джихад* Герцеля еврейскому юмору. Смехуечки над героизмом. Героизм действительно чересчур серьезен, прям обхохочешься… Но вот показали по ТВ толпу жизнерадостных школьниц, которых выгуливают по плато Голан, как они хором: «Лучше отдать, чем будут гибнуть люди», хоть одна добавила: «наши солдаты», и не до смеха. Вырежут же вас, дочурки, изнасилуют всем полком феллахов и кишки выпотрошат с вашей жизнерадостностью и заботой о людях. А мужичков шустрых-юморных подомнут и на кол. Потому что человечные очень. И бесшабашности, что гнилью дана, нет у них. Любят, любят жизнь. Больше принципов. Вот и получается, что впору брататься с почвенниками, антисемитами и всякими романтиками сверхзадач… Показывали Варенникова, путчиста, говорит: «Да не смерть так страшна, как позор, ведь на весь мир опозоримся, так оно и вышло»… И Язов ему вторит (видеопротоколы допросов): «А народ-то уже не тот… в этом моя ошибка, не увидел…» Когда я утром 19 августа 1991-ого, полный ужаса от свершившегося (кошмарные сны сбывались: власть меняется, ворота захлопываются и ты попался, воробушек, а паспортом своим иностранным хучь подотрись) я прискакал к Мише, он поразил меня своей невозмутимостью и спокойствием. «Да ты не бойся, Наум, это все ерунда, они как дым рассеются, я им даю три дня от силы. Они, как и ты, оторвались от нашей действительности, народ-то уже не тот. Так что радуйся, благодари Бога, что он дал тебе возможность так сказать посетить сей мир в его минуты роковые…» Неделю назад пикничок был вечерний на берегу моря, М. и Н., А. со своей подружкой, довольно ладной и еще молодой бабенкой. Выпили больше обычного, народ возбудился и решил голышом купаться. Бабы смело разоблачились и, ревниво оглядывая друг друга, бросились в море. Груди у подружки А. крепкие, маленькие, торчали над водой, и она задорно смеялась. Мужички посмущались немного, но тоже разоблачились, только я застеснялся. А когда коза моя из моря выскочила, гладенькая, меня звать, поволок ее, хоть и упиралась, на вышку спасателей и там наверху отодрал при лунном свете, на виду у резвящейся в море публики. Выпили винца и давай дальше плескаться, вдруг из тьмы возникла компашка парней призывного возраста, человек шесть, и давай улюлюкать. Бабоньки вылезли, не шибко стесняясь. А. рассвирепел и, жердь поддатая, пошел, болтая детородным (жена внимательно следила за его извивами), с ними драться. Пришлось пойти с ним и посоветовать им поберечь древние портреты. Молодежь оказалась не особо воинственной, они отступили к вышке, ворча что-то про «русских блядей» и, поднявшись на нее, продолжали улюлюкать. Вынудили нас собирать манатки. Возбуждение было необычным и, кажется всем понравилось.

11.9. Весь Израиль обсуждает речь Асада в сирийском парламенте. Ловит намеки на добрые намерения. Жители Голан открыли «новый этап борьбы». Главарь их, М'алка, оправдывался: «Мы не собираемся сваливать правительство. Мы заявляем ему наш протест». Правительство сваливает их с Голан, но они, верные партийцы, не собираются сваливать правительство. Небось предложи родное правительство десятину с каждого на алтарь дела мира, тут же бы его свалили. Володя звонил. Его статью о Бокштейне напечатали в «Новостях недели». Доволен. Грандиозные планы заполнить все их приложения до пришествия Мессии. Зол, что не взяли статью о Генделеве: не хотят рекламировать конкурентов. – Суки вонючие! Я – поэт! Я пишу о поэтах! «Пишите о ком угодно, только не о Генделеве»! А о ком, о Бараше что ль писать? Да я не хочу его топтать! О Вернике? Больше двух строк не напишешь! Кстати, когда твоя книжка выйдет? А неделю-две назад была там его статья «Разговор о Дане». Недурно. Хотя вскользь. О Бокштейне – верно. Только за безвкусицу «птицечеловека» критиковать бессмысленно. В этой безвкусице – суть. Она оттеняет его метабред, придает ему подлинность. (Сам же пишет: «вдруг Оно живое?», и тут же – «лужи инфантильной тропики».) Иначе все было бы «сделано», то есть сухо, постно, натужно, а то и фальшиво, и всегда – мертво. Кто все время боится оступиться, у того походка неестественная (идет, как аршин проглотил). А Бокштейн чудесен естественностью, пусть даже и бредоносной. Его вообще «критиковать» бессмысленно. Критиковать можно «сделанное», а не явления природы. Бокштейну надо слагать гимны. И почему «досадно», что «ни тени иронии»? Да вся эта современная «ирония» – кокетливость шлюх! Или, в лучшем случае, «прыщавые» комплексы недовылупившихся. В новостях была корреспонденция об исчезнавении хасидов из центра Тель-Авива (ул. Шенкин и вокруг): в синагогах не хватает молящихся для миньяна* (старики платят деньги молодым «богобоязненным» из других кварталов, чтоб те приходили с ними молиться, те, конечно, берут денежки безбоязненно, и доброе дело, и тут же тебе воздаяние), насиженными их местами овладевают пацаны, долбающие рок на гитарах, полуголые девки, красные «ягуары» на тротуарах, педики в обнимку в кафе «Жопа». Корреспонденция сделана с едва сдерживаемой радостью по поводу ухода «старого мира», радостью, под маской сочувствия к одиноким седобородым дедушкам, чувствующим себя несколько неуютно в «новом мире», но проявляющим к нему удивившую меня снисходительность. Корреспондент подходит к парню лет 20-ти у входа в магазинчик кассет и дисков: «А ты не думал никогда, что может быть религия способна ответить на те вопросы, которые тебя волнуют?» Парень, на вид интеллигентный, пожал плечами: – А меня ничего не волнует. Это было гениально просто, в точку, в яблочко. Воистину новый народ, как и опасался Ахад Гаам: «без имени и культуры». Вадим Встречать меня в аэропорту Вадиму не хотелось. Как коту на печке, зимой, в сени выбегать. Меня это, конечно, задело, тем более ты ж ко мне в гости собираешься. Ну, ладно. Сам ленив, понимаю, да и, слава Богу, обойдусь. Позвонил через пару дней. Встретились у Почтамта на Мясницкой, где я своим обычным сумасшествием занимался – отправлял книги, первую партию. Обнялись. Подарил ему альбом фотографий «Христианские места в Израиле». Пока шла очередь, упаковка, писание адресов, он рассеянно листал его. Покосившись, смотрел, как пишу адрес на иврите. – Загадочный древний язык! – М-да, – ухмыльнулся я, не зная как реагировать на прилив романтики. Книги были отправлены. Мы вышли к Гоголевскому и пошли вниз, к Чистым прудам. Погода была замечательная. Солнечно, не жарко. Сели на скамейку. Вадим закурил. Он совсем не изменился. Никак не дать сорока семи. Все тот же прямой негустой пшеничный волос, никаких седин, лысин, брюха, скорбных морщин-борозд и прочих признаков разложения. Даже моложе чем три года назад, ни дать ни взять – тридцатилетний. Глядя на старый московский дом напротив (не Талызина ли, где Гоголь умирал?), на листву, купающуюся в солнечных ручьях, стекающих по стволам и ветвям, на девиц с породистыми собаками, на мужичков в маечках за домино, я вдруг узнал запах московского лета из прошлой жизни, пахнуло уютом родины, отпустила привычная тяжесть, и снова нам было по тридцать, да что там – по двадцать!, и мы рассказывали друг другу очередные романтические сказания: -Ты не представляешь, какая на меня удача свалилась! Я влюблен по уши! Она совершенно необыкновенная женщина…

12.9 Вчера младший играл на вечере, организованном англо-израильским культурным фондом в галерее Штерна на Гордон. Собирали деньги на поездку их оркестра в Англию. В самой галерее была выставка 4-х поколений Писсаро, наглядно демонстрирующая фамильное вырождение. Родоначальник был представлен несколькими завалящимися рисуночками по 5-10 тыс. долларов. Публика была светская, богатенькая, даже эти рисуночки покупали (а вот закусочку подали хилую), всякие бабы в отчаянном возрасте, пара гомиков, тоже не первой свежести, настоящий светский лев: элегантно одетый, легкая седина, мужественное лицо, которое портил только налет скучающей наглости. Отпрыск в одном месте от волнения «поехал» не туда, смутился и вообще сбился. Вряд ли кто заметил, кроме, конечно, учительницы, тут же покрасневшей. Вернувшись, мы пошли с супругой в наш Хулонский лес, выгулять кокера, старший, по вечерам это его обязанность, приболел. Сели на скамейку. Она легла, положив голову мне на бедро и закрыв глаза. Черный, с блестящей шкурой, разжиревший кокер весело валялся в темной траве, потом подбежал и тоже улегся рядом. Правой рукой я гладил ее волосы, а левой – кокера Клепу. Утром ходил в бассейн, потом, гуляя с собакой, встретил Жору, бывшего короля русской прессы. К моему удивлению он подошел, пожал руку, встал рядом, «как дела» и прочее. Видно паническое состояние располагает к доброжелательности по отношению к потенциальным сочувствующим, а Жора в панике, в ужасе от левых, от Рабина: – Я вчера Шилянскому говорю, да уйдите вы все из Кнессета, перестаньте сотрудничать с этими большевиками! Тотально! Плюют на концензус, ну так пусть сами, в одиночку и правят! – Правильно, – завожусь с пол-оборота, – если народ для этой местечковой аристократии – «пропеллеры», то нечего играть с ней в парламентские игры, нужны резкие методы, призыв к гражданскому неповиновению, нужно показать народу, что ситуация критическая, что эти капо тащат народ к печам, рассказывая, что там тепло и сухо. Он рукой махнул: «Да не с кем же разговаривать. Одна надежда, что у них сейчас раскол будет». – С чего это? – Ну из-за Голан у них сейчас итъарерут /пробуждение, активизация/. – Да какой там итъарерут! Давно ясно, куда дело гнут, если они до сих пор не итъареру, так уж теперь, после драки…, знаете, как царь Агриппа жидков учил? Тот, кто выразив покорность, потом восстанет против притеснителей, тот не свободолюбивый человек, а взбунтовавшийся раб. Нет, я смотрю на вещи куда пессимистичнее: не Рабин тут виноват, народ говно. А он только всплыл, за говно это уцепившись. Народ приспособленец. Дело швах. Были же мы у власти, и что? – Мы?! – возмутился Жора. – Ликуд был у власти, и то бекоши /с трудом/, а не мы! Сенильные ревизионисты и хапуги черножопые! Даже аппарат не смогли поменять. Если б мы были у власти, они бы этих социалистов с увеличительным стеклом бы искали! Вечером позвонил Верник, Чичибабин приезжает, 4 -ого октября вечер. Жара. 34 по Цельсию. Йом Кипур на носу. Читаю Аниту. О тоске по героизму еврейских юношей сто лет назад. А нынешние мечтают о мире. Чтоб их в покое оставили, в милуим не забирали. Вадим – Мы познакомились на поэтическом вечере. Я года два назад стал немного выходить в люди, и, есть такая студия при одном клубе, народ уже не юный, поэты, художники, меня пригласили почитать. И вот что здорово еще красавиц-то колдуют мои греховные стихи! Успех был замечательный, дамы обступили, просили автографы, и она. Я подарил ей книжку, потом она мне позвонила, попросила встретиться. Прочитала стихи, посвященные мне. Ну и… пошло-поехало. И, понимаешь, такая связь… неразрывная, такое взаимопонимание, буквально душа в душу… у меня еще так не было. Получилось, что и на мой закат печальный… – М-да… А сколько ей лет? – 35. – Не замужем? – Замужем, куча детей. – Ого?! – И ты не представляешь, на ней совершенно не заметно. Такая статная, красивая! – А муж чего делает? – Не знаю точно. Знаю только, что деньгу гребет. Одевается она шикарно, духи дорогие. Захотелось мне ввернуть насчет спонсора, но сдержался, Вадим был настроен на полном серьезе восторженно. – И как она время находит? – полюбопытствовал я. – Вот, находит. Они находят, когда хотят. – М-да, это точно… – И стихи она замечательные пишет. Все со мной советуется, я у нее вроде… ну так, поучаю в общем. А поет как! И на гитаре играет. Ей твои песни очень нравятся. Да чего там, я вот на днях организую встречу, познакомлю вас. – Аа, я с удовольствием. – Совершенно удивительно…,– продолжал Вадим мечтательно, – она тут уезжала с детьми и мужем, в отпуск, прям плакала… И вернулась на три дня раньше, умираю, говорит, соскучилась… – М-да, – я качнул головой и улыбнулся. – Здорово. Позавидовать можно. А улыбнулся я тому, что и четверть века назад он вот так же, с таким же восторгом, рассказывал мне свои необыкновенные приключения, и я ему ужасно завидовал. – Я сам просто не верю, что такая удача. Но я ее заслужил. Выстрадал. А как она мои стихи чувствует, понимает! Ну, потом, как водится, настала моя очередь делиться, только истории мои всегда были, по сравнению с его, попроще, пообыденней, без всякой романтики. Рассказал о своих неудачах с А. – Ну, это не любовь у тебя, – прозвучал вердикт. – Это так. А что не встает, так это только баба виновата. – Да, она совершенно холодна… – Ну ясно. Однако я тебе удивляюсь. Ей богу, ты совсем не изменился. Ну зачем тебе это? Зачем без любви? Любишь ты ситуацию насиловать, не можешь примириться с тем, что любовь – редкость, странная встреча! Ее, как штангу, не выжмешь. Чувствуешь, что не то, и иди с Богом. – М-да. – А что ты мне рассказывал тогда про другую, которая потом уехала, про сон, в котором я ей приснился? – С той… вроде все есть: взаимопонимание, интерес ко мне, что пишу, о чем думаю, что переживаю… Когда мы увиделись, прям мистика, через 15 лет, случайно, в другой стране… Но… какой-то страх… Когда уже сблизились, в первый раз, так после… обычно знаешь, человек расслабляется…, помню ее взгляд… бездонный, неотрывающийся, какой-то суровый, страшный… будто два дула за мной следят… – Прям мурашки по телу. Ну так это ж и есть любовь! Я прям вижу этот взгляд! И Вадим передернул плечами. – Так что у вас? – Ничего. Переписываемся. Приезжает иногда. Два паренька в галстучках подошли: – Колготки не желаете? Итальянские, по 10 тысяч? – Хиляй-хиляй со своими колготками,– резанул Вадим с неожиданной грубостью. – Чего это ты? – удивился я. – Ходят тут, со своими колготками, прям НЭП какой-то. – Ну конечно НЭП, а ты что думал? Мальчики шустрят, причем культурно, в галстучках, а что? – Слушай, – неожиданно переключился Вадим, – угости меня пивом, а то, сам понимаешь, ни копья. Передернуло меня от нищенского надрыва. – Аа, пошли, конечно, – говорю, – действительно что-то пить захотелось. Герцель и Нордау, озабоченные еврейской трусостью и бесчестьем, писали пьесы о евреях, гибнущих на дуэлях, бросая вызов своим обидчикам, доктор Коэн у Нордау объясняет необходимость выйти на поединок тем, что речь идет не только о его собственной чести, но и о чести еврейского народа (видно с юмором они к тому времени успешно расправились). А вот Ахад Гаам считал, что оба не понимают духа еврейства, что оскорбления не могут задеть чести «настоящего еврея», который гордо пройдет мимо. Ахад Гаам лучше понимал соплеменников, и его «настоящие» евреи, пройдя мимо оскорбителей и мимо сионизма пришли прямехонько и мирно в Освенцим.

13.9. Сегодня Севела по русскому ТВ предлагал «намыленную веревку» для наведения порядка в России. «Вешать на площадях, публично» тех, кто готов «зарезать за видеокамеру». А ведь когда-то шутник был знаменитый («весело провели евреи субботу у Стены Плача»). Выступал он в паре с Кожиновым (программа «Я -лидер»). Начал так: «Если бы я был царем…», а потом о виселицах. Крутой парень. Трижды еврей СССР.

15.9. Йом Кипур. Страшная жара. И так каждый Йом Кипур, как в осаде. Еще приболел вдобавок. Книжка не вышла. Посылок нет. Читаю Аниту. Сформулировала трагическую дилемму еврейской национальной независимости: стремление к силе для самозащиты, и, противоположное ему, стремление к справедливости. Страх перед насилием стал страхом перед силой и привел к ее фетишизации. Так дети, которых часто били в детстве, либо чувствуют отвращение к силе, либо ей поклоняются. Жена: «Мертвый день. И, как назло, все время жрать хочется». Сейчас – переломный момент. Хотят сделать из нас нацию молокан, пацифистов. Если не устоим, не выдержим, покатимся с Голан и ото всюду это будет означать психологический коллапс. Не в территории дело, а в психологии. Мы уже сдались. Осталось только аккуратненько прибрать нас к рукам. Главное аккуратненько, постепенно, не делая чересчур резких движений. Чувство независимости (а оно из чувства чести вытекает!) потеряно. Мы давно (и с радостью!) стали американскими «бней хасут» (вот на Гаити послали подразделение, все орут: что наши парни делают в Газе, но никто и не пикнет: что наши парни делают на Гаити?), в русском языке даже слова такого нет, вассалы? нет, вассал – звучит чересчур благородно, «находящиеся под покровительством», вот точный смысл. В «Маариве» за

14.9. письмо Хаима Анегби своему школьному приятелю Егуде Арелю, который голодает сейчас в Гамле против эвакуации. "Твоя голодная забастовка, не могу отрицать, смешна мне. Политика отчаявшихся фанатиков, пытающихся выжать слезы у публики ради призрачной идеи – «жить благодаря мечу своему». Этот ваш бунт против нового порядка, формирующегося в нашем районе, обречен. В этом смысле вы правильно выбрали Гамлу… Глаза твои не видят того, что «знамение на стене» уже появилось, уши не слышат голоса нового мира ". Дальше: «Никто меня не уполномачивал говорить от имени сотен тысяч (?!!) беженцев с плато Голан в 1967 году. Десятки деревень были разрушены. А вы, сидящие на их землях, еще смеете опираться на принцип связи человека со своей землей!» И последний аккорд: «Прямая ответственность ложится на каждого врага мира за каждую каплю крови, пролитую ради лживых идеалов национального величия». А как насчет ответственности поборников мира за каждую каплю крови, пролитую ради их лживых идеалов «нового Ближнего Востока»? Самое отвратительное у левых – когда попытку политического урегулирования конфликта с арабами поднимают на религиозную высоту «идеологии мира», когда дискуссия вокруг тактики политического урегулирования подменяется борьбой с «врагами мира» (увы, здесь не только пропагандистская логика, здесь попытка найти свою мифологию, свою витальную энергетику). Несогласных с политикой правительства клеймят «отчаявшимися фанатиками», жаждущими народной крови ради «лживых идеалов национального величия», уже не только клеймят, но и проводят превентивные аресты, запрещают «экстремистские» организации, якобы за подготовку к терактам (не удивлюсь, если половина этих «экстремистов» провокаторы). Ведется тотальная промывка мозгов с использованием всех госсредств, в школах объявлен «год мира», наплыв левых лекторов, которые за счет часов обучения ебут мозги несмышленышам о «дружбе народов», в каникулы для детсадовской малышни целую передачу о мире сделали, аж Переса пригласили!, и «дедушка Перес» рассказывал малышне те же сказки, что и взрослым, материнского вида теха показывала карту Ближнего Востока «без границ», «как в Европе», и сладким голосом пела деткам как будет здорово, когда будет «мир». Все здоровое и живое в народе объявляется «устаревшим» и подвергается осмеянию и дискредитации: религия – мрак средневековья, стремление дать отпор врагам – культ силы, Бар-Кохбе, как отъявленному фанатику, историки устраивают телевизионное судилище (по этому поводу неплохо пошутил Меринг: «военные историки считают, что спартанский царь Леонид должен был отступить при Фермопилах, во всяком случае историки отступили бы»). Я при этом вспомнил «суд над Онегиным» из романа «Два капитана». Мы на шаг от тоталитарной пропасти. Чем сильней политическая тактика левых будет увязываться со святостью «идеологии мира», тем трудней им будет признаться в тактических ошибках (ведь они тогда превратятся в идеологические, в отрицание пути!), и тем более отчаянно они «пойдут вперед», «несмотря ни на что». Чтобы оправдать ошибки, пойдут на маленькие преступления, а чтобы скрыть эти маленькие – совершат большие. Жена: «Этот день меня уже достал, напилась бы щас…» И впрямь, прослонялась целый день из угла в угол, русские телепередачи смотрела, самой стыдно стало. А за окном народные гуляния, дети на велосипедах. Прочитал ей отрывок из письма Бен Гуриона (читаю Аниту). Перед цитатой было вступление о том, что он "рассказывал в письме о своем «медовом месяце». Жена: "С Манькой его? Я: "С какой Манькой? Жена: "Или с Полинкой, с кем он там? Я: Да ни с кем, с сионизмом! «Медовый месяц» – это метафора такая, понимаешь? Начала, заикаясь, ржать. Когда успокоилась, я прочитал ей на иврите: «Первые завоеватели превратились в сутенеров и лавочников, торгующих надеждами измученного народа и по кусочкам продающих стремления своей юности. Образ Галута внесен ими в Храм Возрождения, а восстановление родины идет чужими руками». Она опять заржала, со слезами. – Что такое? – Ты меня… просто… я половину слов не поняла… Однажды в милуиме ховеш*, симпатуля такой, сказал мне, что сам лично готов сжечь всех «досов» * в печах, причем, говорит, живыми, Гитлер был гуманист, сначала умертвлял их. Я тогда не понял этой ненависти. Приписал бытовухе, недовольством, что в армии не служат, что по субботам не ходят автобусы. А дело-то глубже, принципиальней. Десятилетия шла оголтелая пропаганда социалистов-ассимиляторов (они ж тут коммунизм собирались строить вместе с феллахами), против еврейского национализма. Для ассимилянта смерть нации есть доказательство его правоты, а живая нация – живой свидетель его низости и предательства. Потому леваки-ассимилянты с таким ожесточением и борятся против религиозных (в России евреи-коммунисты также доказывали свой интернационализм), что это ядро нации, и ненависть к ним сильнее, чем к арабам, впрочем что я говорю, арабы для них союзники в борьбе с собственным национальным ядром. Самое страшное, что народ уже не сможет подняться на войну единым. Отныне (началось еще с Ливанской кампании, которую левые объявили войной правых и отказывались, как генерал Гева, в ней участвовать) всегда в решающий момент будет раскол на «партию войны» и «партию мира». Если «партия мира» будет у власти, как сейчас, она не сможет решиться на войну, потому что это будет означать признание лживости ее концепций и политическое самоубийство, связанное и с риском для жизни, потому что при смене власти на волне тотального разочарования с ними сведут счеты, она вынуждена будет отступать и отступать, уступать и уступать, до конца. Если правые будут у власти, им будет очень трудно решиться на войну, потому что «партия мира» всегда будет утверждать, что можно было еще немножко уступить и потерпеть, чтобы предотвратить кровопролитие, она сделает все, что в ее силах, включая прямое предательство и сотрудничество с врагом, чтобы предотвратить возможную победу в войне, то есть победу правых. Вся эта логика (ее признаки уже обнаружились в Ливанской войне и Интифаде) неизбежно приведет к превращению следующей войны в войну гражданскую, как было две тысячи лет назад в страшной тяжбе с Римом. По русскому ТВ в программе «Час пик» с Листьевым выступала некая Альбац, профессиональный борец с антисемитизмом. «Антисемитизм, – говорит, – это не проблема евреев». И что «их не любят, за то, что они чужие». И что «каждый народ имеет право на своих подлецов». Телезрительница спросила, а как вы своего ребенка воспитываете, вы ему объясняете, что он принадлежит к великому еврейскому народу? – Видите ли, – нимало не смущаясь, ответила борец, – вопрос сложный и очень личный. Дело в том, что мама у меня русская, а отец еврей. Отец же дочери тоже русский. А я считаю себя еврейкой пока живу в антисемитском государстве. Профессиональные евреи. До последнего антисемита. Евтушенко тож. Кстати, это был ловкий ход с «Бабьим яром». Великолепное поэтическое капиталовложение. До сих пор купоны стрижет, так и известен на Западе, и в истории останется, автором «Бабьего яра». (Ну вот и я камень в беднягу кинул.) Когда старшего моего 17 лет назад в английскую школу принимали, спросили на собеседовании: кто твой папа по специальности? – Еврей, – ответил растерявшийся 7-летний мальчик. Видеоклипы с песнями бывают совершенно замечательные. Авангардная кинопоэзия. Вчера смотрел, раз в пятый, «Андрея Рублева». Хорошо пошел в Йом Кипур. Вот типичный «спасатель» от искусства, Андрей Арсеньевич. Еще верил тогда (в «Рублеве»), что красота спасет.