Текст книги "Щель обетованья"

Автор книги: Наум Вайман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

16.10. Ночью лил дождь, но с утра распогодилось. Поехали на Север. Накрапывало. Поднялись на Фавор. Вкусили грозовых далей Преображения. Потом – на гору Арбель над Тивериадой. По дороге показал ему место, где Саладин крестоносцев разбил, объяснял ему стратегический смысл позиции, и про жару, как латы у них прокалились, что людям и лошадям пить было нечего, Вадиму их жалко стало, а я сказал, что ребята они, конечно, были крутые, но на мой вкус чуток грубоваты. Вадим рассказал, что прочитал у Ливия жуткое описание битвы при Каннах, молчаливую, многочасовую резню стиснутых легионов. Оставили машину у фермы, где ослов сдают на прокат, и пошли в гору пешком. Ну, гора – это громко сказано, так, подъем пологий на полкилометра, манил вид на округу. Шли неспеша, впереди группа туристов, молодые, кажись немчура. Ласково ворчал гром. Густела мгла, часть озера уже пропадала в ней, легкая тревога охватывала, но мы шли, как и тогда, через Клухорский, не отступать же. Уже почти поднялись на вершину, немцы дружно, почти бегом, спускались навстречу, поглядывая на небо, еще небольшой подъем и мы станем у края, одни, над миром. И тут небо ка-ак рявкнет! Прямо над нами. И кривой посох молнии в тьму над озером как вонзит! И дождь – потоком! А кругом ни деревца, глина да камни, да золотая трава. Попробовали идти дальше, к краю, но куда там, кеды облипли грязью, скользили, того и гляди вниз смоет, а вверх только на четвереньках карабкаться. Стало страшно. Молнии рвали небо, как папиросную бумагу, вонзаясь в землю совсем рядом, гром ярился, дождь хлестал волнами, тьма заволокла все вокруг, дорога превратилась в мутный ручей, который все набирал силу, увлекая за собой камни и превращаясь в оползень, разыгрался ветер, похолодало, вдруг дождь перешел в град. Скользя и переваливаясь, качаясь под ветром, смеясь и ойкая от уколов больших градин, мы побежали назад. Кеды, обросшие глиной, превратились в маленькие лыжи. Вадим гоготал и возбужденно махал руками: – Как тогда на Перевале! Я кивнул, потому что тоже подумал про Перевал, вот, еще один круг замкнулся, только на этот раз мы не дошли до конца, мы отступили, и хоть вроде бы не из трусости, но какая разница, все равно осталось чувство незавершенности, поражения, нет чувства ужаснее, даже если ты и не виноват, просто оказался слабее… Поражения быть не должно, победа или смерть, и мы могли, могли на самом деле… Поэтому я только кивнул, промолчал, горько ухмыльнувшись. А Вадим все охал восхищенно, все бормотал, что сие неспроста, знак, предупреждение или благословение? Когда мы пришли в начале мая в Домбай, добираясь из Пятигорска на автобусах и попутках, и стали узнавать, как перейти Клухорский, нас подняли на смех. Инструктор турбазы даже сводил нас на местное кладбище и показал могилы героев-альпинистов. Нет, все правильно вы спланировали, Военно-Грузинская дорога через перевал существует, но сейчас все под снегом, лавины сходят, надо недельки две переждать, или, говорит, езжайте поездом, через Анапу. Ждать мы не могли, отпуск кончался, а отход через Анапу казался… Если отступим, сказал Вадик, никогда себе не простим. Срубили по два березовых посоха, заточили их, и часов в семь утра вышли. Горная тропа, гордо названная дорогой, была перерезана лавинами, снег на солнце таял и леденел. Поскользнуться было не желательно: лавины кончались далеко внизу, в ущельях. К двенадцати мы поднялись на самый верх, там была метеостанция, из нее в испуге выбежал парень: «Вы куда?!» Мы объяснили, что хотели бы в Сухуми. А далеко до ближайшей деревни, или турбазы? Он стал кричать чтоб мы немедленно возвращались, дороги до Южного Приюта нет, все в снегу, не видите что ли?! Небольшую долину обступали горы. Черные скалы рядились в блистающие на солнце снежные шубы. Мы сказали ладно, только погуляем тут немного и пойдем обратно. У края долины торчал каменный крест. За ним шло вниз огромное ущелье, по краю кое-где виднелась тропа. Мы присели у креста на камни и съели продзапас. И вдруг перед нами оказался мужичок, голова бритая, в руках сумка, в тапочках. «Откуда?!» Он махнул рукой в ущелье. «До жилья далеко?» Он пожал плечами. «Нэ надо ходить», – сказал он. «Но ты-то прошел?!» Он опять пожал плечами. «Я все врэмя хожу.» «Ну что,сказал я Вадиму, – если он прошел, то значит пройти можно.» И мы пошли. Не раз теряли дорогу, портилась погода и шел холодный колючий дождь, когда стемнело, провалились куда-то, выбирая путь наобум, вертолет кружил, смутно видимый в сумраке, а мы истошно орали, думали заночевать на краю неизвестно чего, но поняли, что замерзнем. Нам повезло, к часу ночи вдруг увидели огонек… А утром мы почувствовали себя другими людьми, окрыленными, для которых нет непреодолимых преград. И это чувство стоило риска.

17.10. Жена: «Вадик – эдакий плей-бой. Мне еще тогда Марина (его первая жена) рассказывала, как он ее кремами мазался. Вообще он не прочь женщин поэксплуатировать. Я его спросила, откуда он деньги достал на поездку, говорит мать дала, для нее это престижно, что сын в Святую Землю поедет. Вот так вы все, играете на бабьих чувствах. А уж на счет сыграть – это он умеет. На доброе слово щедр.» – Плей-гой, – говорю. Вчера вечером, когда вернулись, водочки тяпнули, а тут и свет потух, гроза-с. Доели-допили при свечах. Потом спели. Поездка нас сблизила, а вернее меня с ним несколько примирила. Пришли почти все посылки, около ста книг. Не хватает еще двух-трех. С утра раскладывал их по полочкам. Вадик, поглядывая на оргию сию, обронил осторожно-иронично: «Бастионы строишь?» В точку попал. Все-таки он поэт. И умнющий-хитрющий, как поэту и положено быть. И даже стихи иногда увлекают…, хоть и муть, а вот он мути этой, бреду своему о «сумеречной земле», «вороньих стаях», «дорогах вдаль» – предан. Наивно предан. Только вот барства русского я не люблю, якобы «презрения к деньгам», мол, Бог пошлет, как манну небесную. И самое интересное – посылает. А ты тут корячишься… Значит, Господу нелюбезен. Вадим, погуляв по Тель-Авиву: «Девки у вас тут с-сытые, з-здор-ровые!»

20.10. Вчера взорвали автобус, когда Вадик по Тель-Авиву гулял. 22 убитых. Куски тел на ветвях, кровавыми плодами висели. Народ повозмущался немного, но в рамочках. Опять же объяснили ему, что, мол, происки врагов мира. Москва ушла совсем. Пропала куда-то. Когда мы с Вадимом с горы Арбель вниз скользили, он все твердил молитвенно: «…неспроста это все… неспроста… Бог все знает, он знает…» А я ему сквозь клекот дождя и гром кричу: "Это мне напоминает анекдот: архангел Гавриил Господа спрашивает, про группу женщин поступивших, куда, мол, их, в рай или ад? Господь говорит: а ты спроси их, мужу изменяли? Ну, архангел по-военному: кто изменял – шаг вперед. Все вышли, кроме одной. Господь и говорит: «Всех в ад.» «А эта ведь не вышла?» – удивился архангел. «И эту глухую блядь тоже!» – разозлился Господь. Вадим гвардейски захохотал, потом смолк и пробормотал: «Ох, прости Господи.»

22.10. Противно было смотреть, как наши вожди облизывали короля Хусейна, не в силах (да с дуру и не считая нужным) скрыть своей детской радости, жалкой еврейской радости «быть признанными», наконец, «стать своими». Все их «стремление к миру» – это галутное еврейское несбыточное стремление «стать своими» среди чужих. Не стать собой, а стать своим… А этот плебейский восторг общения с королем! Пусть хоть с бидэинским. Король Хусейн принял, король Хусейн поздравил, король Хусейн приветливо улыбнулся. В 75-ом убил полгода, домогаясь одной старой лесбиянки, которую в трамвае склеил, кандидата искусствоведческих наук, только лапать давала и альбомы листать. Лет сорок ей было? Пару раз я на ней кончил от трения, так и не дала. Поучала, что Фальк – это Мандельштам в живописи, а Филонов – Платонов.

26.10. Подписали мир с Иорданией. Клинтон по такому случаю потрудился притащиться в пустыню. Тер слезившиеся глаза – во время церемонии разыгралась песчаная буря. Ездили с Вадиком в Вади Кельт. Монастырь? ящерицей к скале прилепился. Потом на Мертвое море. Долго лежали в нем без движения. Снизошел покой и сонливость. Вадима этот расслабон вдохновил. «Теперь я знаю, что на этой земле все возможно! Здесь все дышит тайной чуда!» Поднялись на Масаду. Его взволнованность шла по нарастающей. Следы римского лагеря внизу, скворцы на ограде, портик Ирода над кручей, розовые горы на закате – все восхищало. «Я прям вижу это ужасное противостояние: наверху – тоска, а внизу – скука.» Вечером он еще раз попросил сборник Володи. «Не, не пойму ничего. Ты мне говорил, что рецензию написал на его первый сборник? Дай почитать.» Почитал. Сказал, широко улыбаясь: «По-моему рецензия лучше, чем книжка.» Ну, я спорить не стал. А утром, в последний раз поехали к морю. Шли редкие большие волны. Бабка в шляпке ловила рыбу леской. Два парня с досками ждали волну, чтоб оседлать. Вадим уже предвкушал свидание с Любой, свои рассказы, «она поймет, как никто». После работы я отвез его в аэропорт, торчали там часа три – вылет задержали, таможенники тянули резину. Еле доплелся до кресла. Устал. Ужасно устал. Утром еще писал письма. И грустно. Он странный. И есть какая-то магия в его стихах, в упор не видящих этот мир, упрямо цепляющихся за милые образы-образа… Бесконечные жухлые травы. Неоглядного неба пустырь… Не бывает сильнее отравы, Чем дорожная русская пыль! Или: Хорошо б хоть раз без толка мне пожить в степной глуши! Быть влюбленным да и только, без оглядки, от души! /две строфы пропускаю/ И пурге над полем внемля, о подруге не вздыхать, лишь заснеженную землю легким шагом целовать…

5.11. Смотрел «Аолам лефи агфа», нашумевший и набравший призов фильм Аси Даяна, олицетворяющего собой израильскую гниль. Все как по писанному: дети героя и отца-основателя ненавидят основанный и отвоеванный для них мир. Этот сынок генерала – лихой бездарь: ни школы, ни эстетического чутья, типичная израильская голытьба от искусства, но. Да, есть но. Его клокочущая истерика убедительна, почти увлекательна в своей омерзительности. Фильм примитивненький, но гниль дана со смаком. И неважно откуда она взялась, для него эта гниль, а еще лучше – хара (вроде русского «говна», только вонь познатнее) – нечто неизбывное, вечно царствующее, материя, из которой воздвигли Вселенную, будто Большой Хлопок был взрывом кучи дерьма, которое с тех пор наполнило Космос. В конце фильма пьяная израильская военщина, доведенная до отчаяния захватническими войнами, врывается в кафе (весь фильм в этом маленьком уютно-блядском кафе, с его блядью-хозяйкой, блядьми-официантками и распиздяями-завсегдатаями), где им выпить и пошуметь не дали, и расстреливает из автоматов всю эту аримат хара, все это отхожее место, кэбенемать. Фильм дышит живой, заразительной ненавистью к родной армии, а так же, неподдельной и животной – к родным «френкам». И полон элегического сочувствия к измученным, беззащитным и таким уютным блядям, наркоманам и гомосекам. Ну да, впечатление производит. Так и хочется тоже взять автомат и все это даяновское отродье, всю эту гнусь… Потом на Останкино переключил – лихой концерт Гребенщикова. Тут ребятки покруче, тут не визгливая, истеричная музыка гнили, тут ее суровая летопись. Да со смешком, стеб в обнимку с блядью-историей. А днем поехали в лес. Моросило. Небеса набухли, вдалеке сверкало. Воздух был уже зимний, освежающий, мокрый лес блестел яркой травой. Распили бутылку красного. Поднялись на холм. Никого вокруг. Дамы отдалились, цветочки рвали, а мы с Л. переминались на месте. Л.: «Представляешь, они уже готовы на переговоры с Хамасом!» Я: "Да… Кто нас половчей убивает, с тем и поговорить интересней. Кстати, Рабин опроверг, сказал, что мы с ними разговаривать не будем, потому что они враги мира. Что убивают жиденят, это ничего, это нормально, может даже похвально, дали же одному убивцу Нобелевскую премию мира. Л.: «Да. Они (правящие круги) это поняли раньше нас, что все сгнило. И ведь деваться-то некуда… Если бы мне было сейчас хотя бы пятьдесят…» Я: «Малькодет, малькодет /западня/. Малькодет мавет /смертельная западня/.» Поднял на меня взгляд седой волчары на заслуженном отдыхе: «М-да, м-да… Малкодет.» (Произносить ли "л" мягко, как с мягким знаком, или пожестче – вопрос стиля.) Вот так мы всегда в последнее время, соберемся и каркаем дружно под добрую закусь, два старых, разочарованных во всем ворона. М. с нами не каркает, он «за мир». И вообще презирает «государственные заботы». Выпить вечерком с подружкой, позубоскалить с приятелем раз в неделю, съездить пару раз в год в Италию, а когда пропадет все оно пропадом – не нашего воли и ума дело, да и все одно, медики говорят, помирать придется. А жена моя смеялась, рвала цветы, восхищалась «чудным видом», и я любовался ею, как расшалившейся девочкой. Все разъехались, а мы еще остались, дождик пошел, в машине потрахались, неудобно, но в кайф. Однако если покопаться, насчет инцестуозного… Вот это: любить не желая и желать не любя. Это явно мое. Значит любовь к родине – это вытесненная любовь к матери? Глубоко. А если ты ее – странною любовью? А ежели у человека как бы две родины, и обе он – странною любовью? Материнского в себе всегда боялся, этой всегдашней уступчивости, мягкости, осторожности, запуганности, в сочетании с упрямой, сверлящей настойчивостью. А сейчас злюсь на ее старость, не могу, не хочу ее такой принимать… Тут может что эдиповское и проглядывает, может и вытеснял что когда… А с отцом, резким, вспыльчивым, гневливым, с отрочества часто ссорился по пустякам, таил злобу. Отец не был ни жестоким ни скаредным, и меня, знаю, любил, но необъяснимая напряженка, как мы не старались, все равно была между нами… Я уехал, потому что побоялся увидеть его мертвым. (На ночь Нойфельда начитался, психоаналитический портрет Федора Михайловича. Все не спится…)

12.11. Евреи так и остались «переживателями». У Аверинцева хорошо было про огонь сказано, что для грека главное в огне свет, инструмент познания, а для иудея – жар, сила жизни. Поэтому греческое искусство холодно, чересчур они к порядку стремятся. А еврейское – страстно. Китайцы же – благоговейные созерцатели, нет у них страсти к преобразованию мира. Да, пожалуй, и страсти к познанию. На китайского фазана какого-нибудь на ветке цветущей сливы посмотришь и ничего больше не надо, хоть плачь от счастья. Но разве познание – не есть начало преобразований? Разве может оно быть бесстрастным? Страсть мысли сильней страсти любви, жажда бессмертия сильней жажды жизни. И эта концепция Аверинцева спорна, что евреи внесли в историю «вертикальную» составляющую, ось времени, ось развития, тогда как эллины кружились в замкнутом космосе никуда не стремясь, осваивая больше пространство. Разница скорей в том, что греки уповали на Разум, наблюдающий-познающий формы жизни, а евреи на чувство, способное переживать сущность мира. Греки отстранялись от жизни формой, идеей, маской, а евреи к ней прорывались тараном веры. Еврей не мог быть Творцом, теургом. А значит и историю он творить не мог. Время не могло его беспокоить (солдат спит, а служба идет), время, как путешествие. Судьба мира зависела не от него. Поэтому у евреев нет цели, а значит и нет воли. Бог «ведет» их и требует дисциплины, только дисциплины. У еврея одна задача – выжить, чтобы «дойти». Как на этапе. Этапная психология. Вечно на пересылке… И история их занудно циклична – то просрут Храм, то отстроят. Еврею чуждо самоотвращение, он скорей самодоволен, а потому и лишен пружины самосовершенствования. А сионизм – зараза немецкая: Гесс, Герцель, Нордау, мир, как воля и представление… Роковая отвага германцев, уязвленная христианством, толкнула европейского человека на великие походы к неизведанному, на бунт преобразования мира, богоборчества и богостроительства. Вот та ось, та великая пружина, которая «энергийно» создала западную цивилизацию. «Гоги, что такой ос?» «Ос, учитель, это такой бальшой паласатый мух.» «Нэт, Гоги, бальшой паласатый мух – это шмэл. А ос – это на чем зэмля дэржится!» Еврей страдает духовной импотенцией. И не рассказывайте мне сказки про марксов, фрейдов и эйнштейнов, это плоды европейской цивилизации, бунта против еврейства, а сто лет национального одиночества на родной земле не породили ничего кроме жалких потуг на американизацию. В России хотя бы разгул постмодернизма и всякой, как Гольдштейн выразился, шизоидной развлекухи с приколом. Все-таки пытаются как-то освоить творчески свой пиздец.

19.11. Бессонница не унимается. Который месяц. Просыпаюсь среди ночи и… не сплю уже до первых петухов. Перевозбужден. На работе срываюсь. Конфликты. Сегодня суббота. Солнышко. Открыл глаза. Нервный напряг отпускает. Луг красных маков Климта на белой стене залит солнцем. Жизнерадостная картина моей жизнерадостной жены. Золотистые волосы на черной комбинашке с бретельками, красные коготки, кожа еще атласна, только на руках вены вспухли… Распахнул одеяло – полотенце торчит между ног, резкий запах засохшей спермы. Вчера «паати» у М. Опять с Ш. повздорил, невыносима эта вера в прогресс и в родную партию Труда – его проводника. Задохнувшись от возмущения моими «картинками» развала государства («мы сильны как никогда!»), обозвал меня Жириновским. А что, говорю, он милый. Дерганный такой, нелепый. Ну, тут Ш. аж винтом пошел, так что жена его увела, а мне от моей досталось за провокацию. Протянул руку и вытащил «Лимонов против Жириновского», она у меня в углу начатых и брошенных, вместе с Шапира, «Исповедью еврея» Мелехова, «Портретом еврея» Парамонова и всякой недочитанной хуйней. Листанул и опять отбросил. Протокольные воспоминания о партийных дрязгах, как-то даже Лимонову и негоже. Впрочем, возможно я его переоцениваю. А Жириновский – гениальный стебала в натуре. А еще, когда я видел их презренную радость по поводу подписания мира с бедуинским королем, вдруг подумал, что народ этот чудовищно наивен, и, что странно, в этом его необычайная, буквально зверская, животная сила. Цепкость. Живучесть. Мы презренны, как жизнь, и, как жизнь, непобедимы. Мы? Они? Вот они готовы отдать Голаны, часть родины, чтобы получить возможность, как выразился их лихой президент, «полакомится хумусом на дамасском базаре», или переночевать в вонючем Рабат-Амоне. И конечно не выйдет у них ничего с государством, но какая силища в этой нахрапистой беззаботности, в этом бескомпромиссном оптимизме, какой могучий наивняк, корень жизни… Я будто почуял биение этого глупого, могучего сердца. Уж не знаю, апология сие или панегирик… О евреях в последнее время все в третьем лице думаю, «они» (а ведь так в первые годы гордился своей «принадлежностью»). Иной раз проснешься под утро и давай планы покушения на Рабина с Арафатом строить… И еще вчера – у всех радостные ухмылки, у левой профессуры особо: в Газе, наконец, начали стрелять друг в друга. Мол, до чего глубоко наше родное правительство все продумало, теперь им не до нас будет. Тарковский все искал оправдание этому миру. Апофатическая личность. Даже спасатели человечества, чью суровую школу жизни пришлось пройти, не отучили его от тяжеловесных манер инфантильного славянского мессианизма. От фильма к фильму действие подменяется разговором, свидетельство призывом, замысел прячется в вымученную метафору («комната» в «Сталкере»), пророчество превращается в проповедь, проповедь – в занудь. Герой становится театрально мрачен, вызывающе аскетичен, и живет уже только тоска, ностальгия по миру, как Храму, апокалипсический ужас перед грядущим разрушением. И поэтому повсюду у него – капающая вода, символ разрушения, которая точит камень Храма. Вот и я тоже, все-то спастись хочу. И вину не понятно за что чувствую… В последних фильмах у него много китайских аллюзий, Лао-цзы цитирует в «Сталкере», в «Ностальгии» музыку китайскую какой-то генерал заводит в пустой гостинице. Русских всегда пугал Запад и манил Восток. Измученному идеей спасения чудятся горние выси безмятежной созерцательности. В сущности «русская идея» состоит в том, что русским свойственно заниматься поиском «русской идеи», то есть искать смысл предназначения целого народа, оправдание его существования, мессианское такое томление, никакому другому народу не свойственное, даже евреям, которые Мессию своего ожидают довольно дисциплинированно, в тоске не корчась и в оправдании своей избранности не нуждаясь. (Чем Мессию ожидать, лучше просто жиду дать, как Дана сострить изволила.) Немцы тоже народ с претензиями, на руководящую роль в мире, но на роль простую, этакого класса высшего чиновничества. А эта русская «соборность» – есть тупик «русской идеи». Невозможно совместить «свободу» и «братство». Свобода распускает братство, а братство – сковывает свободу.

20.11. Сорвался и позвонил Д… С гнусными намерениями. Она плохо себя чувствует. В постели. «Гостей, – говорю, – не принимаешь?» Подумала. – Нет…, – не уверенно, – я совсем не в форме. Давай в другой раз. – Ладно. Поболтали о житейском. – Ладно, – говорю, – рад был послушать твой голосок. – Я тоже. А вообще… И тут ее прорвало, настоящее признание в любви. Что она часто обо мне думает, и что я всегда с ней, и что ей тепло от мысли, что я где-то рядом, и что… -…в общем, не проходит. Думала уже столько времени прошло, а… не проходит… Что-то… глубоко так сидит… – И у меня тоже, – говорю. – Не проходит. И не вру.

24.11. Позвонил вчера Миша. – Ну, – бодренько спрашиваю, – как делишки? – Да плохо, Наум. – Что… – Да болею я… – Ну ты как-то… лечишься? – Да нет, просто мучаюсь. Потом: – Так вот получается, что как ты уезжаешь, я заболеваю… И в конце: – Ты мне звони время от времени, ладно? Это меня хоть немного возвращает к реальности… Рабин в интервью в Америке выразил недовольство народом, мол, потерял стойкость. Перед лицом террора. «Во время Войны за Независимость бомбили Тель-Авив и погибло 35 человек, но это не подорвало духовный иммунитет народа, а сейчас: тут пырнут кого-то, там пырнут, – а народ уже нервничает.» Устроил нам разгул террора, а мы должны проявлять стойкость. Не стойкость в бою, не дай Бог, а чтоб под ножом не суетились. От баранов, ведомых на бойню, требуют сохранять хладнокровие. Чем не юденрат. И на ушко тебе шепчут: «Ничего не поделаешь, Америка требует!» Банда капо.

27.11. С ночи льет дождь не переставая. Позвонил утром А., как договорились, но она на работе. Думал позвонить Д., может подскочить и трахнуть, но позвонил жене, чтоб пораньше приехала, надо младшего в консерваторию отвезти, а она: – Ты мой кто? Щас тебя всего исщипаю! В ушко укушу! Так я Д. и не позвонил. Вчера были у профессора Розенкранца, а позавчера – у профессора Гильденштерна. Опять пророчил им гибель, обжираясь деликатесами. Зомбарт: «Значительная часть тех еврейских особенностей, которые доставляют нам, неевреям, особенно неприятное ощущение, обязана своим возникновением и развитием жажде ассимиляции, приспособления и тесного сближения. Бестактность, разлагающее направление духа – это настоящие „гнусные“ недостатки ассимиляционно настроенного еврея.» «Гордый еврей – это великое приобретение для человечества в эпоху, когда все мужественные добродетели так низко ценятся!» (Это он про сионистов.) «Как обнищал бы мир, если бы в нем остались одни только американцы-зубоскалы…» Вот это по делу: «Даже гордые евреи, преданные телом и душой идее сохранения и усиления еврейства, в большинстве своем состоят из посредственных людей. А от посредственного человека нельзя ожидать продолжительного напряжения высокого идеализма…» Увы, увы. Мое давнишнее заблуждение (антисемиты внушили): еврей не может быть посредственностью. Стремление к ассимиляции – стремление посредственности освободиться от тяжкой ноши «избранности», от «напряжения высокого идеализма».

28.11. Я на самом деле реалист. Даже немного социалистический. И не против я индивидуализма. Просто шкурничество не по нутру. Ответ на «вызов» сегодняшнего мира – тотальный текст. Путь, указанный Розановым. Вообще-то Библия и есть требуемый тотальный текст. Но что б написать такое, надо верить. В силу слова. Когда все осмеивается, и традиция идет на подножный корм резонерам, только чтобы остаться серьезным требуется убежденность и мужество, ведь так легко притвориться умником, посмеиваясь над любой привязанностью. Прочитал статью Иосифа в «Началах» (?1). Слишком торопливая, слишком много в себя включает, пытается «объяснить мир», будто последняя. Понятно по-человечески, но непростительно «по тексту», текст не прощает недоработанности. Местами – блеск (скажем, об Иванове), но все вместе разрывается, мысль скачет, как конн нэудэржимий… Заявленная тема: анализ эстетических идей Соловьева, Иванова и Лосева, велика сама по себе, и анализ хорош, на нем бы остановиться, а тут еще соотнесение с собственной философской системой. А вообще читал с увлечением, уже подготовленный нашими беседами в Москве, дискуссией в письмах, люблю приключения мысли. Вот и Иванов: «Красота вся станет жизнь, а жизнь – красотой.» Далась им эта красота. Все думаю: вот нежится по утрам одна, ждет тебя со страхом, так прийди, устрой декадентский пир сладострастия и предательства, упреков и признаний! Чем ты смущен? Силой собственной похоти? Или ее слабостью? Что тебе, художнику, рабу Диониса, мешает нарушить, преступить, вкусить? (Потянуло на демоническое, как Кузмин бы выразился.) Впрочем, все это – искушения одиночества, а не сладострастия. Опять лакать яд тщеты. Однако ж раньше-то я не раз поддавался. Да и меня энергичней атаковали. А теперь мы с Д. как разбойник и самурай из «Расемона» Куросавы, махнем друг на друга саблями – и врассыпную со страху… Добродетель? обратная функция гормональной активности. Поскольку мужчине в большей степени свойственна «тоска индивидуации», а женщина, конечно же, ближе к «роду», то подход к взаимодействию полов у них разный, мужчина видит в этом акт искусства, катарсического снятия напряженки индивидуации в играх слияния с родом, а женщине нужна «любовь», как «теургический проект», ей нужно спасение не понарошку, через искусство и катарсис, а по-настоящему, через обрядово-синкретический акт любви, следствием которого должна продлиться жизнь рода. «Спасти» женщину может только вера, обряд, жертва. Мужчина тяготеет к искусству, женщина – к магии. Мужчина «спускается» в половом акте (если не сказать «опускается», термин «опущенный» у уголовников), а женщина – поднимается. Все-таки позвонил. Звонок – еще не обрядово-синкретический акт. Дело скорее всего кончится занудственным чаепитием с перечнем забот о детях, а когда муж из дальних странствий вернется, пойдут смелые приглашения на вечеринки, вороватые взгляды, лукавые нашептывания, отчаянные случайные прикосновения… Однако никто не ответил. Значит выздоровела. Вчера нашего рава под Хевроном убили. Додик и Сережа, московская университетская гвардия, учились у него, Сережа в результате хазар бетшува (призвал себя к ответу, перед Богом, разумеется), теперь отец шестерых детей, мал-мала, я ему сто лет не звонил, с тех пор как «Возрождение» наше отложили на другой эон или меон, не силен я в греческом, раньше в гости к ним в Хеврон ездил, с равом мы теологические споры вели. Он был настоящим фанатом, со слезами ласкал хевронские камни. Тогда мне это не нравилось, а теперь все чаще кажется, что Sola fide… Позвонил Додику. «Наум?! Вот здорово, что позвонил! А, да, сегодня похоронили… Да… Все это нестерпимо…» Обещал что выберусь к ним, обязательно. То, что евреи не реагируют на избиения, даже когда их отстреливают или, как рыбу, бомбами глушат в своей стране, вызывает желание взрывать их и убивать все в больших и больших количествах – интересно, когда ж они все-таки разозлятся. Думаю, что подобное же садистское любопытство возникало и у исполнителей геноцида, вообще непротивление неестественно, психологический феномен, и вызывает почти научное любопытство, а инструмент исследования – жестокость. Прям мечтаю каждый день перед сном, чтоб взорвали что-нибудь, желательно в Рамат-Авиве, или Красной Хайфе, где-нибудь в районе полковничьих коттеджей. Но эти хамасники туго свое дело знают: руководство и истеблишмент не трогают, не перетягивают струну, расчетливо на себя тянут, им главное народ деморализировать, а с начальством деморализованного народа потом договориться, а если хотят иногда что-то «объяснить» руководству по ходу их внутреннего диалога, то делают это, правил игры не нарушая, по-джентельменски, «точечным» ударом, как убрали из засады генерала разведки, который ихнюю братию, видно, чересчур успешно отлавливал. А в утреннем автобусе в Тель-Авиве ну кто ездит? – простонародье: пенсионеры, френки*, олим хадашим*. Не велика убыль. Со всех сторон только и слышишь: «А что делать?», «А какова альтернатива?» Прыгнули в пропасть, а тех, кто со страху завизжал, ехидно спрашивают: «Ну, так а что ви предлагаете?» Или, со снисходительным смешком: «Ну что, убивать их, выселять, да?» Конечно легче быть убитым и выселенным. Кибуцник по ТВ: «Если правительство (читай: родная партия) решит, что мое поселение не нужно, значит оно не нужно, значит будем эвакуироваться.» Терем эрев навин, терем эрев навин… Поймем ли мы, пока еще не вечер…

30.11. Вчера по русскому ТВ был день Кончаловского. Когда-то мне понравились его американские фильмы «Поезд свободы» и особенно «Любовники Марии», очень русские, ностальгические. А тут он выступал в программе «Час пик», жаловался на русские туалеты общественные, утверждая, что это основной показатель уровня цивилизации, потом «Курочку рябу» показывали, где этой теме тоже внимание уделено, а потом всенародно «курочку» обсуждали, правдиво или не правдиво. Андрон, обычно хмуроватый и желчный, на этот раз был радостно возбужден, играл с курочкой, которая по залу носилась, чувствовалось, что мечта превзойти славу брата, наконец, начинает сбываться. Весь фильм ради этого, ради общественной дискуссии. Как хочется русскому художнику быть властителем дум! И от этого все норовит «в лоб заехать». Это тебе не танцующая курица Вернера Герцога в «Строшеке».

22.11. Наум, извини, что я тут заткнулся – честное слово, раз пять порывался за перо, но отходил. Жизнь слишком суматошная. Не знаю, слышал ли ты, но нашу станцию Клинтон придушил, а остатки должны в будущем году перевезти в Прагу. Возможно, мы окажемся там во второй половине будущего года, хотя пока нет уверенности. Мы там с женой уже побывали в частном порядке – город поразителдьной красоты, так что если будете опять в Европе, заглядывайте. Что касается моей поездки в Израиль, то это как с письмом – тоже раз пять собирался. Попробую ухитриться весной, хотя и без гарантий, если денег наскребу. Сейчас приходится считать каждую копейку, потому что будущее туманно. Спасибо за книжку. Не буду настаивать, что у тебя получился шедевр – ты ведь знаешь мою доброту, я собственных стишков не жалую. Но вообще мне твои стихи, начиная с прошлой книги, стали нравиться больше, жизнь в Израиле в каком-то смысле пошла тебе на пользу. Что касается моей писанины, то кусок был опубликован в «Знамени», по-моему еще в конце позапрошлого года. Ожидается еще обрывок в «Октябре», но не могу сказать в точности, когда. Это если «Октябрь» еще просуществует, а то ведь страна погружается в непроходимое говно. Я после нашей встречи был там еще два или три раза, больше ни за что не хочется. С Андреем я последнее время вижусь не часто. У него родился ребенок, человек занятой, трудящийся. Да и я тоже. Привет Римме. Пиши, не пропадай. Авось еще свидимся до полного мира на Ближнем Востоке. А. Ц. Здравствуй, Леша! Поздравляю тебя и всю твою семью с Рождеством и с Новым годом! Здоровья и побольше радостных дней в новом году. Рад был твоему письму, хотелось бы вообще встретиться, пообщаться, так что если удастся выбраться к нам весной – замечательно. Ну а ты, когда в Прагу переберешься, не потеряйся. Вообще-то у меня в Праге даже какие-то дальние родственники есть, приглашали в свое время, а поскольку город и вправду красивый и для русского слуха (а также и для еврейского) не чужой, то рано или поздно я туда загляну. Ну а стихи (о своих говорю), они что ж, конечно не шедевр, да не в этом уже и дело-то, уж не призов ради все это, и не ради спасения души даж, а просто бормочешь что-то, по привычке?, себе самому, а то иногда и приятелю, или подруге. Даже и не по привычке «писать», а по привычке делиться, рассказывать о себе, ну, конечно – кому интересно. Если уж совсем никому неинтересно – это обидно, но если хоть у кого-то интерес этот остался, или от прочтения появился – и слава Богу. И «нетребовательность» сия не от скромности, а от глубокой горечи (возрастное?), что вот идут-грядут на нас орды варваров, то самое племя молодое-незнакомое, которое и знать-то не хочется, и как бы с жизнью уходит и все то, что мы вместе «надышали» в этом мире, а потому так и цепляешься еще за разговор, за письмо, за оброненную мысль, за напетую песню… Это ощущение, что мы «последние» – удел всех поколений, или чаще все-таки живет надежда на преемственность? Однако я увлекся «философией». Но ты и без нее уже давно понял, что я люблю писать письма, а для этого нужно их получать, и это я тоже очень люблю, так что не скупись приятелям на подарки, пиши, на небесах зачтется. Привет домашним. Наум 22.11.