Текст книги "Щель обетованья"

Автор книги: Наум Вайман

ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ

ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ

12.4. Ну что ж. Восславим слабость. Поклонимся низко Рассеянию. Подготовимся к умной смерти. Тесть: Когда-то давным-давно наш народ шел через пустыни и реки… Теща: Какая река? Где река? Тесть: Река Прат, когда-то наш народ жил на территории Ирака, мы пришли с другой стороны реки, и поэтому нас назвали иврим /перешедшие/, евреи, а потом в нашей стране случился голод, и народ ушел в Египет, там нас тяжело угнетали, а в это время племя, которое пришло из Индии… Теща: Из какой Индии?! Тесть: Да, из Индии, их звали элены, они вторглись в Грецию, и сказали, чтоб те, кто там жил, убирались, и они убрались двумя путями, одним путем в Египет, а другим – в нашу землю… Теща: Это те, которые пошли другим путем? Тесть: Да, это те, которые пошли другим путем, они вторглись на нашу землю, а мы тогда были в Египте, и их назвали плиштим /вторгшиеся/, а тех, кто пошел в Египет, назвали иксосы, египтяне были уверены в победе, они даже взяли в повозки свои семьи, но они потерпели поражение, и иксосы захватили страну, а то, что целый народ ушел из Египта – это чудо, и так мы всегда выходили, оставляли все, воспоминания, культуру, чтобы стать свободными, из России, из Украины, на Украине Хмельницкий убил всех евреев, он убивал даже грудных детей, вот говорят – немцы… Теща: Хмельницкий больше немцев убивал… Тесть: Да, нас убивали все, когда кончилась война, я лежал в госпитале, и я помчался домой, нас было в семье 70 человек, у дяди было семь детей, отец, маленькая сестренка, братик, мачеха, когда я приехал, на месте дома была баскетбольная площадка… Жена: А помнишь, па, мы были на том месте, где был твой дом, там осталось крыльцо, помнишь? Тесть: Да, их убили литовцы, закопали живыми, и вот мы собрались тут, народ рабов, чтобы нас не убивали больше, чтобы мы не боялись, если идет толпа, и кто-то может ее натравить, на это собрание, чтобы мы стали… Шурин: Собрались на земле палестинцев. Тесть: Неправда! Все эти палестинцы приехали сюда, тут не было работы, тут была пустыня и болота, в этом они преуспели… Шурин: Ладно, папуля, мы все поняли, поднимем граммулю… Тесть:… иудаизм – это наш народ, наша земля, наша религия… Шурин: Давайте уже выпьем. Чтоб было этой религии поменьше. Тесть:…нет… Все выпивают. Теща увлекается рассказом о том, как она своих клиенток-антисемиток гоняет и учит вежливому обращению. И вдруг, крича и тыкая пальцем в телевизор: «Рязанов, Рязанов, сделайте погромче, Рязанов сейчас будет рассказывать! Очень интересно. И про Ленина правдивые передачи показывают.» Мама, после официальной части прятавшаяся в своей комнате, выскакивает, как ошпаренная: – Быстро переключите, там Листа, Листа Горовиц играет! Теща: «Что? Про Ленина?» Заммонстр просвещения, преданно виляя хвостом перед арабами в Назарете (начал предвыборную кампанию), предложил изменить государственный гимн так, чтобы и арабы могли чувствовать солидарность с его текстом, разве они не полноправные граждане? Ну и на закуску предложил ввести в школьную программу по литературе великую поэзию Тусика Заяна, коммуниста-интернационалиста, попавшего давеча под авто, его песни освобождения от еврейского ига, а это, наверное, для того, чтобы и у еврейских граждан воспитать чувство солидарности с арабскими революционными текстами. Слишком много русских. Бесцветные, безликие, птичьи глаза, затаенная хищность, обманчивое добродушие. Хотел удрать от России, от ее угрюмого рыла, и на тебе. Жиды в корыто насыпали – только хвостики завитые торчат.

 
Как ни крути – душа прилипла
К прибрежной этой полосе,
К осенним птичьим кликам сиплым,
К непритязательной красе
Забытых богом поселений
И ветхих гнезд-монастырей,
К сбегающим на зов морей
Щербатым мраморным ступеням
Дворца Наместника…
 
 
…
Траву ласкает ветра слабый вздох.
Торчат кустов поломанные копья.
Прогнивший ствол с ретивостью холопьей
Творит намаз, упав в чертополох…
Свалившись в прах эпох…
Дрожит фиалок робкая река
В саду камней весенней Палестины,
Как пух младенческий на скулах старика
Среди обугленных корней его щетины.
Кипит миндаль.
Благою вестью даль
Холмов пастушеских плывет в летейской лени.
Слепой надеждою над ветошью селений
Восходит солнца стертая скрижаль.
 

13.4. Мне нужна другая женщина. Не взамен (ох, трудно отказаться от всего этого хлюпанья), а в дополнение, для контрапункта, как Борик пишет. Не смотря на затянувшийся медовый месяц после серебряной свадьбы (или благодаря?) я стал это недавно «слышать», будто приказ свыше, и это вместе с чувством магической, гипнотической силы, которое вдруг у меня возникло. А после свидания с А., когда я признался ей в этом странном ощущении чуть ли не всесилия (таким странным для меня, потому что я всегда чувствовал себя наоборот – бессильным, во всяком случае слабым), и после этой изнурительной борьбы с плотоядными водопадами женского мяса, я вдруг почувствовал отвращение к женщинам, как чувствуют отвращение к копьеголовым колумбийским гадюкам. Уж не повело ли потянуло меня в «другую сторону»? К «людям лунного света»? Я стал вдруг радостно, освобождающе отчужден. А сегодня, когда предложил дать маме, временно, наш телефонный аппарат, проверить, почему у нее не слышно гудка, она отвергла это с такой злобой, что сам тон ее голоса вызвал у меня помутнение в голове. А ведь я почти перестал замечать его перманентную лживость. Удобней было не замечать. Я всегда, всегда продавался за удобства, и это привычная продажность меня сгноила.

Нет покоя от геморроя?! КЛИНИКА САН Быстрое излечение. Первый прием со скидкой 50%!

– Обрезаем с гарантией!

– СЕГОДНЯ ИНСТИТУТ КОМПЛИМЕНТАРНОЙ МЕДИЦИНЫ ДАРИТ ВАМ ВОЗМОЖНОСТЬ ВЕРНУТЬ СВОИ ВОЛОСЫ!

– ВОТ НА СКОЛЬКО МОЖНО ПОДРАСТИ! при помощи компьютерного вытяжения Сегодня это реально! В любом возрасте благодаря компьютерному вытяжению тела на специальном аппарате роста!

– Восстановление потенции по всей стране!

– Впервые в Израиле! Доктор тибетской медицины, член ассоциации ЮНЕСКО лечит все заболевания, устраняет сглаз, порчу, убирает наследственность.

– Тибетская медицина. Впервые фотография посвященного тибетского ламы Рустема лечит болезни. Цена фотографии 300 шекелей.

16.4. У Ж. был день рождения. 48. Могучий стол, за которым среднепреуспевшие в жизни гости, благополучные взрослые дети и довольные родители собрались отметить еще один этап увядания. (Картинка в памяти: мы стоим на Арбате, у «Праги», три млеющих мудилы и она, кокетливый ангел себе на уме…) Все эти собрания довольно печальны и скучны. Обожравшись, схватился за политику с одним лысоватым маленьким крепышом, который утверждал, что надо эвакуировать поселения, и прежде всего Хеврон, схватились по-русски, но с повышением тона перешли на иврит, на нем привычней лаяться. Мужичку лет за пятьдесят, бизнес с Россией крутит, я говорю, значит с террором будем бороться с помощью эвакуации, где террор, оттуда будем эвакуироваться? – А что ты предлагаешь, – говорит, – вернуться в Газу? – Ну, а когда шарахнут из Газы катюшами по Ашкелону? – Такого никогда не будет. – Почему ж это? По Нагарии можно шарахнуть, а по Ашкелону нельзя? – Это совершенно разные вещи! – Ну хорошо, теоретически предположим, что тогда? – Тогда посмотрим. – Так уже все видно, – говорю, – Север забросали катюшами, а нам объясняют кто и зачем это сделал. – Ну, войну на Севере мы уже проходили, и что она дала? – Ну, конечно лучше сидеть сложа руки с умным видом…, ну, ладно, без катюш, просто будут автобусы взрывать, это тоже не слабо, да, и не скажешь, что вопрос гипотетический, так доколе терпеть будем? Сколько жертв в год вы готовы допустить, сотню убитых, тысячу? – Ни одного. – Ну как же, я извиняюсь, уже больше сотни убили, а вам хоть бы хны, только требуете поселения эвакуировать. – Террор был всегда. – Ну так что ж, пусть и будет? – Ну а что ты предлагаешь, вернуться в Газу? Потом он вдруг для усиления аргументации открыл, что 25 лет отслужил в органах, что там, слава богу, одни прагматики, там нет идеологии, и что «там» считают, что другого пути нет. Упоминание органов немного отрезвило меня, и я решил не признаваться, что предлагаю не вернуться в Газу, а посыпать ее чем-нибудь эффективным, чтоб ни одна крыса не уползла, а правительство предлагаю поставить к стенке и лично берусь исполнить народный суд, вместо этого я перевел спор с конкретно-оперативных шагов на обще-моральные последствия, и тут он неожиданно и устало признался, что евреи («когда у тебя три телевизора в доме») ничем жертвовать не хотят, за Газу воевать не будут, и за Восточный Иерусалим тоже, он лично не собирается, а в конце, когда я пристал, чтоб он начертил мне за какую часть Иерусалима готов воевать, этак обыденно констатировал, что, конечно, государство обречено, да, именно так и сказал, герой из органов, сказал, что отцы-основатели неудобное место выбрали, ситуация тут неразрешимая, и в перспективе конец неизбежен. Мы, говорит, только пытаемся его оттянуть. На этот счет можно было начать спор сначала, оттянуть они пытаются или ускорить, но поскольку в главном мы сошлись (в глубине души, конечно, в это не веря, надеясь на чудо?), да и подустали, то… «расстались друзьями». А ночью, мучаясь бессонницей от обжорства, я подумал, почему же они так мира хотят, без врагов хотят прожить, без ненависти? Ведь вражда – это главная формирующая сила, без вражды мы распоясаемся, захлебнемся наглым самодовольством, превратимся вновь в расхлябанную, бесформенную, трусливую массу без веры и отечества, смердящую бесцельным стяжательством, которую вновь отвезут на свалку и сожгут, как ненужный мусор.

17.4. Вчера смотрел польскую серию «Мастер и Маргарита». Воланд чуток хиловат, и кот детсадовский, но в общем в целом – добросовестно зробилы, строго по тексту. Напомнили, что трусость – главный порок. Впрочем я теперь в этом не уверен. Как-то снисходительней стал к этому относиться… Всегда был глуп и горяч, а спасала – трусость. Конечно хотелось, чтобы все вокруг были храбрецами, как отец, тогда было бы не так страшно… Что ж получается: чтобы себя спасти, надо быть трусом, чтобы спасти другого – храбрецом. То есть героем, готовым пожертвовать собой… Мне было лет шесть, мы шли с отцом зимой, низкое солнце било прямой наводкой вдоль домов, по некрутому спуску Трубниковского переулка, когда сзади раздался веселый охотничий крик: «Беги!» Мы с отцом обернулись и увидели чуть выше, посреди пустой улицы несколько молодых мужиков, раскрасневшихся, в распахнутых лихих полушубках, на одном, в центре, была длинная черная доха, подбитая белой шерстью, он еще раз крикнул: «Беги!», а к нам спешил, пьяной неверной иноходью, отделившийся от этой группы, краснолицый от мороза и водки парень, полушубок его валялся в снегу, он был в протертом свитере, мокрый, от него валил пар, да, я все это помню очень ярко, наверное потому, что впервые, и с тех пор навечно, почувствовал страх и тоску обреченного на жертву, еще до того, как увидел в его руке нож. Отец прижал меня к стене и загородил своим телом. Я только слышал приближающееся разгоряченное дыхание, почти храп и видел ноги в валенках, они поскользнулись, на стену легла тень, настала тишина, и мужик, все так же спотыкаясь, побежал дальше. Потом прошла мимо веселая компания, и тот, в дохе, с пшеничным чубом, красивый, задорно смеясь, крикнул, то ли отцу, то ли своей кодле: «Смотри, Ваську напугал!» Много лет спустя я читал, что в Москве было много убийств на почве проигрыша в карты и решил, что, наверное, это был подобный случай, но кто знает? Проигравший должен был убить первого попавшегося. Я всегда мечтал быть «своим», оттого и сюда приехал. А тут обнаружил, что мне хочется остаться «чужим», инкогнито, и не в маргинальности дело, и не в «комплексе отщепенства», а в том, что «чужим» быть психологически удобней, легче быть одиноким (тем более в обществах благополучных, не угрожаемых, а стало быть к чужим терпимых), эдаким «наблюдателем жизни», от одинокого не требуется отваги, не требуется героизма, ему надо только себя «спасать», а для этого достаточно и «разумного эгоизма», так что пекись себе о терпимости, а в случае чего можно и стрекоча задать, сердце-то от любви свободно… Да-да, вот именно, одиночество – это свобода от любви. А любовь беременна жертвой. Снобизм, высокомерие, особенно у людей талантливых – признак творческой импотенции. Я никогда не любил людей, но и не презирал их. Жить «по принципам» – все равно что бегать с препятствиями вместо нормальной ходьбы, рано или поздно грохнешься. Розанов: «Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной отчужденностью. Чтобы я ни делал, кого бы ни видел, – я не могу ни с чем слиться. Не совокупляющийся человек, духовно. Человек – solo.» Не совсем мои ощущения, но очень близко. (Вот и у Леши – «Сборник пьес для жизни соло», первая книжка после эмиграции. Вообще, это его тема, и роман похоже называется: «Просто голос». Один. Всегда один. В сущности он стоик, хотя называет себя христианином.) «Если, тем не менее, я в большинстве – даже всегда, мне кажется, писал искренне, то это не по любви к правде, а по небрежности. Солгать – для чего надо еще „выдумывать“, или „сводить концы с концами“, „строить“ труднее, чем сказать то, что есть. А я просто клал на бумагу что есть: что и образует всю мою правдивость.» Тоже похоже, но не совсем. А вообще-то, совсем – нет. Во мне всегда сидел «историк», летописец-фотограф, я люблю «понять», разобраться «как оно на самом деле было», а выдумку, «игру ради игры», считаю пустой тратой времени, она мне неинтересна, а интересно вот покопаться… А кроме как в себе и копаться негде. Ну да, и в книгах еще, конечно, которые такими же кротами написаны. А вообще человек сам для себя и материал для исследований и испытательный полигон. «Идейность» – это пожалуй форма стремления к смерти. Идеал – это конец. В христианстве, в идее свершившегося Пришествия, есть смертельное чувство конца, упоение наставшей гибелью, сладострастное вкушение Апокалипсиса. Бессмертие – дурная бесконечность, вечное издевательство, садизм без сладострастия, кошмар беспросветной жестокости. По ТВ «историческая» дискуссия: вышли мы все из Египта, или все это «сказки»? Левая профессорша утверждала, что – «сказки», и завоевание страны Навином – «сказка». А с какого периода есть доказательства того, что в Танахе написано, спросил Дан Маргелит, хитрожопый телевизионный попугай, но профессорша уточнять не пожелала и увела разговор в сторону. На его робкий вопрос: если не найдено доказательств написанного, то вроде и не найдено опровержений, она сказала, что с такой наивностью сталкивается в первый раз, что наука не суд, тут презумпция не действует, никто не требует опровержения литературных фактов. Импозантный старичок по фамилии Гарин (гаръин – ядро) так подытожил наш национальный миф: в стране, в которой мы живем, мы не родились, мы в нее пришли, по приказу свыше, и уходим из нее в рабство, и возвращаемся в нее из рабства, наш миф связан с рабством и освобождением, и он не героичен, он так и сказал, «не героичен», герой нашего мифа – Бог. У викингов были другие саги. Саги о геройской смерти в бою. Война была их свободой, а мирный быт – рабством, они рвались во все концы земли, в Америку, в Средиземноморье, в Гиперборею, всех покоряли огнем и мечом, покуда не выдохлись, так узники бегут на свободу, пока силы есть. В бой шли молча, как на священнодействие… (За этот пафос бегства люблю фильм Андрона «Поезд свободы».) Еще один «фантастический сюжет» из серии «трагедии последних»: создана математически точная космогоническая модель, то есть ясно, как и когда мир умрет (скажем теория «сжатия» Вселенной), и наступает время окончательного знания и отчаянной скуки…

18.4. Ночью подумал (снова стал просыпаться по ночам, в четыре, раньше в три просыпался, но ведь часы передвинули! да и сволочь какая-то орет-лает на улице, голова болит и нет мне покою…), что главный выбор человека, это выбор мифа. Я приехал сюда, выбрав миф Возрождения, как дом. А местные вожди все еще мыслят в категориях убежища для гонимого народа, ну чуть больше убежище, чуть меньше, в тесноте да не в обиде, лишь бы было где схорониться. А ведь был шанс построить героическую цивилизацию. Какой порыв под горло скосили! Столкнулись две реконкисты. А наши «миролюбы» хотят залить этот аннигиляционный мифологический взрыв холодной водой «территориального компромисса», жалкие ничтожные люди. Все равно что дуть на вулкан. Личность либо героична, либо ее нет. Выбор индивидуалиста: стать героем, то есть личностью (личность – это миф, по Лосеву), либо впасть в отчаянный эгоизм, тем самым потеряв всякое значение собственного бытия. Миф о Христе купил греко-римский мир идеей личного героизма, личной жертвы. Он вошел в Европу через героику. Евангелия писались по сюжету трагедии, испытания судьбой, и греки толпами побежали креститься. Чем-то их эллинизм допек… Вчера была последняя серия «Мастера». Сейчас модно относиться к роману снисходительно. Даже записали Булгакова в антисемиты, а роман, мол, путеводитель по антисемитской мистике. Не знаю, меня по-прежнему увлекает. Особенно – сцена допроса, и вообще образ Пилата. Роман-то должен был быть о Пилате. А ведь все – сила мифа, мифа о Ешу, о Пути человека. Удивительно живой миф, стоит только коснуться, и оживает. Это так чудесно, что исключает возможность «сочинительства». Мифы не сочиняют, а творят. Да, так насчет трусости, что, мол, самый страшный порок. Свойство, конечно, мало симпатичное, но чтоб – «самый страшный»? Здесь много личного, жил в атмосфере тотальной запуганности, поруганности, все были сломлены страхом, от страха теряли облик человеческий, и последним бастионом против этой машины террора было бесстрашие жертвенности, когда не жизнь важна, а ее смысл, красота ее бессмертной формы, красота достоинства. Поэтому в центре романа – Пилат и Ешу. Ешу – воитель, вставший на жизнь. Смертию смерть поправ. Христос. А Пилат приспособленец, трус, выбравший «кесарево» и предавший самого себя. А ведь он еще и гордецом был, Михаил Александрович (гордий, говорил Иосиф Виссарионович про какого-то родственника, не пожелавшего прощения попросить во спасение), «шпоры ему лизал!» в отчаянии восклицает он устами Мольера, лизал стало быть шпоры, и этот привкус металла на языке, привкус унижения, не давал покоя. Но бесстрашие верующего в свое бессмертие похоже на храбрость пьяницы, в нем нет муки выбора. Да и трезвые храбрецы есть от глупости, или от отчаяния. Такая храбрость скучна, примитивна, не интересна, сродни зверству. А вот когда трусливый свой великий выбор вершит между геройством и предательством, когда трусость обретает масштабы пилатовские, то есть измены самому себе, а геройство – масштабы мифа о спасении души, вот тогда рождается история, мифология, искусство, и дышит, как говорится, почва и судьба. Израильтяне любят себя утешать тем, что миролюбие, есть функция сытости. Верят, что если врагов «подкормить», то они подобреют. Навестили И., ему гнойный аппендикс вырезали. Лежит огромный, с кроличьей невинной улыбкой под усами. Ржать нельзя – швы разойдутся. Жена рассказала ему о Ксанкином муже (ну, этот, боксер тупой с перебитым носом, пояснил я), и как у них абсорбция в Америке шла трудно, пока он экзамен не сдал, «на что?» спросил И., а я и говорю: «на врача», так у него чуть швы не поехали. Мама ночью плохо себя чувствовала, аритмия. И все молчком, не жалуется. А я от страха и не суюсь, не спрашиваю… И вообще сдала. Высохла. Давным-давно нет от тебя писем. Клацаю только железной дверцей, а там пусто. Мужику 30-ти лет еврейские врачи хуй удлинили на 4 см. и утолщили в два раза (заголовок в газете на первой полосе, Василь Василич порадовался бы). Во, блин, до чего наука дошла.

19.4. Вчера ездили в Бейт-Джубрин, слушали ораторию «Илья– пророк» Мендельсона в пещере «северный колокол». Впечатляет до содрогания. Особенно когда хер взрывается всей мощью своей. (Вот напечатал «хер» вместо «хор», описочка фрейдистская. Музыка навеяла. Рождение трагедии из духа музыки.) А ведь я когда-то хоры терпеть не мог, немецкие эти игрища. Холмы Бейт Джубрина успокаивают: неподвижные облака над зелеными весенними холмами, буренки… Утром – передача о Ленине, Волкогонов, придворный историограф «демократического режима», гулял за казенный счет по парижским переулкам и женевским кафе, по следам вождя, и удивлялся, глядя на мирных обывателей, на сколько все-таки покойный был жесток, вот, изволите ли видеть (цитатка следует), проповедовал беспощадность к врагам. Кто ж интересно по мнению генерала образец политического деятеля? Уж не Шимон ли Перес? Давеча, например, предложил всенародно все Голаны «отдать», до мандатной границы. А Асад не берет, он хочет, что б до границ 67-ого года ушли, то есть выход к Тивериадскому «морю» получить хочет, ну, а Яэль Даян, дочурка генеральская, хрипатая ведьма, тут же заявляет, что подумаешь, разница-то в несколько сот метров, вот Табу правые отдали, так и мы можем иметь свою «Табу». Вот так, и никаких табу. А с Асадом они ошибаются, ох, ошибаются. Он вовсе не прагматик. И «джихад» за какие-то Голаны не продаст. Будет дуть на затухающие угли войны, хранить золотой огонек в холодной землянке. Арабы вообще не прагматики, и жизнь им не дорога. Ну, не так дорога, как евреям. Получается, что евреи трусы (то есть боятся смерти) потому, что ничего вне жизни для них не существует. Даже если верят в Бога. Бог у них не «над жизнью». Не идеал. Он – сама Жизнь. Поезд идет в Освенцим. И даже трагедии здесь нет, потому что нет героизма, нет вызова судьбе. Только покорность, одетая в лохмотья лавочного расчета с шутовскими перьями святости. Святость нам чужда еще более, чем геройство. Мы мечтаем о высоких заборах и об охране с пулеметами. Народ мифа, стал народом расчета. Но история не просчитывается (вариантов поболе, чем в шахматах). Да и все их расчеты кончаются верой в дело мира. Уж лучше в Бога верить, чем в дело мира. А Он не зря загнал нас в этот тупик. Чтоб мы поняли, наконец, что обречены сражаться. Удивило меня непонимание Носовым розановского увлечения «мелким», «низменным», «незначительным», «никому не интересным», «эстетическим мещанством», как он все это определяет. А мне вот интересно, именно это и интересно. "Не «свержения Бога» жаждет Розанов, а свободы «воровства у Бога» ("воровство у Бога " – это замечательно!).

20.4. В Оклахоме однако жахнули! Вот тебе и права человека. Повторная газовая атака в токийском метро. Террор разгулялся. До атомного – рукой подать. Длинные стихи уже просто невозможно читать. Они должны быть коротки, как эпитафии. Наверное поэтому мне так нравятся Некрасов и Сатуновский. Перес предложил Асаду выход к Кинерету, а Бейлин вчера – контроль над Ливаном. Это он в разговоре с австрийским канцлером рассщедрился, канцлер ему пожаловался, что Сирия не чувствует, что она что-то выигрывает от мира с Израилем, ну и наш пудель, прекраснодушный Артемон, завилял хвостом (очко заиграло). С нами позволено все. Звоните. тел… Мы горячие и влажные, позвони. тел… Сосем вдвоем! тел… MAGAZIN! 2.8 шекеля! Увлекательное чтение!! * Оле-хадаш разоривший Промстройбанк * Русская Мата-Хари и Гитлер-мазохист * Поленька. Роман с Достоевским. * Жванецкий в кругу «торгующих малышей» * Астрологический календарь на весь месяц Раздаем талантливых котят от «говорящей кошки», котята также приучены к присутствии в доме большого пса. Залман Пукин разыскивает выпускников Одесского мукомольного ин-та. –П О Э З И Я! Елена Вайсман «МОЙ ГРУСТНЫЙ АНГЕЛ» 20 шек. Книга стихов – итог интенсивной жизни, наполненной душевной и физической болью –

21.4. Ездили в лес. Нашим узким мелкобуржуазным кружком. Привычно поругали правительство. Ф. рассказал о К., с которым в школе учился, что тот был лидером молодежной организации в Аводе, потом пошел к Флато-Шарону, потом продал квартиру и уехал в Южную Африку, в Бабутосвану, лечить зубы черным князькам, втерся в доверие и вместе с немцем-компаньоном, немец дал деньги, строил черножопым дороги, стадионы и жилые комплексы, потом рассорился с немцем, впутался в сомнительные алмазные дела в Сьера-Леоне и разорился, потом опять поднялся, катал израильскую армейскую верхушку в Южную Африку, в 88-ом что-то с Горбачевым варил и прочие басни. Остальное известно из газет: обвинение в шпионаже, семь лет отсидки, таинственное освобождение и новый коммерческий взлет в Москве, говорят американцам где-то по дороге на мозоль наступил, говорят сам Руцкой за него просил, когда вице-президентом здесь ошивался и ему гражданство предлагали за его еврейскую маму… День был хорош, не жарко, вроде русского лета. Открытка пришла от Вики, из Неаполя, с конгресса по женским делам. Вот и Василь Васильич считал, что индивидуальность рождается из непослушания природе (то бишь героизма!), что где есть мораль, там нет лица. О русских: «Русская история – история душевной болезни, она – летопись отчаянного самоумервщления.» И что для русских «умереть – святее чем жить». Главное в Розанове – незавербованность. И будто отравлен какой-то обидой на жизнь. Потому что жизнь – завербованность. А завербовался – в капкан попал. И вот он мечется, таится, «крадет у Бога». Да, аморален. Мораль тоже завербованность, причем глупейшая, от катехизиса до кодекса строителей коммунизма. Аморализм зачастую – признак чистосердечия. Коржавин, обжегшийся на молоке теургических оргий и посему дующий в паруса банальности («А.Ахматова и серебряный век»), подальше от «культа творчества», малюсенький, кругленький, в толстенных очках, как-то приходил к нам на студию, читал, благосклонно слушал, потом, возбужденные поэзией, пили у кого-то в котельной. Лет десять спустя, у Авивы (она держала тогда что-то вроде салона, плавно перешедшего в небезызвестный реховотский «русский клуб»), я было заговорил с ним об одном общем знакомом, чтоб продемонстрировать реховотским провинциалам из Молдавии и прибалтийских республик свои столичные литературные связи, но Алик Гольдман (кишиневская звезда КВН, полный, жизнерадостный, остроумный, не без литературных претензий, всегдашний тамада, конферансье и любимец публики, ныне покойный) отнял его у меня, усадил рядом с собой на диван и охватил безраздельным вниманием. Коржавин близоруко оглядывался, но, хлопнув пару рюмок и осознав себя гвоздем программы, стал вещать о том, что американцы идиоты, что нет у них ни культуры, ни интеллигенции, что большевики скоро их слопают (была середина 80-ых) и т.д. Публика удовлетворенно кивала, она любила, когда шпыняют Америку. Вспомнил, как Д. бормотала, свернувшись рядом: – Я голубей в детстве гоняла с мальчишками…, вот, когда голубя за шейку держишь рукой… голубок мой… Лет в 13-14, после мучительных поисков и почти молитвенных вопрошаний, я удостоился озарения-откровения: элексир бессмертия – творчество. Это было величайшее, радостнейшее событие в моей жизни. С этого момента творчество стало смыслом существования. Девизом стало самосовершенствование. Тогда же решил стать писателем. Потом находил близкие жизненные мотивы у Толстого (в «Исповеди»), у Бердяева. Но насчет художественного отношения к жизни, к своей, к практической – тут я застрял в неясных, но грозных частоколах врожденных и благоприобретенных запретов. Жил робко, неуверенно, осторожно, да что там – трусливо. И тем беспощаднее предъявлял к жизни внешней, чужой, исторической, «художественные» требования. С. адвокатишка, вернулся из отпуска, первая встреча на корте после перерыва. – Ну, эйх билита? – спрашиваю. /Как время провел?/ – Беседер. Ло испакти леагиа, одиу ли ше бен дод нифтар. Аса тиюль бе Эйн Геди, итъябеш… рак бен хамишим ве штаим, гевер хазак, гадол, ашир меод, эйзе хаим мешугаим у аса! Мехониет, батим, рак ахшав бана баит хадаш, нашим, тиюлим лехуль. Аваль ло оса спорт. Аколь ая ло, аколь. Ве ине. /Нормально. Не успел вернуться, сообщили, что кузен умер. Был в турпоходе в Эйн Геди, обезвоживание… только пятьдесят два ему было, здоровый мужик, огромный, очень богатый, умел пожить, машины, дома, только что новый дом построил, женщины, поездки за границу. Но не занимался спортом. Все у него было, все. И вот на тебе./

23.4. Сюжетом может быть только становление. Если жизнь – становление. А другой она просто не должна быть. И точка. Иначе, если жизнь – суетня, беготня по кругу, то все бесполезно, все бессмысленно, все – насмешка, издевательство, обида. Нет ни истории, ни искусства, ни Бога. Хотел по инерции дописать «ни любви», однако ж любовь-то как раз и остается. А если что и остается, то вечности жерлом пожрется… В самом этом яростном скрежете зубовном, предсмертном – вызов: нет, не пожрется, уйдет общей судьбы, да и что это за «судьба» такая, кто ее выдумал, кто определил, кто на нее обрек? Не согласные мы… От Ницше дух захватывает. Дерзило. Человек – призыв. Хочешь выжить стань богом. Как это ни страшно. (В романе Амоса Оза «Мой Микаэль» герой говорит: «Отец умер. Теперь я – отец.») Только вот казарменно-пророческий тон мешает. Розанов «ближе», домашнее. Словно кот с хвостом, со своей тенью играет, с отсветами, отголосками, эхом собственных мыслей. Лиричнее, поэтичнее, человечнее, да-да, человечнее. Вот о самом интересном, о том, как Розанов с Ницше чай на террасе пили, Носов и ни гу-гу. Если цель не задана, то жизнь бессмысленна и истории нет. Принять это невозможно, нестерпимо. Значит мы должны сами стать творцами истории, стать богами. Но что интересно: цель тяготит. Без нее беззаботно и радостно, будто удрал с уроков. Сады наркоманов. Название для авангардного сборника. Надо Володе продать. Тель-Авивский университет пригласил кардинала Люстижье, мать которого погибла в Освенциме, на семинар: «Катастрофа и „молчание“ Бога». Раввинат встал на дыбы. В «Эрев хадаш» /телевизионный выпуск новостей «Новый вечер»/ выступил рав Лау, Главный раввин Израиля, казавшийся мне относительно либеральным, не без элементов «открытости», сказал, что ассимиляция столь же убийственна, как и геноцид, и что не этому выкресту давать нам уроки Катастрофы. То что слухи о мудрости нашего народа несколько преувеличены, это было и раньше ясно, но, хоть глупость – дар божий, не следует им злоупотреблять. Впрочем, оппонент, представитель Университета, ответил ему толково, и выразил свое (и мое) «потрясение» такой дикой позицией (сколько в ней беззастенчивого хамства по отношению к Люстижье лично!). Даже если согласиться, что «крещение» еврея тяжелый грех, измена, то, в конце концов – это личный акт, и сам по себе не имеет отношения к Катастрофе или к случаям насильственного крещения, имевшим место в христианской истории. А мнение католического теолога о «молчании» Бога очень интересно, тут бы, батенька, и поспорить. А то, что католик – еврей, придает этой дискуссии определенную пикантность, и славно! Да они просто струсили, раввины-то. Куда ни поверни, Катастрофа гвоздит их, и нет ей «объяснения», кроме нелепости и хаоса мира. Что значит Бог «закрыл глаза»? Или это, самое популярное поповское объяснение всем несчастьям, – наказание? (Нельзя тут Фрейда не вспомнить: «Все это настолько инфантильно, так далеко от действительности, что… больно даже подумать о том, что огромное большинство смертных никогда не будет способно подняться над таким пониманием жизни.») Вот Потопом Милосердный все человечество с планеты смахнул, за нечестивость разгневавшись, одного праведника Ноя (сам выбирал) на разживу оставил. Но мы, дети Ноя, лучше не стали. Да уже дети Адама на глазах Самого до смерти передрались, любимца божьего, Авеля, Каин финкой пырнул, да еще Господу огрызнулся на вежливый, почти застенчивый упрек: «Где брат твой Авель?» «Я, – говорит, – его сторожить не поставлен». Во. Дак чо ты гневаешься, дуродел великий? Себя и наказывай, а мы такие, какими Ты нас создал. Наказание… Это больше похоже на истерику бессильного гнева. Ну, давай, весь людской род на доработку пошли. Вот, скажут, Он и признал свою вину, и Сына своего в жертву людям принес, в знак Нового Завета. И что вышло? Реки крови и слез по-прежнему текут полноводно. В «новостях» Лау опять нападал на Люстижье, напирая на дурной педагогический пример вероотступничества: «если евреи последуют его примеру, скоро некому будет сказать „кадиш“ (заупокойная молитва).» Чистая паранойя. Чтобы еврей в своем государстве боялся примера крещения сироты 14 лет, спасенного от нацистов в монастыре?! Это говорит о том, что иудаизм не возродился в национальном государстве, в нем не осталось и крупицы дерзости, уверенности в себе, жизненной силы.