Текст книги "Секс и эротика в русской традиционной культуре"
Автор книги: Наталья Пушкарева
Соавторы: Елена Левкиевская,Владимир Петрухин,Игорь Кон,Иван Морозов,Т. Листова,К. Логинов,Петр Богатырев,A. Плотникова,Ольга Белова,C. Толстая
Жанры:
Научпоп
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
ЖЕНСКОЕ ОБЩЕСТВО
Телесная символика играет роль медиатора в самоорганизации, консолидации невидимого сообщества матерей.
Стою в очереди у молочного магазина. Живот уже округлился, и я чувствую постоянное внимание окружающих женщин. Одна из них все посматривает на мой живот и наконец спрашивает: «Как, шевелится уже?» «Сейчас, – говорю, – затих». – «Ну, спит, пускай спит…» (СПб., 1990 г.).
Или эпизод, описанный в самом начале: незнакомая женщина подошла прямо на улице и говорит, чтоб я собак не перешагивала – а то ребенок может быть волосатый.
Поначалу такие вещи ошеломляли: трудно представить в обычной городской отчужденности, что кто-то вдруг трогает ваш живот, рассматривает его и спрашивает, что там у вас происходит внутри. Это просто немыслимо – существуют межличностные барьеры, и они действуют достаточно эффективно. Что же сняло барьеры в описанных эпизодах? Что послужило сигналом к общению? Живот, мой округлившийся беременный живот. Оказалось, что он действует между рожавшими женщинами как сигнал к общению, символ-медиатор.
Он снимает обычные межличностные барьеры (вспомним, кстати, В. Розанова). Это означает, что плотность контактов в среде матерей выше, чем фоновая. Но «локальное уплотнение контактов» – одно из определений общности. [836]836
Арутюнов С. А.Народы и культуры: развитие и взаимодействие. М., 1989. С. 20–21.
[Закрыть]Общение происходит через символ-медиатор, не требуется личного знакомства – поэтому речь идет о символической общности. Политолог и социо-антрополог А. Коэн определяет сообщество как «ограниченно-выраженный символ», носителями которого в общем являются все его члены. [837]837
Cohen А. P.The Symbolic Construction of Community. London; N. Y., 1985. P. 14.
[Закрыть]Этот символ консолидирует сообщество и поддерживает его границы. Все это вполне подходит к нашему случаю. И хотя материнское сообщество не имеет самоназвания, программ, идеологии, помещений и знамени, т. е. внешне выраженных символов самосознания, о нем все же можно говорить как об общности. Или – как о коммуникативной системе, достаточно отделенной от окружающих коммуникативных сетей.
Живот – «опознавательный знак», открывающий беременной путь в это сообщество. И доступ к его традициям, фольклору, информации. Мы имели возможность наблюдать, как именно живот является сигналом, по которому на беременную обрушивается поток советов и примет, т. е. ее постепенно превращают из испуганной неофитки в носительницу традиции. Это превращение окончательно закрепится после родов, когда она получит статус «матери», т. е. полноправной представительницы сообщества матерей. Роды – как женское посвящение, а беременность (первая в особенности) – как подготовка к нему.
А потом, когда явится на свет малыш, уже он станет играть роль символа-медиатора.
Моему сыну было полгода, и я гуляла с ним по улице. Вижу – какая-то женщина, тоже с коляской. Женщина поравнялась со мною и спрашивает:
– Девушка, простите, у вас есть кому пристроить это хозяйство?
– ?..
– У вас комбинезончик хорошенький. Есть кому потом передать?
– Да, – говорю, – подруга скоро родит.
– Ну тогда… А у меня тоже подруга, родила уже. Как раз через полгода ей нужно будет (подразумевается, мой малыш уже к тому времени вырастет) (СПб., 1991 г.).
Женщина увидела у меня коляску с ребенком – этого вполне достаточно, чтобы заговорить и даже попытаться решить некоторые проблемы. Коляска с младенцем – сигнал к общению, как и живот. Это все обычные эпизоды, составляющие атмосферу существования. По существу, символ один и тот же: ребенок – вначале в животе, потом в коляске. И даже просто разговоры на темы «живота» (рождения, беременности, ухода за малышами) имеют то же объединяющее действие.
Это с удивлением открыл для себя В. Розанов, случайно, в театре. Сидел в партере, высказался «в воздух» по поводу полуобнаженных актрис: «…как все это важно для здоровья! То есть чтобы все это жило… Как расцветают молодые матери! Как вырабатывается их характер, душа!..» И неожиданно – горячая реакция незнакомой и, кажется, «чопорной» дамы, сидевшей рядом.
«– О да! да! да! – вдохновенно сказала она, и я услышал в голосе что-то личное.
Помолчав, она:
– У меня дочь замужем…
– И есть ребенок?..
– Да, несколько месяцев…
– Вы говорите, ребенок? И сама кормит?
– О да! да! да! Сама кормит». [838]838
Розанов В.Указ. соч. C. 180.
[Закрыть]
После этого случая В. Розанов и записал в своем дневнике о «громадной связывающей, социализирующей» роли «живота». Потом жизнь не раз предоставляла ему случай использовать свое открытие, что, впрочем, не переставало удивлять философа. «То же, – записывает он в дневнике, – было и у Толстых. София Андреевна не очень была довольна, что мы приехали (без спроса у нее; она очень властолюбива). Но заговорили… и уже через ½ часа знакомства она рассказывала о своих родах, числе беременностей, о кормлении грудью. Она вся была великолепна, и я любовался ею. И она рассказывала открыто, прямо и смело». [839]839
Там же.
[Закрыть]Чуть позже мы увидим, как рассказы о родах превращаются в особый жанр женского общения и становятся важнейшим фактором консолидации дворовых групп молодых матерей.
Эта «притягивающая» роль живота, а затем и младенца, имеет, вероятно, в своей основе то же безотчетное влечение, которое мы упоминали выше. И которое специально стимулируется материнской культурой. В основе консолидации материнского сообщества лежит в значительной мере эротика материнства: необъяснимое, но властное желание – подойти, поговорить с беременной, потрогать живот; потрепать по щечке младенца, и чтоб он улыбнулся – тут и «коза рогатая» в ход идет, и конфетка…
А следствие – плотность контактов между матерями (сюда входят и будущие) повышается. Их просто тянет друг к другу: притягивают эти самые символы-медиаторы.
* * *
В общем, можно определить материнское сообщество как символическую общность: коммуникативное поле с общей символикой. Личные связи необязательны (хотя, как увидим, они постепенно формируются): общение возможно и без них, даже без знакомства – через символ-медиатор. Подходят и заговаривают просто потому, что видят живот (потом коляску с малышом). Символ, собственно, ядро консолидации материнского общества.
Ту же роль играют телесные атрибуты малыша: отпечатки и абрисы ручек-ножек, состриженные волоски, первая обувь и т. п.; детские вещи (одежда, коляски и т. д., которыми матери обмениваются между собой); наконец, разговоры о беременности, родах, а позже – о телесных особенностях, недугах и развитии малышей.
В 1993 г. в детской больнице с нами в палате лежали еще два ребенка: двухлетний и восьмимесячный. И вот мама восьмимесячного Миши села писать письмо своим родителям. Затем она взяла чистый лист бумаги и приложила к нему ладошку своего малыша; старательно обвела ее ручкой; так же обвела крошечную ступню и показывает нам отпечатки: для мамы это самая лучшая, самая дорогая в мире картина, ею невозможно налюбоваться…
Вообще в письмах к родным довольно часто посылают контуры детских ручек и ножек: посмотрите, как малыш растет! Полюбуйтесь, порадуйтесь! Делают это не раз на протяжении младенчества. Когда-то моя мама обрисовывала мои ладошки, потом измеряла ниточкой рост и вкладывала нитку в конверт: бабушке.
Все это создает невидимую связь ребенка с родственниками, живущими отдельно. Поддерживается привязанность, теплое ощущение причастности – как будто малыш подрастает «на глазах», а не за тысячи километров, в далеком столичном городе.
Опять телесные знаки служат символом-медиатором.
* * *
В некоторых семьях хранятся первые состриженные у малыша волоски. Моя мама бережно хранила все мои волосы – была специальная коробочка. До сих пор сохранилась моя первая обувь – крошечная синяя пинетка. Теперь с нею рядышком в той же замшевой сумочке лежит туфелька, в которой сделал первые шаги мой сын.
Эти вещи невозможно выбросить. Они – память о самом начале жизни. Талисманы материнства. Они бесконечно дороги матери; их роль – сохранять теплоту самых первых мгновений материнства во времени.
* * *
А вот пеленки часто делаются символом отцовской заботы и любви. Уже в роддоме матери обсуждают новое распределение обязанностей: практически все, с кем я лежала в одной палате, сходились на том, что пеленки должен стирать отец ребенка. Позже, затрагивая тему отцовской помощи, я часто слышала фразу: «У меня только он пеленки стирает». Похоже, что это обычай, и стирка пеленок приобретает не только прямое, но сакрально-символическое значение. Говорят, отец, который стирает пеленки, крепче полюбит малыша и вообще будет к нему ближе.
Характерно, что символом установления связи с отцом служит пеленка – явно из серии телесных символов, обильно отмеченная следами физиологических отправлений.
В общении матерей заметную роль играют (в качестве его медиаторов) детские вещи: их дарят, ими обмениваются, и это служит основой межличностных отношений: иногда разовых контактов, иногда – длительных и теплых, переходящих в дружбу.
Мы уже упоминали обычай посещать новорожденного в первые (после двухмесячного периода избегания) недели его жизни. При этом ему дарят что-нибудь «на зубок»: свитерочек, ползунки, игрушку, тапочки, шапочку и т. п. Чаще – что-нибудь из одежды. «На зубок» дарят все новое (вообще же женщины чаще дарят вещи, носимые и любимые их собственными детьми, соприкасавшиеся с телом, – это имеет символический смысл).
Обычай дарить «на зубок» известен и по этнографическим записям начала XX в. Правда, тогда это имело смысл принятия роженицы в женское сообщество (либо, при повторных родах, ритуальное узаконение этим сообществом совершившегося события). В Гороховецком у. Владимирской губ. после окончания родов над баней роженицы ставили шест, иногда с вывешенной на нем ее рубашкой. Для соседок это был сигнал навестить роженицу. Ей приносили пироги, блинчики, другие домашние лакомства, причем мужу этого есть не разрешалось (детям можно). Так выглядел обычай «наведы» в описании Д. К. Зеленина. [840]840
Зеленин Д. К.Восточнославянская этнография. М., 1991. С. 322.
[Закрыть]В материалах Тенишевского бюро имеются сведения, что наведы совершались не сразу после родов, а после крестин (через несколько дней после родов). [841]841
Быт великорусских крестьян-землепашцев: Описание материалов Этнографического бюро кн. В. Тенишева (на примере Владимирской губернии) / Авт. – сост.: Б. М. Фирсов, И. Г. Киселева. СПб., 1993.
[Закрыть]Обратим внимание, что подарки тогда предназначались матери, в отличие от современного обычая. Наведы служили установлению отношений между матерями. А современные визиты имеют скорее смысл «знакомства» с новорожденным.
Впрочем, он же имеет и значение «запуска» некоторых обычаев взаимопомощи, действующих между рожавшими женщинами. «На зубок» – символический дар, открывающий цепь приношений, подарков. Эта модель отношений настолько характерна, что мы бы назвали раннее материнство (примерно лет до трех) «периодом даров».
Сыну годика полтора, я печатаю на машинке. Звонок телефона: «Таня, ты сможешь сейчас спуститься к метро, я тебе кое-что из одежки привезу?» Это Маша, ее сын на год старше моего. Спускаюсь и получаю объемистый пакет, а там рубашечки, штанишки, свитерочки – Машиному наследнику все это стало тесным, вырос. Вот и отдает в надежде, что пригодится моему. Подобное время от времени повторялось.
Это и есть «очередь»: говорят, что я пристроилась к Маше с ее сыночком «в очередь» или «хвост».
Я тоже отдаю свитерочки, ботиночки и комбинезончики, из которых вырастает мой сын, – у меня есть свои реципиенты: московская подруга Наташа и дальняя родственница Валя.
«Очередь» – отношения длительные и постоянные; в безличном поле общения кристаллизуются личные связи, переходящие нередко в дружеские. То есть это уже другой уровень принадлежности к материнскому сообществу: до сих пор мы говорили о принадлежности к тому уровню материнского сообщества, в котором отношения безличны и ситуативны, общение – через символ-медиатор. В образовании отношений «очереди» тоже играет роль символ-медиатор: здесь это детские вещи. Но связи приобретают уже постоянный и личный характер.
Инициатива «очереди» исходит обычно от мамы старшего ребенка – дарительницы. Для нее это решение проблемы освобождения жилища от всяческих распашонок, колясок и стульчиков, которые имеют обыкновение скапливаться и загромождать углы. Детки пока растут быстрее, чем снашиваются или ломаются вещи. Выбрасывать жаль, а дома хранить – пыль разводить.
Я запомнила Машину фразу, которая стала для меня настоящей формулой «очереди». «Ребенок, – сказала Маша, – двойная радость, вначале когда тебе несут, потом отдавать – место освобождается» (СПб., 1992 г.).
Существует суеверный страх, не позволяющий просто выбросить детские вещи на помойку. Они соприкасались с теплым, любимым, бесконечно дорогим крошечным тельцем твоего малыша. Как будто сохраняют его тепло и по-прежнему как-то связаны с ним. Рука не поднимается выбросить эти вещи или уничтожить – это, кажется, может угрожать, повредить малышу. Поэтому и ищут преемника – отдают в надежде, что кому-то еще может пригодиться. Эти опасения выдают отношение к детским вещам как к телесным символам, т. е. их символическая функция основана на их соприкосновении с телом ребенка. Поэтому мы говорим о детских вещах как об одной из разновидностей телесной символики, опосредующей общение в мире матерей. Отдавая детские вещи, женщина как бы переносит на другого малыша и отношение, чувства, которые она испытывает к своему собственному ребенку. В этих кофточках-штанишках – ее теплота, ее память о неповторимых мгновениях, крошечных ручках, сияющих улыбках и первых младенческих шажках. Она отдает не просто вещи – отдает эту память и заключенную в ней бесконечную теплоту. В этих дарах присутствует момент пожеланий:
«Томек потихонечку вырастает из комбинезончиков зимнего и осеннего и из зимних ватных штанишек. К зиме пришлем для Борисочки, – пишет мне Нина из Магадана (когда-то вместе с ней мы учились в Москве). – Растите крепенькими, веселыми и здоровыми. Будут с Томеком друзьями» (Магадан – СПб., 1991 г.).
Мать как бы переносит на чужого ребенка те же добрые пожелания, которые предназначены своему. Это и становится основой трогательной дружбы между матерями; устанавливается что-то вроде общей опеки над детишками. Замечу (в связи с пожеланиями, которые заключает в себе даримая вещь): не принято дарить (и не берут) даже очень красивые и новые вещи, оставшиеся от умершего, уродливого или нездорового ребенка.
Матери очень ценят символическую роль вещей – кажется, не меньше, чем утилитарную. Тебе часто не столько необходим или нравится подаренный костюмчик, сколько трогает теплота и забота другой женщины о твоем ребенке.
Включение в круг действия обычаев взаимопомощи начинается уже во время беременности. Само известие, что ждешь ребенка, вызывает характерную реакцию. Я, помню, сказала об этом женщинам на работе; через два-три дня одна из сослуживиц приносит мешок с игрушками и разными младенческими принадлежностями; потом – коляску, потом – детское креслице… К концу беременности я обнаружила, что мне почти ничего из приданого не нужно покупать – все уже принесли. Это обычная ситуация. Наташа тоже писала мне из Москвы незадолго до своих первых родов:
«У меня впереди еще стирка огромного мешка с одеждой (детской, которую принесли ей знакомые женщины. – Т.Щ.), даже страшновато… Пеленок с твоими —37 теплых и холодных. Хватит? Распашонок много, особенно теплых – куда их? Одеяльца тоже есть. Хотела сшить конверт, но теперь не успею, да и не из чего. Моя учительница хочет отдать свой старенький…» (Москва, Люберцы, 1991 г.).
* * *
Из-за своей символической нагрузки подаренные вещи в определенном смысле предпочтительнее, чем покупные, новые. Важно, что пользоваться ими заставляет не только материальная недостаточность (хотя, возможно, она и подкрепляет действие обычаев взаимопомощи вроде описанных). [842]842
О трудностях и тратах, связанных с подготовкой к рождению ребенка, см., напр., эмоциональную статью: Ефимович Н.Жаль, что не каждый ребенок рождается в рубашке // Комсомольская правда. 1992, 28 апреля. Сопоставив необходимые затраты с доходами, автор ужаснулся: «Ясно, что купить все, даже по минимуму, мы не в состоянии». Помогли друзья: «Наиболее крупные вещи – кроватку, коляску, манеж – берем напрокат у друзей. Помогут они и с частью детской одежки…».
[Закрыть]
Но и в относительно благополучной ситуации женские поверья побуждают пользоваться подаренными вещами, поддерживая действие обычаев взаимопомощи.
Как-то, еще во время беременности, я заикнулась о том, что надо бы уже приданое готовить. «Ты не вздумай ничего покупать, – воскликнула уже упоминавшаяся Маша, ставшая позже моим постоянным благодетелем. – Покупать – это… неправильно!» (СПб., 1990 г.).
Как будто я сказала что-то бестактное.
Некоторые поверья препятствуют самостоятельному приготовлению приданого. Считается, например, что беременной нельзя шить, вышивать, вязать и даже мотать нитки – а то малыш запутается в пуповине и погибнет. Говорят также, что до рождения ребенка нельзя ничего покупать для него – это как будто ты дразнишь судьбу; говорят (или подразумевают): все накупишь, а вдруг… вдруг еще не родится живым… Каким-то образом это будто бы может вызвать несчастье.
Шить нельзя, покупать нельзя.
И тем не менее к концу беременности набирается «огромный мешок с одеждой», и вроде бы все необходимое есть.
Система даров имеет слишком большое значение в отношениях между женщинами, в самом существовании материнского сообщества – чтобы оно позволило обойтись без этих подарков. Среди подаренных вещей каждая есть знак чьей-то благожелательности, обещание поддержки. Всякий раз, одевая младенца, ты заново переживаешь эту поддержку, а вместе с тем и свою принадлежность к невидимому кругу матерей.
Мы уже цитировали замечание В. Розанова о «связывающей» роли живота – в частности, рассказов о родах, беременности и т. п.
Это удивительное свойство активно проявляет себя в среде матерей. Рассказы о родах – важный фактор консолидации дворового сообщества.
Вообще-то двор появился в моем пространстве только после рождения сына. До этого я просто пробегала его по пути на работу: как промежуток между парадной и улицей. А теперь двор открылся как отдельный мир, и там стали происходить события жизни. Каждый день выхожу с коляской, а в коляске – мое подрастающее сокровище. Между кустов сирени там есть скверик-закуток, где две скамейки. Здесь собираются мамы с колясками. Двор у нас имеет свою структуру: есть уголок старушек, а есть скамейка в кустах – для целующихся и пьющих пиво. А вот скверик, окруженный сиренью, – это наш, женский, «клуб».
Выходишь с коляской, садишься на скамейку. Тут же рядышком устраивается другая мама. И – разговоры. На темы, как выразился В. Розанов, «живота». Первой довольно часто возникает тема родов. Я хочу обратить на это внимание: мы еще не познакомились, а может, и вообще видим друг друга впервые. И – совершенно свободно делимся, если со стороны посмотреть, интимнейшими подробностями. «Рассказы о родах» – характерный жанр дворового общения. Все это вызывает живейший отклик, шутки, возбуждение – перебивая друг друга, вспоминают свои собственные переживания… Похоже, что рассказы о родах в данном случае играют роль знака принадлежности к клану матерей. Это как мальчик, прошедший инициацию, демонстрирует оставшиеся рубцы. Знак посвящения – роды ведь играют именно роль посвящения в статус матери. И притом это чрезвычайно эмоционально значимый символ, позволяющий не только обозначить, но пережить сопринадлежность общему сокровенному опыту. Во всяком случае, рассказы о родах создают между женщинами особенную теплоту (в какой-то мере заменяя личное знакомство – имен мы можем не знать годами).
Так мы гуляем вместе изо дня в день. Постепенно образуется более или менее устойчивая компания (обмены детскими вещами, совместные походы по магазинам, приглашения на дни рождения к младенцам). Но ни одна мама, пусть даже пришедшая сюда впервые, не будет чужой. С нею заговорят совершенно с той же непринужденностью. Эта дворовая компания формируется и живет не на основе личных отношений, а вокруг символа (малыш в коляске; рассказы о родах).
Как материнская общность вообще, так и дворовое сообщество в частности консолидируются вокруг центрального символа. Характерно еще одно обстоятельство: мы запоминаем друг друга по именам наших детей. Дворовое сообщество – уже не безличное поле общения: выделяются ростки личных связей. Тех женщин, с которыми мы часто вместе гуляем, я уже знаю в лицо, здороваюсь. Но имен ничьих не знаю – запоминаю их как «маму Полины», «Гришину маму» или «маму Маняши». Как-то решила пригласить Гришу с мамой к моему сыну на день рождения – исполнялось два года. Грише чуть меньше. И вот мы встретились с его мамой во дворе. «Приходите, – говорю, – поиграют, побегают вместе. Пирог съедят». Она записывает мой адрес и телефон. И, извинившись: «Все время забываю, как Вас зовут, кого позвать по телефону?» На самом деле Гришина мама (впоследствии оказавшаяся Светой) ничего не забыла. Мы не представлялись – не было случая. Стиль и форма общения в нашем «дворовом клубе» этого вовсе не требуют.
Здесь, характерная черта дворового сообщества: оно формируется как «оболочка» вокруг детишек. Матери связаны не столько лично друг с другом, сколько через детей в единую среду.
Дворовое материнское сообщество имеет любопытную функцию: «вынашивания» детского сообщества. Мы постепенно перезнакомились – мамы Гриши, Бори, Алеши, Машеньки и Полины. Наши связи (и уже постоянное стремление гулять вместе) предопределяют первый круг общения наших детей. Позже они будут сосредоточенно копаться в песочнице, а мамы – рассевшись на окружающих скамейках – вести свои разговоры. А потом детишки станут гулять уже одни, без мам, но в том же составе. Их дворовое братство зародилось в недрах нашего женского «клуба», почему я и назвала это «вынашиванием». Этот процесс включает не только сложение первых отношений и дружеских связей; женское сообщество закладывает и первые нормы поведения детского сообщества.
Детишки (1,5–3-х лет) в песочнице, а со всех сторон крики мам:
– Манечка, нельзя бить мальчика!
– Отдай ему игрушку! Это не твоя.
– А ты, Ванечка, отдай мальчику свою машинку – он тебе свою даст поиграть!
– Ну не отбирай, он только поиграет и отдаст! Нет, он домой не унесет, поиграет и отдаст тебе!
– Вот молодец!
– Не толкайся, а если тебя толкнуть? Тебе понравится?
И все в таком же роде. Материнское сообщество дружно закладывает (навязывает) первоначальные нормы внутригруппового альтруизма. Первые простые правила общежития, подготавливающие самую возможность групповой жизни.
А логика норм такая: чтобы дети не плакали и не увечили себя. Но главное: чтобы мы, мамы, оставались в добрых отношениях. Оказывается, наши ангелочки рождаются совершенно не воспитанными. И грубые нападения чужих ангелочков на твоего подвергают нашу женскую дружбу испытанию. Так хочется защитить своего! Но ты его одергиваешь (с каким ужасом я слышу иногда свой собственный командирский голос!). Здесь весьма ощутимо давление женского сообщества: если малыши не поладили, мамы должнывмешаться, предложить каждая своему ребенку: уступить. Они, конечно, редко когда послушаются. Но тут главное – демонстрация нашей доброжелательности друг к другу, ко всем детям (а не только к своему).
На самом деле эти «нормы для детей» возникают как форма демонстрации матерями своей доброжелательности друг другу – «групповой солидарности». Детские конфликты не должны ее разрушить, т. е. логика норм на самом деле определяется потребностями женского, а не детского сообщества (собственно, заботой о самосохранении). Думается, что роль материнского «клуба» в формировании альтруистических черт заслуживает более пристального внимания (и в связи с этим – необходимость аналогичных структур в общественном воспитании, а может быть, и просто пагубность раннего отрыва от матери).
* * *
Пока же нашей задачей было дать общий очерк материнского сообщества, обратив внимание на роль телесной символики в его самоорганизации.
