Текст книги "Не жди моих слез"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Я плакала, когда появился месяц – с ухмылкой паяца. Мне так хотелось, чтоб меня пожалели, чтобы я пожалела…
– Он умер, так и не придя в сознание. Знать бы, кто эта сволочь…
Похоже, у Ирки уже не осталось сил ненавидеть Германа.
– А вдруг на этот раз он на самом деле был один?
– Но кто-то же дал эту гнусную телеграмму: «Встречайте в седьмом вагоне поезд номер два обязательно встречайте плохо с сердцем».
– Сам мог ее дать.
– У вас-то с Анджеем все по-человечески было?
– Я была в Ленинграде без Анджея.
– Шутишь. Или, как всегда, темнишь.
– Ни то, ни другое. Анджей для меня умер. Я уже отслужила по нему в душе заупокойную мессу.
– А ты случайно не догадываешься, с кем Герман мог быть в Риге? Может, снова с этой самой Анжелой? Правда, Наталья Ивановна утверждает, что она наконец вышла замуж.
– Почти уверена, что на этот раз он был один. Разумеется, у меня нет никаких доказательств – только интуиция. По крайней мере я бы многое отдала за то, чтобы он был в Риге один.
– Тебе-то что за разница? Правда, он любил тебя какой-то странной любовью.
– Любовь не может быть странной. То, что ты подразумеваешь под этим понятием, я назвала бы тоской по совершенству.
Остаток вечера я мыла посуду и варила пришедшим на поминки крепкий черный кофе.
Знаю, Ирка мою затяжную хандру считала притворством. Знаю, Наталья Ивановна страдала еще и из-за того, что я, а не Ирка, носила траур по усопшему. Мне очень к лицу черное. Ну а Ирка в моих глазах лишь выиграла, что не строила из себя безутешную вдову. Она, вероятно, и чувствовала бы безутешность и страх перед будущим, не появись на горизонте Максим. У меня же в тот период никого не было.
Совет № 8
ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ
Тот вечер мог бы стать нашим, если бы… Если бы ты уже тогда, а не задним числом знал, что ни с кем тебе не будет так хорошо, как со мной. Ты же, отталкиваясь от нашего счастья, надеялся где-то в неведомых высях получить еще больше.
Помнишь, мы сидели под деревом: ты в шезлонге, я – у твоих ног на маленькой скамеечке. Я читала тебе вслух сказки братьев Гримм. Сказки – твой каприз, утонченное лакомство счастливого человека, у которого есть все, кроме детства. Ты был опустошен, пресыщен нашими ласками – ты доводил себя до исступления, придавая такое огромное значение физической стороне любви, мне иной раз от этого становилось не по себе. «А если, – думала я, – если мое тело постареет, утратит гибкость, красоту, ты уже не будешь так рваться ко мне? Может, вообще не захочешь со мной встречаться?» Это ужасно, что я все время думаю о будущем и о том месте, какое буду занимать там в твоей жизни. Тебе очень хотелось на рыбалку, но ты отказался от нее, чтобы побыть со мной. Ты сказал об этом вскользь, но я почувствовала себя виноватой, оттого и держалась неестественно – то заискивающе, то развязно. А вечер, с поздним снегом, ранним закатом и звучащей отовсюду музыкой мог на самом деле стать изумительным. (Он стал, стал – в твоих и моих воспоминаниях.) Потом ты потребовал вина, хотя давно знаешь, что оно притупляет радость общения душ, – ты как будто делал мне назло, хотя я отказываюсь в это верить. Мы пили его прямо из бутылки: кислое, мутное, оба тела делающее похотливыми, обе души – глухими. Потом за окном всю ночь шуршал и вздыхал снег, можно было затопить камин и очутиться вне времени, вернее – в сказочном. Почему я не затопила его вопреки твоему (такому категорическому) запрету? Ведь я давно мечтала, что буду сидеть с тобой возле горящего камина, ты будешь гладить мои руки и время от времени меня целовать. Вместо этого мы лежали в кромешной тьме и говорили, говорили о постороннем. Увы, я, будучи помимо всего прочего «интеллектуальной женщиной», очень подхожу для роли исповедника, советчика, рассеивателя сомнений и даже – восхвалителя. Понимаю, понимаю – все это необходимо любому человеку, тебе особенно. Но почему, почему в ту ночь я не затопила камин?..
Спихнул дела, среди них важные, летел сломя голову побыть с тобой. Невероятно, но с этой нашей встречей я связывал особые надежды. Не могу сказать на что – конкретное не подразумевалось. Ты выбежала навстречу: в легкой кофточке, с жаркими, как два огня, щеками. Ты хотела меня каждой клеткой – я угадывал это безошибочно, хоть ты и пыталась во что бы то ни стало скрыть от меня это желание. Мудрая женской наивностью, а в общем-то настоящая глупышка. Я схожу с ума от твоей кожи, волос, запаха твоего тела. Перестаю соображать – настоящая амнезия сознания. А когда прихожу в себя, мир корежит злая гримаса, судорога отчаяния. Кто-то нашептывает мне: «Подчинился женщине. Отдался ей. Растворился в ней. Она тобой верховодит». И я делаю отчаянные попытки восстановить утраченное равновесие. Ты ни в чем не виновата – ты ведешь себя так, как хочешь, как чувствуешь. Нас отличает то, что в тебе нет ни капли страха подчиниться всецело мне. Как я тебе в этом завидую. Но ты не лишена и гордого тщеславия: вижу это по твоим лучащимся глазам, уверенным движениям, слышу в переливчатых интонациях твоего бархатного голоса. И делаю над собой усилие, чтобы снова не раствориться в тебе. Ведь тогда – прощайте мои замыслы, амбиции, покой. Одним словом, прощай карьера. Да, я очень тщеславен, но, стань я иным, ты первая бросила бы в меня камень.
Вино помогает обрести под ногами почву, вино все расставляет на свои места. Ты – источник наслаждения, забава, сладкая греза. Будем же забавляться, пока есть такая возможность, тем более что это нравится нам обоим. Мало сказать нравится – приносит счастье. Разумеется, настоящее счастье – что-то иное, но для того, чтобы его достичь, придется приложить уйму сил. У меня нет лишних сил, все мои силы должны быть направлены на одно. Тем более что и ты, и я – мы слишком умны для того, чтобы связать друг с другом надежды на счастье. Нас ждет неминуемое фиаско. Разреши я тебе в ту ночь затопить камин, посади к себе на колени, чтобы молча, под треск поленьев и шепот мокрого снега за окном наслаждаться тихой близостью друг друга, мы тут же, может, и потерпели бы его. Темнота помогла избежать этого…
– Снег напомнил мне детство, елку, мамины ласки.
– А мне почему-то пришло в голову, что снег в конце апреля – это память о первой любви.
Мне так хотелось сказать тебе об этом, и я сказала. Ты промолчал. Ты сделал вид, что не слышал.
Молола за завтраком всякую ерунду. У нас слишком мало времени, чтоб говорить о постороннем.
Мне казалось, образ первой любви слился во мне с тобой. Мне на самом деле так казалось. И все вдруг встало на свои места. Я даже поверила в возможность нашего счастья. А ты вдруг сделался серьезен, даже суров, но я старалась изо всех сил не обращать на это внимания – мне так хотелось нашего счастья.
Я знал, у тебя до меня было что-то большое и сильное. Но я верил: то, что ты испытываешь ко мне, не похоже ни на что предыдущее. Зачем было доказывать обратное?
И ты вдруг заговорил – вульгарно, пошло, – о своих женщинах. Я не ревную тебя к ним – они и я… Да это просто смешно. Но зачем было говорить обо всем этом открытым текстом, словно ты сидел в пьяной мужской компании? Я делала вид, что мне плевать. Когда мы очутились в постели, я почувствовала себя панельной шлюхой.
Для тебя жизнь – игра. Не хочу быть банальным, но знай – для меня она от рождения была и останется борьбой за существование. Все, что я имею, я добился сам, своими руками, головой, талантом. Без всяких компромиссов с судьбой. Да, я боюсь потерять то, что у меня есть: дом, семью, работу. И покой. Прежде всего – покой. От тебя так часто веет беспокойством, которое будоражит мое воображение, заставляет меня видеть наслаждение – особенное, пряное наслаждение – в хрупкости нашего бытия. Но для того, чтобы воссоздавать эту хрупкость в красках ли, в звуках, в словах, нужна устойчивость. По-нынешнему – стабильность. Не люблю это слово, это состояние, но, увы, разглядеть перо жар-птицы можно лишь дома, под лампочкой на письменном столе.
Ты помнишь, как мы обедали при свечах, за окном было сумрачно и тревожно от метели? В стакане на столе вздрагивали от каждого нашего движения три подснежника, которые я нашла утром возле крыльца. Помнишь, ты сказал, что счастье ценно лишь тогда, когда оно – миг. Когда знаешь, что его легко потерять навсегда. Мне стало очень больно. Не от того, что это неправда, а от того, что эту правду сказал ты. Я улыбнулась, я подыграла тебе. Я сказала: «Счастья на свете не бывает вообще. Счастье – сплошная выдумка. Снег в конце апреля. Завтра утром вместо него будут моря разливанные». Увы, мое предсказание сбылось. Мне же так хотелось сугробов, мороза, чтоб изо рта теплыми клубами валил живой пар. Наш с тобой пар. «Ты оказалась права, – мрачно констатировал ты, глянув утром из окна на пир весны. – Женщина, ты оказалась права».
– У тебя испортилось настроение? В чем дело? Что, пора по домам?
– Возможно. Только у меня нет дома.
– Не лицедействуй – у тебя замечательная семья. Алешку ты должна на руках носить – вам с ним век доживать.
«Хочу тебя на руках носить, тебя!» – так и подмывало крикнуть. А ты с такой легкостью уступаешь меня другому. Как ты можешь?.. Неужели, неужели, отдаваясь друг другу без остатка, мы знали заведомо, что это – игра? А потом: «Я с тобой больше не играю, я хочу домой – верни мои игрушки». Знала бы я, что все будет так – я бы ни за что…
Ты говорила с самого начала: «Не надо все усложнять. Не надо думать о будущем». Я скрипел зубами, я представлял себе: ты, теплая от моих ласк и поцелуев, уходишь от меня в это холодное будущее, где тебя целует и ласкает другой. И ты не видишь в этом никакой своей вины – ты привыкла жить мигом, минутой, настроением. Какое же я имею право держать тебя, силой вырывать у тебя клятвы о вечности наших отношений? Конечно, мы, русские, тем более интеллигенты, тем более не первой молодости, любим все усложнять. Уходя, ты всегда смеялась над моими страхами и отвечала на мой наивный вопрос о том, когда позвонишь, таким же наивным: «когда захочется» или «когда-нибудь». Я чувствовал, что ты позвонишь, обязательно позвонишь, но в ушах звенели твое веселое «когда захочется» и «когда-нибудь», и я не мог написать ни строчки, я глядел на чистый лист бумаги, я видел тебя с другим, я рвал бумагу, ложился на диван, пялился часами в потолок. В один из таких безумных вечеров я решил: «Она будет моей навсегда. Или же я… Да, я вырву ее вместе с собственной душой».
А потом наступили настоящие сумерки. Свеча трещала, чадила, капала воском на неприлично голые, как тело старой женщины, доски стола. Мы вдруг протянули друг другу руки – одновременно, сговорившись душами. Душами, а не телами, счастливые этой самой близкой из всех близостью. Твой взгляд блестел, манил, кружил голову, звал в неведомые выси. Я готова была отречься от всего на свете и ринуться в эти выси…
– Кажется, я начинаю понимать, в чем смысл нашей жизни.
– Ошибаешься – он все-таки не в этом.
– Тогда я не желаю жить.
– Слова, слова. И ты, и я – мы оба будем жить.
– Так же, как и до этого? Ожиданием встреч и обманом близких?
– Жизнь, а тем более ее законы придуманы не нами. Если мы не можем им подчиниться, это вовсе не значит, что мы кого-то обманываем.
– Знаешь, я не сильна в метафизике. Зато чувствую себя настоящей грешницей.
Ты убрал руки и погасил свой взгляд. Но не потому, что страдал, обманывая, – при всей твоей цельности и чистоте души (это так, именно так!) ты можешь, цинично выражаясь, спать в двух постелях. Или даже иметь целый гарем: с одной тебе покойно, другая уносит в звездную высь, третья, прошу пардона, стирает грязное белье и растит твоих детей. Конечно же, и то, и другое, и третье, и много чего еще тебе жизненно необходимо. А как простой смертной сочетать в себе все это? Увы, я стала грубой и злой – неужели это все так и есть?..
После тебя не могу хотеть никого. Ты испортила меня. Знала бы про это, наверняка была бы счастлива. Но ты никогда про это не узнаешь. Жена в панике – она готова на любые ухищрения и извращения, лишь бы только я делил с ней постель. Самое смешное, что я уже несколько месяцев делю с ней постель в самом буквальном смысле этого слова – и ничего более. Ночами я стал страшиться одиночества…
– Представь себе: разводы, разъезды, презрение детей.
– Они запрезирают нас куда больше, стоит им узнать про нас всю правду.
– Но, представь себе: мы в роли убийц. Карающий меч над головой моей Татьяны, твоего…
– Боже, как выспренно. Какое, братцы, у нас тысячелетие на дворе?
– Какое бы ни было – суть одна.
– Вот именно. «Жить свободной, жить беспечной, в вихре света мчаться вечно». Так лучше, правда? Мне так больше идет. Красивым женщинам идут смех, а не слезы. Слезы – удел домохозяек, жен, матерей…
Только бы ты их не видел, моих слез. Я выскочила с сигаретой на крыльцо. Звезды мигали сочувственно и беспомощно. Когда-то мне казалось, что звезды – творцы моего счастья, соучастники моей судьбы. Оказывается, они всего лишь соучастники банальнейшего разврата. «Не надо, не надо себя жалеть, ты ведь сильная, очень сильная. Он сейчас выйдет на крыльцо, молча обнимет меня… Я все прощу. Я ему все прощу…»
Ты позволяла себе слишком много – ни одна из моих женщин столько себе не позволяла. Меня радовало, что ты все можешь себе позволить, но ты про это не должна была догадываться. К тому же ты тысячу раз права. Я, я в ответе за твою душу – она куда слабей, ранимей моей. Но если бы я знал с той нашей самой первой встречи, что мне придется за нее, душу, отвечать, ни за что бы не позволил случиться тому, что случилось. И все равно не могу сказать тебе: плыви сама. Тем более мне так хочется плыть с тобой рядом.
– Пошли к нам. Хочешь, я затоплю камин?
– Не хочу. Ненавижу этот фальшивый запах домашнего очага и сытый треск поленьев. Хочу домой.
– Ты же у меня бездомная. Пошли.
– Не уговаривай. На этот раз сделаю так, как хочу.
Ты прошел мимо меня в сад, и я почувствовала себя глупой девочкой, с пеленок привыкшей капризничать и привиредничать. Потом обнаружила, что у меня по щекам текут слезы. Потом поняла, что тебе страшно хочется прижать меня к себе и ласкать как собственного ребенка, которого ты, наверное, никогда не ласкал. Мне показалось на какой-то миг, что ты так и сделаешь. А потом мне стало очень себя жаль…
Это мгновение, я понимал, решающее в моей судьбе. Стоит мне прижать тебя к себе – и все пропало. Самое страшное – мне хотелось пропасть. Раствориться, спрятаться, погрузиться в твое существо, готовое, я знал, принять меня. Я бы, наверное, так и сделал, но вдруг оступился. Я всегда трезвею от вина и резкой боли. Когда я вернулся на крыльцо, от тебя уже не пахло молоком и детской. Ты чему-то загадочно улыбалась. Я принял окончательное решение.
– Здорово бы вырваться в мае недельки на две к морю.
– О чем речь – вырвемся.
– Не против?
– Больше чем за. Давай поцелую тебя в твою умную головку.
– Целуй, целуй. Ум – великое дело.
– О, море синее, любил бы я тебя, когда б не зной…
– Люби, люби свое синее море.
Я знала – мы никуда не поедем. Я знала – это наша последняя встреча. Мне вдруг сделалось легко, бездумно, голова кругом пошла от легкости. В самом деле: зачем все на свете усложнять? Ну, встретились, полюбились, расстались – естественно, как смена времен года. Представьте себе, если на дворе круглый год будет стоять весна… Дальше хоть потоп – тем более у меня нет сил его предотвратить. Черт побери, лгать так легко, так красиво, так изящно. Нет, я неправильно выразилась – не лгать, а обыгрывать одну-единственную – самую приятную – сторону жизни, а не все ее скучное и нудное многообразие.
– Кофе принести?
– В постельку? Разумеется. Не боишься меня избаловать?
– Хочу этого больше всего на свете.
– Со мной, избалованной, тебе будет ой как трудно…
– А кто сказал, что мне нужно – легко?
Наши глаза на мгновение встретились. И тут же разбежались. Она все поняла, значит, это случилось у нас синхронно. Мне стало чего-то жаль – глупая сентиментальная жалость к тому, что невозвратно, обычно исторгает из души хомо сапиенс возвышенную и красивую любовь. Мне не хотелось терять ее прямо сейчас – я потянулся к ней губами, она мгновенно откликнулась. И как… Лучше бы она не умела так владеть собой. Моя вина – я всегда опасался чего-то, когда она на людях обнажала передо мной всю себя. Нам было хорошо как никогда: мне, ей, обоим. А потом – грустно. Не знаю, поняла ли она, я же понял раз и навсегда: нельзя отдаваться друг другу без остатка. Даже много нельзя отдавать. Совсем чуть-чуть, контролируя свой каждый порыв и жест разумом. Это закон высокоорганизованных существ, выделивший их из животного мира. Поздняя, но мудрость. Брать тоже нужно с умом – не все, что дают, а только то, что пригодится. Эгоизм чистой воды, но в данном случае не такой уж это порок – ведь не отнимаешь, а не берешь.
«Упадешь на четыре лапы, откуда бы тебя ни сбросили», – сказала мне много лет назад гадалка. Я повторяла про себя ее слова, когда возвращалась со станции. Я долго сидела на берегу, глядела на мутную реку, потом стала с остервенением бросать в нее мокрые скользкие палки. Я знала, что выживу, но в тот момент я меньше всего думала об этом. Мои ощущения невозможно передать словами – не чувствуешь ни жары, ни холода, ни голода, ни даже боли. И весны не чувствуешь – просто вокруг мокро, неуютно, чем-то пахнет, что-то светит.
А зачем вообще ее чувствовать? Весну…
Совет № 9
ИЗ ЭТИХ ПОЛУЧАЮТСЯ ПОКОРНЫЕ ЖЕНЫ
Неля надевает перед зеркалом лохматую шапку, берет огрызок черного карандаша «искусство». Штрих, черточка, точка – на меня из зеркала глядят огромные затуманенные тайной глаза. Какой, интересно, тайной?..
Неля спит до двенадцати, потом неумытая, нечесаная, в мятой пижаме долго возится на кухне: шарит в холодильнике, шуршит обертками, чем-то звенит, что-то поджаривает, ест, пьет, снова ест, пьет уже у себя в комнате. Потом, бросив – где-нибудь на подоконнике или возле зеркала – кусок торта или огрызок сыра, с озабоченным видом втирает в лицо, шею, грудь крем: один, другой, третий. Выдавливает из носа угри, дергает пинцетом волосики над похожей на мандариновую дольку губой. Потом, надев поверх пижамы халат, непременно длинный, непременно с поясом, непременно сидящий на ней, как на усадебной барышне прошлого столетия, раскрывает пианино, берет «ля» и пробует голос.
– Жанетка, ты мне будешь сегодня аккомпанировать?
Можно бы и не спрашивать. Я уже за клавиатурой, передо мной на пюпитре мною же и выбранное из пыльной желтой кучи под тумбочкой «Уноси мое сердце в звенящую даль». Но сначала – экзерсисы: «Лебедь бе-ла-я плы-вет…» раз десять, а то и пятнадцать. Упаси боже ошибиться с аккомпанементом: Неля не ругает, Неля смотрит так, что мне после этого не хочется жить. Для сравнения: я бы так смотрела на Аллу Пугачеву, вздумай она выйти на сцену Большого театра в пачке Одетты из «Лебединого озера». Потом, если Неле нравится, как звучит ее голос, – мне это нравится буквально всегда – мы включаем магнитофон, я объявляю: «То-то и то-то исполняет двоюродная кузина Марии Каллас, партию фортепьяно – троюродная племянница Сергея Рахманинова». Потом, расположившись в тонконогих ракушечнообразных креслах и поджав под себя пятки, мы, главным образом Неля, а я мотаю на ус, перебираем достоинства и недостатки Галины Вишневской: «тонкая талия, одевается с изумительным вкусом, руки, как у семнадцатилетней девушки», – это все плюсы, «голос – сплошная химия, письмо Татьяны из «Онегина» превращает в монолог Манон Леско» – минусы, разумеется, еще какие в Нелиных глазах.
…За окном сереет, синеет, капает, чернеет, снова капает. Неля вдруг вскакивает с кресла гибким кошачьим прыжком, тормошит меня.
– Пошли гулять! Хочешь, надевай мой меховой жакет.
Еще бы! И тут начинается ритуал Нелиного превращения перед зеркалом, о котором я рассказывала выше. Мы идем бульварами, обе, не сговариваясь, представляем себя в прошлом столетии: две барышни из дома, где есть гостиная с высокими узкогорлыми вазами из сине-зеленого камня и большим роялем, где в прихожей пахнет елкой и рождественскими подарками, где в девичьей горит лампадка и обсуждаются сватовства, именины, тайная запретная страсть, где… Да, да, где можно кружиться, кружиться в длинном платье по паркетному полу, где грядущая зима сулит поездки в санях с веселыми бубенцами, балы, гадания на картах, театральные выезды…
Взгляды встречных мужчин нас ничуть не трогают – мы словно существуем с ними в разных, ни на мгновение не совмещающихся, плоскостях. Мы даже подумать не можем о том, что парень в мохнатой шапке или мужчина с длинными волосами в расстегнутом настежь пальто могут оказаться существами из плоти и крови, что их можно касаться, даже целовать, даже…
С поцелуями у меня уже был отвратительный опыт. На концерте разговорилась с одним, судя по виду и знанию музыки, студентом, шли по улицам, болтая на всякие, главным образом музыкальные, темы, он никак не выказывал особенных знаков внимания непосредственно к моей особе. В моем подъезде он почему-то решил, что меня непременно нужно поцеловать. Это прозвучало чудовищным диссонансом к настрою моей души, просветленной и вознесенной в небеса недавно слышанной музыкой. Два дня у меня тряслись руки и все валилось из них. Я никому про этот эпизод не рассказывала, тем более, упаси Боже, Неле. Она сказала бы: «Ты, Жанетка, вела себя так, что ему этого захотелось». Уж не говоря о едва уловимом движении плеч при этом – словно стряхивает с себя что-то грязное.
Неля никогда в жизни не целовалась, даже в школе. Она рассказывала мне, как один так называемый поклонник целовал ей ноги (вернее – чулки) и руки (перчатки), но больше ни на что не осмелился. Еще бы!
Неля вдруг начинает говорить о любовниках своей матери. Но без циничных подробностей, которых она в силу своего дремучего девичества не знает и не желает знать.
– Мать наверняка холодная женщина, – выносит свои неумолимый приговор Неля. – Она отдается за подарки, от скуки, из престижа, но только не по страсти. Я слышала, она рассказывала по телефону какой-то своей приятельнице, что никогда в жизни не испытывала оргазма. Мне тогда было пять лет, я ничего не поняла, но слово это запомнила. Жанетка, знай: холодность – отличительная черта развратных женщин.
«Зачем же они тогда этим делом занимаются?» – недоумевала я. Подарки, престиж и прочие объяснения звучат для меня архинеубедительно.
– А вот мне, – продолжает Неля, – никогда не хочется этого. И нелюбопытно вовсе. Но я точно знаю, я не в мать – я очень страстная.
– Может, тетя Лена не встретила того, кого ей суждено было встретить? – робко предполагаю я.
– Моя мать не встретила? – Неля издает громкий и вполне натуральный смешок. – И что бы она с ним, с этим, которого ей, как ты говоришь, суждено было встретить, делала? Ну да, пилила бы из-за денег, кокнутой вазы, попрекала бы, что у нее нет норковой шубы и кремлевского пайка.
Внезапно нам обеим становится нестерпимо скучно продолжать начатый разговор, мы точно по команде беремся за руки и бежим вниз, к Трубной, где от маленьких домишек по обе стороны бульвара все еще веет сказочным уютом неистребимой, несмотря на все старания, московской старины.
– Жанетка, мне давно пора замуж, а я этого не хочу, не хочу! – орет Неля мне в самое ухо. – И даже за Него не хочу. Не веришь?
Я и в это верила. Я каждому Нелиному слову верила. Еще мне верилось непоколебимо, что моя и Нелина жизни будут развиваться по каким-то неведомым, еще никем не написанным сценариям, о создании которых давно решено где-то в высших, – разумеется, небесных – сферах, что наши роли не включают в себя кухонные хлопоты, детские пеленки, супружеские спальни и тому подобное, именуемое семейной жизнью.
– Жанетка, давай съедим мороженого.
Мы заходим в кафе, садимся за столик возле окна. В темной его поверхности отражается елка, Нелина лохматая шапка, ее благородный профиль, мои распущенные по плечам волосы – все это прямо-таки вопиет о наличии какого-то волшебного, восхитительного, полного удовольствий мира, который существует совсем рядом, который даже соприкасается с нашим, вливается в него, течет какое-то время с ним в одном русле, а потом… Силуэт в окне, запах новогодней елки, отзвуки скрябинского этюда.
Наш столик притягивает к себе взоры, которые нам не нужны, которые нас обижают, ранят, напоминают о том, что мы, как и другие, из плоти. Какой-то тип тарзанисто-евтушенковской внешности выныривает из полумрака и движется в нашу сторону.
Неля, посасывая с ложечки мороженое, прищуривает глаза, облизывает губы и сосредоточивает на типе свое внимание, то есть взгляд. Я не в состоянии его описать – в нем и сожаление о том, что ей приходится тратить время на такое ничтожество, и презрительная жалость (к ничтожеству), и брезгливость к себе (что она на ничтожество гладит), и… Тип, издав жалобный рык на манер позднего Высоцкого, растворяется в сочувствующем ему полумраке.
– Пошли, Жанетка. – Неля, довольная собой, торжествующе глядит на себя в зеркальце пудреницы. – Здесь становится неуютно.
Теперь самое время удариться в псевдолирические отступления…
Мои родители очень обеспокоены тем, что я попала под влияние Нели, что я часто говорю ее словами, живу ее представлениями о жизни, в которых нет места тому, чем должно жить девушке так называемого нашего круга, ну, и так далее. Что я, как и она, могу в один прекрасный день бросить институт, затвориться наглухо от всего мира, крутить ночи напролет пластинки с «рухлядью», то есть музыкой, которую именуют похороннобезнадежным словом – классика, стать мужененавистницей.
Мне на самом деле тягомотно каждодневное притворство в институте, я, получив свои законные троечки, лечу сломя голову к Неле на Патриаршие пруды, покупаю по пути хлеб, апельсины, пирожные, хотя она никогда меня об этом не просит и всегда возвращает половину истраченных денег.
– Жанетка, – говорит она, – сегодня будем с тобой гадать. – Вижу на журнальном столике напротив зеркала две тарелки, приборы. – В полночь. А сейчас давай читать «Черную и белую магию».
«Родившимся под знаком Козерога, – это уже Неля читает по каким-то переписанным от руки листкам, – присуща интенсивная духовная жизнь, стремление в высшие сферы, любовь к трансцендентному; им сопутствует на протяжении всей их жизни непонятостъ окружающими, неудовлетворенность собой».
Это все относится ко мне. Это все тешит мою душу.
«Под знаком Рака, – продолжает Неля уже о себе, – рождаются натуры утонченные, артистичные, как правило, несчастливые в личной жизни из-за их неумения идти на духовные компромиссы. Действительность для них – сплошное страдание, крушение надежд и упований. И все равно они по гроб жизни остаются идеалистами и мечтателями, далекими от прагматизма во всех его проявлениях».
– Садись к столу – скоро полночь! – она откладывает книгу.
Я вижу в зеркале наши профили, мягко вписанные в жидко разбавленную огоньком свечи темноту. «Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать!» – повторяю я семь раз. Зеркало немо, зеркало холодно, зеркало – всего лишь наглухо замалеванное с одной стороны стекло. Разве можно в него войти? Войдут в дверь, в окно, через крышу, но только не в зеркало. «Ряженый-суженый…»
Гляжу в полуоткрытую дверь, в темный коридор за нею. Уверена: там сейчас кто-то ходит. Зайдет ли, нет? Но раз у нас с Нелей разные суженые, их там будет двое.
Я вскакиваю, повинуясь чьей-то воле, выбегаю в коридор, натыкаюсь на вешалку, обнимаю что-то мягкое, ласковое, пахнущее обещанием вечного счастья. Я бегу в кухню, мне радостно, мне легко, меня разрывает изнутри восторг предчувствия. Глаза не запечатлели в моей памяти образ, ум не успел его представить, а душа уже прониклась, осенилась, загорелась…
– Жанетка, я его видела! – возбужденно кричит Неля. – Ставь чайник – я все тебе расскажу…
К чаю мы наряжаемся, как на бал: бусы на груди, локоны вокруг головы наподобие нимба, щеки нежно розовеют от румян. Пирожные я укладываю на хрустальный поднос, апельсины – в серебряную корзиночку из витых прутьев. На фарфоровых чашечках и блюдцах обмениваются детски непорочными поцелуями пастушки и пастушки на лужайке цвета Нелиного изумрудного кулона.
– Жанетка, а что если написать Ему письмо? – Я знаю кому. Я уже привыкла, все привыкли, что Неля любит этого человека. Правда, вряд ли он об этом догадывается: она не предпринимала никаких шагов, чтобы он узнал о ее чувстве. – Разумеется, без подписи. Написать там, что я засыпаю, просыпаюсь, благословляя его имя. Что каждый мой день проходит под знаком Его незримого присутствия. Что Он – мой ангел-хранитель. Что… Жанетка, ты сумеешь передать Ему это письмо?
Я киваю, счастливая миссией доверенного, проводника, свидетеля такого события.
– Как ты думаешь, Жанетка, готов ли Он к такой любви? Ведь если мы с ним познакомимся, Он не должен требовать от меня того, что требуют все они? Мы будем бродить по улицам, слушать музыку, любоваться цветами… Жанетка, а если Он женится? Жена не позволит Ему встречаться со мной, ее куриному уму не постичь высоты наших чувств. Говорят, Его преследует какая-то плебейка. Она готова таскать Ему с рынка картошку, стирать белье, мыть полы. Жанетка, я ведь для этого не гожусь, правда?
– Что ты!
Я морщусь от досады, представив Нелю, потную и растрепанную, за мытьем полов в каком-то огромном, чуть ли не дворцовом, зале.
– Ты заметила, как Он на меня смотрел? – дело, помню, было на концерте. – В этом взгляде все вмещалось: восторг, мечта о несбыточном, боль от невозможности земного счастья. Заметила?
– Он был бледен. И очень утомлен.
– Он ездит на работу за тридевять земель. У Него малокровие, а мать экономит на питании. Ах, Жанетка, мне так иной раз хочется – только не смейся, ладно? – накупить Ему соков, апельсинов, связать теплый шарф… Ты видела, в каком ужасном гибриде дерюги с байковым одеялом Он расхаживает? Его мамаша, несмотря на свою дворянскую кровь, напоминает мне гнусного ростовщика из…
– Так сделай, сделай же это! – вырывается у меня криком души.
– Понимаешь, Жанетка, порой у меня руки чешутся осуществить свои желания. Но я говорю сама себе: сделай я так, и исчезнет поэзия моей любви, из идеальной женщины я превращусь в обыкновенную бабу. Сегодня – апельсины, завтра – кефир, послезавтра… Нет, нет, я не могу. Пускай лучше женится на этой своей плебейке.
Я молчу, прислушиваюсь к происходящей внутри меня борьбе восхищения с презрением. Мое восхищение вызвано тем, что можно так, по-неземному, любить в наше время, презрение – что Неля готова отдать любимого неизвестно кому.
