Текст книги "Не жди моих слез"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Да, там у него темечко, – сказала я. – Я читала, что маленького ребенка можно легко умертвить, воткнув ему в темечко булавку. Она войдет туда, как в сливочное масло.

– Лиденция, послушай, я серьезно – никто никого не убивал. Скажи на милость: какой мне резон убивать Валерку, с которым мы частенько выпивали и… Словом, были настоящими друзьями.

– Да, у вас даже были общие любовницы. Ведь я тоже была его любовницей.

Я вдруг представила ощущения, которые могла бы испытать, но не испытала, когда была его любовницей.

– А, это все ерунда. Мало ли кто с кем переспит. Тем более у Валерки к женщинам было весьма определенное отношение. Он мог даже с мужиками. – Саша смотрел на меня озадаченно и заинтригованно. Так смотрел на меня ты, когда я могла испытывать то, чего не испытывала. – Его наверняка мог шлепнуть кто-то из его гомиков.

– Ты, например.

Я смотрела на Сашу не мигая.

– Да я не был у него в тот вечер. Я сидел дома и смотрел футбол. Помню еще этот Балтача…

– А Дашка уверена, что вы с ней виделись когда-то на институтской вечеринке и даже целовались.

Саша крутанулся вместе со стулом, но тут же нагнулся ко мне. У него изо рта, клянусь своим непомраченным несмотря ни на что, рассудком, несло губной помадой «пупа».

– Плевать я хотел, что считает какая-то там Дашка. Вы все дуры и выдумщицы. Ты пойми: у следователя уже готово на меня дело. Меня видела вахтерша внизу, хотя меня там не было, слышишь? Она слепая тетеря. А с тебя теперь и вовсе взятки гладки.

Саша обвел взглядом мою обитель и воздел руки к потолку.

– Я ничего не понимаю. Если меня там не было, как я могла…

– Да ты была там, была. Но он тебя вытолкнул за дверь, а ты вернулась…

– Ну да, я нафантазировала себе Бог знает что. Дашка считает, что вы с ней целовались…

Саша досадливо ударил по своим ляжкам руками и отвернулся.

– Лидок, какой тебе толк, если меня упекут ни за что, ни про что. Тебе даже яблок будет некому принести. А так я обязуюсь каждый день… Лиденция, будь хорошей девочкой. Тем более что, когда все это кончится и тебя отпустят домой, мы начнем новую жизнь без всяких дашек и валерок. Лады?

– Неужели у тебя есть охота ложиться в постель с вареной макарониной, тем более что ты проиграл на ней бутылку? Ты теперь ее мне поставишь, верно? По выходе из этого заведения…

Когда вошла медсестра, Саша попросил у нее сердечных капель и вышел, не глянув в мою сторону.

Я закрываю глаза и чувствую с наслаждением, как в мою руку больно впивается игла шприца. Я даже слышу, как трещит под ней кожа, – чем тупее игла и чем грубее сестра, тем больше наслаждения испытываю я. Иной раз меня охватывает экстаз боли, возбуждающий другое желание. Но только вряд ли мне когда-нибудь захочется лечь в постель с мужчиной. Когда-то хотелось – из-за избытка глупой романтики при полном отсутствии физиологического желания. Теперь же, когда плюс поменялся местами с минусом, жизнь кажется простой и донельзя неинтересной. Скучно жить на этом свете, дорогие соземляне.

И тут приходит, вернее, с шумом вкатывается твоя младшая сестра. ПОтом от нее несет за метры. Она садится мне на ноги, она выкладывает мне на грудь гору помидоров, огурцов и лимонов.

– Ваш брат, – говорю я ей, – кажется, умер. Мне хотят пришить дело об его убийстве, списав все на мои свихнувшиеся мозги. Они у меня на самом деле свихнулись, но только не в ту сторону, в какую все вы думаете. Кстати, с вашим братом мы расстались вполне мирно. Точнее, мы с ним вовсе не расставались: просто я попала в психушку, а он на тот свет. Почему, скажите, людям нельзя взять и отправиться туда, куда хочется?

– Солнышко ты мое, ну а мне и вовсе его смерти не нужно было. Я ведь его как брата родного любила, как брата.

Твоя сестра всхлипнула очень ненатурально. Впрочем, это так и должно было быть, раз она оказалась тебе не сестра.

– Благодаря мне он московскую прописку получил. Мы с ним до последнего дня друзьями были. Я ему квартиру убирала, когда он в отъезде был. У него в ней кого только не перебывало – я сумками пустые бутылки сдавала. Я говорила Валерке: повесь замок, не то тебя укокают твои подружки или дружки. А он: «В борделе замка не полагается». Во дурак!

И снова всхлип, еще ненатуральней первого.

– А что вы делали… десятого сентября?

Вдруг в памяти высветилось электронное табло с этой датой на каком-то здании, когда я шла с туфлями в руках посередке Садового кольца в окружении двух бесшумных противоположных потоков машин. Я спросила об этом только потому, что на секунду вообразила себя завтрашним следователем.

– Солнышко мое, да он же сказал, что его вечером не будет. А когда его нету дома, я могу заходить с кем угодно и когда угодно. Я же, как и ты, женщина, мне нужно, чтоб любили меня, а не только, чтоб я сумки из магазинов таскала. Солнышко мое, я, когда увидела все, так и поняла: это его бабы укокошили. За дело, за дело, да все равно жалко, очень жалко. Я там все как есть оставила, меня эта проклятая Лизка, лифтерша, видела. Я ей полсотни сунула и бутылку коньяка купила, – может, сука, не продаст. А то ж всякое можно будет пришить, тем более что я нигде не работаю и в разводе состою.

– А мне вы сколько дадите за то, что я на самом деле считала вас его сестрой? Тысячу? И ящик коньяка поставите?

Твоя сестра округлила глаза и снова всхлипнула, теперь гораздо натуральней.

– Солнышко мое, да я тебе свое бриллиантовое кольцо на палец надену, когда все кончится. Ты же не хотела, чтоб он упал, ты просто так его толкнула, но пол был скользкий – там была лужа. Бедняжка, ты даже рассудка лишилась, когда увидела, что наделала. Я видела, ты выскочила из подъезда и помчалась к метро. Эта Лизка тоже тебя видела.

Я подумала о том, что общими стараниями они вполне в состоянии засадить меня на остаток жизни в тюрьму или в психушку. Совсем недавно, до того, как плюс поменялся с минусом, у меня бы по этому поводу душа ушла в пятки. Но сейчас, когда жизнь кажется мне донельзя простой и неинтересной, единственная отдушина – мои несвихнувшиеся мозги.

– Вот беда – не помню, в каком платье я была. Они здесь говорят: амнезия сознания на почве сильного потрясения. Наверное, вы или Лизка вспомните…

– Ну конечно, солнышко. Ты была в бирюзовом свитере и бежевой юбке с разрезом. Как тогда, когда мы с тобой познакомились. Тебе очень идет этот свитер. Импортный небось?

Я расхохоталась – не нарочно, на самом деле. Твоя сестра стала затравленно озираться по сторонам. Я прибавила звук и замахала у нее перед носом руками. Она отскочила к двери, чуть не сбив с ног настоящую сестру.

– Адью, – сказала я. – Встретимся на скамье подсудимых. Великолепное трио. Или, может, наберется квартет?

Вполне вероятно, что завтрашний следователь с Петровки вместо меня увидит окоченевший труп под белой (бэу, разумеется) простыней. Но может, подобное слишком большая честь для меня? Ничего – все у меня впереди.

Кузина явилась рано утром, еще до обхода. Она теребила свой длинный, завязанный на груди бесформенным бантом черный муаровый шарф.

– Ну, как ты здесь? Господи, как же ты нас всех напугала. Когда Сашка сказал, что ты в психушке, я испугалась еще больше, чем если бы ты попала в кутузку. А у тебя тут ничего. Ты случайно не буйная? Тогда почему такие строгости при входе – хорошо я догадалась разменять по пути четвертной. Валерку мы похоронили по-царски… Квартиру его опечатали и навесили замок. А мне так хотелось навести там порядок… Слушай, ты не обратила внимания, там в прихожей не стояли мои комнатные туфли? Такие клетчатые с синим помпоном? Еще я забыла свой халат, – ну, купалась как-то у него, когда в нашем стояке отключили горячую воду… Понимаешь, мало ли что теперь могут подумать? Халат такой – длинный с отложным воротником и в талию. Темно-зеленый. Шифоновый. Если что возникнет, скажи, что твой – тебе все равно терять нечего. А то еще моему Сергею какая-нибудь хреновина в голову придет… Тебе принести что-нибудь? Ну, там бульона или гранатового сока? Жалко Валерку, правда? Не верю, что его могли кокнуть, – думаю, Петровка для порядка шорох наводит. Тем более что дом у нас с дурной репутацией: то наркоманов на чердаке застукают, то притон малолеток в соседнем подъезде. Грязь какая, правда? Темно-зеленый шифоновый халат до пола, в талию, с отложным воротником – я его в нашем театре купила у этой Галкиной. Ну да, я могу сказать, что подарила его тебе. Ура! И как это мне раньше в голову не пришло? Ведь мы с тобой одного размера и даже одними духами пользуемся. Кстати, тебе принести духи, мыло, зеркало? Ах да, меня предупредили при входе, что никаких таких предметов, чтоб можно было нанести увечье. Я еще приду к тебе.

Кузина наклонилась поцеловать меня в лоб – от нее тоже разило этой проклятой «пупой». Я схватила ее за шарф и крепко к себе притянула.

– Не бойся, – сказала я. – Душить я тебя не собираюсь. Если со мной что-то и было, то не с мозгами, как вы все надеетесь. Признайся, только честно: ты тоже с ним спала? Нет-нет, не увертывайся – да или нет? – Она кивнула. – Голый спорт? – Она снова кивнула. – Спасибо за халат. А туфли в клеточку и с синим помпоном я тоже могу забрать себе?

И тут я снова расхохоталась. От того, что представила себя лежащей на узкой жесткой койке, застланной застиранными простынями, и держащей в руках (уже не привязанных к крюкам бинтами, а когда были привязаны, все равно каким-то образом ухитрялась это делать) нитки, за которые могу дернуть Сашу, твою сестру, свою кузину, и они будут изображать то, что я пожелаю. Может, и к тебе эти нитки тянутся? Я научусь ходить на руках, чтобы в конце концов все видеть так, как оно есть на самом деле.

Очень хочу выпить с Сашей ту бутылку, которую он проиграл тебе, но так и не сумел поставить.

Совет № 7

С ЭТИМИ НЕ СОСКУЧИШЬСЯ

Думаю иной раз: стоит ли ворошить прошлое? Не лучше ли посыпать его нафталином, закрыть плотной бумагой, придавить тяжелой сундучной крышкой – и спи спокойно? Помилуйте, да было ли все это? Не почудилось ли? Не пригрезилось?

В сундуке моей старой тетушки какие только диковинки не хранились: корсеты с настоящим китовым усом, полотенца из небеленого полотна с вытканными по углам православными крестами, подвязки в виде черного банта, хотя, согласно семейному преданию, тетушка почила в девушках. «Так говорил Заратустра», сборник одесских анекдотов. Она однажды открыла свой сундук – это я ее упросила, – и я с упоением погрузила в него руки по самые плечи, но так и не достала до дна. Там, на дне, наверняка всякие сокровища хранились: письма ее возлюбленного, расстрелянного на кронштадском льду, свидетельство о браке с Муссолини, членский билет масонской ложи, бессрочный пропуск в рай с печатью Всевышнего… Тетушка оттащила меня от сундука за шиворот и, чтоб отвлечь внимание, разложила перед моим девчоночьим взором все эти корсеты, подвязки, потускневшие от времени проповеди и анекдоты.

Совсем недавно старый дом перестроили до самых стропил. Сундук вынесли во двор, его инкрустированная металлическими бляхами крышка блестела в радужных каплях вешнего дождя. Я подняла ее дрожащими от нетерпения руками и увидела голое дно в съеденных временем нафталиновых горошинках.

… Я сидела на свадьбе у сестры по правую руку от жениха. Свадьба была балаганная. Поясняю для тех, кто не понял: «молодожены» давно, как говорится, вели совместное хозяйство и тэ дэ и тэ пэ, но Герман, то есть жених, не разводился с прежней женой, чтобы получить квартиру по месту прописки. Итак, я сижу на свадьбе у старшей сестры по правую руку от деверя. Это моя первая в жизни свадьба, и сегодня мы с сестрой похожи, как близнецы, несмотря на разницу в возрасте. Мы обе в сиреневом – это вышло случайно. Герман вертит головой, как щенок, которому надели неудобный ошейник, – у него даже шея покраснела, честное слово! Сестра глядит на него уж очень деловито – сплошная проза. Потом, поймав мой взгляд, пытается дать мне понять, чтоб я меньше пила. Ну да, мне ведь еще играть на рояле для всех, желающих поесть, поплясать, разбить тарелку или рюмку, поставить жирное пятно на штаны или платье – и все это непременно под музыку. Наталья Ивановна – мать, свекровь, мне Не-Знаю-Кто, кругленькая, с серым хохолком на затылке, в вечном серо-голубом – я прозвала ее «Гжельская наседка», – любит нас с сестрой, как родных дочерей. Хотя, если честно, меня больше. Ведь я невинная, неискушенная, не запятнанная ничьим прикосновением, то есть идеальная пара для единственного сына любой матери. А уж тем более заботливой Гжельской наседки.

Что касается меня, я ничуть не завидую сестре, которая уже провела у меня на глазах генеральную репетицию будущей семейной жизни. Думаю, не стоит пересказывать ее драматические эффекты, как и в театре, рассчитанные сугубо на публику.

– Теперь очередь за тобой, Светочка, – шепчет мне на ухо Наталья Ивановна. – Иришке повезло с моим Маничкой. Ах ты, Господи, был бы жив Леличка, вы бы друг дружке подошли. Еще как бы подошли. Леличка всего годик пожил. Славный был мальчик, очень славный…

«А потом можно было бы взять и поменяться мужьями», – думаю я. И тут же оглядываюсь по сторонам. Подобное нельзя доверить даже дневнику. Хотя что в этом предосудительного? Дети будут общие: не разберешь, где родной, а где двоюродный. Тем более если на самом деле все люди братья. Общие дети, общие чувства, общие мысли… Да, русский язык коварен своим вечным подтекстом, на котором подрываешься, как на мине. Кстати, меня зовут на подмостки. Ну же, Коломбина, поклонись, шаркни ножкой, проверь, прочно ли держится маска.

«…Такая хорошенькая свояченица…» «Недаром в некоторых странах дозволяется содержать гарем…» «Сестрички так похожи, что их можно перепутать в темноте…» «Девочки обожают друг друга…» «Повезло чуваку…»

Я иду сквозь этот шепот, хрупкая девушка в сиреневом гофре, а за мной по пятам крадется сатир: влюбчивый, похотливый, прячущий свои рожки в завитках античных кудрей. Только берегись, рогоносец, и не говори потом, будто я тебя не предупреждала. Впрочем, это твое дело. Если ты умеешь заглянуть в щель между лицом и маской, это еще не значит, что у тебя есть надежда эту маску сорвать…

– Маничкина бабушка вышла замуж в тридцать лет. Для того времени это был настоящий абсурд. Она, уже будучи беременной, ходила на каток и курила папиросы. Она рассказывала мне, что больше всего на свете боялась первой брачной ночи. Между прочим, мой врач, помню, говорил: «Чем позже выйдешь замуж, тем полезней для организма. Острые ощущения для неокрепшей психики равносильны действию яда на стенки желудка». Все это, деточка, лишь наполовину правда. Многое зависит от партнера, то есть от мужа. Мой Мишенька был настоящим медведем. Правда, мне его не с кем сравнивать. Я забеременела в первую же ночь, хотя мы не собирались сразу заводить детей… Кстати, Светочка, ты не знаешь, как Иришка предохраняется?

Медом я, что ли, намазана для подобных разговоров? Или же у меня (может, у моей маски?) на самом деле слишком невинный вид? Еще бы мне не знать, как предохраняется от нежелательной беременности моя сестра. Эти темы мусолятся при мне со всех сторон: американская спираль, коитус интерраптус, противозачаточные пилюли… Иной раз мне кажется, что на наших «молодоженов» возбуждающе действует мое присутствие.

– Не знаю, – выдавливаю из себя я и лезу вон из кожи, чтоб покраснеть.

– Неужели наша Иришка бесплодная? Ты меня прости, деточка, за конфузные вопросы. Маничка у меня единственный сын. А ты не замечала, Иришку по утрам не тошнит?

– Последнее время она блюет каждый день. Даже сейчас, когда мы одевались. Мы из-за этого опоздали… Мы опоздали в загс из-за того, что Ирка не могла найти свои жемчужные серьги, за что влетело Герману, а потом и мне. Но, по-моему, она не собирается… – Краснею так, что самой видно краешком глаза, но это от усилия удержать внутри пузырьки смеха, которые щекочут, колются, рассыпаются по горлу бисером. – Но я, Наталиванна, честно говоря, ничего не знаю.

…Мы ложимся втроем в широкую арабскую кровать – Ирка в центре, Ирка объединяющее и многоразрешающее начало, Ирка – лезвие ножа, клинок стали, Немезида карающая, Венера завлекающая. Я сдергиваю с них простыню. Оба голенькие, я – в девственно белой ночной рубашке. Мы сплетаемся в нерасчленимый клубок, кто-то, явно Герман, кусает меня за ногу повыше коленки, я обхватываю стальным объятием Иркин живот, мои руки кто-то, кажется, оба, пытается разжать. Сквозняк из открытой форточки на мгновение позволяет свету проникнуть в комнату. Вижу то, что мне явно не полагается видеть. Любопытство, отвращение… Что-то беспокойное шевелится внизу живота. Потом Герман, похожий в тоге из простыни на Антония-Дика Бартона, жестоко и больно подхватывает меня на руки, открывает ногой одну, другую двери. «Спокойной ночи», – обжигает мое ухо его шепот. Я вдруг стыдливо одергиваю рубашку, натягиваю на плечи одеяло. Да, разумеется, мое выгнутое дугой бедро в рассеянно-молочном свете раннего московского утра притягивает взгляд сильней, чем холодный роденовский мрамор, с которым меня сейчас вполне можно сравнить. Тем более я притворяюсь, что не слышала этого вздоха Германа.

Если вам не интересно начало, дальше, прошу, не читайте. Дальше вообще начинается настоящая чехарда. А главное, все там вперемежку. Как в теткином сундуке.

Ну да, помнится, в тот день, когда тетка разбирала свой сундук, я облачилась в панталоны с пожелтевшими от времени настоящими кружевами, запихнула в них юбку своего сарафана. Тетка тем временем что-то перекладывала с места на место, чем-то посыпала. Я намазала перед осколком зеркала губы – жирно, залихватским клоунским бантиком, напудрила щеки и нос, потом высыпала коробку с пудрой на свои похожие на растрепанный пион волосы. Я прошлась колесом по мансарде, чуть не выбив босой пяткой оконное стекло, постояла на руках на перилах балкончика. Тетка в мою сторону не смотрела, зато я смотрела на нее. Смешно и грустно вспомнить… Она читала какую-то желтую бумажку, которую держала в вытянутой левой руке. Очки, блестевшие до недавних пор у нее на лбу, она уронила в сундук, правую руку положила себе на живот, большой для ее довольно хлипкого тела, формой похожий на бутылку из-под французского коньяка «Наполеон». В животе что-то шевелилось – даю вам честное клоунское. Тут меня разобрал смех, и я, чтоб не загудеть вниз на куст жасмина, спикировала на пол балкончика. И тут я увидела, что тетка плачет. Я тихо прикрыла балконную дверь – это всего лишь чувство самосохранения, которое с годами я развила в себе до виртуозности.

… – Ну, и как же вы провели воскресенье? На воздухе были? В кино? На концерте?

Это Наталья Ивановна у меня спросила.

– Были.

– Где же вы были?

– На воздухе. В кино. На концерте.

Это уже я ей ответила.

– Но Маничке нужно заниматься, чтоб как можно скорее спихнуть свою диссертацию. У него для этого подходящая обстановка?

– Румынский письменный стол, финское вертящееся кресло, югославская «Тэ Бэ Эм де Люкс», красивая жена, очаровательная свояченица, или кем я ему прихожусь…

– Светочка, когда ты наконец посерьезнеешь? Тебе очень к лицу шалости, но, деточка, пойми, я часто теряюсь в догадках, с каким ключиком к тебе подступиться.

– Я открываюсь без ключика, Наталиванна.

– А вы… спать поздно ложитесь? – продолжала пытать меня Гжельская наседка. – Ты где спишь? На тахте углом в комнате, что выходит окнами на бульвар?

– Поздно. – Я стараюсь отвечать на вопросы по порядку. – Ирка ночевала у Марины на даче. – Мне самой начинает становиться интересно то, что я говорю, но Гжельской наседке все знать ни к чему. – Ваш Маничка печатал, а я валялась в супружеской кровати. Потом я заснула – мне было так страшно топать в свою комнату, потому что Маничка распинался про НЛО и Бермудский треугольник. Утром слышу бравый гусарский храп прямо возле своего уха. Смотрю – а это Маничка…

– Думаю, вы про этот… эпизод Ирише не рассказывали?

– А что тут такого, Наталиванна?

– Ничего такого. Но она может Бог знает что подумать.

– Что, например?

– Понимаю, Маничка теперь твой брат. К тому же ты еще настоящий ребенок. Но мало ли что может прийти в голову…

– Вашему Маничке?

– Светик, больше никому про это не рассказывай, ладно?

– Но почему?

– Это так не похоже на то, что творится вокруг. Вернее, очень похоже, но только внешне. Просто вас не так поймут.

Я чувствую, что нет конца нравоучениям. Я все-таки не железная.

– Вы знаете, Наталиванна, когда я увидела Германа в первый раз – в этой самой квартире, уже безвозвратно Иркиного, – я поняла, что могла бы посвятить ему всю оставшуюся жизнь. – Я начала заводиться. – Знаю, потом я пожалею об этой моей откровенности, но вы наверняка меня правильно поймете. Я так счастлива, что могу оказывать Герману какие-то мелкие услуги и даже доставлять… удовольствие. Кто знает, может, в этом и состоит мое предназначение. Ирка не ревнует – мы с ней слишком любим друг друга. К тому же я знаю свое место. Я ведь младшенькая, бесправная, покорная. Не представляете, Наталиванна, как я иной раз бываю счастлива (черт побери, может, в этом на самом деле есть что-то от счастья?) возможности помыть за ним тарелку, погладить его рубашку. Наталиванна, у вас такой необыкновенный, такой не от мира сего сын!

Бедная Гжельская наседка! Вижу, в ней борются самые противоречивые чувства: гордость и радость за необыкновенного сына и – страх: неужели он, православный, завел гарем? А более всего мучают опасения семейных катаклизмов на почве неординарной ситуации. И, конечно же, переполняет благодарность ко мне, мне, МНЕ!

– Не говори Ирише, что эту цепочку подарила тебе я. – Она извлекла ее из коробочки, где лежали еще какие-то блестящие штуковины. – Это бабушкина цепочка. Маничкиной бабушки. На ней раньше висел крестик, но Маничка его потерял, когда был совсем крохой.

– Он ее носил? Ах, Наталиванна, голубчик, можно я вас поцелую?

Я делаю стойку и иду на руках вокруг стола. Моя мини-юбка открыла для всеобщего обозрения минитрусики. Гжельская наседка, какая же у тебя невкусная дряблая щечка!

…Интересно, за сколько веков человечество прошло путь от ветхозаветного «око за око» до христианского «если тебя ударят по одной щеке, подставь другую»? Можно ли пройти этот путь за одну-единственную человеческую жизнь? Что-нибудь полегче спросите. Хорошо помню тот вечер в Сочельник, когда я вдруг решила исповедаться в чужих грехах, в ту минуту убедив себя в необходимости моего в них раскаяния.

– Вы должны знать об этом. Только поклянитесь, что не употребите мою информацию в качестве пороха для пушки при очередной семейной перестрелке.

– Может, лучше дать обет? Как тебе известно, прошлое интересует меня не больше, чем позавчерашний винегрет.

– Смотря что называть прошлым. – Я покаянно опустила глаза. – То есть где водрузить межевой камень…

– Ты уверена в том, что должна непременно сказать мне об этом?

– В последнее время вы стали мне так же близки, как и Ирка.

– А ты смогла бы сказать Ирке про меня то же самое?

– Раньше – да. Теперь – не уверена. Что касается данной минуты – ни за что на свете.

– Никогда не обращай внимания на слова, брошенные в пылу ссоры.

– Благодарна за совет. Однако это не супружеская сцена, когда годятся все приемы.

Всхлипываю и получаю новый заряд уверенности в своей правоте: слезы – тот же ядерный распад со всеми непредсказуемыми последствиями.

– Ну, а если захочу исповедаться я? Думаешь, у меня есть на то право?

Герман сказал это высоким тенором. Он явно нервничал.

– Если это касается тех фотографий, Ирка все знает. Я во всем ей чистосердечно призналась.

– Раскаялась?

– В чем, интересно?

– Маленькая язычница.

– Раскаяние – удел слабых духом.

– Браво. Но я все-таки не советую тебе показывать эти фотографии твоему будущему мужу.

– Кстати, о прошлом. Я ведь тоже когда-то и где-то смогу водрузить этот межевой камень.

– Интриганка. В следующий раз, когда я буду снимать тебя «ню» или «полуню», наденем эти черные подвязки и…

– Следующего раза может не быть. Хорошего понемножку. А карточки я на самом деле брошу в печку.

– Ирка знает, что мы с тобой ночевали на даче?

– Да. Но ведь мы спали в разных комнатах.

– Интересно, кто тебя тянул за язык?

– Но ведь…

– Дурочка. Неужели тебе неведома особая благоуханность тайны?

– А неужели вам неведомо, что тайна и грех суть две стороны одной и той же медали? Я хочу быть чистой. Я больше всего на свете хочу быть чистой.

Клянусь, в тот момент я говорила правду.

– Чистота, как и все на свете, – понятие относительное.

– Кстати, об абсолютах. Что вы думаете по поводу чистой дружбы одного мальчика и девочки?

– Не будь такой злопамятной. Ирке иногда трудно пережить тот момент, что мы с тобой нашли общий язык. Она ведь тоже женщина.

– К тому же умная. Поэтому наверняка должна понимать, что только благодаря мне ваша семейная жизнь…

– Что ты хотела сказать по поводу дружбы мальчика с девочкой?

– Капризный мальчик поманил пальчиком красивую девочку, которую когда-то обманул и бросил, – вину решил загладить, что ли. Девочка пошла, оставив другого мальчика, временно, разумеется, на попечение другой девочки. Потом же сама эту девочку…

– Доигрались. Когда это случилось?

– Помните «Фантастическую симфонию»? Белые гвоздики? Поцелуй душистой феи в вонючем подъезде? Меня попросили отвлечь внимание, то есть временно принять на себя заботу о…

– Ты уверена? Или это из области все того же воображения?

– Я спросила Ирку в упор: «да» или «нет». Она ответила «да».

– И ты…

– А она?

– Милые сестрички.

– Не нравится – найдите других.

– Доигрались.

– Повторяетесь. К тому же мелодрама – не ваш жанр.

– Я не смогу этого забыть. Зачем ты сказала мне об этом? Зачем сказала Ирке про ту ночь на даче? Зачем?

– Захотела – и сказала. Мне так нужно было.

– Мне, мне – ты все время думаешь только о себе.

– Зато вы с Иркой денно и нощно печетесь о моих интересах.

– Дурная девчонка – себе же хуже сделала. Больше уже не будет так, как было.

– А я и не хочу, как было.

– Послушай, я возьму отпуск. Давай в твои каникулы уедем в Ялту?

– Что мы скажем Ирке? Или это…

– Ирке ни к чему знать, что мы… Словом, ты поехала на свои каникулы посмотреть Ленинград, а я – в Крым.

– Месть в собственном доме. А тем временем Медея убила детей.

– Я тут ни при чем. Ирка не желает их иметь.

– Как никто ее понимаю.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего особенного. Просто у меня свое отношение к неполноценным мужчинам. Кстати, а что если я посоветуюсь со старшей сестрой относительно одного лестного предложения стать…

– Между прочим, я тебе ничего не предлагал. Каждый воспринимает все в меру своей испорченности.

– А что если я все-таки посоветуюсь? Ну, не с Иркой, а хотя бы с Наталиванной?

– Задумала нас всех перессорить?..

С того дня я стала болтаться по улицам, засиживаться за чаями с кофеями у Натальи Ивановны, от которой узнала, что дома был скандал с битьем посуды (из-под молочных продуктов), запахло порохом (мои догадки), разводом (догадки Натальи Ивановны). Потом, когда все пары были выпущены, запахло пирогами и кажущейся (из-за ощущения «до поры, до времени») романтичной любовью.

«Да» или «нет» в решении ялтинской проблемы целиком зависело от Ирки. Бывают в жизни минуты, даже часы и дни, когда желание сделать кому-то назло владеет тобой сильнее, чем все остальные. Много лет спустя Ирка призналась мне, что моя судьба висела на волоске, но она не захотела этот волосок оборвать.

В те дни Ирка на самом деле вела себя со мной исключительно идеально, что никак не укладывалось в логику событий. Однако к черту логику. Тем более все мы знаем цену любви к ближнему, выраженную задним числом.

…Надеваю свои панталоны. Ветхий батист треснул как раз посередине задницы, и засунутое в них платье торчит из щели наподобие редкого петушиного хвоста. Я стою на руках на самом краю сундучной крышки под косым потолком мансарды, с наслаждением вдыхая запах старого нафталина, свежего пота и тринадцатого лета моего земного существования. Потом лечу вниз, вихрем проношусь по веранде, где вокруг чайного стола собралось общество, почти на сто процентов мужское, друзей моей старшей обожаемой мной сестры. По очереди сижу на коленях у Миши, Бори, Володи, Тани, Аркаши… В памяти остались лишь имена и залихватское ощущение вседозволенности, присущее существу с петушиным хвостом. А потом…

Почему-то я реву в подушку и горько стыжусь себя дневной. Свидетельницей тому луна над двурогой елкой. Засыпая, даю себе клятву жить иначе.

Но кто все-таки дергает меня за ниточки? Судьбе, по-моему, нет дела до того, каким способом я достигну мне уготованного. Выходит, у фирмы есть конкуренты? Что ж, если оздоровлению экономики способствует конкуренция, почему бы ей не сыграть эту роль и в человеческой судьбе? Впрочем, все это Чепуха Чепухеевна.

Самое упрямое на свете существо – кошка – часто производит впечатление самого ласкового.

– Наталиванна, мы с Германом летим завтра в Ялту.

Я оповестила об этом событии Гжельскую наседку самым будничным голосом.

– Но ведь Иришка обещала сводить меня завтра к своей портнихе и помочь мне выбрать…

– И сводит. И поможет.

– Свершилось. Чуяло мое сердце. Деточка, а что скажут твои родители? Ты проинформировала их о случившемся?

– Ни к чему лишняя информация – дольше проживут.

– То есть ты хочешь сказать, что ваши с Маничкой отношения…

– Я хочу сказать, что у нас с Германом, то есть Маничкой, нет никаких отношений, кроме сугубо родственных.

– Так, значит, Иришке известно…

– Наталиванна, вы умеете хранить тайны? Вы любите вашего единственного сына? Вы верите мне, как верили бы собственной дочери?

Бедная Гжельская наседка напоминала мне теперь цыпленка «табака», безжалостно брошенного на раскаленную сковородку.

– Да, моя милая, да, моя хорошая.

– Мы давно любим друг друга. Но мы решили никогда не узаконивать наши отношения, так как любовь, осененная законом, отдает тривиальным душком беспросветных, до краев заполненных нелегким бытом будней.

– Насколько я поняла, ты едешь в Ленинград побывать в Эрмитаже и Зимнем дворце, а Маничка – в Ялту к своему приятелю Гене Василькову, у которого два года тому назад отдыхал с Анжелой.

Гжельская наседка вдруг съежилась и посмотрела на меня, как мышка на собравшегося ее сцапать кота.

– С какой Анжелой?

Сама позавидовала безмятежности, с какой прозвучал мой вопрос.

– Это Маничкина двоюродная сестра.

– С какой Анжелой, Наталиванна?

– Фу, дура старая, раскудахталась. Деточка, с Ирочкой у них тогда еще на воде вилами было писано, а Анжелу он знает чуть ли не с пеленок.