Текст книги "Не жди моих слез"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Дома я застала одну бабушку. Она растерянно всплеснула руками, всхлипнула, припав на секунду к моей груди, и бросилась собирать на стол.
– Я голодная, ба. А где… остальные?
– Отец на работе, мама ушла в магазин.
Бабушка повернулась к буфету и стала доставать парадный сервиз.
Я молчала. Наверное, потому, что интуитивно понимала: негоже спрашивать инфанте, где ее шут. Но так и подмывало спросить. А бабушку, как я догадывалась – рассказать.
– …Уехал Ленька, – минуты через две прорвало бабушку. – Говорят, сделал ребеночка Светке Полухиной и был таков. Но она сама на него вешалась. Еще как вешалась… Красивый парень. Я к нему как к родному внуку привязалась, – тараторила бабушка, удрученная Лёниным отъездом и предчувствием, что это известие расстроит и меня.
– Уехал так уехал, – пробормотала я. – Пусть эта Светка его ищет.
– Я думаю, вранье все это. – Бабушка суетливо расставляла посуду. – Это Светка так говорит. На него и Алка, которая в ординаторской работает, виды имела и…
– Ба, я что-то здорово проголодалась. Налей-ка борща.
Я съела две полные тарелки густого жирного борща. Потом пришла мама и нажарила котлет и картошки. С отцом мы выпили рябиновки. Меня развезло, и захотелось спать. Но я понимала: пробуждение в мансарде будет ужасным.
– Лягу на диване, – заявила я заплетающимся языком. – У меня ужасно жарко (я к себе не поднималась). – Вообще-то я к вам на два-три денька…
Я плакала во сне. Я обнаружила это утром – подушка была мокрой. Надеюсь, я плакала беззвучно.
Целый день прошлялась по лесу. Когда-то я любила весну. Позднюю тем более, богатую цветами, с птичьим пением. Трава была высокой и сочной. Все цвело и благоухало. Какая же тоска, думала я. Нужно линять в Москву…
Отец сказал, когда мы с ним после обеда сидели на диване:
– Волнуюсь за Леонида. То ли я в нем ошибся, то ли…
– То ли что, папа? – отважно спросила я.
– Странный он. Как я догадываюсь, оказался большим любителем женского пола. По крайней мере ходят слухи… С другой стороны, про кого они только не ходят. Да и у нас в больнице в основном женский коллектив. Кто-то мог иметь на него серьезные виды. А как иначе? Семья – основа нашей жизни.
Я усмехнулась. Как ни странно, я разделяла последнее утверждение отца. Уже утром я решила, что выйду замуж за некоего Баруздина из МИДа, с которым познакомилась на даче у Наташки. Этот тип уже успел прижать меня в укромном уголке, что определенно говорило о его ко мне интересе. Кажется, по всем статьям подходит. Правда…
– Папа, я собираюсь выйти замуж. Но я… понимаешь, я побаиваюсь мужчин. Они… они такие скоты.
Он глянул на меня удивленно и озабоченно.
– Дочка, тот, за кого ты собираешься, тоже, как ты выразилась, скот?
Я пожала плечами.
– Скорее всего да. Но он… У него отдельная квартира. И дача. К тому же…
– Что за чушь ты несешь! – Отец вскочил с дивана и зашагал из угла в угол комнаты. – Никогда не поверю, что ты настолько меркантильна и… испорчена.
Он подошел к буфету и залпом осушил стопку рябиновки.
– И я хочу. – Я машинально выпила эту дрянь. – Дело в том, что я, папа, не умею притворяться. С ним придется спать. Это, наверное, ужасно.
– А ты разве еще ни с кем…
Отец замолчал и отвернулся. Понимаю, подобный вопрос собственной дочери способен задать далеко не каждый отец.
– Нет. Я… Впрочем, это неважно. Я знаю, как это происходит. Я много чего знаю. Напьюсь в конце концов до чертиков и…
– И зачнете какого-нибудь уродца.
Отец снова налил себе. Я заметила, что у него дрожат руки.
Вдруг он шагнул к дивану, на котором я сидела в неудобной скрюченной позе, и спросил, отважно глядя мне в лицо:
– Между нами: это из-за Лени?
– Ты что, издеваешься надо мной? – Я расхохоталась, но это вышло неестественно, и я закончила свой смех еще более ненатуральным приступом кашля.
Я тут же пожалела о своей откровенности.
– Он… он недостоин тебя, – продолжал свое отец. – Я думал, он влюблен в тебя, я был уверен в этом, а он… Сплетни на голом месте не возникают, дочка.
Отец сел на диван и спрятал лицо в ладонях.
– Влюблен? С чего бы это? – сказала я чужим хриплым голосом. – Ну нет, папа, кто-кто, а он свое место знает. Кстати, я очень ценю в людях это качество.
– Это ужасное качество! – выкрикнул отец. – Это… это какой-то пережиток рабства. Я был уверен, он любит тебя. Я еще и сейчас…
– Ошибаешься, отец. – Я встала с дивана и выпрямила спину. – Я не хочу, чтобы вы с мамой приезжали на свадьбу. Да ее и не будет. Сдам сессию, распишемся и махнем на пару недель на юг. Прошу тебя, пока ничего не говори маме.
– Я догадываюсь, куда он уехал, – говорил отец, стоя ко мне спиной. – У него сестра в Феодосии. Черт, думаю, он испугался, что эта дура Полухина подаст на алименты. Но я бы ни за что никому не дал его адрес. Она сама вешалась ему на шею – это все видели.
Он говорил что-то еще, а я смотрела в окно на цветущие дали. Я больше не была инфантой. В мое отсутствие случилась революция, и у меня отобрали шута. И королевство в придачу.
Не надо было отлучаться на столь долгое время из своих законных владений.
Но ведь особы королевской крови должны всегда чувствовать себя свободными…
Этот Баруздин не смог лишить меня невинности в нашу первую брачную ночь, хоть сильно потел. Я не подозревала, что импотентом можно быть и в тридцать с небольшим. Возможно, дело в том, что у него смолоду неспокойная работа: пошлют или не пошлют в загранкомандировку. У них в МИДе, говорят, все жутко нервные.
– Послушай, – сказал он мне после ни к чему не приведшей получасовой возни, – может, сделаешь минет? Меня это очень возбуждает.
– А что это такое? – притворилась я безнадежной девственницей.
– О, Господи, вот уж не думал, что на свете еще существует подобная невинность!
Этот дурак, кажется, мне поверил и нежно (слюняво) поцеловал в живот.
Наконец мне удалось удрать в ванную, где я минут двадцать оттиралась мочалкой. Я даже всхлипнула несколько раз. Правда, скорбь быстро улетучилась – ванная комната в люксе гостиницы «Ялта» показалась мне по-сказочному роскошной. Ну да, в ту пору я еще понятия не имела, что такое истинная роскошь.
Я обдумывала ситуацию, стоя под теплым ласковым душем в розовой ванне.
Баруздин любит выпить. Баруздин чрезвычайно любит выпить. И по делу и, как говорится, по случаю. В пьяном виде он стопроцентный импотент, но с большими претензиями. Рано или поздно ему удастся засунуть эту его проклятую штуковину туда, куда ее положено засовывать каждому нормальному (sic!) мужчине. Мне, судя по всему, этой участи не избежать. Но можно потянуть время. Можно здорово потянуть время. Денег у этого типа навалом – видела толстый бумажник, набитый двадцатипятирублевками. Медовые две недели он явно не будет просыхать – он убежден, спиртное снимает стресс. Будет меня лапать, слюнявить, щипать за все места. Мерзость…
Вдруг меня осенило, и я подпрыгнула в скользкой ванне, но, к счастью, удержалась на ногах.
Я обратила внимание, как Баруздин жрал глазами смазливую стюардессу в самолете. Как пускал слюни при виде молоденькой пухложопой горничной – даже ухитрился погладить ее по крутому бедру, надеясь, что я ничего не заметила. Толстую официантку в ресторане он, что называется, раздевал взглядом. Можно закатить ему сцену ревности. По-киношному бурную и шумную. Хлопнуть дверью, но попытаться проделать все так, что он побежит не за мной, а в бар. Да, следует все самым тщательным образом продумать…
Я второй день валялась на скучном до неприличия пляже в Феодосии, привлекая внимание мужчин своим навязчивым одиночеством. Я шаталась по городу, пила слабенькую «изабеллу», которой торговали в розлив на каждому углу, каталась на водных лыжах, после чего за мной стали постоянно ходить человек пять отшитых мной «скотов» ярко выраженной совковой наружности и жеребячьего телосложения. Один из них попытался поприставать ко мне во время моего одинокого заплыва, но из этого, разумеется, ничего не вышло. Наконец до меня дошло, что пора сматываться. Что я круглая идиотка. Что всю эту неразбериху, называемую человеческой жизнью, сотворили отнюдь не ради моего удовольствия.
Моя «комета» отплывала через час. Я сидела на террасе кафе напротив второго причала и накачивала себя бурдой из прокисшего компота, самогонки и помятых вишен, которую сосала из похожей на макаронину соломки, когда ко мне подошел высокий загорелый мальчишка и спросил, может ли он сесть за мой столик.
– Плиз, сеньор, – сказала я и приподняла свою тяжелую шляпу. – Через час я отчаливаю отсюда навсегда.
– Не исключено, что нам окажется по пути, – сказал парень. – И это вселяет в меня надежду. Вы москвичка?
– Теперь, похоже, меня оттуда метлой не выметешь, – со злой иронией на самое себя процедила я и, отшвырнув макаронину, допила большими глотками содержимое своего стакана.
– Женщинам да еще таким красивым, как вы, полегче в этой жизни. – Парень нагло глазел на меня. – Мужчины дают, женщины берут. Наоборот бывает редко.
Он пил из горлышка мутное местное пиво, запрокинув худую шею с большим острым кадыком.
– Похоже, я встретила философа, с которым могла бы и поспорить. – Я попыталась встать, но меня с силой качнуло назад. – Хотелось бы знать, мой шут тоже так считает? Надо спросить у него… Нет, я никуда сегодня не уеду. – Я сделала очередную попытку встать. – К черту Ялту и старого мужа. Я должна наконец найти этого засранца и спросить у него…
У меня завертелось перед глазами, и я рухнула лицом на стол.
… Я пришла в себя на лавочке в тени акации. Я была совсем одна. И не помнила, где я. Самое главное, мне не хотелось вспоминать.
– Девушка, это ваша сумка? – спросил появившийся откуда-то старик в белой панамке. Он поставил на лавку мою сумку из искусственной соломки, в которой, кроме купальника и сарафана, со скрипом вспомнила я, лежал кошелек с деньгами и паспортом. – Все на месте?
На месте было все, кроме денег. Вернее, на дне позвякивала мелочь, а в паспорте оказалась мятая трешка. Мой воришка обладал не такой уж и черствой душой и не остался безучастным к моему будущему.
«Комета» уже отчалила от пристани. Я тупо смотрела ей вслед.
Потом меня стошнило прямо в кусты – я и по сей день не умею пить, а лишь способна «заливать глаза», или, как выражаются глупые интеллектуалы, тоску. Будто она огонь, а не и без того мокрое болото.
Можно было толкнуть обручальное кольцо и махнуть к родителям. Очевидно, в моем тогдашнем положении это был самый «бескровный» вариант. Но мне, похоже, захотелось крови. Собственной.
Тип с усиками приклеился ко мне уже у входа в ресторан. Мы дули шампанское за столиком возле эстрады, на которой гудели электрогитары и стучал фальшиво настроенный рояль. Тип что-то говорил мне и все время порывался погладить по руке, которую я почему-то прятала под стол. Потом появились еще два или три хмыря. Я даже не пыталась разглядеть их физиономии – мне было на них глубоко наплевать. Мы встали и куда-то пошли. Мне в лицо тепло и влажно дышало море. В какой-то момент я ощутила, что по моим щекам текут слезы, и громко выругалась.
Вдруг меня больно ударили по ноге. Я почувствовала, как что-то хрустнуло в той самой лодыжке, которую я сломала нынешней зимой из-за того, что Леня не хотел со мной расставаться. Боль тревожно напомнила о реальности, но это произошло слишком поздно.
…Я лежала пластом на теплом песке, а мои недавние собутыльники что-то делали с моим телом. То самое, чего я боялась больше всего на свете. О Господи, мне так повезло, что я была в пьяной отключке…
Их кто-то спугнул, а я осталась лежать в той позе, в какой они меня оставили. Ужасно болела нога, но я все равно заснула или потеряла сознание. Потом я каким-то образом добралась до шоссе и очутилась в больнице.
Я думала, что сплю и вижу сон, когда надо мной склонилось Лёнино лицо. Его глаза, казалось, затягивали меня в воронку своих черных зрачков. Я не хотела просыпаться. Но мне мешал яркий свет из окна. Я закрыла глаза и в ту же секунду поняла, что это не сон.
– Инфанта, я с тобой, – сказал знакомый до дрожи в коленках голос. – Только не плачь, ладно? Тебе повезло – связки на этот раз целы, и через месяц ты уже будешь танцевать.
– Я… меня… – Черт, последний человек, которому я хотела бы признаться в том, что меня изнасиловали, был Леня. – Меня избили, – сказала я, глядя ему в глаза.
– Все знаю. – Я поняла, что он на самом деле все знает. И знает, что я всеми силами пытаюсь от него это скрыть. – Считай, отделалась легким испугом, инфанта. Ты прочитала мое письмо?
– Какое письмо?
– Значит, нет. – Его глаза погрустнели, но сам он улыбнулся. – Ну и хорошо, что не прочитала.
– Как ты меня нашел? Выходит, ты на самом деле уехал в Феодосию?
Он на мгновение недоуменно сощурил глаза. Но только на мгновение. Его мозги работали четче и быстрее компьютера. Только в отличие от компьютера крайне редко выдавали на дисплее информацию.
– Да, инфанта.
– Какой ты жестокий…
– Я очень жестокий, – сказал Леня и снова улыбнулся. – Тебе еще не раз предстоит в этом убедиться.
– Родители знают про меня?
– Да. Мне сообщил обо всем твой отец. Они скоро приедут.
– Только не это!
– Как будет угодно инфанте.
– Ничего не понимаю. Откуда отец узнал твой…
Я все поняла. У меня мозги тоже не хуже компьютера. Отец поклялся Лене, что никому, даже мне, не даст его адреса. Он сдержал свою клятву. Хотя дал мне, глупой, понять, что если я на самом деле хочу узнать, где Леня…
Он знал о наших отношениях. Отец хотел спасти меня от брака с Баруздиным. Наивный старомодный человек.
– Инфанта, тебя сегодня выпишут.
– Ты заберешь меня к себе? – обрадовалась я.
– За тобой будет ухаживать моя сестра. Я буду тебя навещать, – чопорно сказал он и почему-то вздохнул.
– В чем дело?
Я внимательно вглядывалась в его глаза. Я боялась увидеть в них брезгливость. Правда, тешила себя надеждой, что он не может знать всех подробностей случившегося. К слову сказать, я их тоже не знала.
В его глазах было сожаление. И, как мне показалось, боль.
– Ты теперь замужем, инфанта.
Я вдруг грубо выругалась, вспомнив этого слизняка Баруздина и те права, которые он может предъявить на меня в любую минуту. И очень разозлилась на Леню за то, что не застала его в свой последний приезд в отчий дом.
– Прости, – сказал он и, наклонившись, поцеловал в лоб. – Значит, так было надо. Мы теперь как бы поменялись местами. Я за это время успел развестись.
Мне хотелось наброситься на него с кулаками. В первый и в последний раз в жизни я пожалела о том, что в прошлом ничего нельзя изменить.
Мой супружник прикатил с огромным букетом роз и с фингалом под левым глазом. Он тут же предъявил на меня свои законные права, потрясая перед носом главврача мидовским удостоверением.
Я наотрез отказалась лететь в Москву, соврав, что у меня болит нога.
– Но здесь нет никаких условий, – кипятился пьяненький Баруздин. – Даже отдельной палаты. Моя жена не может лежать в душной комнате вместе с этими колхозниками и… пенсионерами. Да и у вас недостаточно квалифицированный медперсонал…
– Здесь первоклассный медперсонал, – во всеуслышанье возразила я, крепко сжимая под одеялом горячую Лёнину руку. – Никуда я не поеду, пока не заживет нога. Уезжай к себе в Ялту – здесь нет приличной гостиницы.
– Но я не могу тебя…
– Можешь. Тебе нужно отдохнуть перед командировкой в Париж.
Он еще немного поартачился, но вскоре смылся, оставив мне несколько двадцатипятирублевок и смерив пренебрежительным взглядом не отходившего от меня ни на минуту Леню. Даже не удосужился спросить, кто это.
Я попросила Леню выкинуть розы в окно.
Через полчаса мы ехали на такси в Судак, где жила Оля, старшая сестра Лени.
Я вернулась в Москву через неделю, потому что Леня уходил в плаванье. Мы расстались, как брат с сестрой, – без слез, без клятв в любви и тем более в верности. В Лёниных ласках проскальзывала неистовость. Она пугала меня и радовала одновременно. После случившегося на пляже в Феодосии я и думать не могла о так называемом нормальном сексе. Зато мной вдруг овладело страшное любопытство, и я заставила Леню рассказать, как он занимался этим самым сексом со своей бывшей женой.
– Обыкновенно. Последнее время, правда, она меня, можно сказать, насиловала – делала все возможное, чтобы возбудить мой…
– Но ведь ты говорил, будто умеешь владеть каждым своим мускулом.
– Я не сразу этому научился. Поначалу женщины меня насиловали. И я чуть было не превратился в женоненавистника.
– Врешь. В отцовской больнице кое-кто не может забыть твои пылкие ласки, – с неожиданной злостью выпалила я.
Он рассмеялся и крепко стиснул мне талию.
– Здорово, что ты не прочитала мое письмо.
– Это было объяснение в любви?
– Как тебе могло прийти подобное в голову, инфанта? – Он быстро отстранился от меня, сел, обхватив руками колени. – Еще скажешь, что шут просил твоей руки.
Я поклялась себе добраться до этого письма как можно скорее.
…Я стояла, опираясь на костыли, и смотрела вслед медленно удаляющемуся танкеру, на котором уплывал от меня Леня.
Баруздин ждал меня в такси.
Похоже, он неплохо провел в мое отсутствие наш медовый месяц и был доволен жизнью и своей молодой женой.
То московское лето отпечаталось во мне самым бездарным и унылым воспоминанием. И дело даже не в том, что моему мужу в конце концов удалось засунуть свой вялый член туда, куда он так стремился его засунуть, – после случившегося со мной на пляже в Феодосии я, как ни странно, стала относиться к так называемому сексу, то есть обычному совокуплению, спокойнее. Куда больше раздражал тот факт, что мне приходилось проводить с ним в одной постели всю ночь и он в любой момент мог положить свою отвратительную руку мне на бедро, живот и так далее. У него была однокомнатная квартира с крошечной кухней, куда нельзя было втиснуть даже раскладушку.
К счастью, он вскоре отбыл в свой Париж, а я осталась одна. Рентген показал, что кость срастается плохо, ко всему прочему я влипла, и это произошло, не исключено, на пляже в Феодосии.
От одного слова «рожать» меня бросало в жар и трясло словно в лихорадке. Капкан, в котором предстояло сидеть девять месяцев, превращаясь с каждым днем во все более отвратительный кусок мяса, плюс последующие прелести, связанные с появлением младенца. С другой стороны, я не просто боялась аборта – вся моя моральная, а прежде всего физическая сущность отвергала это надругательство над природой.
Однажды мне в голову пришла безумная мысль…
В последнюю нашу ночь в Феодосии мы с Леней были точно в отключке и предавались настоящей оргии. Он стонал от наслаждения, лаская своим фаллосом внутреннюю сторону моих бедер, мой клитор, наружные части моей вагины. Наверное, он сдерживал себя из последних сил, чтобы не проникнуть в меня или же… Нет, он не мог брезговать мной – я бы сразу это почувствовала. Скорее всего он не хотел нарушать выдуманных им самим правил нашей игры. Вдруг я почувствовала, как на мой живот брызнула его горячая сперма. Ее ручеек побежал вниз, я согнула ноги в коленях и всем лоном подалась навстречу этому ручейку. Это произошло инстинктивно.
По дням все сходилось – я зажгла свет и высчитала все с карандашом в руке. Правда, природа такая дура. Да и мог ли ручеек проникнуть в то место, где его ждали мои, жаждущие слияния клетки? Если это так…
Когда Баруздин вернулся из Парижа, я сказала, что у нас будет ребенок. Он, похоже, обрадовался. Еще я сказала, что мой врач очень опасается выкидыша – я сыпала при этом терминами, вычитанными из медицинской энциклопедии, – и уверен, что я должна прекратить половую жизнь.
Баруздина это известие огорчило, но ненадолго. Тем более я сказала: прекрасно понимаю, ни один нормальный мужчина не сможет обойтись почти год без половых контактов, а посему на все закрываю глаза. Мы вполне мирно отпраздновали это событие шампанским.
Баруздин приволок мне из Парижа кучу красивых тряпок – чего-чего, а жадности за ним не водилось. Пока они на меня налезали.
В институте я появилась в полной красе и блеске, вызвав зависть даже у тех, кто вырос в заморских тряпках и прочих побрякушках. Дело в том, что я умею себя подать. Инфанта.
– Ты что, не могла надеть на его сучок презерватив? – изумилась наша интеллектуалка Женька, узнав о том, что я жду бэби. – Или тебе нужно покрепче к себе привязать этого мидовца? А кто будет возиться с пеленками?
– Кажется, свекровь согласна, – неуверенно промямлила я.
– Что значит – кажется? Она хочет иметь внука или не хочет?
Я представила молодящуюся с пудом косметики на рано поблекшем лице Нину Петровну, и сама усомнилась в том, что ей захочется нянчить внука. Правда, последнее время она каждый день звонит мне, дает кучу бесполезных советов относительно диеты, образа жизни и тэ дэ и тэ пэ, а раз в неделю привозит сумку с фруктами, соками и шоколадками.
– А куда ей деваться? Она на пенсии.
– Свекровь – это тебе не мать, – изрекла мудрая в своей наивности существа не от мира сего Женька. – Меня, например, вырастила мамина бабушка. Думаю, тебя тоже.
– Но моей маме еще десять лет до пенсии.
– Ничего страшного. Потом доработает стаж. Тем более если ты выродишь парня…
Тут нас кто-то отвлек, и я так и не выяснила, что имела в виду Женька.
Я хотела родить парня. Сама не знаю почему. Но больше всего на свете я хотела проснуться в одно прекрасное утро и снова почувствовать себя на воле. Увы, все эти биологические капканы устроены из самого прочного на свете материала.
Я снова поехала на зимние каникулы домой. Уже потяжелевшая, с глазами обреченной на заклание коровы. Я поехала домой лишь потому, что хотела найти в мансарде то письмо.
Черт, к тому времени я почти возненавидела Леню, потому что окончательно убедила себя в том, что ношу его ребенка. Правда, временами, ночами особенно, я его хотела. Я очень хотела его.
Письма я не нашла, хоть в моей мансарде еще никогда в жизни не пропадала ни одна бумажка.
Отец похвалился, что получил от Лени два письма, и дал мне их почитать. Ничего особенного. Обо мне ни слова. Мой бывший шут, как выяснилось, оформлял документы в загранку.
Меня мучили приступы необъяснимой тоски, и как-то ночью я чуть было не заглотала целую пластинку «ативана».
Не заглотала. Быть может, потому, что я все-таки инфанта. Но в тот жуткий период я была уверена в том, что никогда не превращусь в королеву.
Баруздин был несказанно рад сыну и по пьяному делу признался мне в том, что страдает каким-то заболеванием, почти на сто процентов гарантирующем бесплодие.
– Кретины они, эти медики, – говорил Баруздин, не просыхавший уже вторую неделю. – Теперь мы получим двухкомнатную квартиру улучшенной планировки. Может, даже трехкомнатную. – Он хитро мне подмигнул. – А что, если нам сварганить еще одного бэби? Ну, я понимаю, не сразу, а, скажем, через годик? Тут наклевывается одна милая семейная командировочка. Платить будут не так уж и скупо. Да и климат в том государстве почти как в Европе. Нашему Леньке наверняка там понравится.
Это Баруздин назвал сына Ленькой. В честь своего папаши. Я бы, мне кажется, назвала его как-нибудь по-другому. Впрочем, кто знает?
Последнее время я пребывала в оцепенении. Все, что со мной происходило, казалось, происходит не со мной, а моим двойником, который имел мою внешность, рассудок и все остальное, но мною не был. Я смотрела на этого двойника со стороны. Я желала ему всяческих благ, но я бы совсем не расстроилась, если бы с ним что-то случилось.
Случилось.
Когда Леньке исполнилось полгода и нам дали двухкомнатную квартиру улучшенной планировки, а в недалеком будущем маячило вполне безбедное житье на казенной вилле в Рабате, Баруздина угораздило утонуть на рыбалке.
Я-то знаю, что это была за рыбалка, но к тому времени я вошла в роль и даже во вкус мидовской жены, ревностно берегущей семейные, а заодно и профессиональные тайны своего мужа. Ведь я, как и все мидовские жены, знала, что Баруздин ни за что не станет проводить время с девками с улицы. Тем более накануне длительной загранкомандировки.
Я искренне плакала на похоронах, хотя мне выделили солидное единовременное пособие.
Женька как в воду глядела – свекровь, поиграв несколько месяцев в бабушку, сказала, что устраивается на работу, аргументируя это решение тем, что зависимость от мужчины, хотя бы даже собственного послушного мужа, угнетает психику современной женщины. Я ее не осуждала – я умею видеть мир глазами других людей. Она давала деньги на няньку и даже время от времени подбрасывала продукты из спецстоловой. Нянька раздражала меня бесконечными нравоучениями, да и с ее вселением атмосфера в моей квартире дала сильный крен в сторону того самого обывательского уюта, который раздражает меня еще больше, чем бардак.
Ленька тут был ни при чем. Ленька был замечательным современным бэби. Когда нянька была выходная и ко мне приходили подружки, мы сажали его в центр стола в плетеную корзинку с подушками, и он без устали улыбался далеко не невинным рассказам и анекдотам. Это придавало им особую пикантность.
Но я одна ни за что бы с Ленькой не управилась, да и быт с детства ненавижу. Я сказала маме по телефону, что приеду погостить на зимние каникулы. Я надеялась, что за эти две недели родители привяжутся к Леньке и не захотят с ним расстаться.
Так и случилось.
– Вылитый отец! – воскликнула бабушка, сроду не видевшая Баруздина. И тут же сообразив, что ее фраза оказалась ни к селу ни к городу (или же, наоборот, пришлась впору туда и сюда), поправилась: – Ну да, совсем не в нашу породу – у нас все светлые, а этот как галчонок. Ты его недаром Ленькой назвала.
– Так зовут отца моего мужа, – сказала я.
Моя детская кроватка уже стояла в родительской спальне, застланная голубым байковым бельем.
– Ты вроде уже отняла Леньку от груди, – оправдывающимся тоном заговорила мать, думая, что я захочу взять его к себе в мансарду. – Мы с папой все равно рано просыпаемся. Я теперь во второй смене, а потом с ним бабушка посидит.
В этом я не сомневалась – у бабушки при виде Леньки прямо слюнки потекли.
Я спала под звездным зимним небом и чувствовала себя почти инфантой. «Как хорошо, что у меня есть Ленька», – промелькнуло где-то в глубине сознания.
Я подумала о том, что мой хитрый план удался без каких-либо усилий с моей стороны.
Я провела две недели в раздумьях о будущем. Похоже, после Ленькиного рождения я стала сентиментальной – мне вдруг захотелось влюбиться.
Сразу по возвращении в Москву Наташка забрала меня к себе на дачу. Она пребывала в депрессии после того, как обнаружилось, что у ее матери есть любовник. Думаю, она попросту завидовала матери и сама не могла разобраться в своих чувствах. Мне предстояло стать участницей ночных диалогов на тему морали и нравственности, а вернее, слушательницей бесконечного монолога с часто повторяющимися фразами типа: «Как она могла», «у отца больное сердце», «этот Родин моложе ее на двенадцать лет»…
Мне всегда нравилась Наташкина мать. В ней был какой-то шарм. Я теперь точно знала, все эти знаменитости съезжались к ним на дачу не из-за отца. Еще я поняла безошибочно, что Родин был не единственным любовником Наташкиной матери.
Разумеется, это было не мое дело.
Внешне жизнь в доме Кудимовых не изменилась, если не считать того, что Наташка уже три недели не разговаривала с матерью. Я спала в комнате для гостей на нижнем этаже. Все члены семьи Кудимовых спали на верхнем.
Однажды, когда я переодевалась в пижаму, собираясь почитать в кровати и моля Бога о том, чтоб не пришла «на пять минут» Наташка, дверь почти бесшумно открылась и тут же закрылась.
Я медленно повернула голову и увидела Никиту, младшего брата Наташки. Это был высокий, довольно хлипкий акселерат с красивой – густой и в крупных локонах – шевелюрой пшеничного цвета. Он посещал школу, и к поздним застольям его допускали лишь в выходные дни.
Я инстинктивно прикрыла обеими руками голую грудь.
Никита не отрываясь смотрел на меня. Я обратила внимание, что у парня длинные ресницы и по-девичьи гладкая нежная кожа.
– Чего тебе? – спросила я, уже догадавшись, что ему от меня нужно.
– Просто так, – прошептал он едва слышно. – Давай поговорим. О чем угодно. Они… они все такие грязные. – У Никиты дрогнул голос, и мне показалось, он расплачется. – Понимаешь, они… Я знаю, у отца тоже есть любовница. Я давно это знаю. И мама знает. Наташка делает вид, что не знает. Я… я люблю маму.
Он расплакался, спрятав лицо в ладонях. Он был настоящим ребенком, этот Никита, хоть я едва доставала ему до подбородка.
– Успокойся. – Я коснулась его плеча. – Все обойдется. Наташка выпустит злость и…
– Мамочка, мамочка, – твердил Никита. Я обняла его за плечи и повела к креслу. Он вдруг подался ко мне всем телом и, наклонив голову, прижался мокрым лицом к моей груди.
Меня словно током долбануло, но я моментально взяла себя в руки. Мне жилось хорошо и беззаботно на даче у Кудимовых, хоть и донимала Наташка своими ночными монологами. Мне не хотелось в свою московскую квартиру – вернувшись в этот раз от родителей, я вдруг ощутила себя одинокой.
– Если нас застанут…
Никита поднял голову и посмотрел на меня. У него были красные от слез глаза. В них я увидела боль.
– Я… Я боюсь идти к себе. Там… там есть крючок от старой люстры. Он зовет меня, – бормотал Никита. – Но я… я не хочу. Можно я побуду немножко у тебя?
Я подошла к двери и закрыла ее на задвижку.
Обернувшись, я увидела, что Никита уже сидит на краю моей кровати. Он больше не плакал.
– Ты считаешь меня проституткой? – спросила я, уже не пытаясь прикрыть голую грудь. Знаю: она у меня очень красивая.
– А что это такое? – Никита глядел на меня невинными глазами. – Наташка говорит, мама проститутка. Я очень люблю маму.
– Но ты бы не пошел к ней в спальню и не стал бы…
– Пошел бы, если б она спала одна. Я не люблю отца. Он все время играет какую-то роль. Ты тоже будешь играть роль старшей сестры или моралистки?
Он смотрел на мою грудь. Он смотрел на нее так, что у меня мурашки по спине забегали. Не помню, как все случилось, но я очнулась уже на кровати. Никита лежал рядом и жадно целовал мне грудь.
– Успокойся. – Я погладила его по спине. – Ты делаешь мне больно. Останутся синяки.
– Ну и что? Ты ведь не замужем, и никто ничего не заметит. У тебя нет любовника, правда?
– А что это такое? – Я усмехнулась. – У твоей мамы есть любовник, но ты все равно очень любишь ее. Ты сам так сказал.
До него не дошел мой юмор.
– Убью, если заведешь любовника. А сам повешусь на том крюке. Вот увидишь.
Он весь дрожал, и я накрыла его одеялом. Я была в одних пижамных штанах, а Никита в джинсах и ковбойке. Он не трогал меня ниже пояса. И в губы не целовал. Его притягивала к себе моя грудь.
