Текст книги "Не жди моих слез"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
– Но ведь два года назад Герман уже знал меня…
Я с трудом сдержала слезы.
– Я дам вам триста рублей. Это мой подарок Маничке ко дню рождения. Что с тобой, деточка? Не обращай внимания на глупую старуху, – конечно же, это было не два, а пять или даже целых десять лет назад. Ты тогда еще под стол пешком ходила. Деточка, у меня настоящий старческий маразм.
– Сроду под стол не ходила. Тем более пешком. Зато умела стоять на руках на сундуке. На одной руке даже. Целых пять минут. Я была легче перышка и очень наивная. Ах, Наталиванна, я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю вашего сына. Знал, знал бы он, что теряет.
– То есть как это – теряет? Мне кажется, нет, я уверена, он любит тебя ничуть не меньше, чем свою первую жену. Когда Луиза ушла от Манички, я боялась, он попадет в дурдом. Я ходила к знахарке, и та велела мне кропить его каждый день его собственной мочой. Как это теряет, деточка? Ты что молчишь?
Мне к тому времени осточертела эта игра, и я придумала трюк, позволивший бы выйти из нее красиво и без всяких объяснений. К тому же я завяла, сникла. Точно на меня вдруг дыхнуло холодом или, наоборот, чрезмерным жаром. Но тут, как бы сказали древние греки, вмешался бог из машины, которому, очевидно, наскучило комедийное представление. Боги, как известно, предпочитают драмы и трагедии. Бог сказал в телефонную трубку искаженным от клубка противоречивых чувств голосом Ирки:
– Германа сбила машина. Его увезла «скорая». Светка, ради всего святого, скорей приезжай!
…Теперь, разглядывая старые семейные альбомы, мы с сестрой, случайно встретившись взглядами, спешим отвести их в сторону. Она – из опасения, что я, сломав вдруг лед многолетней давности, начну исповедоваться ей в том, что соблазнила Германа и состояла с ним в интимных отношениях. Я же – именно из-за этой ее уверенности, что мне есть в чем перед ней исповедоваться. За столом все в том же треугольнике, концы которого с появлением Максима стали безнадежно тупыми, а стороны напоминают ветхие, плохо натянутые нитки, я с седой, очень мне идущей прядью от лба к правому виску, такая же тоненькая, как в юности, но уже давно не пробовавшая ходить на руках, вдруг заявляю:
– Герман снится мне почти каждую ночь. Ирка, ты помнишь, какие у него были красивые ноги? Никогда в жизни больше не встречала мужчину с такими антично правильными ногами. – Молчание. – Он напоминает мне Гермеса Праксителя. Вряд ли только из-за схожести имен, хотя и это наверняка имеет смысл. Такой же упругий живот, тугие узлы мышц на груди… – Молчание становится угрожающим. – Когда я садилась к нему на колени, мне казалось, я покоюсь в объятиях мраморной статуи.
Ирке вдруг срочно понадобилось кому-то позвонить. Максим налил мне в рюмку водки, хотя прекрасно знает, что я ненавижу крепкие напитки.
– Он уверен, мы жили втроем. А ты еще подбрасываешь палки в огонь, – сказала мне потом сестра. – Думает, попал в настоящий вертеп. Он в этом смысле такой пуританин…
Глагол-то какой – «жили». В Иркиной интерпретации – навозная жижа, попав в которую можно сыграть в ящик от одного зловония. Да, мы жили втроем, только в моей интерпретации тот же самый глагол представляется бестолковой неухоженной квартирой на Чистых Прудах, в которой теперь живут иностранцы, нашими валяниями в широкой арабской кровати – на ней нынче валяется какой-нибудь бомж, потому что Максим с приятелем вытащили ее на помойку, нашими вылазками в лес – там теперь жилой массив, на концерты…
Пуританин уже выпил свою рюмку. У Пуританина, мне кажется, отвратительные костлявые колени, но я никогда не буду знать это наверняка. Мы на «ты» с Пуританином. И вообще у них с Иркой, мне кажется, здоровая скучная семья…
– Не возражаешь, если я отпущу бороду?
– Как у Иисуса Христа? Тогда для большего сходства не мешало бы сбросить килограммов десять – пятнадцать.
– При условии, что ты согласишься участвовать в живых картинках на библейские сюжеты.
– Смотря какую отведете мне роль – я стала очень разборчивой.
– Можешь сама выбрать. Пока еще все свободны.
– Мария Магдалина мне не подходит, для Мадонны не гожусь я. Кажется, там еще была эта Соломея-язычница… Да, чуть не забыла: вечером придет Наталиванна – у Ирки начинается грипп. Нет, это сущая правда – тот красивый мальчик оказался настоящим… нулем в постели, – мои щеки рдеют французскими румянами, – и девочка очень болезненно пережила сей момент. Как вам известно, истина познается в сравнении.
– Ты права. Если я выйду отсюда в марте, в апреле сможем махнуть…
– Значит, предложение остается в силе? На тех же условиях?
– Условия обговорим особо. Черт побери, мать прибыла. Неужели мы проболтали целых два часа? До завтра.
«Больному нужна надежда», – думаю я по дороге домой. К тому же как я могу поручиться, что мне не захочется провести с этим незнакомым бородатым мужчиной две весенние недели в Ялте…
В цирке моего детства я больше всего любила номер, когда Коломбина в грязной пачке и заштопанном трико вдруг сбрасывала свою тупо ухмыляющуюся маску и блеклый парик и превращалась в грустную длинноволосую девушку. Но это случалось лишь в том случае, если она встречала своего избранника. Интересно, она жалела когда-нибудь о сброшенной маске?..
– Не знаю, куда мне деть этот альбом – то и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так боялась Наталья Ивановна.
– Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на печную притолоку, где живет сверчок.
– Неужели тот самый, который журчал под мазурки Скрябина? Начать бы все по-новому…
– Начни. Кто тебе мешает?
– Тебе на самом деле нужен этот альбом?
– Очень.
– Когда-нибудь, может, и отдам.
– Когда-нибудь неинтересно. Отдавать, так сейчас.
– Понимаешь, я не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира, – последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн. Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку – и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства – просто он был в состоянии аффекта и…
– Успокойся. Он отлежался, окреп душой и телом, съездил в санаторий, даже завел там легкую интрижку.
– Это все из мести – как никто его понимаю! Сама такая: отомстить во что бы то ни стало, хоть и будешь потом раскаиваться до самой могилы.
– Не существует такого, в чем можно раскаиваться до самой могилы. Разве лишь в том, что не удалось поймать золотую рыбку.
– А он раскаивался. Когда у него случился первый инфаркт, знаешь, что он мне сказал? Правда, в наш век это звучит банально, но из песни слов не выкинешь. Он сказал: «Я всегда любил одну тебя. Все остальные – пустые забавы». У Германа было ребячливое сердце. Именно за это я его и любила.
– Тогда оставь альбом у себя. Не окосеет твой Максим.
– Да нет, бери. Все равно рано или поздно придется с ним расстаться.
– Чудесно. А Максиму доложим об этом событии?
– Почему бы и нет?
– А что он подумает про двух сестричек?
– Да, на самом деле. Тогда давай лучше не докладывать. Пускай это останется нашей маленькой семейной тайной.
Пускай, думала я. Коломбины с возрастом становятся очень даже сентиментальными. Между прочим, они знают столько трогательных историй о несчастной любви, разбитых грезах, гибельных страстях. Герман мне очень нравится на этой фотографии – дьявол, забывший спросонья о своем предназначении. Я сняла его в день возвращения из больницы, чтоб запечатлеть хотя бы тень прекрасного мгновения…
– Слушайте, а что если нам завести семейный альбом? – предложила за обедом Ирка. – Сердца трех или…
– Чушь собачья, – откликнулся Герман. – С детства питаю отвращение к семейным альбомам.
– В отличие от женщин мужчины даже в младенческом возрасте не любят позировать обнаженными, – сказала я, как ни в чем не бывало уплетая жаркое. – Даже те, у кого все на месте.
Мне показалось, Ирка швырнет в меня чем-нибудь, но вместо этого она вдруг предложила нам с Германом выпить на брудершафт.
Поспотыкавшись целый вечер на слишком уж прямолинейном русском «ты», я вернулась утром к привычной форме общения. Герман же вдруг перешел в наступление – я поняла это, когда Ирка отбыла на работу.
Все-таки хорошо, что альбом теперь у меня – не даром Гжельская наседка в конце своей жизни отодвинула Ирку на задний план, переключив внимание, любовь и даже заботу на меня.
– У тебя появился молодой человек? – Наталья Ивановна задала этот вопрос, едва я переступила порог ее квартиры. – Он что, нерусский?
– У меня всегда были не только старые, но и молодые люди тоже. К тому же я интернациональна по природе.
– И у вас с ним серьезно? Маничка сказал, у него шалопаистый вид. Маничка очень тревожится за тебя.
– Передайте ему от меня спасибо. А вы, Наталиванна, не волнуйтесь – я неспособна на опрометчивые поступки. Если же вдруг сподоблюсь, в первую очередь посоветуюсь с вами.
– Моя милая деточка… Ты случайно не знаешь, откуда у Манички было столько денег, когда он попал в больницу? Врач отдал мне триста пятьдесят рублей. Маничка просил не говорить о них Ирише.
– Больше у него ничего с собой не было?
– Билеты он не успел взять.
– Откуда вы знаете, Наталиванна?
– А разве он тебе про это не сказал?
– Вы вернули ему деньги?
– Да. Он вчера специально за ними заехал.
– Заодно прошелся по адресу Анджея и моему, разумеется.
– Что ты, деточка. Он так тебя… любит.
– Да, Наталиванна, Маничка меня так любит, так любит.
– Ты изменилась. Ты очень изменилась. Между вами что-то произошло?
– Между мной и Анджеем?
– Деточка, я же вижу – Анджей это глупо. Мне кажется, Маничка чем-то озабочен.
– Но это несерьезно, Наталиванна.
– Да, да, я все понимаю. Он что, молчит насчет Ялты? Между прочим, у меня так и лежат в шифоньере эти ваши триста рублей. Может, заберешь?
– Это Маничка предложил такой вариант?
– Почему ты так решила, деточка? Я и без него собиралась…
– Что он сказал вам обо мне и Анджее? Только честно, Наталиванна. Мы ведь с вами как никто понимаем друг друга.
– Да, да, деточка. Во-первых, этот Анджей слишком бесцеремонен и некорректен с тобой. Отрывает от дел, звонит тебе за полночь. Ты стала из-за него резка. Покуриваешь. Деточка, он тебе не пара, пойми же наконец. Поляки – сплошь спекулянты. Помню, еще моя мама говорила, что это торгашеская…
– Наталиванна, моя бабушка, та, что закончила Варшавский университет, говорила, что русские – хамская нация.
– Ладно, ладно, деточка, не в этом дело.
– А в чем, если не секрет?
– Тебе рано замуж. У тебя еще такой хрупкий организм. Мой врач говорил…
– Наталиванна, я слышала, в Ялте чудесный укрепляющий климат. Надеюсь, мы с Анджеем съездим летом в Ялту.
– Не делай глупостей, деточка. Я поговорю с Маничкой. Я обещаю тебе поговорить с Маничкой самым серьезным образом.
– И с Иришей тоже?
– Ах ты, Боже мой, вечно вокруг нашего Манички бушуют страсти. Это у него по отцовской линии в крови такая гремучая смесь: там в роду были и дворяне, и купец-заводчик, и даже драматический актер.
– Провинциальный?
– Что? Да, да, из Саратовской губернии.
Думаю, кое-кому уже поднадоели мои сундучные страсти. Что касается меня, то и по сей день шевелятся ноздри на запах нафталина. Почему-то к этому запаху всегда примешивается едва уловимый аромат каких-то полузабытых духов. Нет, отнюдь не «Шанели» и даже не «Черной магии» – в юности мы пользовались духами подешевле и попроще. Только почему-то у тех духов оказался такой стойкий – невыветриваемый – аромат.
…Я не соврала сестре – я на самом деле отвезла альбом на дачу. В зимний вечер, когда полумесяц косится в мое наполовину матовое от мороза окно, когда цивилизованный мир сосредоточил свое внимание на телеэкранах, всем остальным движениям предпочитая глотательные, на меня вдруг накатывает жестокая ностальгия. Прошлая жизнь тоже ведь своего рода телевизионный фильм, где ты сам пишешь сценарий, подбираешь актеров, объясняешь им свой замысел.
Я сейчас не вылезаю из монтажной: просматриваю какие-то куски пленки, склеиваю с теми, которые отсняты раньше или позже.
… Мама ревновала меня к Ирке, к моей с ней откровенности, но, ревнуя, не сделала ни шагу мне навстречу. Как бы супротив собственного существа, она всегда шагала навстречу Ирке. «Ты еще маленькая носить такие вещи», – говорила мама, купив Ирке заграничный свитер, который я, разумеется, всегда могла взять и надеть. Но я была еще маленькой…
– Брось дурачиться. Ты уже большая. К Ирише приходят молодые люди, а ты ходишь колесом перед их носом. Надень что-нибудь приличное и не задирай ноги. Скажут: у Брянцевых младшая дочка – дурочка.
– Кому скажут, мама?
– Вообще скажут. Девушку украшают скромность и целомудрие.
– Украшают елку, стол к празднику, торт кремом. Напоказ.
– Но ведь лучше напоказ умное и красивое, чем дурь и безобразие.
– Кому лучше?
– Хотя бы мне. Да и отцу тоже. Нам ведь хочется, чтоб о наших детях думали только хорошее.
– А зачем вам это?
– Не прикидывайся дурочкой. Ты умненькая девочка.
– Мама, а как тебе представляется мое будущее?
– Получишь высшее образование, найдешь человека себе по душе, у тебя будет хорошая дружная…
– У вас с папой дружная семья?
– Думаю, что да. По крайней мере все наши знакомые так считают и, мне кажется, завидуют нам.
– А тебе никогда не бывает тоскливо, безнадежно?
– Если мне скучно, я пытаюсь занять себя делом. Дома всегда найдутся дела…
И тэ дэ и тэ пэ. Словом, то, что говорят все добрые хорошие матери своим еще совсем зеленым дочерям. Они в этом не виноваты – то же самое говорили им их матери, а их матерям… Хорошо, что у меня нет детей, не то я бы тоже в один прекрасный момент могла сподобиться наговорить кучу всякой ерунды.
Помню, Анджей привез из Варшавы потрясающей красоты подвенечное платье: белая пена ниспадающих оборок, легких, как пух одуванчика. Я влезла в него, будто в свою собственную, когда-то где-то снятую и где-то забытую кожу, и на миг почувствовала себя счастливой. Короткий волшебный миг, крик души, инстинкта и еще чего-то… «Но это платье послужит мне всего неполный день, – размышляла я, вертясь перед большим зеркалом. – Потом я засуну его в чемодан, который задвинут на антресоли, а когда достану, скажем, лет через десять – пятнадцать, увижу, что белизна утратила свою девственность, что платье состарилось и подурнело вместе со мной, напомнив лишний раз о том, что нет в этой жизни ничего вечного. И я всплакну, зарыв лицо в его безжалостно мягкие сборки». Я быстро вылезла из платья и зашвырнула его подальше. Ненавижу, ненавижу маску с губами на манер повисшего рогами вниз полумесяца. Природа позаботилась о том, чтобы он, настоящий, никогда не представал нашему взору в столь отвратительном виде. Так почему же природа не позаботилась таким же образом и о человеке?
– Желаете снимок на память? В трогательном овале сердечка или под сенью двух целующихся голубков?
Я еще никогда не видела Германа таким возбужденным.
– Желаю. Только, чур, режиссура за заказчиком. Анджей, надеюсь, ты умеешь обращаться с фотоаппаратом? Кстати, у тебя не дрожат руки?
– Почему они должны у меня дрожать? Я абсолютно спокоен.
Красивый мальчик. Самоуверенный мальчик. Не каждому мужчине идет выражение непоколебимой уверенности.
– А у меня что-то кружится голова. Интересно, почему у меня так кружится голова?
Я видела краем глаза, как они оба уставились на меня. Едва удержалась, чтоб не расхохотаться и не пройтись колесом по ковру.
– Пускай этот пан возьмет тебя на руки.
– Не хочу. Я хочу, чтоб на руки меня взяли вы, а пан нас сфотографировал. Что, слабо?..
Снимок получился изумительный и в двух вариантах: я на руках у Германа и я же на руках у Анджея. Настоящий стоп-кадр из голливудского фильма со счастливым концом. Да, конец у этой истории на самом деле был счастливый – мы втроем пили жженку, играли в подкидного и по очереди кукарекали под столом. Мне казалось, Герман с Анджеем старались перекричать друг друга. Или мне только так казалось?
… – Деточка, я тебя очень прошу: не экономьте на питании. У Манички с детства склонность к катару желудка. Когда он был маленьким, мы часто возили его в Усть-Нарву и Палангу – в Прибалтике роскошные молочные продукты. Но творогом можно в два счета отравиться, если покупать его впрок и…
– Наталиванна, Ирка просила передать вам привет и прочее. Она уже наверняка не успеет забежать к вам до отъезда, боюсь, позвонить тоже – самолет рано утром. Словом: «Я люблю тебя, Вена, горячо, неизменно»…
– Она не сможет позвонить оттуда?
– Что вы, для советского командировочного это настоящее разорение. Правда, мы обещали ей звякнуть, но при теперешней безалаберной жизни мне это кажется нереальным.
– Давайте я позвоню ей, передам от вас приветы, скажу, что дома все нормально. А то она еще Бог знает что подумает.
– Что, например?
– Сама знаешь, деточка, издалека все всегда кажется таким странным.
– По-моему, ей уже все до лампочки. Тем более сейчас.
– Ты хочешь сказать, Ириша смирилась с тем, что у вас с Маничкой… что вы живете дружно?
– Полагаете, ей было бы легче, живи мы с ним, как сиамская кошка с английским догом?
– Неужели Ирише известно, что вы с Маничкой едете отдыхать в Палангу?
– В Палангу?.. Вы сказали – в Палангу? Нет, мы, наверное, лучше поедем в Каунас. А что если махнуть в… Киев?
– Вот-вот, и я ему то же самое сказала: сейчас в Прибалтике очень сыро. Тем более в Киеве живет двоюродная сестра, у которой можно будет…
– Анжела, что ли?
– Нет, моя двоюродная сестра. Маничкина тетя – Эльвира.
– Хочу к тете Эльвире.
– Она тебе очень понравится. У нее дача на самом берегу Днепра, где они почти не бывают. А вокруг – настоящие молочные реки. Правда, там очень жирная пища, но ведь всегда есть возможность выбрать.
– Хочу к тете Эльвире.
– Вам хватит на неделю двухсот рублей? У меня больше нет дома. Деточка, а как же твое училище? Кстати, у Эльвиры есть рояль, так что если у тебя будет время…
– Думаю, его-то как раз у меня и не будет. Да, Наталиванна, вы не помните, Герман свободен сегодня вечером? Я забыла у него спросить…
– Да, деточка. Он от меня поехал домой. Он вышел буквально за пять минут до твоего прихода. Я даже подумала сперва, не он ли это вернулся. Вы не столкнулись у лифта?
– Я поднималась пешком. Обожаю ходить пешком вверх по лестнице.
– Господи, деточка, знала бы ты, как ноет у меня душа за всех вас. Хочется, чтобы всем было хорошо, покойно, счастливо.
– Прямо как в новогодней открытке. Нам всем будет то, что написано на роду.
– Деточка, может, дать вам еще рублей сто? Я возьму с книжки. Чтоб у тебя были свои…
– Они мне не потребуются, Наталиванна.
– Мало ли что… Правда, Маничка такой внимательный. Деточка, но все-таки не говорите Ирише – пускай себе едет со спокойной душой. А там видно будет.
– Куплю по дороге шампанского. Выпьем за отъезд. Знали бы вы, как я хочу к тете Эльвире.
Я на самом деле захотела к этой тете Эльвире в ее дом на берегу Днепра, в котором, как я себе представила, меж двух позолоченных осенью берегов текут плавные молочные реки. Еще я представила рояль в полутемной от дремучего каштана с высокими – почти готическими – потолками гостиной, себя за этим роялем: в голубом длинном платье, которое обещала привезти мне из Вены Ирка. Я кусала губы, чтоб не разреветься от горя, что не поеду к тете Эльвире. Не поеду же, правда? Шампанское будет очень даже кстати…
На подступах к дому, а точнее в лифте, я вдруг вспомнила ре-мажорную прелюдию Рахманинова. Я нажала на кнопку «стоп» и, зависнув между седьмым и восьмым, прослушала ее всю, каждый голос в отдельности. Особенно тот – высокий и чистый… Потом я нажала на кнопку «1». Ну а там, что будет. Лифт распахнул створки на первом этаже, в него вошла улыбающаяся, всем довольная Ирка с длинной палкой сухой колбасы в пластмассовой сумке и несколькими такими же длинными огурцами.
– Куда намылилась? – спросила она хипповым тоном. – Подождет твой Анджей. Не каждый день провожаешь в Вену старшую сестру.
Я тоже так думала. Я и по сей день очень часто думаю в унисон с моей сестрой.
– Жалею, что накупила для подарков всяких ложек и матрешек – столько места в чемодане займут. В нашей «галантерее» продаются изумительные полотенца и салфетки с деревенской вышивкой.
Ирке безумно шла прическа из «Чародейки», что на Новом Арбате, – она была настоящей «венской девушкой».
– Стол уже накрыт. Надо же, милые сестрички, как вы вовремя. И обе сразу.
– У меня прекрасное чувство времени. А Ирка всегда готова мне подыграть. Правда? Хочу шампанского. А еще хочу к тете Эльвире. Герман, когда мы поедем к тете Эльвире?
– Это еще кто такая? Герман, ты починил мой чемодан?
– Да. И прибил каблуки к комнатным туфлям.
– Умничка.
Иркин поцелуй больно отозвался в моем ухе.
– Не то слово – гений. Смотри: разобрал у себя на столе, починил бачок в сортире, отнес в бук эту проклятую энциклопедию.
– Интересно, сколько дали?
– Семьдесят два на руки.
– Двести семьдесят два? Ничего себе.
Я ахнула с почти натуральным восхищением.
– Ты что, оглохла? Семьдесят два.
У Ирки и голос уже был какой-то венский.
– Я не оглохла – это шампанское в голову ударило. А ты уверена, что у тебя стопроцентный слух?
– Да.
– И зрение? И обоняние? И осязание?
– Уже напилась. Хороша, мать, очень хороша.
У него была такая ехидная ухмылка.
– Герман, а что если нам с вами махнуть на недельку в Киев, к тетушке Эльвире? Мой педагог по специальности залегла в больницу, на остальных я плевать хотела. Вы же, как мне кажется, пользуетесь на службе режимом наибольшего благоприятствования. Или, на худой конец, можно в Ялту прокатиться. Правда, у Васильковых нет рояля, зато Анжела рассказывала, у них чудесный сад.
– У Василькова инсульт после того, как он женился на собственной студентке. Правда, Герман? Зачем ты льешь шампанское на клеенку? Представляю, во что превратится без меня квартира.
– Обязуюсь каждый день вытирать пыль. Герман, а мне можно печатать на вашей машинке? Вы не отнесли ее в комиссионку?
– Я поставил ее в чулан. Она слегка барахлит. Как-нибудь отдам в починку.
– Неужели у человека может быть инсульт только от того, что он женился на молодой? Мне кажется, наоборот, от этого только здоровье поправишь. Герман, а Василькову нравится ваша Анжела? Какое романтическое имя: так и представляю молодую девушку с копной темно-каштановых волос, пересыпанных матовыми пластинками перхоти, жесткие усики над верхней губой, влажные подмышки, благоухающие навозной кучей пополам с «Фиджи»…
– Никогда не поешь спокойно. Слава Богу, отдохну от вас две недели.
Ирка за обе щеки уплетала салат с крабными палочками.
– Я тоже.
Он на самом деле был очень вкусным.
– Послушай, звонил твой… пан. Хотел поговорить по личному делу.
Я изобразила легкое удивление.
– Интересно, о чем это?
– Герман, я давно хотела сказать тебе, что ты ведешь себя с Анджеем как последняя скотина. Понимаю, ревность – дело не шуточное, но при чем здесь Анджей?
– Да, при чем тут Анжела? Это все в прошлом, в прошлом. Там уже стоит межевой столб или валяется камень. Ирка, а как ты думаешь, не поехать ли нам с Анджеем на недельку, скажем, в Палангу? Нечто вроде репетиции медового месяца. Одобряешь? Герман, поехали с нами в Палангу?
– С детства сыт по горло Прибалтикой – десять лет подряд возили как на каторгу.
– Ты же говорил, тебе нравится Балтийское море, чистые северные озера. Помнишь, мы даже собирались туда в прошлом году?
– В прошлом году было жарко. А сейчас идут дожди. Там так сыро и мерзко. Там ужасный климат.
– Тогда мне, наверное, стоит выйти замуж за Анджея без всякой репетиции. В конце концов она ничего не даст, кроме балаганной свадьбы, как у вас.
– Посмотрим, как будет у тебя. Герман, ты что-то очень бледный. Ты был сегодня у матери?
– Разговаривал с ней по телефону. Светка была.
– Во-первых, что за обращение – Светка, во-вторых, откуда вам все известно? Мне иной раз даже страшно делается: такое ощущение, будто вы следите за каждым моим шагом, каждым порывом души, каждым…
– Я все-таки позвоню ей – наверняка обрадуется.
Ирка пошла в комнату.
– Ты на самом деле решила загубить свою жизнь с этим напыщенным идиотом?
Герман говорил низким шипящим шепотом.
– А вы на самом деле едете в Палангу с Анжелой?
– Мать окончательно выжила из ума. Что еще она тебе успела наплести?
– Ничего лишнего. От вас я узнала значительно больше.
– Я все лето проторчал в Москве. Имею я право хоть немножко развеяться?
– Я тоже его имею. К тому же ненавижу оставаться в пустой квартире.
– Ты с этим… паном хлебнешь. У него о себе такое мнение.
– Думаю, эта ваша… пани тоже штучка хоть куда – триста рублей за каких-то два-три дня – такса на уровне валютных шлюх. Только там наверняка минимум риска и максимум наслаждений. Здесь же вряд ли фирма гарантирует все прелести…
– У тебя поганый язык.
– Русский. И вполне литературный между прочим. Если желаете, могу перейти на сленг. Если эта курва надеется остаться мисс Инкогнито, боюсь, ей придется зашить пи…
– Молчи, стервоза. Все вынюхала, выведала.
– Вам это ничем не грозит – Ирка спит и видит свой голубой Дунай и придунайские уцененки. Что касается меня, то я завтра же…
– Ты никуда не поедешь.
– Мне что, стеречь вместо пуделя квартиру?
– Я тоже никуда не поеду.
– Ха-ха. И что, фирма на самом деле гарантирует?
– Замолчишь ты наконец или нет?
– Замолчу, если вы скажете, как ее зовут. Только без брехни.
– Виктория.
– Имя Анжела мне больше нравится – что-то домашненькое, уютненькое, тепленькое. А эта какая-то казенная женщина. К тому же одинокая. Капкан, откуда выберешься инвалидом.
– Замолчи, черт тебя побери.
– Она похожа на меня?
– Кто? Да, да, что-то есть. Слушай, ты совсем обнаглела.
– Так я и думала. Это я во всем виновата. Я довела вас до падения. Бедный, хороший, интеллигентный, добрый…
– Наталиванна расплакалась – я толком не поняла из-за чего. – У Ирки была потухшая физиономия. – Она сказала, что любит меня как родную дочку, что Маничка в конце концов перебесится… Что происходит? Светлана, что вы задумали за моей спиной?
– Если под этим «вы» ты подразумеваешь, как обычно, меня и собственного мужа, ты крепко ошибаешься. В данном случае я действую в одиночку.
– Не ври – у тебя вид настоящей интриганки. Хватит строить из себя Мону Лизу. Я на многое закрывала глаза. Не смотри на меня таким мерзким взглядом, как запульну сейчас в тебя…
– Мать давно спятила. – Герман на всякий случай схватил Ирку за руку. – К тому же она всегда была ужасно мнительной.
– Нет уж, довольно морочить мне мозги. Болтаете тут для отвода глаз про всяких Анджеев, Анжел, а сами…
– Светлана тут ни при чем. Оставь Светлану в покое.
– Разумеется, твоя роль отвратительней, но и она…
– Ничего не может быть отвратительней роли сводни, но ты, сестричка, справилась с ней блистательно.
– Девочки, давайте лучше выльем. С матерью я поговорю сам и с глазу на глаз.
– Как с мужчиной, что ли?
– Что-то тут нечисто, нечисто… – Ирка смотрела на меня. – Светка, неужели ты смогла бы…
– При чем тут Светка? Она скоро переедет в свою Варшаву и будет плевать на нас оттуда.
– Готовы ради собственного спокойствия даже мной пожертвовать.
– Ну, не в Варшаву, так еще куда-нибудь. А нам с тобой век доживать.
– Знали бы вы, как я всех ненавижу. И себя в том числе. Какая же грязь, грязь. Представляю, какой без меня будет вертеп.
– Твоя фантазия слишком бедна, чтобы представить все в красках. Но если хочешь, заранее могу обрисовать тебе в подробностях поступки, мысли и даже ощущения твоего мужа, которому вполне хватит недели, чтобы убедиться в том, что лучше нас с тобой никого нет и не может быть на свете.
– Герман, у тебя кто-то есть? Светка, у него на самом деле есть кто-то? Кто?
– Сама хотела бы знать. Взглянуть, сравнить, проанализировать, сделать соответствующие выводы и…
– Прекратите. Немедленно прекратите этот кошмар. Ну что, что вы от меня хотите? Откройте окно… скорее… Мне плохо.
Так пишутся мелодрамы – этот самый популярный во все времена жанр. Их написано такое невероятное количество, причем на все случаи жизни, что каждому из нас только и остается нести бремя выбранной роли. Костяк сюжета, как ни наворачивай, всегда незамысловат: он любит, она не любит, его любят, он любит другую. Наше время, однако, и в этот жанр внесло свои коррективы: оба не любят, но она боится остаться одинокой, поскольку вокруг рыщут голодные полчища конкуренток, особенно в столице и ее окрестностях. А ему и так хорошо: в конце концов какая разница, кто будет варить сосиски и сдавать в прачечную грязное белье?
…Когда я приехала утренним поездом из Ленинграда, в почтовом ящике меня ждало письмо от Анджея, пустая квартира, Иркина едва читаемая записка на письменном столе. Я позвонила Наталье Ивановне. Ее голос был натранквилизован, и я поняла, что все обстоит плачевно.
– Ирка пишет, что Герман в реанимации.
– Ты когда приехала? «Стрелой»? Маничка был без памяти, когда Иришка вошла в вагон. Кто-то уже по пути догадался вызвать реанимационную машину.
– У него инфаркт?
– Запущенный. Он перенес его на ногах. Тот, первый, когда Иришка была в Вене, в сравнении с этим семечки. Его нужно было положить в больницу там, а не везти в Москву. Так считает его лечащий врач. Тем более в Риге есть неплохие кардиологи.
– От меня что-то требуется?
– Деточка, остается сидеть и смиренно ждать исхода. Врачи настроены пессимистично. Я была в церкви и просила Николая Чудотворца заступиться за бедного Маничку перед Господом Богом, чтобы он простил ему грехи. На твоем месте я бы тоже сходила в церковь…
– Раз от меня ничего не требуется, поеду к родителям на дачу. Знали бы вы, Наталиванна, сколько всего мне довелось пережить за последнее время…
Мы собирались в Ленинград с Анджеем, но в самый последний момент я уехала без него. Он просил у меня в письме прощения, как будто от того, прощу я его или нет, могло что-то измениться. Да и зачем менять то, что должно оставаться неизменным?
Я сидела у окна, смотрела на заснеженные елки и думала о том, плохо или хорошо поступила женщина, которую Герман, судя по всему, любит или по крайней мере считает, что любит, бросив его в тяжелую минуту на произвол чужих людей, судьбы, Иркиного милосердия и прочих составных частей элементарного бездушия. Я бы ни за что на свете не бросила своего любимого…
