Текст книги "Не жди моих слез"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Преувеличиваешь. Просто она любит нас обоих. Великодушно любит. А в наших с тобой отношениях этого великодушия не хватало.

Он сказал – «отношениях». Не любви. Потому что любви-то, наверное, на самом деле не было. Даже с моей стороны. То, что я когда-то считала любовью, было страхом перед одиночеством и неизвестностью.

– Ты… останешься дома? Я постелю тебе в кабинете.

– Света, что с тобой происходит? – Он смотрит на меня так, словно видит в первый или последний раз. – Я шел, готовя себя… Сама понимаешь, к чему. И это было бы только справедливо по отношению ко мне. Света, ты очень страдаешь?

Наконец я вижу в его глазах жалость. Ту самую, которой так долго и упорно добивалась.

– Жалость к себе вызывают только слабые и сломленные духом, – говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы он ни в коем случае не заметил моих повлажневших глаз. Он наверняка все неправильно поймет.

Ведь я, оказывается, сильная.

Совет № 4

ЭТИ МЕШАЮТ КАРЬЕРЕ

Я родилась в коммунальной квартире в бедной неблагополучной – из-за честности моих родителей – семье. Я вообще склоняюсь к тому, что честность и благополучие – понятия взаимоисключающие. Но это уже тема отдельного разговора. Отца не брали на работу, потому что он написал в анкете, что его младший брат во время войны был интернирован, как немец. Отец мог спокойно скрыть этот факт – у них с братом разные фамилии. Мать влюбилась в опереточного артиста, стала его любовницей, призналась во всем отцу, чуть было не доведя его этим до самоубийства.

Я, пятилетняя, слышала, как мать рассказывала отцу подробности своих интимных отношений с любовником. Отец сдавленным от ужаса, боли и еще не знаю от чего голосом требовал, чтоб она рассказывала еще и еще. Оба доходили до убийственной ненависти друг к другу, как вдруг сливались в объятиях, занимались любовью со стонами, скрежетом зубов, хрипами. Потом отец носил мать на руках по комнате, называл красавицей и принцессой. Поутру он с тяжелым вздохом уходил на свою всегда временную работу, а мать будила меня, приносила из кухни тазик с теплой водой и два яйца всмятку. Пока я нехотя умывалась и так же нехотя ела, она завивалась раскаленными щипцами и красилась перед мутным зеркалом в раме из бронзовых дубовых листьев. В этом зеркале моя мама была дивно чиста и прекрасна. Она была моим идеалом, но, повторяю, только в этом зеркале с бронзовыми дубовыми листьями.

Когда мы с ней, одевшись, выходили на бульвар, на ее лице появлялось испуганное, какое-то неживое выражение, и она уже ничем не отличалась от мелькающих вокруг лиц. Я старалась не смотреть в ее сторону – я тосковала по той гордой женщине в зеркале с глазами, полными тайны.

Мы садились всегда на одну и ту же лавочку под большим кустом сирени, к нам подсаживался некрасивый молодой мужчина в потрепанном пальто и кепочке. Мать покупала мне леденец на палочке, чаще всего красного петушка, и просила поиграть где-нибудь в сторонке. Я отходила к низкой железной ограде, за которой бил большой фонтан, сосала невкусный леденец. Потом мать окликала меня, и мы шли в кино. Мужчина провожал нас до входа в кинотеатр, смотрел, как мама покупает билеты, засовывает их в сумочку своими негнущимися пальцами, часто роняя на пол мелочь, платочек, ключи. Потом он подходил к маме совсем близко, что-то шептал ей на ухо. Она краснела, прикрывала глаза. Когда звенел третий звонок и билетерша гасила в фойе свет, он приподнимал свою кепочку и уходил, спрятав подбородок в потертый воротник своего пальто. В темноте зала мама давала волю слезам.

Как-то, когда мы втроем шли по бульвару, мужчина сказал, наклонившись ко мне, обреченно сосущей леденец:

– Твой отец – петух. Ему положено питаться крошками с барского стола. А я тигр. Ем только свежее сырое мясо.

– Но ты еще и скорпион, – подала голос мама. – С удовольствием жалишь себя в задницу.

Он так и взвился от этих слов. И ушел, правда, поминутно оглядываясь. Маме хотелось, чтоб он вернулся – я чувствовала это по ее вздрагивающей руке, за которую держалась. Я почему-то заревела на всю улицу, хотя в ту пору все происходящее вокруг меня казалось сплошным кино.

В тот день мы с мамой купили разных деликатесов и фруктов, букетик фиалок и одну темно-красную розу. Мы долго ждали отца. Мама зажгла на столе свечу. Я заснула, так и не вкусив деликатесов. Слышала сквозь сон, как хлопала дверь, звякала посуда, включался и выключался свет.

Я больше никогда не видела маминого лица в раме из дубовых листьев – наутро зеркало зияло рваной с острыми краями дырой, за которой оказалась гнилая фанера.

Через два дня я сидела на вагонной полке рядом с бабушкой, папиной матерью. Родители по очереди поцеловали меня – с явным облегчением, хотя и не без грусти. Они держались за руки, как только что помирившиеся мальчик с девочкой, мать то и дело клала голову отцу на плечо.

Я чахла с каждым днем, хотя бабушка обращалась со мной хорошо и была справедлива. Но детям, как мне кажется, нужно что-то, кроме этой справедливости или даже вместо нее. Не знаю точно, что именно. Знаю только, что я очень скучала по маме, по хрупкому миру молодых эгоистических страстей и любви, огражденному этой своей хрупкостью от всего на свете. Я скучала по запаху ее тела, по опереточным мелодиям, превращающим жизнь в яркий манящий своей бездумной сиюминутностью праздник.

Нежданно-негаданно из Москвы нагрянула моя родная тетка – Нина, Нинель, старшая сестра отца. Красивая, модная, по-столичному пренебрежительная к провинции, снисходительно ласковая и даже участливая ко мне. Я влюбилась в нее с первого взгляда – в ее прическу, многочисленные серебряные, весело позвякивающие кольца-браслеты, в ее «А у нас в Москве…» Ну и во все остальное, разумеется.

Нинель мгновенно приценилась ко мне: восторженна, привязчива, робка. Я подходила для ее Стаськи, девочки, родившейся с усохшей ножкой, – капризной, избалованной, ежеминутно требующей к себе любви и внимания. Тетке, я понимала, нужна была свобода от Стаськи, которая давала бы ей возможность жить так, как ей хотелось. Дядя Антон, генерал, приносил в дом по тем временам большие деньги, обожал Стаську и пил по-черному. Мои родители не возражали против моего переезда в Москву. Я стала москвичкой, как когда-то Золушка – принцессой.

К Стаське я очень привязалась и, наверное, даже полюбила эту развитую не по годам девочку, все и вся попирающую, добрую, когда захочет, злую и капризную по натуре. Я с удовольствием потакала Стаськиным прихотям. Я чувствовала, что нужна Стаське, что без меня она может даже умереть – она говорила мне об этом. Мы жили весело, в обособленном от взрослого влияния мире, где в день контрольной отказывались звонить будильники, где двенадцатилетние девчонки ходили в кино, куда не пускали «до шестнадцати», где гости делились на «приносящих дары» (хахали Нинели) и «приносящих бутылки» (собутыльники дяди Антона), где существовала истинная любовь, зашифрованная в музыке, которую нам предстояло расшифровать с тем, чтобы жить по ее законам. Стаська, довольно хорошо знавшая изнанку жизни своей матери, ловко ее шантажировала, вымогая для нас обеих всяческие блага – от досрочных каникул до новых босоножек и карманных денег. Родителей я видела редко – поразительное дело, но я моментально отвыкла от них, хоть и часто вспоминала, главным образом со страхом: вдруг появится мать, и в одночасье рухнет моя новая, почти райская жизнь.

Мать не появлялась. Мать регулярно писала мне ласковые сентиментальные письма, которые я прятала от Стаськи, опасаясь ее острот по поводу «милых провинциальных родственничков».

…Я и по сей день продолжаю думать, что у нас с Митей было такое, что случается, как и рождение гения, раз в столетие. Мы с ним походили друг на друга, как близнецы, – я имею в виду внутреннее сходство. Наша любовь вспыхнула моментально в силу этого духовного родства. Она же в силу этого родства была и обречена с самого начала. Короче, я подошла именно к его столику в закусочной «Прага», хоть он и был в дальнем конце от прилавка и свободных мест вокруг было навалом. Но я прошла со своим подносом через весь зал, споткнулась о чью-то ногу, облила себе руку горячим бульоном и наконец брякнула поднос на мраморную поверхность столика у окна, возле которого стоял молодой человек и смотрел куда-то вдаль.

Вдруг он повернулся в мою сторону и спросил:

– Который час?

– Четверть пятого, – ответила я.

– Спасибо. – Взгляд рассеянный, потом повнимательнее, потом внимательный и наконец неотрывный. – Вас зовут Милена, верно? У вас красивое и очень редкое имя. – Помолчав, добавил: – Вы устали, и у вас болит голова. Сейчас все пройдет.

Взмах рукой, туман перед глазами, и такое чувство, будто я пробудилась от долгого, глубокого сна.

– Спасибо. Вы почти волшебник. К тому же знакомы с латинским алфавитом. Но голова на самом деле прошла.

Дело в том, что на моей сумочке было написано «Milena». Мне подарили ее совсем недавно, и я ее очень полюбила. Мне казалось, имя Милена очень подходит девушке со светлыми длинными волосами, в юбке «солнце» с большими подсолнухами и пестрыми деревянными бусами на груди.

– А что вы можете сказать про меня? – спросил молодой человек.

– Вы очень расстроены тем, что вам… негде ночевать. Но как вас зовут, я не знаю, потому что нигде не написано. Саша… Нет, Леня. Нет… Митя. Вас зовут Митя.

Так мы и познакомились. Вместе вышли из закусочной, прошлись по бульвару, посидели на скамейке возле Пушкина. Скоро я уже знала, что Митя сдал экзамены в ГИТИС, что ему на самом деле негде ночевать, потому что он поссорился с другом, у которого до этого жил, что он одессит. Что касается меня, то он сообщил, что я принадлежу к типу людей, чья психика очень податлива влиянию извне. Но это вовсе не значит, что я бесхарактерная, безвольная и так далее.

– Я называю это состояние чувствительностью номер один, – сказал Митя и улыбнулся открытой мальчишеской улыбкой.

В тот вечер я привезла Митю на дачу, и мы втроем до поздних звезд пили чай на веранде. Я уже была влюблена в Митю по уши.

В ту пору я меньше всего думала о замужестве. Вообще, можно сказать, не думала о нем, хоть Нинель твердила нам чуть ли не каждый день, что пора, пора думать, приглядываться и так далее. Она поощряла, если я приводила в дом молодых людей, которым давала задним числом характеристики, главным образом убийственного характера. Наши со Стаськой мнения и вкусы обычно совпадали и были полной противоположностью мнению и вкусу Нинели.

Мы стали любовниками в первую же ночь, и случилось это как-то само собой, хотя, как мне казалось, у меня был какой-то комплекс неполноценности, и я побаивалась мужчин. Но ведь Митя был не мужчиной, не противоположным полом, к которому либо тянет, либо нет – Митя был Митей. И мной тоже. Точно так же, как я была им.

Отныне у нашей с Митей жизни была не только открытая, но и тайная сторона, о которой, похоже, никто не знал. После ужина мы болтали втроем на веранде, иногда играли в карты или в лото, потом я уходила к себе. Митя, ссылаясь на то, что ему за лето нужно постичь некоторые тонкости английского языка, доставал учебник, бумагу и ручку.

Стаська, пожелав ему спокойной ночи, шла в мою комнату, усаживалась у меня в ногах – на моих ногах – и подробно пересказывала мне свои ощущения, связанные с зарождением любви к Мите. Можно себе представить, что при этом испытывала я, мечтавшая об одном и твердившая мысленно: направо – береза, налево – голубая ель. Это Митя выдумал такое заклинание, которое повторял, ожидая меня между березой и елкой. Наконец Стаська уходила к себе, и я слышала, как она скрипит пружинами своей кровати и вздыхает – стены на даче были очень тонкие. Босая, в ночной рубашке я вылезала в окно и пробиралась незаметно, стараясь не шуршать травой, к условленному месту. Меня подхватывали две сильные руки, и я попадала в поле действия невероятно мощного источника энергии и переставала быть сама собой. Но это мое новое «я» было мне дороже всего на свете.

…Противно серело над нашими головами небо, и я проделывала тот же путь, но только в обратном направлении, укрывалась с головой ватным одеялом, дрожала под ним, куда-то проваливалась, возносилась. Я чувствовала себя совсем беспомощной, неприспособленной к окружающему миру. Мне было страшно в нем. Я отторгалась им, потому что осмелилась не подчиниться его законам. Я жила только тем, что ждала ночи.

За целую неделю я не спала ни минуты, хотя, как и прежде, валялась в постели до одиннадцати, чтобы не вызвать ни у кого подозрения. За завтраком мы с Митей старались не смотреть друг на друга. Зато Стаська не отрывала от него глаз, Стаськино лицо цвело алыми пятнами, у Стаськи дрожали руки, и она роняла ложки, ножи, вилки. Стаська угощала Митю, то и дело обращалась к нему, слушала его с восторженным видом. Словом, Стаська переживала счастливейшее состояние первой, наивной и вполне невинной девичьей влюбленности, которой не довелось пережить мне.

Я держалась безучастно – у меня попросту не было сил на участие. Что касается Мити, он, кажется, был польщен Стаськиным вниманием к его персоне, улыбался ей, говорил комплименты. Потом вдруг стрелял глазами в меня, тряс головой, опускал голову в тарелку, делая вид, что жадно ест, хотя, быть может, и на самом деле ел с жадностью. У меня, что называется, кусок в горле застревал, и я все время пила воду.

Начинался день, длинный и едва переносимый для меня и бесконечно счастливый и очень короткий для Стаськи. Она усаживала меня за рояль, она пела все подряд – арии из опер и оперетт, песенки из кинофильмов и телеспектаклей, сама сочиняла слова на знакомые мотивы. Дело в том, что Митя имел неосторожность сказать Стаське, что ему нравится тембр ее голоса.

Потом следовал бесконечный обед, придуманный Нинелью «тихий час» (ну да, все как в лучших домах), во время которого я была вынуждена запираться на крючок в своей комнате и не откликаться на Стаськины мольбы поболтать. Во время одного из таких «тихих часов» крючок вдруг резко подпрыгнул и открылся. Митя двигался стремительно и бесшумно, словно вышедшая на охоту кошка. Мы легли на циновку на полу, чтоб не скрипели пружины допотопной кровати. Я видела прозрачную цепочку облаков, плывущих сквозь листья березы под моим окном. Они до сих пор стоят у меня перед глазами…

– А я думал, никогда не встречу такое, – сказал вдруг Митя. – Это будто из области мечтаний и сновидений.

Он встал и долго смотрел на меня сверху вниз. Потом протянул руку, помог мне подняться, хотел что-то сказать, но передумал и быстро вышел из комнаты.

Я легла на кровать, натянула на голову одеяло и заснула либо потеряла сознание. Когда я проснулась или пришла в себя, за окном светила луна.

Я вскочила, завернулась в халат и вышла на веранду. В доме было удивительно тихо. В кухне пробили часы: хриплое «ку-ку» и сдавленный всхлип колокольчика. Но у меня было чувство, что время они отмеряют не для меня, что я живу в ином времени, а может, даже вне его.

Я спустилась на лужайку перед верандой, где обычно стояли три шезлонга. Теперь стоял только один. Больно кольнуло сердце, на какое-то мгновение я потеряла равновесие. Я стала обходить дом вокруг. На границе сада с цветником была беседка: круглая крыша на четырех столбах, стены заменял буйно разросшийся дикий виноград. В ней звучали голоса… Сперва я их не узнала – наверное, потому, что никогда не слышала эти голоса такими. Потом я поняла, кому они принадлежат, но тут под моей ногой хрустнула ветка, и голоса мгновенно смолкли.

Через минуту из мрака виноградных зарослей появился Митя. Он увидел меня сразу.

– Тебе тоже не спится? – спросил он. – Такая волшебная ночь… Иди в беседку, а я схожу за шезлонгом. Знаешь, Стася гадала мне по звездам, и вышло, что меня любит девушка, которой я могу спокойно вверить свою судьбу.

Я села в шезлонг напротив Стаськи. У нее ликующе поблескивали глаза.

– Предки умотали в столицу, – сообщила она. – Можно не спать всю ночь, пир можно закатить: в шкафу есть бутылка шампанского и четвертинка коньяка. Вива двадцать седьмое июля, светлый праздник больших надежд, которые могут взять и сбыться!

Мити долго не было. Наконец он пришел и поставил на стол бутылку шампанского и бокалы. Чуть позже мы перебрались на веранду, пили коньяк с шоколадными конфетами и кислыми яблоками и шумели так, что глухая домработница Лина стучала нам в стенку. Потом мы очутились в мансарде, в спальне Стаськиных родителей, и все трое забрались с ногами в их супружескую кровать.

Стаська достала откуда-то еще полбутылки коньяка, и мы стали пить его по очереди прямо из горлышка – я последняя, после Мити. Мне показалось на мгновение, будто я на самом деле узнала их мысли: за эту ночь Митя и Стаська очень сблизились, но совсем не так, как мы с Митей. Плоть тут была ни при чем, тут вступал в силу тогда еще непостижимый для меня закон благоразумия, то есть самой прочной основы взаимоотношений мужчины и женщины.

Я плохо помню, о чем мы говорили в ту ночь, помню только, что Стаська меня целовала и обнимала, гладила руки, а Митя смотрел на меня так, будто ему было необходимо открыться мне в чем-то важном. Он даже несколько раз начинал шевелить губами, чтобы сказать мне это, но так и не решился.

Я проснулась на плече у Стаськи, которая еще спала, по-детски открыв рот. Меня мучила жажда, подавляя все остальные желания. Я спустилась вниз и увидела на веранде Митю – одетого, причесанного, с книгой в руке.

– Доброе утро, – бодрым голосом произнес он. Потом, поняв, что мы одни, тихо добавил: – Я так по тебе соскучился. Ты все на свете проспала. Как же я хотел тебя сегодня ночью…

– Сейчас тоже хочешь?

Он кивнул и как-то странно – с сожалением, что ли, – усмехнулся.

– Интересно, а твоя жажда похожа на мою?

– Внутри и снаружи будто огнем жжет. Черт возьми, сегодня была такая замечательная лунная ночь, а мы пили этот дурман. А что если нам…

Тут на пороге появилась бледная, хмурая Стаська. Митя уткнулся носом в свою книгу, я припала к кувшину с водой, которая совсем не утоляла мою жажду. Митя поднял голову от книги, сделав вид, что только сейчас увидел нас со Стаськой.

– Бонжур, мадемуазели. Как чувствуют себя ваши чердаки? Мой трещит и покачивается, как парусник в шторм. Лина уже поила меня кофеями. Кстати, мне придется сегодня расшаркаться и откланяться – мой самолет отбывает в двадцать ноль-ноль. Но я не теряю надежды, что меня пригласят пообедать.

Я представить себе не могла, что все может оборваться так внезапно. У меня было ощущение незыблемой вечности наших тайных объятий и поцелуев, накала чувств, лихорадки восторга. Наверное, даже хорошо, что Митя не сказал мне заранее о том, что у него есть билет, – тогда все было бы иначе. Правда, я не исключаю возможности, что желание, а точнее необходимость уехать пришла Мите в голову именно в ту ночь.

После длинного, почти поминального обеда мы пошли провожать Митю на электричку. На платформе он расцеловал нас обеих: меня – осторожно и как-то не искренне, Стаську – крепко, горячо, от души. Я едва сдерживала слезы, хотя в тот момент Митя был прав, тысячу раз прав, набрасывая на наши с ним отношения покров тайны.

На обратном пути Стаська, разумеется, распустила нюни, сказала, что отныне на даче пропишутся «тоска со скукой в обнимку». Ехать же с Нинель в Сочи ей было неохота.

– Слушай, может, поедем туда с тобой вдвоем, а мамаша разнообразия ради пускай составит компанию папе в его военном санатории? – неожиданно осенило Стаську. – Что если нам на самом деле заняться деятельностью на благо воссоединения милой семейки?..

Начались жуткие скандалы. Нинель орала на Стаську, а заодно на меня. Стаська орала на Нинель. Чтоб не поддаться всеобщей истерии, я убегала к себе в комнату, засовывала голову под подушку и впивалась в свое запястье. Один раз я даже прокусила его до крови.

– Дура припадочная! – доносилось до меня сквозь толщу подушки. – Думаешь, ему ты нужна? Ему квартира твоя нужна, прописка, дача. Кому ты вообще нужна, психопатка недоношенная?

– Это в вашем проституточном притоне такие законы. Ну да, других тебе знать не дано. Курвы вроде тебя выходят замуж только по расчету.

– Он фрукт под стать нашей Люське – такой же дремучий провинциал. За Москву готов когтями уцепиться. Чтоб его ноги в моем доме больше не было! – визжала Нинель. – Пусть Люська уводит его отсюда к чертовой матери, а заодно и сама с ним выкатывается на все четыре!

– Она Милена, ясно тебе? Это ты не Нинель, а Нюшка деревенская, хоть и обвешалась до пупка побрякушками. Если посмеешь выгнать Милену из дома, я тоже уйду, еще и Антона прихвачу. Пускай тебя содержит твой…

Следовал подзаборный мат. Потом Стаська бежала ко мне, громко и с вызовом хлопая дверью моей комнаты, садилась на край кровати, целовала меня, утирала слезы.

– Нинель думает, что я хочу выйти за Митю замуж. Но я пока вообще не хочу замуж, понимаешь? Ни за кого. Мне так лучше. А физиология у меня, как ты знаешь, на последнем месте. Вот чудо, если бы Митя всегда жил у нас, правда? Да отвечай же, Милена! – Она больно тормошила меня, щекотала. – Понимаешь, я должна знать каждую минуту, что он думает по поводу этого ветра, того заката, музыки, что он чувствует, когда пахнет розами или хлебом… Ты понимаешь меня, Милена?

Я тупо кивала. Я даже пыталась улыбнуться. Стаська смотрела на меня с пониманием и снисходительно, иногда в ее глазах мелькал какой-то хищный огонек.

– А знаешь, Милена… Только ты не обижайся, ладно? – Стаська наклонялась к самому моему уху. – Нинель говорит, она прямо-таки уверена, что ты с Митей спала. – Стаськины глаза впились в меня двумя ядовитыми колючками, Стаськины пальцы, сжимавшие мои плечи, побелели. – А я сказала Нинель… Ты знаешь, Милена, что я сказала Нинель? Ха-ха, ни за что не догадаешься! Я ей сказала: «Я тебе не верю!» Правильно я ей сказала?

Однажды Стаська влетела ко мне в комнату ужасно возбужденная, хотя скандала вроде бы не было.

– Вот-вот сдастся, – сообщила она громким шепотом. – Сидит на веранде и шьет батистовую сорочку для своих хахалей. А я наклонилась к ней и говорю так нежно-нежно: «Или ты, дорогая муничка, едешь с Антоном в Ялту, а нас с Миленой отправляешь к Корчмарке, или я устраиваю Антону очную ставку с твоим свежим хахалем в самом неподходящем для вас месте, не говоря уж о времени». Представляешь, она даже ни пикнула. Сломалась наша Нинель. Ничего, Антон тоже любит, когда на его бабах кружевное белье.

Через неделю мы со Стаськой улетели в Сочи к нашей квартирной хозяйке, которую еще с детства прозвали Корчмаркой. Разумеется, и мои, и ее помыслы были в Одессе. На третий день наших курортных будней я заболела ветрянкой и лишь благодаря Стаське не загудела в больницу. Стаська ухаживала за мной так, как не всякая родная мать сможет или захочет ухаживать, а я металась в бреду, летела, шла, ползла к Мите и все никак не могла до него добраться.

– Видишь дырки у меня на щеке? – спрашивала Стаська, хватая мои руки, которые тянулись почесать отвратительные струпья. – Мне тогда было четыре года, у Нинель был любовник-боксер, по совместительству половой гангстер. Бабка, Антонова мать, которую сажали возле моей кровати, чтоб она не позволяла мне чесаться, клевала носом. Еще где-то на лбу есть, но, к счастью, не видно под волосами. Митя будет ругать меня, если ты останешься рябой.

Следовал горький вздох. Последнее время Стаська очень часто вздыхала.

Она выходила на улицу, только чтоб купить еды или фруктов, остальное время мы сидели в занавешенной плотными шторами душной комнате и говорили о Мите. Я в сотый раз рассказывала Стаське, как мы познакомились, как он снял мне головную боль.

– Да, в нем присутствует какая-то мистическая сила, – мечтательно говорила Стаська. – Но он еще и антуража любит напустить. И очень счастлив, если в этот антураж верят. Я всегда стараюсь делать вид, что верю. Из Мита должен получиться великолепный артист, если ничего не помешает, – серьезно изрекла Стаська.

– А что ему может помешать? – наивно спросила я.

Стаська задумалась на секунду.

– Женщина, например. Изматывающая душу и тело страсть. У Мити должен быть уютный дом, угодливая жена и никаких роковых страстей. Иначе не хватит сил на сцену.

Помню, в ту пору меня поразило услышанное. Я возразила, что любовь и страсть только помогают творчеству. Я сказала:

– Человек искусства не должен бежать от страстей. Это его хлеб, вода, вино, мясо…

– Ошибаешься. Артист должен все страсти переживать и выражать на сцене или в кино, как художник на своих полотнах, а композитор в музыке. В реальной жизни людям творчества нужны мир, покой, безмятежность. Недаром же существует выражение – уединиться в башне из слоновой кости. Я бы с удовольствием посадила в нее Митю.

– Но как он сможет изображать страсти, если знает о них лишь понаслышке? Тот же Митя, к примеру?

– Это у них в крови. От предков. Информация по наследству. К тому же для Мита искусство реальней, чем жизнь. Для него искусство – жизнь, а жизнь – игра, понимаешь? И как только эта игра начнет угрожать его жизни, он сделает все возможное, чтобы оставить игру. Помнишь, как он изображал на лужайке Отелло? Потом весь вечер глядел на нас глазами безумного мавра.

Как-то ночью я услыхала Стаськин плач. Мне стало жаль ее, очень жаль. Я опустилась на колени перед ее кроватью, стала клясться ей в вечной любви и вдруг сама расплакалась.

– Я так люблю его… Я очень сильно его люблю. А он… он никогда не будет любить меня так, как я хочу, – твердила Стаська. – Он будет добрым, благодарным, признательным… Но этого мне мало. Есть такое… – она хватала ртом воздух, словно астматичка, – чего у меня не будет никогда.

Утром Стаська долго притворялась спящей, хотя я знала, что она давным-давно не спит, а когда наконец спустила с кровати ноги, сообщила, глядя куда-то мимо меня, что видела страшный сон и даже, кажется, плакала во сне.

– Давай вернемся в Москву, – предложила она за завтраком. – У меня предчувствие, что мы там нужны.

Я с радостью согласилась, не понимая, почему подобная мысль не пришла в голову мне.

В поезде мы поцапались из-за какой-то мелочи и даже поскандалили. Стаська решила переночевать в Москве, а я прямо с вокзала отправилась на дачу.

– Вчерась заходил тот парень, который у нас летом гостевал, – огорошила меня прямо с порога Лина. – Про вас со Станиславой расспрашивал, я его чаем с вареньем напоила. А ты никак болела: бледная вся и, как смерть, худющая.

Я кинула сумку с вещами и почему-то побежала на станцию. Потом вихрем пронеслась по улицам поселка, искупалась в озере. Лина пыталась покормить меня. Я что-то съела.

Дом был скучным, пустым и словно презирал меня за то, что я опоздала. Сад был снисходительней – его запахи как бы утешали: сбудется, сбудется, сбудется…

Я слонялась по даче, задержалась возле окна в своей комнате и засмотрелась на лужайку, освещенную солнцем. Я вытащила три шезлонга – почему-то три – и уселась на свое обычное место возле елки, как вдруг поднялся холодный ветер, из углов и закоулков полетели сухие листья, запахло осенью, астрами. Меня охватило предчувствие тоски, разлуки. Я убежала к себе, включила настольную лампу под оранжевым абажуром, села и задумалась. Я почему-то вспомнила маму из моего детства, вернее, ту женщину в зеркале с рамой из дубовых листьев, которого больше не существовало.

«Бедная мамочка, – подумала я. – Тебе было больно, а я ничего не понимала. А если бы даже поняла, все равно не захотела бы тебе помочь. Люди – эгоисты и думают только о себе. К тому же со стороны любовь может показаться баловством, капризом. А это так больно, так больно…»

Что-то заставило меня повернуться к окну. Я увидела в нем Митино лицо. Вскочив, я рванула на себя раму. В мгновение ока он очутился рядом со мной, бесшумно закрыл окно, задернул штору и стиснул меня в объятиях.

– Я решил, инкогнито будет лучше для нас обоих, – шептал он в коротких перерывах между поцелуями. – Надеюсь, ты умеешь хранить тайны? Знаешь, я едва дожил до нашей встречи.

Я разревелась как последняя дура. Я твердила, что не могу без него жить, что разлука – настоящая пытка. Что я умру, сгину, исчезну с лица земли, если не буду каждый день, каждую минуту с ним рядом. Митя гладил меня по волосам и плечам, целовал и кивал головой. Вдруг, отстранившись, он сказал:

– Два голодных, бездомных студента возмечтали сравняться с богами в искусстве беззаботной любви. – Митя горько улыбнулся. – Готов расписаться под каждым твоим словом. Эти двадцать семь дней и для меня были адовой мукой.

Я сказала Лине, что у меня сильно болит голова и что я буду отлеживаться у себя.

– А если придет вчерашний парень, что ему сказать?

– Скажи, что Станислава приедет завтра. Если хочет, пускай в Москву едет – он адрес знает. А я хочу спать. Всю ночь в поезде глаз не сомкнула.

И началась наша ночная оргия с яблоками, печеньем, охапкой мокрых астр в кувшине, тремя сырыми яйцами, которые мне удалось выкрасть из холодильника, шумом дождя за окном и невоздержанными, ненасытными, возможно даже, на чей-то взгляд извращенными ласками. Митя, как и я, обожествлял нашу плоть и происходившее между нами считал священнодействием.

Стаська прибыла на следующий день в половине первого. Митя первый услышал ее капризный голос. Лина громко, как все глухие люди, сообщила ей, что я заболела и что без нас был Митя.

– Ты сейчас выйдешь и займешь ее разговором, а я садом – и на станцию. В полночь жду на прежнем месте: направо – береза, налево – синяя ель, – сказал Митя и оделся за полминуты.

Я вышла на веранду, изобразила на лице радость, обняла Стаську, чмокнула в щеку.

– Лина говорит, у тебя разболелась голова. У меня она тоже раскалывается. – Она окинула меня подозрительным взглядом. – Лина сказала, без нас Митя заходил. Неужели он не догадается объявиться сегодня или завтра? – Я пожала плечами. – Я по нему ужасно соскучилась. А ты?

Стаська смотрела на меня лукаво, даже с иронией. Впрочем, она на всех так смотрела, за исключением, пожалуй, только Мити. «Плутовка! Негодяйка! Не смей на меня так смотреть! – обрушивалась Нинель тогда еще на семилетнюю Стаську, которая смотрела из-за ее спины в зеркало, когда та наводила красоту. – Не выводи меня из себя, а то швырну чем попало в твои бесстыжие гляделки! – Нинель визжала на истерической ноте. – Ну и придурка выродила! Это твой дурачок-отец (сие адресовалось уже мне) уговорил не делать аборт». И еще что-то в подобном роде, хотя Нинель по-своему очень любила Стаську. Сейчас мне тоже хотелось чем-нибудь зашвырнуть в нее. А ведь я тогда еще не разлюбила Стаську.