Текст книги "Месть женщины"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
– В холодильнике мясной рулет и яблочный пирог, – говорила Маша, не поднимая глаз от гладильной доски. – Прошу тебя, не пей больше виски. Я купила пива и сока.
Анджей вдруг вскочил с дивана и крепко прижал Машу к себе.
– Ты помнишь, как было у нас с тобой в Москве? – Он так горячо дышал ей в ухо, что она невольно отстранилась. – Ни к одной девушке я никогда ничего подобного не испытывал. Черт подери, об этом нужно было писать роман, а не спекулировать на всяких модных темах. Что все остальное в сравнении с нашими чувствами? – Он резко повернулся и отошел к окну, за которым тянулся в блеклое от рекламных огней небо беспокойный ночной Нью-Йорк. – Теперь я сижу на шее девушки, мать которой когда-то любил до дрожи, а потом вдруг взял и бросил. Ради кого? Богатой шизофренички с сексуальным аппетитом Марии Медичи. Нет, это все так банально, так пошло, что даже говорить об этом не хочется. – Он обернулся от окна и прошептал едва слышно: – Но ты среди всего этого дерьма и похабщины жизни точно светлый луч. И опять я говорю банальные вещи. Ладно, прости меня. Ах, если бы только можно было их воскресить, твою мать, Юстину, снова очутиться в том доме… Или лучше в Москве, на скамейке возле консерватории, где ты сидела с этим…
– Отец, мне пора, – перебила его Маша, надевая пальто с капюшоном. – Не беспокойся – я могу задержаться.
– У тебя кто-то есть? – Анджей стремительно пересек комнату, схватил Машу за плечи и сильно встряхнул. – Отвечай – ты с ним спишь?
– Тебе не кажется, что мы похожи на персонажей из дешевой комедии? Кажется, по-русски это называется во-де-виль. – Маша, прищурившись, посмотрела Анджею в глаза и грустно усмехнулась. – У меня никого нет, папа, и я вряд ли смогу когда-нибудь полюбить. Я устала, понимаешь?
Когда за ней захлопнулась дверь, Анджей достал из бара бутылку с виски и, налив пол стакана, вернулся на диван. Вечер обещал быть длинным и тоскливым. Телевизор он не смотрел – американская жизнь раздражала своей оптимистичной упорядоченностью и непоколебимой верой в то, что деньги есть синоним и даже символ счастья. Денег у него нет – Тэлбот оказался превосходным психологом, к тому же он был стопроцентным американцем. Он рассчитывал на то, что Анджей Ковальски, мелкий фантазер и жалкий авантюрист, очень скоро скатится на дно и сгинет.
О, как изгалялись все до одной газеты, обливая его грязью явной лжи, основанной на вывернутых наизнанку фактах из реальной жизни. Его называли современным Казановой с коммунистическим прошлым, многоженцем, сексуальным маньяком. Досталось и Маше – одна из газет поместила фотографию маленькой Лиз, которая терла кулачком заплаканные глаза, снабдив снимок многозначительной подписью: «Эта девочка плачет потому, что каждую ночь видит во сне маму, которую наяву не видела уже почти полгода».
Дотошные журналисты сумели раскопать историю взаимоотношений «Брижит Бардо с американского Юга» и Бернарда Конуэя, сына техасского мультимиллионера, проинтервьюировали доктора Джакомо Гульельми, психиатра из Палермо. О Машиной отшельнической жизни на роскошной вилле в Ницце писали: «Это было молчание Сольвейг, ожидающей возвращения Пер Гюнта, который между тем регулярно появлялся в обществе небезызвестной Джейн Осборн, молодой голливудской звезды, роковой женщины и секс-бомбы двадцать первого века». Это был удар ниже пояса, который Маша переживала особенно тяжело. Анджей подозревал, что она до сих пор не пришла в себя после него. Правда, ее, наверное, грела мысль, что это она бросила Бернарда. Анджей грустно усмехнулся. Слабое утешение для живущих сердцем, а не рассудком. Эта Джейн Осборн ослепительно красива, но она представляет собой идеал американской – искусственно совершенной – красоты. Анджей, будучи европейцем, к тому же еще и славянином, любил все естественное, а также подсознательно понимал, что смысл жизни состоит в вечном стремлении к совершенству, но никак не в достижении его. Он не одобрял выбор Бернарда Конуэя, но он его и не осуждал, по себе зная, что верность одной-единственной женщине превращает мужчину в конформиста и скучного обывателя.
Анджей сделал большой глоток виски и, вытянувшись на диване, уставился в потолок.
Еще несколько месяцев в этой треклятой стране, и он превратится в законченного алкоголика либо неврастеника. Или сдохнет от сердечного приступа, как случилось с беднягой Фитцджеральдом, опрометчиво посвятившем жизнь описанию своей сумасбродной любви к психически больной американке. Однако он был тысячу раз прав, остановив свой выбор на этой Зельде, думал сейчас Анджей. Здоровые нормальные американки годятся лишь для занятий сексом и деторождения. Новый Свет слишком благополучен для того, чтобы в нем оставалось место для любви.
И его вдруг со страшной силой потянуло в Старый.
Он сделал еще глоток виски. Последнее время алкоголь заставлял его мозг работать ясно и четко. Это был дурной признак. Алкоголь должен приносить забвение. Сейчас ему больше всего на свете нужно забвение.
Анджей выключил торшер и закрыл глаза. Как скучает он по кромешной – звездной – тьме. Такой, какая окружала его ночами в мансарде того дома возле реки. Почему он бежал оттуда? Что надеялся найти в мире, криво ухмыляющемся над чувствами тех, кто еще не превратился в роботов и полуавтоматов?..
Он провалился в тяжелое небытие, напоминающее серо-зеленую вату, сквозь которую не проходили ни звуки, ни чувства, ни даже ощущения. Продолжал работать только мозг. Он напоминал ему сейчас механизм, который забыл выключить пьяный в дым механик. Этот механизм скрипел и лязгал на холостых оборотах. Это был своеобразный перпетуум-мобиле, приводимый в движение неведомо откуда берущейся энергией разрушения.
Он встрепенулся, услышав жужжание домофона. Щелкнул выключателем торшера и глянул на циферблат часов на каминной полке. Половина двенадцатого. Маша обычно заканчивает к двенадцати сорока. К тому же у нее есть ключи. Кто бы это мог быть?
Жужжание повторилось. В нем слышались настойчивость и решительность. Анджей протянул руку и снял трубку.
– Мистер Смит, мне необходимо поговорить с вами. Я – Бернард Конуэй.
– За каким чертом вы… – начал было Анджей, но голос в трубке не дал ему закончить фразу:
– Это касается вашей дочери. Откройте мне дверь.
Бернард вошел в гостиную, распространяя запах коньяка и какого-то очень дорогого лосьона после бритья. Он был худой, загорелый и явно чем-то возбужден. Не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло возле камина и закурил сигарету. Анджей сделал глоток виски и забрался с ногами на диван.
– Мистер Смит, я считаю вас виновником трагедии, случившейся с вашей дочерью, – заговорил Бернард уверенным тоном. – Да, да, именно трагедии – иным словом ее теперешнюю жизнь не назовешь. Но в вашей же власти и помочь ей изменить эту жизнь самым коренным образом. Что касается меня, то я готов принять любые условия мирного соглашения.
– Мы с вами, насколько я помню, не воевали. И вообще, я вижу вас впервые. – Анджей повернул голову и сделал вид, будто внимательно разглядывает Бернарда Конуэя, на самом деле он не видел с такого расстояния его лица: Анджей Ковальски смолоду был близорук. – Вас любят женщины, а потому самоуверенность в вас преобладает над истинно мужественным началом, – изрек он. – Полагаю, моя дочь вполне способна разобраться сама…
– Мистер Смит, давайте лучше оставим словоблудие и перейдем к делу, – Бернард положил ноги на столик возле кресла, и стоявший на нем букет роз осыпал лепестками его модные дорогие штиблеты. – Я принес вашей дочери выгодный контракт, и я готов даже удвоить его сумму, если она согласится немедленно приступить к делу.
– Мне всегда хотелось спросить у вас… – Анджей потянулся к стакану, но, обнаружив, что он пуст, махнул рукой и сел, привалившись спиной к подушке. – Вы, вероятно, меня не поймете. И тем не менее я не могу лишить себя удовольствия задать вам этот вопрос. Скажите, мистер Конуэй, вы, американцы, верите в романтизм жизни? Хотя нет, не отвечайте – я сам за вас отвечу: в Америке под романтизмом понимают любовь ко всевозможного рода авантюрам, в результате которых человек становится богатым и покупает все жизненные блага, в том числе и женщин. Это очень надежный способ обезопасить себя от душевных мук и страданий, однако…
– Мистер Смит, прошу прощения, но у нас с вами еще наверняка будет время побеседовать на предмет того, как преуспеть в этой жизни и как стать хроническим неудачником. Меня, признаться, тоже всегда волновала эта тема, но мы, американцы, предпочитаем заниматься философией на профессиональном уровне. Вообще, как вы могли заметить, Америка выгодно отличается от той же Европы тем, что у руля ее экономики, политики, науки и даже культуры стоят крепкие профессионалы, а не отставные военные, неудавшиеся писатели и просто бездельники. – Бернард достал из кожаной папки листок бумаги и положил его на стол, прямо на лепестки роз. – Нам с вами досталось от этих самоуверенных янки, – сказал он примирительным тоном. – Но я далек от того, чтобы винить вас в том, что вы заварили эту кашу. Тем более судьба вашей дочери мне очень не безразлична. – Кажется, Бернард вздохнул, по крайней мере в его глазах что-то вспыхнуло и тут же погасло. – Она очень талантлива. Я хочу, чтобы ее голосом восхищался весь мир, а не только эти пузатые сицилийцы с мозгами неандертальцев.
– Но почему бы вам не поговорить с ней самой? Тем более вы, как я вижу, знаете, где ее найти.
Бернард поднялся с кресла и, пройдясь два раза перед носом у Анджея, сказал:
– Я только что оттуда. У вас не найдется глотка коньяка?.. Спасибо. – Он выпил залпом и сказал, глядя куда-то в сторону: – Она была так прекрасна в своей ярости и так… беззащитна, – добавил он почти шепотом. Конуэй стоял посреди комнаты, в волнении покусывая губу. – Ваша дочь вела себя как настоящая дикарка. А ведь я никогда не клялся ей в верности.
– Вам этого не понять, мистер Конуэй. И мне, наверное, тоже. Для кое-кого из женщин любовь начало и конец света. Вы хотите предложить моей дочери какую-то работу? – с интересом спросил он.
– Я хочу, чтобы она поработала в кино. Это будет музыкальная картина о молодой певице. Маджи с ее голосом… – Он тут же поправился: – У мисс Ковальски великолепный голос, а в фильме будет много оперных арий и неаполитанских песен. Съемки начнутся уже на следующей неделе. В главных ролях звезды, но…
– …Солировать будет Джейн Осборн, не так ли? – без труда догадался Анджей. – Молодая голливудская звезда, роковая женщина и секс-бомба двадцать первого века. Более того, этот фильм делается ради нее. Угадал?
Конуэй поморщился и со злостью зашвырнул в камин пустой стакан, который вертел до этого в руке.
– Да, – буркнул он, встал и подошел к окну, за которым пульсировал оранжевый свет огромного рекламного щита кока-колы.
– Какая же роль уготована в этом фильме моей дочери? Уж не певицы ли за роскошно декорированной голливудской сценой?
– Это не совсем так, уверяю вас. Ее имя будет стоять рядом с именем мисс Осборн, – проговорил Конуэй, не оборачиваясь от окна. – Это будет музыкальная мелодрама, в которой…
– …Ваша подружка будет по-рыбьи безмолвно открывать свой прелестный накрашенный ротик, а моя дочь лезть из кожи вон, чтобы синхронно озвучить ее жалкие ужимки.
– Но я заплачу ей столько же, сколько плачу мисс Осборн! – воскликнул Конуэй и, резко повернувшись, шагнул в сторону дивана, на котором восседал Анджей. – Этих денег ей хватит на несколько лет вполне безбедного существования. К тому же реклама поможет ей осуществить мечту, от которой она, надеюсь, еще не отказалась.
«Coca-Cola, Coca-Cola, Coca-Cola»… – важно проплывали за окном оранжевые метровые буквы. Анджей прикрыл глаза ладонью – последнее время его раздражала любая мелочь, так или иначе напоминающая об американском образе жизни. Чужая, чуждая страна. Но где в таком случае его родина?..
– Думаю, она ни за что на это не согласится, – сказал Анджей. – Мистер Конуэй, задерните, пожалуйста, штору. Мне кажется, я буду испытывать отвращение к этому напитку даже в загробном мире.
– Но вы должны уговорить ее. Это очень важно. Для нее.
– Скажите мне, только честно: это ваша идея или Джейн Осборн? – поинтересовался Анджей, все больше и больше входя во вкус беседы.
– Какая разница? Деньги плачу я.
– Вы, по крайней мере, откровенны. Итак, у вашей подружки весьма и весьма экстравагантные причуды. Не удивлюсь, если окажется, что она любительница группового секса. Доводилось слышать о таком изобретении, мистер Конуэй? Не стоит стискивать зубы и разыгрывать из себя Ромео, жаждущего вступиться за честь безвинно оскорбленной Джульетты. Она, то есть Джейн, заставила вас поклясться, что вы уговорите мою дочь продать ей свой голос. В противном случае она пригрозила найти другого покровителя, а это значит, что она больше не позволит вам приблизиться к ее звездному ложу.
Конуэй стоял посреди комнаты, засунув в карманы руки, и изо всей силы пытался сдержать гнев. Этот человек издевался над ним с садистской изощренностью, получая от этого большое наслаждение, а он не мог поставить его на место.
– Я бы хотел, чтоб вы были на моей стороне, мистер Смит, – процедил он сквозь зубы. – Надеюсь, вы достаточно умны, чтобы убедить вашу дочь в том, что подобный шанс представляется раз в жизни.
– Не собираюсь, – отрезал Анджей, наливая в свой стакан коньяка. – Хотите? Тогда возьмите из бара какую-нибудь склянку. Признаться честно, я очень рад вашему визиту – не люблю пить в одиночестве. Так вот, если я начну ее убеждать принять ваше предложение, она поступит со мной точно так же, как поступила с вами. Мне кажется, у нее тяжелая рука, а? К тому же она левша.
Конуэй невольно коснулся своей правой щеки – там еще краснели чуть припухшие полоски от Машиных пальцев – и едва заметно улыбнулся.
– Вы правы, – сказал он и залпом проглотил коньяк.
– И вы ощутили вместе с болью, что все еще любите эту женщину и готовы простить ей все. Однако вы, американцы, как я уже заметил, под словом «любовь» подразумеваете нечто иное, чем мы, европейцы, а тем более славяне. Могу вам сказать, молодой человек, что вы очень скоро расстанетесь с мисс Осборн и забудете ее, как забыли всех своих прежних женщин, но мою дочь вы не забудете никогда. Никогда. И это говорю вам я, Анджей Ковальски, Казанова с коммунистическим прошлым, многоженец и сексуальный маньяк.
Мотор не завелся – дряхлый «форд» годился разве что на металлолом, и Маша, надвинув на лоб капюшон и засунув руки глубоко в карманы пальто, не спеша брела по пустынной в этот поздний час Пятьдесят девятой улице.
Бродить по ночному Нью-Йорку считалось очень опасным занятием, о чем предупреждали в газетах, по радио, с экрана телевизоров. Каждую ночь в этом гигантском, похожем на огромный скалистый остров городе совершалось несколько зверских убийств и изнасилований, жертвами которых чаще всего оказывались припозднившиеся пешеходы. Маша ускорила шаги, заметив компанию подростков на углу. Один из них, отделившись от остальных, направился было в ее сторону, но, услышав вой сирены полицейского автомобиля, быстро ретировался в ближайшую подворотню. Его дружки последовали за ним.
Полицейский «мерседес» затормозил на обочине.
– Мисс, вам не кажется, что вы привлекаете к себе слишком много внимания? – спросил молодой сержант, приоткрыв на дюйм окно. – Не похоже, чтобы это входило в ваши планы.
– У меня сломался драндулет. Я возвращаюсь домой с работы, – сказала Маша, стараясь не замедлять шага.
Полицейская машина медленно ехала вдоль обочины.
– Мы могли бы вас подвезти, если нам, конечно, по пути. Надеюсь, вы не против нашей компании?
– Я живу неподалеку от Музея современного искусства, – сказала Маша и остановилась.
– Что ж, садитесь, – сержант перегнулся через спинку сиденья и распахнул заднюю дверцу. – Хоть это и противоречит нашему уставу. Однако, думаю, лучше нарушить устав, чем увидеть ваше тело в городском морге.
Маша с благодарностью села на заднее сиденье, и сержант лихо рванул с места.
– Вот и хорошо, мисс, – услышала она рядом с собой хриплый надтреснутый голос. – Вы оказались очень разумной особой и нам, надеюсь, даже не придется надевать на вас наручники.
Она почувствовала, как ее запястье сжала сильная рука, и в недоумении повернула голову. Лицо человека, сидевшего рядом, было скрыто большой черной маской, в прорези которой поблескивали глаза.
– Вы шутите! Я… – Она почувствовала, как похолодело в низу живота, но, не желая поверить в худшее, попыталась улыбнуться, – я еще никогда не видела таких странных полицейских. Видимо, у вас в Нью-Йорке.
– Очень жаль, мисс, что вы оказались столь доверчивы, – сказал человек в маске и быстро накинул ей на голову мешок из плотной темной материи, который стянул шнурком на шее. – Это на всякий случай. Он из натурального хлопка, а потому вам будет чем дышать. Но кричать я вам все-таки не советую. О’кей, Джим, прибавь-ка газу. И не вздумай ехать на красный свет – у здешних легавых на каждом перекрестке глаза и уши. Советую вам вздремнуть, мисс. Кто знает, что ждет вас впереди.
Маша выглянула в окно и увидела ослепительно блестевший на солнце снег и высокие ели. «Мороз и солнце – день чудесный…» – невольно пришли на память пушкинские строки. Она вздохнула, еще не отдавая себе отчета почему. И вдруг все вспомнила.
…Она долго и крепко спала в уютной теплой постели, ей снилось что-то очень приятное из почти забытого детства. Кажется, Устинья и мать… Но это было уже потом. Сперва ее везли в кромешной тьме на машине, потом она летела в самолете, где с ее головы сняли наконец душный мешок и она смогла увидеть лица, вернее, маски сопровождавших ее людей. Они обращались с ней вежливо и даже с некоторой подобострастностью. Разумеется, они не ответили ни на один из ее вопросов. Самый высокий и толстый мужчина с ломким – почти детским – голосом лишь однажды сказал в ответ на ее «куда?» и «зачем?»:
– Надеюсь, мисс, вам не сделают ничего дурного.
Потом они пересели на вертолет, поджидавший их на небольшом аэродроме в горах. В вертолете Маша задремала. Сонную ее вывели наружу. Стояла лунная ночь. Снег искрился и переливался холодным фиолетово-голубым светом. Кто-то накинул ей на плечи шубу и властно взял под руку. Остальное она помнит смутно.
Комната, в которой она сейчас находилась, была просторной и отдаленно напоминала ее комнату на казенной даче в Пахре. Но убранство здесь было богаче, к тому же все здесь буквально сияло стерильной чистотой. На столе возле зеркала стояли гиацинты в вазе – большой сиреневый букет нежных прихотливых цветов со сладким запахом девических грез. Маша видела себя в зеркале, в котором отражался и этот букет: ночная рубашка тончайшего светло-сиреневого батиста с шелковой вышивкой на груди, бледное – ни капли косметики – лицо, волосы заплетены в две косы. А она и не помнит, как снимала макияж и готовилась ко сну. Зато она помнит, что, прежде чем заснуть, она видела какую-то женщину. Кажется, та гладила ее по голове и несколько раз поцеловала в лоб… Или ей это приснилось? И почему у нее сейчас такая легкая – почти невесомая – голова?
Она села в кресло возле камина и протянула ноги к решетке. Оттуда шло тепло и терпкий аромат еще чуть тлевших сосновых поленьев. Ни о чем не хочется думать. Разве что о сне, который снился, но от него осталось лишь ощущение сладкой грусти о том, что прошедшее невозвратно, отчего воспоминания о нем были еще слаще и желанней.
Кто была эта женщина, которая ласкала ее так или почти так, как когда-то давно ласкала Устинья? Маша вспомнила, что у нее смуглое лицо с крупными, точно высеченными из какой-то очень твердой породы дерева, чертами, большие темные глаза, блестевшие лихорадочным возбуждением. Нет, она ее, кажется, раньше никогда не видела, и эта женщина совсем не похожа на Устинью, разве что от нее тоже исходит какое-то тепло. Последнее время ей так недоставало тепла…
Маша встала и направилась к высокой двери, застекленной матовым – с морозными узорами – стеклом. Дверь бесшумно распахнулась, стоило к ней приблизиться. Маша очутилась на застланной пушистым паласом цвета летнего неба галерее, с обеих сторон которой спускались две лестницы. Она подошла к перилам.
Сквозь стеклянный купол над головой светилось голубое безоблачное небо. Просторное помещение внизу напоминало морскую лагуну – бирюзовая вода в солнечных бликах, золотистый песок, ракушки, галька. Сбоку увитый мелкими розочками грот. И ни души вокруг.
Она медленно спустилась по лестнице. Среди цветущих магнолий порхали и щебетали самые настоящие птицы. Выскочивший невесть откуда мохнатый темно-рыжий, похожий на собачку зверек обнюхал ее босые ноги, задрал свою острую мордочку и, тихонько пискнув, нырнул в кусты.
Здесь росла настоящая трава, поблескивающая каплями прохладной росы. Противоположный край бассейна-лагуны упирался в стену, мягко переливающуюся голубовато-жемчужным цветом бескрайних морских далей. Маша усмехнулась, коснувшись ладонью гладкой поверхности стены. Совсем как в жизни – кажется, открываются перед тобой необъятные дали, окрыляя душу надеждой, на самом же деле это все мираж, обман…
Она вошла в грот, тотчас вспыхнувший серебристым мерцанием. Перед ней распахнулись на две стороны прозрачные стеклянные двери, за которыми начинался длинный коридор. Маше казалось, будто она идет тенистой аллеей и над головой шумят могучие ветви цветущих каштанов, но теперь она знала, что это всего лишь иллюзия. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.
Она очутилась в большом зале с зеркалами. Такой она видела ее в своих детских снах в ту пору, когда отдавалась всем существом балету. Зазвучала негромкая музыка – ее любимое Анданте состенуто из «Щелкунчика». Неужели это тоже иллюзия? Что с ней происходит в таком случае? Может, это сон?
Она с размаху ударила себя по щеке. Зеркала мгновенно отразили и размножили ее движение. Щеке стало больно. Выходит, это не сон. Но теперь это почему-то тоже не имело никакого значения.
– Делай все, что хочешь, – сказала высокая женщина в длинном белом платье, отделившаяся от стены напротив. – Ты хочешь танцевать? Я знаю: ты очень любишь танцевать. Иди сюда, тут есть все, что тебе нужно. А я буду смотреть, как ты танцуешь, ладно? Я так люблю смотреть на тебя, хоть сейчас ты почти совсем на него не похожа. Но когда я увидела тебя в первый раз, я точно поняла – он это ты. Я долго следила за тобой, но ты, разумеется, об этом не подозревала. А вчера вечером, когда я тебя переодевала и снимала с лица косметику, я убедилась окончательно в своей правоте. Хотя раньше не верила в переселение душ. Но от того, что мы во что-то верим или не верим, в мире ничего не меняется, правда? Наш мир зол и жесток, но теперь, когда у меня снова есть ты, мне на все наплевать. Танцуй, танцуй же. У тебя получится. Еще тогда я догадалась о твоем увлечении балетом, хоть ты и пытался это скрыть. И о том, что тебе следовало родиться женщиной, я тоже знала с детства. Теперь, когда восстановлена справедливость, у нас с тобой все будет хорошо, правда? Надень длинную белую пачку и венок из лилий. Ведь ты настоящая Сильфида. Прорицательница давным-давно сказала мне, что я снова тебя встречу. Я так боялась тебя не узнать… Я сходила с ума, вытворяла всякие глупости. Танцуй, танцуй же – и тебе станет замечательно легко. А потом расскажешь мне, что с тобой было после того, как нас разлучили. Ты вспомнишь все-все, до мельчайших деталей. Мне это очень нужно. И мы с тобой никогда больше не расстанемся. Никогда.
После разговора с частным детективом Джекобом Уэбстером у Бернарда Конуэя слегка отлегло от сердца. Уже через два часа ему было известно, сколько убийств и изнасилований произошло за последние сутки в Нью-Йорке. Он даже успел заскочить в городской морг, куда доставили труп зверски убитой молодой женщины, приметами схожей с Маджи. Но это была не она, хотя тоже оказалась очень хороша собой. Какой-то маньяк буквально изрешетил пулями ее живот.
– Она была беременна, и ее приятель заподозрил измену, – рассказывал сопровождавший Бернарда сержант полиции. – Ему хотелось как можно скорей покончить с младенцем. Он сам полчаса назад позвонил в полицию и во всем признался. Эта девица пела в кабаре «Две гитары» на Четырнадцатой улице. У этих артистов забавные нравы: сегодня – один, завтра – другой или же оба сразу. Нам с вами их не понять.
И сержант неодобрительно покачал головой.
Джекоб Уэбстер считал, что Машу похитили с целью получения выкупа от его клиента, Бернарда Конуэя, которого видели в ее обществе за несколько часов до случившегося. Детектив допросил владельца ресторана и всю обслугу, обследовал сантиметр за сантиметром старенький «форд» и пришел к выводу, что мотор был выведен из строя умышленно, что почему-то не доглядели полицейские. Благодаря своим платным осведомителям он также установил, что женщина, похожая по описаниям на разыскиваемую его клиентом подружку, примерно в половине третьего ночи села в полицейский «мерседес» в районе Второй авеню. Он резко рванул с места, и осведомителю удалось запомнить только три последние цифры его номера. Еще через несколько часов Джекоб Уэбстер сообщил Бернарду Конуэю, что в полиции штата Нью-Йорк нет машины с таким номером.
– Ждите от них звонка или какого-то иного контакта, – наставлял детектив своего клиента. – Старайтесь чаще появляться в людных местах – барах, ресторанах и тому подобных заведениях, где можно было бы передать вам письмо, не привлекая ничьего внимания. Вы не должны мне звонить ни при Каких обстоятельствах – я сам с вами свяжусь.
Бернард рассеянно кивнул. Он не спал уже вторую ночь. Джейн Осборн звонила ему в отель через каждые четверть часа. В пять утра она закатила истерику и пообещала немедленно приехать и расцарапать ему физиономию. Он повесил трубку, не дослушав ее угроз.
В настоящий момент Бернард Конуэй находился в полной отключке. Он лежал абсолютно голый поперек широкой кровати в своих роскошных апартаментах в отеле «Солсбери». Кажется, тут только что была Джейн. Чихать он на нее хотел. Она била его по лицу и громко визжала. От ее визга у Бернарда разболелась голова. Он ткнул ее локтем в грудь. Эта женщина была навязчива как пьяный кошмар. Хотя не исключено, что это на самом деле был всего лишь пьяный кошмар.
Уже минуло двенадцать дней с той ночи, как исчезла Маджи. Исчезла бесследно, не оставив никакой надежды на то, что он когда-нибудь ее снова увидит. Это полное отсутствие надежды в конце концов и выбило Бернарда Конуэя из колеи. Полиция старалась делать хорошую мину при явно никуда не годной игре. Джекоб Уэбстер потребовал еще пять тысяч на расходы. В его голосе Бернард уловил пессимистические нотки, хотя детектив и божился, что непременно отыщет Маджи. И добавил: живой или мертвой. Последняя фраза вывела Бернарда из себя. Он обозвал Уэбстера старым дерьмом и педрилой и пожелал, чтоб у того отсохли яйца. Но тем не менее послал чек, велев взять под наблюдение папашу, то есть этого мистера Смита-Ковальски, а там черт его разберет. Похоже, он на самом деле какой-то шпион – держится хладнокровно и даже заносчиво, в панику не впадает, точно Маджи ему никакая не дочь и вообще никто…
Бернард приподнял голову и приоткрыл глаза – в спальню кто-то вошел. Если это один из нахальной журналистской братии, он покажет в объектив голый зад или что-нибудь еще похлеще. Пускай вся Америка любуется интимными местами техасского мультимиллионера, катящегося на дно благодаря собственной глупости. А вы можете держать под контролем свои страсти, господа соотечественники? Если да, вот вам мой голый зад. Ничего иного вы не заслужили.
– Молодой человек, перестаньте выставлять себя на посмешище, – произнес скрипучий старческий голос. – Наденьте штаны или, по крайней мере, прикройтесь простыней. Ваш отец очень недоволен тем, как вы себя ведете.
– А ты кто такой? – Бернард все-таки прикрыл ягодицы краем простыни и, подперев ладонями щеки, попытался сфокусировать на вошедшем взгляд. Бесполезно. Изображение двоилось, троилось и множилось, сливаясь в бесформенное серое пятно. – Плевать я на него хотел. И на тебя тоже.
– Зря. Потому что я мог бы оказаться вам очень полезным. При том условии, что вы прекратите наливаться виски и будете делать то, что я вам скажу.
– Ты? Ха, а кто ты такой, чтобы ставить мне условия? Мне, Бернарду Конуэю?
– Я бы на вашем месте принял душ и выпил крепкого кофе с аспирином. В противном случае я отказываюсь вступать с вами в какие бы то ни было переговоры.
Бернарду наконец удалось свести глаза в одну точку. Он сумел разглядеть высокого тощего старика благообразной наружности с копной пушистых серебряных волос.
– Эй ты, святые мощи, подойди-ка сюда, – велел он старику. – Физиономия твоя расплывается. Черт побери, кажется, я тебя на самом деле где-то видел. Да не бойся, иди сюда.
Старик повиновался. Теперь он стоял возле края кровати, опершись обеими руками на свою палку с тяжелым бронзовым набалдашником, и не мигая смотрел на Бернарда.
– Я знал тебя, когда ты еще ездил верхом на палочке и ел по утрам овсяные хлопья с теплым молоком, – сказал старик голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций. – Если бы я не был знаком так близко с твоим отцом, я бы решил, что ты невоспитанный ублюдок. Вот до чего может довести человека неумение обуздывать собственные чувства.
Старик с сожалением поцокал языком и с выражением глубокой брезгливости на лице присел на краешек кровати. Бернард не без усилия встал, обернулся простыней и шатаясь побрел в ванную. Душ его взбодрил, мозги заработали. Старик молол что-то про какую-то сделку. Похоже, это касается Маджи… Старик? Так ведь это же Уильям Тэлбот, газетный магнат и пройдоха, каких не видел свет. Его отец, Джим Конуэй, связан с ним многолетней «дружбой», с точностью до наоборот повторяющей библейскую заповедь «око за око», то есть услуга за услугу. Тэлбот совсем недавно оказал семейству Конуэй услугу – в тщательно спланированной травле Эндрю Смита и его дочери имя Бернарда Конуэя упоминалось не часто и в не слишком оскорбительной манере. Даже наоборот – он выглядел настоящим мужчиной, эдаким преуспевающим бизнесменом, имеющим право пошалить в свободное от дел время. Современный Дон Жуан, то бишь плейбой. Дерьмо собачье, одним словом.
Он перекрыл горячий кран и теперь стоял под ледяной струей, со злорадством наблюдая за тем, как тело покрывается крупными жесткими мурашками. Тело плейбоя, любимца женщин, которому всегда везло в любви. Шикарный «роллс-ройс», мчавшийся по гладкому шоссе на предельной скорости и вдруг запахавший брюхом по камням. Он перекрыл воду и завернулся в халат. Итак, око за око. Интересно, чем он, Бернард Конуэй, может сейчас оказаться полезным этой хитрющей лисе Тэлботу?..
