Текст книги "Месть женщины"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Толя рассказал Ване все без утайки. О своем бегстве из больничной палаты, о водителе автобуса, приютившем его на ночь, о страшном загородном доме, в котором в муках погибла Маша-большая, о привязанной к кресту женщине, с головы до ног вымазанной ее кровью, как оказалось, дочери того водителя автобуса, пропавшей несколько недель назад…
Ваня слушал молча, не задавая ни единого вопроса. Солнце больно жгло щеки – он не знал, что это их разъедала соль его слез.
– Маша любила меня, пока не появился Ян, – заключил свой рассказ Толя. – Только он появился слишком поздно, для того чтобы стать для нее всем на свете. И вовсе не потому, что он, быть может, и в самом деле ее брат по крови.
– Я очень любил дядю Яна, – сказал Ваня. – Я напридумывал себе в детстве, будто он – мой отец, а мама скрывает это от меня, но когда-нибудь обязательно скажет. Почему-то я никогда не представлял тебя в роли моего отца. – Он задумался.
– В Яне есть что-то от монаха, – заговорил опять Толя. – Хотя я знаю его не слишком хорошо для того, чтоб составить о нем правильное представление, но мне кажется, его любовь к Маше была чересчур жертвенной. Это была не любовь, а своего рода идолопоклонство. Еще, мне кажется, Ян испытывал чувство вины от того, что оказался ее братом. Это была его ахиллесова пята.
– Его увела та цыганка, – вдруг сказал Ваня, припомнив с ясностью события того вечера в цирке. – Она пыталась подчинить его своей воле, и, кажется, ей это удалось. Инга тоже хотела подчинить меня своей воле.
Ваня переплыл реку ночью. Он изрядно выпил на поминках. Но алкоголь его не взял – мысли не путались, голова совсем не кружилась – он лишь придал ему решимости и отваги. Вода казалась черной и тяжелой. На берегу его мокрое тело облепила мошкара. Ваня хлопал себя по груди и ногам, потом догадался сорвать ветку и стал обмахиваться ею.
Шалаш был пуст, но он и не ожидал увидеть в нем Ингу. Он вдруг со всей силы пнул ногой по одному из столбиков, на которых тот крепился. Крыша накренилась, потом съехала вниз, обнажив похожие на ребра стропила.
Ваню охватил азарт разрушения. Он пинал все ногами, ломал руками, потом навалился на шалаш всем телом. Конструкция рухнула. Ваня принялся ожесточенно топтать то, что когда-то было шалашом, раскидывая в разные стороны печально пахнущую траву. Наклонился, сгреб в охапку обломки и бросил в воду. В воздухе мелькнула белая тряпка. Описав медленный полукруг, она не долетела до воды, а зацепилась за торчащую из нее ветку.
Ваня съехал вниз, скользя по еще не совсем остывшему после знойного дня песку, и с головой очутился в воде – здесь был крутой обрыв. Вынырнув, он попытался дотянуться до тряпки.
Это оказалось непросто. Ствол упавшего дерева лежал на берегу, часть кроны была под водой. Тряпка висела над водой, на высоте примерно его роста. Ваня попытался уцепиться за ветки и стряхнуть тряпку в воду, но больно ударился ногой обо что-то твердое.
Это привело его в ярость. Не обращая внимания на боль, он стал продираться сквозь ветки, напролом. Наконец, он уцепился за ту, на которой белела тряпка, и сильно ее встряхнул. Тряпка упала ему на лицо Он схватил ее. То была косынка Инги, которой она закрывала грудь. Прежде чем зашвырнуть ее подальше в реку, он разорвал ее. И наблюдал, как обрывки медленно затягивает воронка – здесь были ямы, вырытые земснарядом.
Внезапно он ощутил жуткую слабость и, выбравшись на берег, растянулся на прохладном мокром песке возле самой кромки воды. Болела левая нога. Боль, пульсируя, отзывалась в затылке. Ваня сел. Пальцы на правой ноге были в крови; он сбил ноготь на большом пальце. Ноготь повис на тонкой болезненной ниточке, Ване казалось – на оголенном нерве. Одним рывком он порвал эту нить и на какое-то мгновение от боли почти лишился сознания. Наконец, открыл глаза. Совсем рядом по реке полз буксир, волоча на длинном тросе низкую темную баржу. На тускло освещенной палубе под большой полосатой трубой сидела в обнимку парочка. И женщина и мужчина были в тельняшках. По берегу скользнул луч прожектора, больно резанув Ване по глазам. Он закрыл их обеими руками.
– Эй, на берегу, ты живой? – раздался усиленный рупором голос.
– Ой-ой-ой, – тревожным эхом отозвалось в лесу.
Буксир выпустил из трубы струйку темного дыма, сопроводив ее сердитым урчанием.
Ваня вяло махнул рукой.
– Давай к нам! – раздался веселый женский голос.
– Иду! – неожиданно громко крикнул Ваня и, не раздумывая, прыгнул в воду. Его тут же подхватило течением и быстро понесло мимо низкого борта баржи. Сзади нее болталась лодка. Ваня ухватился за ее край, перекинул через борт ногу и блаженно плюхнулся на сухое гладкое дно. Потом чьи-то руки помогли ему взобраться на палубу баржи, грозно гремевшей при каждом шаге. Буксир замедлил ход, подходя к берегу. Раздался лязг цепи и громкий всплеск от падающего на дно якоря. Ваня очутился в компании крепко подвыпивших людей. Женщина в тельняшке – она была заметно беременна и не так уж и молода – перевязала ему рану полоской старой простыни.
– Красивый хлопчик, – сказал она. – На моего старшенького похожий. Пойди поспи в нашу конуру. Да ты не суй ему стакан, – говорила она мужчине, уже успевшему надеть фуражку с якорем. – Рано хлопчику пить. Идем, я провожу тебя, – сказала она, беря Ваню за руку.
В каюте было жарко и пахло мазутом. Ваня вытянулся на узкой жесткой койке и вдруг почувствовал себя счастливым.
– Меня Ольгой зовут, – сказала женщина. – А вот, в фуражке и с красным носом, мой муж. Мы всегда вместе плаваем, я даже среднюю дочку на воде родила. Дети мои всегда при мне были – я их даже из школы пораньше забирала, чтоб в плаванье взять, – рассказывала женщина. – А теперь вот старшенького в армию проводили. И ни одного письма от него нету. Боюсь я за него, крепко боюсь.
Ольга замолчала и оглянулась, хотя кроме них в крошечной каюте не было никого.
– Мне через два года служить, – сказал Ваня, почти засыпая. – И я не хочу никаких отсрочек. – Он с трудом боролся со сном, но ему хотелось сказать этой женщине то, что он совсем недавно, всего несколько минут назад, когда шагал по гремящему железом настилу баржи, понял сам. – Если бы я мог уйти служить сейчас, я бы избавился от инфантильности. Я хочу быть настоящим мужчиной. Чтобы ни одна женщина никогда не смогла подчинить меня себе. – Он провалился в теплую мягкую яму, но ему удалось выбраться оттуда и закончить свою мысль. – Женщина – настоящая отрава. Хуже мышьяка. Она хотела проникнуть в каждую мою клетку. Но вот ей! – Ваня сложил из своих вялых пальцев некое подобие дули и, взмахнув ею два раза, пробормотал, теперь уже окончательно засыпая: – Хочу в Афганистан. Кровь… Это можно смыть только собственной кровью.
Он жил теперь на буксире, который курсировал между ближайшим портом и земснарядом, обеспечивая его работу. Домашним сказал, что устроился временно матросом на судно.
Близилась осень. По утрам над водой поднимался туман. Ваня вставал рано – работы было много, да последнее время он и не мог сидеть сложа руки. Земснаряд стоял теперь напротив Плавней возле левого – противоположного поселку – берега. Буксир привез горючее и продукты для рабочих. Работы по очистке дна оставалось примерно на неделю. Буксир встал на якорь в том месте, где река делала поворот. Его маленькая команда построила в лесу шалаш и наслаждалась отдыхом на лоне природы. Ольга варила в закопченном ведре уху и пшенную кашу со свиным жиром, пекла в золе костра выловленных под яром раков. Ваня видел ее, удалявшуюся по тропинке в заросли, в обнимку с одним из молодых матросов. Ее муж храпел в шалаше, прикрыв лицо фуражкой.
Он вернулся на буксир и принялся с ожесточением драить и без того сверкавшую чистотой палубу. Покончив с этим делом, нырнул прямо в тельняшке в воду и поплыл к земснаряду.
Там кипела работа. Гора мокрого песка на берегу росла с каждым днем, до неузнаваемости изменяя привычный рельеф берега. Ване это было по душе. Вместе с берегом менялась его жизнь, а следовательно, и он сам. Ему хотелось поскорее стать другим.
Он старался не думать об Инге – ему казалось почему-то, что ее нет поблизости, что она куда-то уехала. Она снилась ему каждую ночь. Эти сны распаляли его плоть. Он не мог защитить себя от них, и каждый вечер его охватывал ужас оттого, что какая-то часть его существа трепещет в предвкушении этих ночных оргий плоти. Как-то он попробовал выпить на ночь водки, но она, видимо, оказалась плохой, и его просто вывернуло наизнанку.
В ту ночь сон был особенно длинным, четким, полным мучительно сладкого наслаждения.
Инга приехала на велосипеде и совершенно нагая. Она схватила его на руки и посадила в седло к себе лицом. Его пенис сразу же попал туда, куда нужно – словно он был куском железа, а у нее между ног оказался мощный магнит. Она сидела на его пенисе, и он превратился в часть ее тела. По нему шли к его телу разряды энергии. Ваня изнемогал. Он больше не мог выносить этого наслаждения, но Инга его не отпускала. Она сжимала и разжимала ноги. Велосипед завалился в заросли больших бело-розовых зонтиков на длинных мясистых ножках, от которых исходил сладковато-гнилостный запах.
Он проснулся обессиленный и весь в поту. Над ним склонилось Ольгино лицо. Она была в короткой ночной рубашке и с распущенными волосами. В тусклом рассветном воздухе ярко поблескивали ее словно всегда омытые слезой глаза.
– Кричал как во сне, ой как кричал! – Она села прямо ему на ноги, и он ощутил жар ее тела. – Снилось что-то страшное?
– Очень. Мне каждую ночь снятся страшные сны.
– Это оттого, что женщины у тебя нету, – со знанием дела сказала Ольга. – Я тоже, когда девкой была, кошмарами маялась. Мать меня по врачам таскала, да все без толку. А после знахарка одна сказала, что мне мужичка надо. И правда – все как рукой сняло. Мы ж не виноватые в том, что нас Бог так устроил, – как бы оправдываясь, говорила Ольга. – Бог ли, природа – кто их знает. В нас с самого детства сила детородная копится. Это чтобы жизнь на Земле не прерывалась. Ну, а заодно и удовольствие имеем. Правильно я говорю?
Ольга подморгнула и похлопала Ваню по ноге горячей ладошкой.
– Нет, – сказал Ваня. – Мое тело должно принадлежать только мне. Я его единственный хозяин. И я обязан научиться владеть им в совершенстве.
– Ну и глупый. – Ольга встала и потянулась, выпячивая свой круглый живот. – Мужику вообще лафа: получил свое и шагай себе дальше, а вот нам еще эту тяжесть носи. И все равно природа правильно задумала, что поручила ребеночка женщине вынашивать. Знаешь почему? Да потому, что мы сердцем не такие жестокие, как вы. И наша кровь ваше семя смягчает. Если бы оно несмягченным произрастало, вы бы столько бед понатворили. Земля и так от бед стонет.
…Ваня влез на песчаную кручу, еще мокрую, пахнущую рекой и слегка рыбой. Он вдруг подумал о том, что последние две ночи спал спокойно, без сновидений и просыпался уже, когда солнце успевало разогнать туман над рекой. Он окинул взглядом свое загорелое тело. Физическая нагрузка – вот что спасает мужчину от всяких глупостей. В Москве он будет заниматься гантелями, борьбой и плаваньем. Чтобы каждый мускул, каждое сухожилие, каждый нерв превратились в точный инструмент, подвластный воле его, Вани, разума.
Земснаряд вдруг фыркнул, словно чем-то подавившись, и заглох. Раздались матерки механика.
– Запускай! – крикнули в рупор с головного звена. – Что ты там жопу чешешь?
– Насос засорился! – прокатилось над рекой. – Туды его в душу…
– Чини! – ответили в рупор. – Пускай Петро на дно спустится. Слышь? Скафандр у Тюлькина – он раков под яром ловит.
Ваня без особого интереса наблюдал за облачением в скафандр этого самого Петра – хилого мужичонки с расписанной якорями и русалками грудью. Видно, служил когда-то во флоте, а может, и в тюрьме сидел. Скафандр был допотопный, жюль-верновских времен. Петру помогал спускаться под воду раколов Тюлькин.
Ваня видел пузыри на гладкой поверхности реки. Они продвигались к тому месту, где на дно уходила труба заглохнувшего механизма. Он уже было собрался сходить на бахчу – сторож обычно в это время на велосипеде уезжал домой перекусить и соснуть, и вся команда «землесоски» угощалась дармовыми арбузами, благо было их несметное множество, – как вдруг заметил, что пузырьки стали заметно быстрее двигаться в направлении берега. Когда над водой показался шар водолазного шлема, Тюлькин ловко свинтил его и нетерпеливо спросил:
– Ну, чего там? Никак шланг заело – вон ты весь…
– Там… там утопленник, – выдохнул Петро, тяжело шагнув в сторону берега. – Баба. Голая. Не, я туда больше и за баллон самогона не полезу. – Он выругался и сплюнул в воду. – Она… на якоре. Даже на двух. – Воздух снова сотрясся от мата. – Ноги цепью замотаны, а глаза открытые. И волосы шевелятся. – Он замотал головой. – Не, я даже за ящик водки туда не полезу.
– Запускай насос! – грянуло в рупор с головного звена вместе с отборным матом. – Что вы там телитесь?
Ваня съехал с песчаной кручи и направился к воде.
– Снимай костюм, – велел он Петру. – Я сам туда полезу.
– Ну да, а мне потом отвечай. У тебя есть удостоверение о допуске к работам, связанным с…
– У меня есть все, что хочешь. Ну-ка по-быстрому снимай скафандр, – скомандовал Ваня. – Хочешь, чтоб я тебя из него вытряхнул?
Он наступал на Петра. Тот неуклюже сделал шаг вбок, и если бы не пришедший на помощь Тюлькин, наверняка бы упал в воду.
– Давай, Петро, не кочевряжься – парень дело говорит, – сказал он. – Я тоже ни за какие баллоны туда не полезу. Мы его за веревку привяжем, и если что – выволочем лебедкой. Живого или мертвого.
И Тюлькин ободряюще подмигнул Ване.
Скафандр был словно из чугуна. Ваню обступила желто-зеленая муть. Приглядевшись, он увидел на дне рядом с насосом что-то длинное, затянутое илом. Это была лодка. В ней лежали какие-то железки. Сверху на старом жернове сидел большой рак и шевелил клешнями.
Стало светлей, и Ваня понял, что тучка, закрывшая было солнце, ушла. Желтизна воссияла золотом, растворив в себе темную зелень.
И тут он увидел ее.
Он ни минуты не сомневался, что увидит на дне Ингу. Ему казалось, будто она улыбается, но это был обман зрения, Ваня убедился в этом, подойдя поближе. Лицо девушки было искажено в гримасе, глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Но волосы были живыми, и в них играли стайки мальков, приняв их, очевидно, за водоросли. Ваня без особого труда вытащил из песка оба якоря, хоть они и были достаточно массивными, и дернул за трос.
Через несколько минут он уже был на берегу. Наверное, он потерял сознание: пришел в себя уже без шлема – от яркого солнца, больно резавшего глаза.
Потом он лежал на траве и смотрел в небо. Оно было голубым и манящим. Внизу, под яром, стрекотали моторки, раздавались возбужденные голоса.
«Потом, потом, – думал Ваня. – Сейчас только это небо…»
Он сидел под яблоней и ел дыню – скибка за скибкой и так быстро, что Нонна едва успевала ее нарезать. Дыня была душистая и навевала мысли о мире природы, где царят порядок, покой, целесообразность. Ее вкус как бы и Ваню наполнял этим покоем, порядком, целесообразностью… Нонна взрезала вторую дыню. Она оказалась еще слаще, ее душистая мякоть таяла во рту.
Ване захотелось пить. Он встал и пошел к колонке. Взгляд случайно уперся в беленную известью стену летней кухни. «Что-то не то, – пронеслось в голове. – Здесь было как-то не так…» Впрочем, какая разница? Ну да, здесь валялся какой-то хлам, а теперь его убрали. Он накачал несколько ведер, прежде чем полилась холодная прозрачно чистая вода из таинственных земных недр. Беспокойство не уходило. Черт возьми, почему это его заботит – что лежало возле этой беленной известкой стены?..
Ваня выпил две кружки и хотел зачерпнуть из ведра третью, когда наконец вспомнил…
Там валялись ржавые якоря допотопной конструкции. И цепь, тяжелая цепь – длинная, ржавая, очень крепкая.
Он швырнул кружку об стену и бегом бросился в дом, сопровождаемый испуганным недоумевающим взглядом Нонны.
– Отец, – произнес он задыхающимся от волнения голосом и остановился на пороге комнаты.
Толя повернул голову от холста, и Ване почудилось, будто вокруг волос отца плавает сияющий нимб – это солнце светило в широкое чистое окно.
– Я знаю, когда это случилось. Я почувствовал… – начал было Толя, но Ваня его перебил:
– Я восхищен тобой, отец. Ты сделал то, что должен был сделать я.
Толя смотрел на сына недоумевающе. Наконец он поднялся с высокого табурета возле мольберта и, опустив в банку кисть, задумчиво поболтал ею в бурой маслянистой жидкости.
– Я только подумал, что…
– Нет, ты вовсе не должен корить себя за то, что сделал. Злу нужно сопротивляться. Иначе оно заполонит собой всю Землю.
– Ты думаешь? Но я не знаю, что есть зло, а что добро.
– Знаешь. – Ваня приблизился к отцу и крепко обнял его. В ноздри ударил запах скипидара. Это был здоровый земной запах. И от него тоже исходил покой. – Отец… – тихо сказал Ваня и по-детски шмыгнул носом. – Мы… я… я так рад, что ты у меня есть.
Он поднял голову, и взгляд его упал на холст, освещенный косыми лучами заходящего солнца. Он был в желто-золотых красках. В этом пронизанном лучами ирреального света царстве резвились странные рыбы с человеческими лицами. Одно из них было особенно выразительным. На нем было написано самодовольство и радость.
– Скоро приедет следователь из города, – сказал Толя, высвобождаясь из объятий сына. – Он не поймет, если я скажу ему…
– Ты не должен ему ничего говорить. Эти якоря… Кто-нибудь видел их в нашем дворе?
– Когда-то давно я ставил переметы. Еще до болезни. Потом я этим не занимался. Вообще я давным-давно не ловил рыбу, если не считать… – Он смущенно кашлянул. – Мне кажется, мы не имеем права лишать жизни ни в чем не повинных.
– Она была повинна в тысяче грехов, – убежденно сказал Ваня. – Из-за нее я чуть было не убил тебя. Ты даже представить себе не можешь, как я был близок к тому, чтоб убить родного отца.
– Это не ее вина, – сказал Толя, опускаясь на табурет перед своим холстом.
– А чья? Она меня соблазнила. Моя плоть сошла с ума.
– Это не самый страшный грех, сын. Грех, который творит душа, во много раз ужасней плотского. Мне жаль, что все так случилось. Ее мне тоже жаль.
– Ты что, собираешься покаяться? Да ты сошел с ума. – Ваня возвышался над отцом – рассерженный, недоумевающий. – Ты всего лишь свершил суд справедливости.
– Его не имеет права вершить никто. Тем более я.
Плечи Толи поникли, голова упала на грудь. Ваня обратил внимание на плешь, наметившуюся на макушке отца. Почему-то его это расстроило.
– Ты хочешь сказать, что это сделал не ты? – растерянно спросил он.
– Я хотел этого. Я об этом думал. Мне снились эти якоря. Нет, я бы, наверное, не смог… Но все равно это я виноват в ее гибели, – бормотал Толя, глядя на свой холст.
– Тогда кто это сделал? Я думал… нет, я был просто уверен…
– Я опасался, что мои мысли передадутся тебе. И ты станешь исполнителем злой воли.
– Злой? Нет, отец, ты не прав. Ты… – Он вдруг упал на колени и уткнулся лицом в пахнущие скипидаром брюки отца из грубой защитного цвета материи. – Они ничего не поймут. Не смей им говорить, слышишь? И про эти якоря тоже. На меня они вряд ли подумают – я все время был на людях. Это случилось… Врач считает, будто это случилось в позапрошлую ночь. Все были пьяные в стельку, а я спал в каюте… Нет, нет, такие мысли не могут материализоваться – это противоречило бы… – Он вдруг поднял голову и посмотрел отцу в глаза: – Чему это противоречило бы, папа?
– Миропорядку, – не задумываясь, ответил Толя. – Но его как и Бога, не существует, – заключил он.
Паспорт Инги лежал в ее сумочке на столе во флигеле. Вместе с пластмассовым тюбиком дешевой сиреневой помады, коробочкой с синей тушью и кошельком, в котором оказалось сорок пять копеек медяками.
Следователь из города, немолодой грузный мужчина в мятых брюках и коричневой шляпе из искусственного заменителя соломы, – он напомнил Ване колхозного счетовода из старых фильмов – сделал тщательную опись этого нехитрого имущества. Потом вежливо и вроде бы даже смущенно попросил Ваню рассказать все, что ему было известно об Инге.
Ваня рассказал, почти ничего не утаивая. Разумеется, он умолчал о ночных танцах Инги на крыше.
– Нужно вызвать родителей покойной. Тело находится в морге. Завтра произведут вскрытие.
– Зачем? – невольно вырвалось у Вани. – И так ведь ясно, что она захлебнулась.
– Это неизвестно. Вам придется дать подписку о невыезде, – сказал следователь.
– Значит, я один из подозреваемых? – спросил Ваня. Эту фразу он слышал в каком-то детективном фильме.
Следователь промолчал.
– Вы сказали, ее выгнали из дома? – спросил он чуть позже, глядя не на Ваню, а в окно.
– Это она мне сказала. Ее родители вроде бы принадлежат к какой-то секте. Кажется, к баптистской.
Следователь оживился.
– Неужели? А она рассказывала что-нибудь про них?
– Почти ничего. Я только помню, что она никогда не видела своего отца. – Говоря об Инге, Ваня не испытывал никаких чувств. А ведь еще день назад казнился досадой на себя за свою слабость.
– Я вижу, ты не больно переживаешь по поводу гибели своей подружки, – вдруг сказал следователь, вцепившись в Ванино лицо своими маленькими водянисто-желтыми глазами. – А ведь она, кажется, была твоей невестой.
– То была игра. Она меня соблазнила. Но я с самого начала знал, что не женюсь на ней.
– Но она этого хотела, да? Она на этом настаивала?
Теперь он в упор смотрел на Ваню пристальным взглядом холодных немигающих глаз.
– Нет, – спокойно возразил Ваня. – Ей казалось, будто она меня любит, а все остальное для нее не имело значения.
– Алголизин из аптечки пропал, – шептала Нонна, роясь дрожащими пальцами в коробке с лекарствами. – Я для бабушки берегла, думала, вдруг боли сильные начнутся… Ой, Господи, ну кто же мог его взять?..
Она обернулась и внимательно посмотрела на Ваню, который сидел за столом и молча следил за нею. Внезапно она прижала к губам пальцы, лицо ее сморщилось в безвольной гримасе жалости, в испуганных глазах сверкнули слезы.
– Я не брал твой ал… алголизин, – сказал Ваня, спокойно глядя на Нонну. – Я даже не знаю, что это такое. Хотя, кажется, догадываюсь. Это наркотик, да?
– Да, – Нонна кивнула почти облегченно, но глаза сохранили испуганное выражение. – Помнишь, у тебя голова болела – на солнце, что ли, перегрелся – и я сказала: возьми таблетки в коробочке из-под зефира. Алголизин тоже лежал в этой самой коробочке.
– Но я взял анальгин – я всегда пью анальгин, когда у меня болит голова. Мне никакое другое лекарство не помогает.
– Боже мой! – тихо вырвалось у Нонны.
– Что с тобой? – не понял Ваня.
– Ты выпил его вместо анальгина. Таблетки лежали в пакетике с надписью «анальгин». Ванечка…
Она залилась слезами.
– Ну и что, если даже я выпил их по ошибке? Я ведь жив-здоров и вообще…
– Ничего, ничего. – Нонна замахала руками и, быстро накрыв крышкой коробку, засунула ее в шкафчик. – Только никому про это не говори, ладно? А то еще скажут…
– Что скажут? – недоумевал Ваня.
– Еще этот дядька настырный узнает. Ой, не приведи Господи, если узнает. Он и так глядит на тебя, как на…
Нонна зажала рот ладонью и всхлипнула.
– Как он на меня глядит? Он вежливый, правда, немного тупой. У него работа такая – в каждом преступника подозревать.
– Да, да, Ванечка, но ты все равно никому про это не говори, – не успокаивалась Нонна. – А то скажут: фельдшерица дома всякую пакость держит. – Она снова всхлипнула. – Бедный, бедный мой мальчик…
– Почему я бедный? Выходит, у меня железное здоровье, если я даже не почувствовал, что выпил вместо анальгина эту гадость. Я вообще не помню, что тогда со мной было. Кажется, я долго и крепко спал… Нет, я ничего не помню. Ты что на меня так смотришь?
– Завтра небось мать ее приедет – следователь ей срочную телеграмму дал. Мне Вера, почтальон, сказала. Они привезут ее из аэропорта на своей машине. Ой, что будет… Она ж тебя в порошок сотрет, а ты, бедный мой, ни в чем не виноват. Это все я…
– И ты не виновата. Все случилось так, как должно было случиться. Правда, отец ее жалеет. Вот только кто мог это сделать?
Нонна все так же изумленно смотрела на Ваню, и ему вдруг сделалось не по себе.
– Ты что, меня, что ли, подозреваешь? Да у меня бы сроду духу не хватило. Кишка тонка, как говорится. – Ваня усмехнулся. – Слушай, а ты не знаешь, она случайно не познакомилась тут ни с кем?
– Не видела я. – Нонна вздохнула и наконец отвела глаза в сторону. – Говорят, за ней этот припадошный Костик бегал. Ну тот, которого кондрашка хватила, и он малость тронулся. Я тогда совсем девчонкой была и ничего толком не помню. Говорят, этот Костик был мужем или полюбовником той женщины, что здесь одно время жила. Это еще до того, как дому сгореть. Она обманула его – сказала: приеду сама или тебя к себе в Москву заберу. И он ее ждал. Даже к нам в Плавни переселился – он в райцентре раньше жил, – чтоб свою зазнобу не прозевать. Над ним, помню, смеялись, но и жалели его. Говорят, этот Костик после пожара что-то в золе искал. А в золе чего найдешь? – Нонна рассказывала с увлечением и даже с облегчением, будто слишком долго держала в себе все это, а теперь, наконец, плотину прорвало. – В том доме тетка парализованная лежала. Может, она и спалила по нечаянности дом, да сама в нем и сгорела. Этот Костик, как напьется, и по сей день твердит: «Ребеночек, ребеночек сгорел». А там никакого ребеночка не было.
– Я видел этого типа, – сказал Ваня. – Когда мы с ней были на той стороне. Это еще до того, как мы поссорились. То был его шалаш?
– Он летом часто в шалаше ночует. Да и днем там околачивается. Другой раз как выскочит из кустов, так и обомрешь от неожиданности. Недавно я его у нас в огороде видела. Да ладно, пусть себе ходит – он мухи и той не обидит.
– Нужно, чтоб следователь допросил этого вашего Костика, – сказал Ваня.
– Зачем? – удивилась Нонна. – Ему бы и в голову не пришло сотворить такое. Это какую же адскую машину нужно иметь в голове, чтоб придумать…
Она вдруг прикусила губу и метнула в Ваню сострадательный взгляд.
– Я этого не делал – могу поклясться, – сказал Ваня. – Если бы я это сделал, я бы сам признался следователю.
Она сдавленно ахнула, обняла его за плечи, стала целовать, твердя при этом:
– И не вздумай, мальчик мой. Даже если ты… Но ты ведь не станешь оговаривать себя, правда? Ванечка, сыночек, родненький мой…
Мать Инги приехала в сумерках. Она вошла в дом в сопровождении высокого светловолосого юноши с лицом киношного арийца.
Сзади шел следователь. Нонна охнула и засуетилась, бессмысленно переставляя на столе чашки и тарелки.
– Я сказала им, что дело нужно прекратить, но этим людям хоть кол на голове теши. Тоже мне, вершители правосудия. Разве им дано понять, что оно вершится на небе, а не на земле? – заговорила мать Инги, едва переступив порог комнаты. – С каждым случается то, что ему на роду написано еще до рождения. Бог справедлив и беспристрастен, и мы обязаны смиренно подчиняться его воле.
Она села без приглашения за стол, оказавшись в кругу света большого оранжевого абажура с кистями. Ване хватило одного беглого взгляда, чтоб понять: перед ним мать Инги.
Это была еще довольно молодая и красивая женщина с лицом-маской, ибо на нем не было ни единой морщинки, ни черточки, которая могла бы свидетельствовать о пережитом. Только глаза были выразительны – ярко-бирюзовые, словно освещенные горящим внутри огнем.
Парень сел рядом. Он был вызывающе красив, если бы не это выражение надменной брезгливости на лице – оно его портило, ибо его красота была романтической, и любое приземленное чувство ее губило. Ваня вспомнил свою любимую книгу – «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда. Ему показалось, перед ним сидит молодой Дориан.
– Она доставила нам столько унижений. Мои родители чуть не умерли от стыда, когда милиция делала у нас в доме обыск, – говорила женщина, блестя своей яркой бирюзой. – Они сами ее избаловали. Ну да, они распространяют свое христианское всепрощение на каждого, будь это хоть исчадие ада. Попадись им завтра сам дьявол, и они простят его и посадят к себе на шею. Вот до чего доводит слепое всепрощение.
– Повторяю, я не имею никакого права закрыть просто так дело об убийстве, – усталым голосом сказал следователь. Он сидел в тени, в углу дивана, как раз сзади матери Инги. – Думаете, мне доставляет удовольствие заниматься этой рутиной? Но дело в том, что убийца на свободе и вполне может совершить другое убийство.
– Вы сами прекрасно знаете, что не может, – отрубила женщина, даже не подумав повернуться лицом к своему собеседнику. – Он не убийца, а всего лишь исполнитель Божьей воли.
Следователь кашлянул в кулак. Лицо его скривилось в ироничной гримасе.
– Допустим. Тогда зачем вы сюда приехали? Я предлагал вам остановиться в гостинице в N. На формальности уйдет не больше двух суток. Цинковый гроб…
– Никаких цинковых гробов, – подал голос молчавший до сих пор Дориан Грей. – Мы решили похоронить сестру там, где она погибла. Это наше право, верно?
– Это беспрецедентный случай в моей практике! – Следователь вскочил с дивана и закурил папиросу. – Существуют какие-то этические нормы. Многие обивают пороги, добиваясь выдачи тел своих умерших в заключении родственников, чтобы похоронить их в родной земле. А ведь это подчас закоренелые преступники и даже убийцы. Это девушка стала жертвой…
– Она не жертва, – перебила следователя мать Инги. – Вы ничего про нее не знаете. Она погубила столько человеческих душ.
– Меня ваша поповская мистика не интересует, – сказал следователь, слегка повысив голос, но все еще сохраняя самообладание. – Поступайте как знаете. Мне еще нужно допросить кое-кого из здешних. Увидимся завтра в девять.
Он вышел, оставив после себя запах дешевых папирос.
– Господи, услышь мои молитвы и огради нас от скудоумия и прочего непонимания. Да будет на все воля твоя, – произнесла женщина, придвигая к себе чашку с чаем. – Спасибо, хозяюшка. Вы уж не взропщите на Всевышнего за то, что он избрал вас и ваших близких в участники и свидетели своего справедливого суда. – Она внимательно посмотрела на Ваню. – Вижу, тебя она выбрала своей очередной жертвой. Господь да воздаст тебе сторицей за то, что ты сумел противостоять злу. А ведь ты еще совсем малое дите, отрок. Ну, да пути Господние неисповедимы.
Ваня заметил, что Дориан Грей бросил на него откровенно восхищенный взгляд, но лицо его при этом сохранило надменно брезгливое выражение. Ему сделалось не по себе.
– Я должна рассказать вам все без утайки, – говорила мать Инги, намазывая маслом ломоть хлеба. – Это мой святой долг перед теми, кто взвалил на свои плечи нелегкое бремя активного противостояния злу. Толстовское учение о непротивлении нанесло непоправимый вред православию. Впрочем, это долгий богословский разговор. Мы продолжим его потом, если, конечно, вы захотите.
