Текст книги "Месть женщины"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
Игорь спал в саду на узкой железной койке под грушей. Оттуда ему было слышно, как ночами ходит по веранде Ваня.
– Ты ее любил? – вдруг спросил Игорь, усаживаясь на кучу мелких тополиных веток.
– Нет, – заявил Ваня, продолжая орудовать топором. – Женщину нельзя любить. Она всегда обманет. Не потому, что она так хочет, а потому, что не может иначе.
– Значит, ты веришь в первородный грех, – сказал Игорь.
– Я не знаю, что это такое. Но мне кажется… Да, я почти уверен в том, что женщина уже рождается на свет виноватой.
– В чем? – раздался за Ваниной спиной глуховатый голос. Толя подошел неслышно и теперь стоял, скрестив на груди руки и глядя на выгоревший на солнце затылок сына.
– Она слишком много обещает, но почти ни одно из этих обещаний не выполняет, – ответил Ваня, не отрываясь от своей работы. В таком виде эта фраза сформулировалась в нем секунду назад, хотя он размышлял о самой проблеме долгими бессонными ночами.
– А тебе не кажется, что, если бы то, что она обещает, исполнялось, на свете стало бы очень неинтересно жить? – тихо спросил Толя.
Ваня поднял голову, посмотрел вперед, на желтеющие предосенним увяданием холмы, потом сказал, поигрывая топором:
– Нет. Женщина создана для того, чтобы быть подругой мужчины, его верной тенью, матерью, сестрой. Мы все рождаемся от женщины. И мы зависим от нее всю жизнь. Как – я не могу объяснить, но я это чувствую.
Игорь смотрел на друга восхищенно и заинтригованно. Ему казалось с самого начала, будто устами этого странного парня с ним разговаривает сам Бог.
– Да, мы зависим от нее всю жизнь, но она нам ничего не должна, – сказал Толя, садясь на траву. – Мы столетиями вбивали ей в голову, будто она на самом деле нам что-то должна. Это не так. Если она делает для нас что-то, пусть делает по собственной воле. Если же она будет делать это с чувством вины перед нами, это уже называется жертвой. Тот, кто день изо дня как должное принимает от нее жертвы, превращается в конце концов в чудовище.
– Я согласен с вами! – воскликнул Игорь. – Это только Бог не требует от нас никаких жертв, но нам доставляет удовольствие приносить их ему.
– Это только так кажется. – Толя криво усмехнулся. – Она не знала, что такое добро и зло, но она и не скрывала, что не знает этого. Многие, почти все, скрывают. Если бы ее кто-то по-настоящему полюбил…
Ваня отшвырнул топор и встал.
– Пошли искупаемся, – позвал он Игоря. – Отец, прошу тебя, не пей много на поминках, – проговорил он, не глядя на Толю. – Я не верю в существование дьявола, но стоит потерять над собой контроль, и нами начинает кто-то руководить.
Он на ходу стащил джинсы и майку.
Игорь сделал то же самое.
Игорь не выпил на поминках ни капли – ему запрещала религия. Он сидел рядом с Ваней и думал о том, что, если бы не этот красивый диковатый парень, которого Бог избрал в исполнители своей воли, им с матерью еще бы досталось от Инги. Разумеется, Бог призывает к терпению и всепрощению, но каждому терпению, всепрощению тем более, наступает конец.
…Слабо зарозовел восток.
Он встал со своей похожей на гамак узкой койки, потянулся. В поднявшемся предрассветном ветре вибрировали нестройные петушиные вскрики. Игорь поднял голову, посмотрел в сторону веранды, где спал Ваня. И обомлел.
На лестнице, прислоненной к раме, кто-то стоял. Этот кто-то прижимался лицом к стеклу и смотрел внутрь веранды.
– Эй! – громко крикнул Игорь.
Ответили петухи – хором и очень тревожно. Фигура на лестнице осталась неподвижной.
Спотыкаясь о кочки, Игорь бросился к веранде.
– Ты что тут делаешь? Убирайся! – на ходу кричал он. Подскочив, сильно тряхнул лестницу.
Человек неуклюже взмахнул руками, балансируя на самой верхней перекладине лестницы, которая вдруг стала заваливаться назад. Зрелище напоминало цирк – клоун в лохмотьях, смешно копирующий акробатов.
Игорь следил глазами за тем, как падает лестница, не в силах помешать этому. Она описала медленную дугу на фоне уже заметно алеющего неба и, набирая скорость с каждой тысячной долей секунды, упала прямо на металлический бак для полива огорода. Раздался глухой удар по железу и отвратительный хруст. Стало тихо.
В окне появилось бледное лицо Вани.
– Выйди. Мне страшно, – прошептал Игорь, оседая на землю. – Он, кажется, сыграл в ящик.
…Это был человек в странной одежде, если эти лохмотья можно было назвать одеждой – пиджак без рукавов, надетый на голое тело, шерстяные красные рейтузы в мелкую дырочку. Он еще дышал. Один его глаз странно подмигивал, и из него сочилась влага. Другой казался мертвым.
– Это Костик, – сказал Ваня. – Он последнее время ходил по крыше. Ну да, это он ходил, а я думал… куницы.
– Что делать? – Игорь задыхался от волнения. Господи, ну что же делать? Ведь меня посадят в тюрьму!
– Там был… ребенок, – неожиданно отчетливо проговорил умирающий. – Дом сожгла Устинья. Маша была ведьмой. В Ингу вселился ее дух. Теперь он вселился…
Костик остановил взгляд здорового глаза на склонившемся над ним Ване и испустил последний вздох. Его тело дернулось и обмякло.
– Что я наделал, – бормотал бледный как смерть Игорь. – Я боялся, он хотел… убить тебя.
Ваня резко выпрямился.
– Эту лестницу я принес из сарайчика, чтоб спилить ветку. Если бы я не принес эту лестницу… – Он задумчиво смотрел на мертвого Костика, лежавшего на грядке с петрушкой. Он почему-то не видел в этом зрелище ничего страшного, а тем более трагичного. – Погоди, я сейчас, – сказал он и бросился к входу в подвал.
Он вернулся через минуту, которая показалась Игорю вечностью, неся под мышкой большой кусок плотной белой материи.
– Это был парус, – пояснил он. – Мы с ней один раз плавали под парусом…
Вдвоем они быстро и споро завернули тело, обвязали веревкой. Ваня легко взвалил его себе на плечи.
– Быстро отмыкай лодку, – бросил он Игорю. – Сейчас совсем рассветет, но мы успеем. Возле колонки есть якорь с цепью. Волоки сюда.
Ваня греб с такой яростью, что с ободранных ладоней на белую материю паруса капала кровь. Солнце вот-вот должно было показаться из-за горизонта, но возле противоположного берега еще клубилась спасительная темнота.
Они избавились от груза в том месте, где река делала крутой поворот – два дня назад оттуда ушел земснаряд, углубивший дно. За могучими деревьями, тени которых достигали середины реки, еще царила ночь. Ваня пустил лодку по течению, а сам лег. Игорь обратил внимание, что сиденье тоже в крови, и сказал об этом другу.
– Я стер задницу. Щиплет ужасно. Но это пройдет. Кажется, нас никто не видел, – приглушенным голосом сказал Ваня.
– Ты такой молодец. Ты… ты очень скромный. Бог любит скромных.
– Плевать я хотел на твоего Бога, – спокойно сказал Ваня. – Просто мне осточертели эти менты. Попробуй докажи им, что ты не виноват. Слушай, давай сегодня слиняем в Москву?
Вечером они уже были во Внукове. Игорь пригласил Ваню к себе и получил его согласие.
О случившемся в утро отъезда они больше не обмолвились ни словом. Ваня прожил у Старовойтовых неделю. Они спали в одной комнате с Игорем и ночами иногда разговаривали. Ваня не видел, чтобы Игорь когда-нибудь молился Богу.
Оба жаждали попасть в Афганистан и, выяснив это, еще сильнее привязались друг к другу.
Синтия сама попросила у Бернарда прощения за то, что она не девушка.
– Малышка, это не имеет никакого значения, – сказал он, задумчиво теребя ее густой темный локон. – Представь, я даже благодарен тому, что кто-то обучил тебя искусству секса. Думаю, это не слишком интересное занятие.
Синтия обиженно прикусила губу и отвернулась.
Она уже вбила себе в голову, что Бернард Конуэй – Ретт Баттлер из ее любимой книги. В отличие от Скарлетт, она влюбилась в него с первой же страницы. То, что сказал ей сейчас Берни, соответствовало ее представлению о Ретте. И все-таки, все-таки…
– Это правда, что ты спал с моей мамой? – спросила она, глотая слезы обиды.
– И это тоже не имеет никакого значения, – ответил Бернард. – Тебя тогда не было на свете. С кем же мне было спать?..
Они переезжали с места на место: Рим, Мадрид, Париж, Вена… Шикарные, похожие друг на друга отели… Туалеты от Диора, Кардена, Валентино… Подобострастно улыбающиеся лица метрдотелей и гостиничной обслуги… Широкие кровати, как бы нарочно предназначенные для занятий любовью…
Берни оказался заботливым мужем, хорошим любовником, но ее попытки проникнуть в его мысли, не говоря уж о душе, ни к чему не вели. Он лишь трепал жену по щеке и говорил: «Син, голубушка, тебе там не понравится, поверь мне. К тому же я настоящий дикарь, и еще никому не удалось меня приручить». Но Синтии так хотелось приручить мужа, иначе, казалось ей, в их браке нет никакого смысла.
Через месяц чета Конуэй вернулась в Америку. Бернард ничего не имел против Беверли-Хиллз. Когда-то их теперешний дом принадлежал известному кинорежиссеру. Это была образующая окружность анфилада комнат с огромными окнами, в центре которой располагался большой круглый зал с фонтаном.
На склоне поросшей калифорнийской сосной горы Синтия устроила вольеры с хищниками. Они грозно рычали на рассвете, и тогда она испытывала сильнейшее желание и, отдаваясь Бернарду, до крови впивалась зубами в его руки и плечи. Она очень скоро почувствовала, что беременна, но мужу об этом не сказала – боялась, что он начнет относиться к ней брезгливо. Она слышала от матери, что отец брезговал ею во время беременности и завел любовницу.
Еще когда они только стали мужем и женой, Синтию поразил один эпизод. Бернард, с которым они только что играли в теннис, а сейчас присели в тени на лужайке выпить минеральной воды, тот самый Бернард, который всего минуту назад смеялся и веселился точно маленький ребенок, машинально раскрыл лежавшую на столике французскую газету и вдруг, впившись глазами в первую полосу, издал какой-то странный звук, похожий на сдавленный стон.
– В чем дело? – спросила Луиза, похожая в своем длинном белоснежном платье, шляпе с широкими полями и длинным струящимся шарфом, завязанным большим бантом вокруг тульи, на юную инфанту. – Что-то произошло на бирже?
Бернард не удосужил ее ответом. Он вдруг швырнул газету на траву и велел официанту принести все сегодняшние французские газеты. Пока он их просматривал, с шумом переворачивая листы, Синтия осторожно подняла газету, которую муж только что бросил. Она увидела на первой полосе фотографии изуродованных трупов двух мужчин, остов сгоревшей машины и жирный заголовок: «ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА НАСТИГ ГАРПУН КИТОБОЯ. В ПАРИЖЕ ПОДОРОЖАЛ ГЕРОИН».
В заметке под фотографиями рассказывалось о том, что одна из группировок торговцев наркотиками уничтожила главаря конкурирующей. При взрыве погиб его помощник. Женщина, сидевшая в машине, чудом уцелела. Она была женой погибшего Франческо Грамито-Риччи, выполнявшего поручения Летучего Голландца, который изобрел оригинальный способ транспортировки героина в гроте аквариума с рыбками, в желудках небольших аллигаторов и питонов.
Здесь же была и фотография уцелевшей женщины. Она была красива странной, печальной, красотой. Газеты писали, что когда-то Марию Грамито-Риччи называли восходящей звездой оперной сцены.
– Ты их знал, Берни? – спросила Луиза, заметив странное – лихорадочное возбуждение зятя.
– Да, – буркнул он сквозь зубы и стиснул кулаки. – Грамито-Риччи плавал капитаном на прогулочной яхте моего отца. Думаю, он не знал о том, что Летучий Голландец промышляет наркотиками. Мне казалось, он был честным парнем.
– А она недурна, – отметила Луиза, внимательно рассматривая фотографию Маши. – Кажется, мне приходилось видеть ее по телевидению.
Прищурив свои большие золотисто-карие глаза, Луиза с любопытством посмотрела на Бернарда.
Через два часа она улетела в Неаполь, и Синтия так и не успела спросить, что ей известно об отношениях ее мужа и этой женщины. Да ей бы, наверное, не позволила сделать это гордость. Одно она поняла безошибочно: Берни и по сей день небезразлична судьба этой Марии Грамито-Риччи.
Теперь муж часто покидал ее, уезжая по делам, но, как правило, отовсюду звонил. В его отсутствие Синтия развлекалась приручением своих хищников – она наняла для этой цели опытных дрессировщиков. Ей нравилось, как звери набрасывались на куски еще кровоточащего мяса, насытившись же, ластились к людям как домашние кошки. Это зрелище ее очень возбуждало. Еще со временем она поняла, что ей мало в постели одного мужа. Однако любовника заводить не хотелось – это был уж слишком банальный и пошлый сценарий. Синтии всегда хотелось каких-то необычных ощущений. Вроде тех, какие она испытала, когда отдавалась Арчи Гарнье в седле скачущей во весь опор лошади.
– Надеюсь, ты не собираешься броситься с этой скалы в океан?
Маша обернулась и увидела Бернарда Конуэя. Он подошел неслышно, хотя скорее всего это она была так погружена в свои мысли, что не услыхала его шагов.
– Как странно, а мне казалось, мы больше никогда не увидимся, – сказала она и отвернулась.
– Чепуха, Маджи. Обитатели Беверли-Хиллз не могут не знать о том, кто их ближайшие соседи. Я, признаться, поначалу удивился, когда узнал, что ты стала членом семьи Тэлботов. Довольно странный коктейль, не так ли? Ты, твоя талантливая, не от мира сего, дочка, выживший из ума Тэлбот, сидящий на мешке с деньгами, в котором проделала большую дыру эта твоя сестричка Сью, шлюха с лицом кающейся…
– Не говори о ней так. Если бы не она…
– О, Маджи, ты неисправима. Ты давно стала американкой, но все так же любишь эти ваши славянские экскурсы в прошлое с раздиранием собственной души. Мертвые ничего не слышат, Маджи. Я знаю, этот Франческо оказался настоящим мужчиной, и я очень благодарен ему за то, что он спас тебе жизнь. – Бернард сделал полшага и обнял Машу за плечи. – Пошли отсюда, родная. Начинается дождь. Если я не ошибаюсь, ты только что перенесла воспаление легких.
Она покорно позволила увести себя.
«Роллс-ройс» Конуэя стоял метрах в пятидесяти от площадки, где провела несколько часов Маша, глядя в океанские дали. Впрочем, она не знала, что провела там несколько часов, – время давным-давно превратилось для нее в одну бесконечно длинную дорогу, которую забыли разметить столбами и прочими знаками.
– Ну вот, мы и снова вместе, – сказал Бернард, выруливая на шоссе, ведущее в Сан-Франциско. – Я долго ждал этой минуты, Маджи. Так долго, что даже успел жениться.
Она повернула голову и посмотрела на него с недоверием.
– Не веришь? – Он рассмеялся и тряхнул своей по обыкновению хорошо ухоженной головой. – Я сам, честно говоря, еще не успел в это поверить, хотя моя жена – самая красивая девушка во всей Джорджии, а может даже, на всем американском Юге. Я спал еще с ее матерью, великолепной Луизой Астуриас. Именно спал – и больше ничего. Странно, Маджи, правда? Оказывается, мы, мужчины, можем пользоваться телом женщины, даже наслаждаться им, при этом не испытывая никакого интереса к тому, что происходит в ее душе. У нас с тобой все было иначе, верно?
– Уже не помню. – Она вздохнула. – Я ничего не помню.
– И не держишь на меня зла? Очень жаль. Я бы хотел, чтоб ты прямо сейчас набросилась на меня с кулаками, расцарапала физиономию. Тогда бы я был уверен в том, что ты любишь меня.
Она слабо улыбнулась.
– Будем считать, что во мне течет вялая славянская кровь. Уставшая кровь. Вам, американцам, этого не понять.
– Чего ты хочешь, Маджи? – вдруг спросил Бернард и, съехав на обочину, резко затормозил. – Я не верю, что Франческо был тем единственным мужчиной, без которого твоя жизнь потеряла смысл. Я вообще не верю в существование таких мужчин. – Он усмехнулся. – Что касается женщин… Да, я много потерял, когда ты покинула меня. И с годами эта потеря чувствуется все острее.
– С годами мы все становимся сентиментальными… Берни, я бы хотела выпить. Признаться, встреча с тобой выбила меня из привычной колеи.
– Очень рад это слышать. – Он наклонился и сказал, дыша ей в самое ухо: – Тут неподалеку есть небольшая вилла. Не подумай, будто я приглашаю тебя для того, чтоб… Хотя ты вряд ли это подумаешь. Мы слишком давно не видели друг друга, и нам хочется кое о чем друг другу рассказать, верно?
Она молча кивнула.
Бернард резко рванул с места.
Это оказался небольшой дом с огромными аквариумами вместо стен. Золотые рыбки, морские коньки, звезды и прочая экзотическая живность тыкались своими щупальцами, носами, мордочками в толстое стекло, за которым в аквариуме из воздуха передвигались двуногие существа. Эти два мира соприкасались друг с другом только визуально. Суша означала смерть для обитателей морских глубин, точно так же как вода могла убить двуногих млекопитающих.
– Это мой дом, – рассказывал Бернард. – Сюда еще не ступала нога женщины, если не считать старой уборщицы-мулатки. Я уединяюсь здесь, когда мне бывает очень плохо, когда одолевают мысли о смерти. Смотрю на этих холоднокровных за стеклом и философствую на тему несовместимости мечты с реальностью, цивилизации с невинностью, любви с пресыщенностью души и тела. Грустные сравнения, ты не находишь? Но когда начинаешь понимать, что бессилен что-либо изменить в этом мире, что так жили твои предки и будут, если уцелеет Земля, жить потомки, становится если не легче, то, по крайней мере, не так одиноко. – Бернард потянулся, погладил Машу по лежавшей на низком столике руке и быстро, точно обжегшись, отдернул пальцы. – Здесь, в этом странном доме, я чувствую себя всего лишь представителем одной из существующих на Земле форм жизни. Борьба за выживание – вот что роднит нас в первую очередь. Это очень жестокая, я бы даже сказал, смертельная схватка с самим собой, с окружающим миром, который ты же сам и сотворил. Человек, участвуя в ней на общих правилах, надеется урвать еще и изрядную долю наслаждений. Прости, Маджи, я, кажется, утомил тебя.
Маша сидела с полуприкрытыми глазами, откинувшись на спинку большого мягкого кресла в форме морской раковины. Она поняла еще по дороге сюда, что рада встрече с Берни, что не переставала думать о нем все эти годы, что он, пожалуй, единственный, кто способен ее понять… «А Ян? Как же Ян? – спрашивала она сейчас себя. – Ян, такой родной, такой близкий… Почему он мне брат? Почему я не могу соединить свою жизнь с ним? А, впрочем, нужно ли ее с кем-то соединять?..»
– О чем ты думаешь, Маджи? – спросил Бернард, глядя на нее с нескрываемым восхищением. – Ты стала очень красива. Я еще не встречал женщины, которую бы так красили прожитые годы.
– Спасибо, – серьезно сказала она. – Я думала о своем брате. О том, что любила его совсем не сестринской любовью. И Бог, наверное, покарал меня за это.
– Чепуха. Во-первых: тебя никто ни за что не карал, а лишь в очередной раз даровал тебе свободу. Во-вторых: твое чувство к Яну, о котором ты мне рассказывала, было всего лишь отдушиной в той серой унылой жизни, какой тебя принуждали жить смолоду. Ты нафантазировала себе эту любовь, поверь мне.
– Нет, Берни, это тебя я придумала, а Ян существовал и существует на самом деле, – тихо, но решительно возразила она.
– Интересно, и какой же я в твоих фантазиях? Расскажи, пожалуйста, Маджи.
От ее внимания не укрылось, что он нахмурил брови и стал нервно барабанить пальцами по холодному темному стеклу столика.
– Ты… а может, и не ты – я не помню лица – нес меня на руках по росистому лугу. Потом мы купались в чистом ручье и нас слепили лучи восходящего солнца… Мы были одни в хижине… Над нами светили звезды… И мы все время занимались любовью. Смешно, правда?
Она покраснела и опустила глаза.
– О Маджи! – Бернард подскочил к ней, упал на колени, потом вдруг быстро встал и отошел к стене-аквариуму. – Ты отомстила мне самой изысканной местью, – пробормотал он. – О да, у меня не было лица, и теперь это уже на самом деле смешно. Но ведь все могло быть правдой, потому что я тоже мечтал о любви с тобой вдвоем. Но, будучи кретином и мужланом от рождения, больше всего на свете боялся, что ты когда-нибудь меня бросишь. Это был бы такой удар по моему самолюбию. И я его в конце концов получил, в придачу еще и это признание о том, что ты не помнишь моего лица. Черт, зачем нарушил свое правило и привез тебя в этот дом?..
Маша вдруг встала и, приблизившись к нему вплотную, положила голову ему на плечо.
– У тебя не найдется какой-нибудь легкой травки? – спросила она.
– Я с этим давно завязал. – Он вдруг схватил ее за плечи, крепко встряхнул. – Ты что, Маджи? Опомнись! Ты часто к этому прибегаешь? Но ведь ты потеряешь голос и вообще…
– Я и так уже потеряла все, что могла, – сказала она. – Но мне бы очень хотелось побывать в той хижине, над которой по ночам висят крупные теплые звезды. Ты знаешь, между ними можно летать. Вдвоем… Только не говори об этом Сью, ладно? Никому не говори. Мы будем летать среди них только вдвоем. А потом опустимся на луг, и ты возьмешь меня на руки и понесешь к ручью…
Лиззи с удовольствием согласилась участвовать в музыкальном празднике, который устраивала чета Конуэев, не так давно обосновавшаяся в Беверли-Хиллз. Миссис Конуэй казалась ей настоящей красавицей. Она водила ее по дому, обняв за талию, показала зал, в котором должен был состояться концерт. Там оказалась великолепная акустика, а клавиши белого «Стейнвея» прямо таяли под пальцами.
– Тебе не будет мешать шум фонтана? – спросила Лиззи миссис Конуэй. – Мы можем выключить воду, когда ты будешь играть.
Лиззи на минуту задумалась, потом сказала, откинув с лица свои прямые черные волосы:
– Нет, пожалуй. Я сыграю ноктюрн Дебюсси «Терраса, освещенная лунным светом». Мне всегда казалось, что это терраса прилепившегося к скале дома, под которым шумит водопад. Мне даже нравится, что рядом будет шуметь фонтан, миссис Конуэй.
– Называй меня Синтией. Я все никак не могу привыкнуть к тому, что замужем и вообще… – Она вздохнула. – Твоя мама очень горюет по отцу? Или тебе тяжело об этом говорить? Тогда прости меня и забудь.
– Нет, – решительно сказала Лиззи. – Мне иногда кажется, что с тех пор, как погиб папа, минуло много-много лет. Я переиграла столько музыки и словно успела прожить несколько жизней. К тому же я верю, что мой папа попал в рай. А вот мама…
– Что мама? – нетерпеливо спросила Синтия. – Она очень страдает?
– Да. Она считает себя виноватой в его гибели, но это не совсем так. Понимаешь, Синти, это даже совсем не так. Но мама мучается из-за того, что ей кажется, будто она никогда не любила отца так, как должна была его любить.
– Она говорила об этом тебе?
– Они разговаривали со Сьюзи, моей тетей, а я сидела с книжкой на диване и невольно все слышала. Сьюзи тоже считает, что мама ни в чем не виновата. Знаешь, Синти, Сьюзи была влюблена в моего отца еще когда не знала, что он – муж моей мамы. Она из-за него стала… совсем другой.
– Твоя мама придет на праздник? – неожиданно спросила Синтия, ведя Лиззи к выходу.
– Не знаю. У нее часто сильно болит голова, и она рано ложится спать. Или же уходит в свое бунгало и сидит там совсем одна. Наверное, она плачет. Знаешь, Синти, моя мама несчастная и какая-то… странная.
…В следующий раз, когда Лиззи пригласили на репетицию, Синтия познакомила девочку с мужем, мистером Конуэем. Лиззи показалось, будто она уже где-то видела этого высокого красивого мужчину с седыми висками. Он поцеловал ей как взрослой руку и ласково похлопал по плечу. И ей вдруг сделалось грустно. Она играла одну вещь за другой, а этот мистер Конуэй просил играть еще и еще. Он слушал очень внимательно, словно был профессором академии музыки, его лицо было задумчивым и печальным. Потом он показал ей, как можно подсветить струи фонтана при помощи небольшого плоского пульта с дисплеем. Это было удивительное зрелище. Сперва Лиззи показалось, будто все струи превратились в звенящие сосульки, и от этого гигантского айсберга, освещенного светом холодной северной луны, на нее дохнуло настоящим морозом. Потом фонтан вдруг ожил, рассыпавшись на разноцветные ниточки-струи, превратился в гигантский цветущий розовый куст, благоухающий росистой свежестью.
– Я сыграю «Сирень» Рахманинова, ладно, мистер Конуэй? – возбужденным голосом спросила Лиззи. – Это… это божественная музыка. А вы не могли бы превратить его в цветущий куст белой сирени?
Бернарду это не сразу удалось, зато когда от фонтана нежно запахло едва распустившейся поутру сиренью, Лиззи захлопала в ладоши, бросилась Конуэю на шею и расцеловала его в обе щеки.
Наблюдавшая издалека эту сцену Синтия больно прикусила губу. Нет, к этой хрупкой умненькой девочке она мужа не ревновала. За симпатией и нескрываемым интересом Бернарда Конуэя к Элизабет Грамито-Риччи скрывалась какая-то тайна…
– Мне хорошо, чудесно, легко, хорошо, хорошо… – твердила Маша. – Мне еще никогда не было так… Глупая, искала что-то, куда-то стремилась… Знаешь, Берни, мне хотелось достать с неба звезду и положить себе в карман. Но зачем, скажи, зачем держать звезды в кармане?..
– Незачем, родная, – отозвался Бернард и, приподняв голову, с интересом посмотрел на лежавшую рядом с ним женщину. Это была та самая Маджи, которую он так страстно хотел и любви которой так долго добивался. Гибкое стройное тело с бархатистой матово отливающей слоновой костью кожей, мягкие локоны, пахнущие прериями и медом диких пчел… Только почему-то последнее время ему так хочется схватить эту женщину за плечи, крепко встряхнуть и сказать: «Верни мне прежнюю Маджи!»
– Я люблю, когда ты ласкаешь меня, прижимаешься ко мне всем телом… Мне так нравится засыпать в твоих объятьях. Скажи, зачем раньше мы терзали тела друг друга, желая во что бы то ни стало достичь оргазма? Как ты думаешь, почему все стремятся достичь оргазма?
– Так нас устроила природа, – прошептал Бернард и нежно поцеловал Машу в мочку уха. – Но с тобой мне на самом деле и так хорошо. С тобой можно бесконечно долго заниматься любовью, хотеть тебя еще, снова заниматься. И не думать ни о каком оргазме.
– Берни, я теперь не кладу звезды в карманы – пускай они остаются на небе. Смотри: в камине потрескивают поленья, мы окружены водой, сушей, деревьями и цветами. Мы отгорожены от всего мира нашей с тобой любовью. Берни, я хочу, чтобы так было всегда. Почему так не может быть всегда? Давай никогда не выходить отсюда.
– Но у нас кончится еда и все остальное. И потом…
– Что потом? Почему мужчины всегда думают о том, что будет потом?..
Его поцелуй был нежным и долгим. Она обвила его шею руками, потом скользнула ими по всему телу, заставила его лечь сверху и стала ласкать и слегка пощипывать кончиками пальцев его ягодицы. Он почувствовал неодолимое желание овладеть ею целиком, насладиться, насытиться, испытать этот самый оргазм, но он боялся потерять ее снова и сдержал свой порыв.
– Хорошо, хорошо как… – пела-шептала Маша. – Нас обступает вечность, а ты… ты думаешь о том, что будет потом?
– Я не думаю об этом, Маджи, – сказал Бернард, потихоньку входя в нее нежными короткими толчками. – Потом будем ты и я, и снова я и ты…
– И нам никто не помешает? – вдруг громко спросила Маша, застыв всем телом.
– Нет, родная, не помешает.
Она вдруг выскользнула из-под него и, вскочив с кровати, подошла к мягко мерцавшей зеленовато-фиолетовым светом стене-аквариуму, прижалась к нему лицом. Со дна лениво всплыла рыба-черт и, достигнув уровня Машиного лица, повисла, едва заметно шевеля плавниками. У нее были круглые равнодушные глаза сытого хищника.
– Берни, я хочу одну-единственную звезду. Бирюзовую. Переливчатую. Неуловимую. Я не знаю, в какой части неба она появляется и в какой исчезает, потому что она у меня все время перед глазами. Я люблю эту звезду, Берни. Ее не положишь в карман. Да я бы и не хотела прятать ее к себе в карман.
Она повернулась и протянула к нему руки.
Он встал с кровати и, шагнув ей навстречу, замер. Ее губы беззвучно шевелились.
– Что ты сказала, родная? – спросил он. – Извини, но я не расслышал.
– Я хочу звезду по имени Ян. Берни, дорогой, помоги мне достать эту звезду.
Он скрипнул зубами и медленно опустился на ковер.
Через минуту Маша уже была рядом. Она обняла его за плечи и тихонько вставила в рот зажженную сигарету. Бернард затянулся и стал медленно заваливаться на спину, увлекая за собой Машу.
Над их головами клубились созвездия Млечного Пути.
Детективы, нанятые Синтией Конуэй, уже на следующий день обнаружили дом-аквариум на скале. Еще через день они предоставили видеопленку, снятую скрытой камерой.
Синтия закрылась в своей комнате, задернула шторы и включила кассету.
Ее муж, обнаженный и с растрепанными волосами, целовал распростертую на пушистом ковре возле камина женщину, которая, судя по всему, была в полной отключке. Он целовал каждый дюйм ее тела. И как целовал… Потом она плавно подняла обе руки, обняла Бернарда за шею и, приподнявшись, поцеловала в губы…
К концу просмотра Синтия напилась в стельку. Она позвонила Луизе Маклерой, сопровождавшей мужа в деловой поездке в Вашингтон, и сказала заплетающимся языком, что беременна, что муж завел любовницу-наркоманку и что она наймет киллера убить их обоих.
Луиза уже через три с половиной часа была в Беверли-Хиллз. Она долго не могла войти в поместье – видела на экране телевизора в своей машине, как Синтия, обернутая куском мохнатого синтетического меха, расхаживает по дому со стаканом хайболла[43] в руке в окружении леопардов, тигров, рысей и прочих обитателей зверинца. Похоже, больше во всем поместье не было ни души – по крайней мере на настойчивые звонки Луизы никто не отзывался. Наконец Синтия, увидев на экране телевизора в зале с фонтаном сидящую в машине мать, показала ей длинный нос, потом, зашвырнув стакан в фонтан, приставила к своей растрепанной макушке два указательных пальца и стала отплясывать дикарский танец.
– Загони зверей в вольер, – велела по телефону Луиза.
– Сама иди в вольер, – ответила ей Синтия, уселась верхом на тигра, который громко рыкнул и оскалил клыки. Луиза в ужасе закрыла глаза. Когда она их открыла, Синтия уже сидела на полу и, уперевшись пятками, тащила за хвост пантеру. – Что, испугалась, мамочка? – поинтересовалась она звенящим срывающимся голосом, бросив хвост пантеры, она схватила большой нож с длинным лезвием, приставила острие к своему солнечному сплетению и спросила: Ты, случайно, не хочешь посмотреть, какого цвета кишки у рогатых жен?..
Наконец Луизе удалось уговорить дочь выйти к ней на улицу. Перед Синтией бесшумно разъехались створки стальных ворот и, выплюнув ее наружу, тут же сомкнулись. Луиза усадила дочь на переднее сиденье и туго пристегнула ремнем. Потом с силой ударила по обеим щекам и сказала, трогая машину:
– Дура. Все мужья на свете изменяют своим женам. И умные жены закрывают на это глаза. Жена одна, любовниц может быть дюжина.
