Текст книги "Месть женщины"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
– А я хочу вернуться в детство. И быть там совсем одной, – прошептала Маша. – Музыка, балет, чистые сны и никакого обмана. Плоть – трава. – Она печально усмехнулась. – Так говорил один мальчик из моего детства, который Бога любил больше, чем меня. Знаешь, он был прав – Бог никогда не обманет.
– Ты несешь чепуху, Маджи! – воскликнул Бернард и, схватив Машу за плечи, крепко тряхнул. – Я немедленно увезу тебя отсюда. Тебя наверняка пичкают какой-то гадостью.
– Нет, Берни, меня здесь ничем не пичкают. Да, я знаю: эта Сью не совсем в себе. Моя мама тоже была не такая, как все. Зато она умела преданно любить. Говорят, она была шизофреничкой, то есть существом с раздвоенным сознанием, но она никогда не могла любить двух мужчин одновременно. Сью очень на нее похожа. Я верю, что до конца жизни Сью будет любить одну меня.
– Маджи, ты просто свихнулась! Эта Сью старая потаскуха. Она жила со своим родным братом, а потом ее кто только не…
– Она мне все про себя рассказала, – перебила Бернарда Маша. – Но она не виновата в том, что так любила Тэда. Кого мы любим, зависит не от нас. Это… это как удар молнии. Сью уверена, что в меня переселилась душа ее брата. Иной раз и мне начинает казаться, что это правда, а иногда я чувствую себя девочкой из «Солнечной долины», которая играла «К Элизе» и выдумывала под музыку свой идеал. Знал бы ты, как я люблю ту девочку… Она готова была на все во имя любви. Берни, как ты думаешь, почему мы, когда вырастаем, перестаем считать любовь самым главным в жизни?
Она снова посмотрела ему в глаза – теперь уже долго и внимательно, и он смутился под ее ясным печальным взглядом.
– Не знаю, Маджи. Я почему-то никогда об этом не думал. Мне казалось, любовь бывает в кино и романах, а в жизни существует только секс. Я был не прав, Маджи. Прости.
Она подняла руку и коснулась его щеки, потом потянулась и поцеловала в губы. Это был бесплотный поцелуй – поцелуй сказочной фен.
– Ты замечательный мужчина, Берни, и я бы могла бросить все и уйти за тобой на край света, если бы… если бы не та девочка из «Солнечной долины» с нотами под мышкой и головой, полной наивных грез. Воспоминание о ней мешает мне воспринимать жизнь такой, какая она есть на самом деле. Откуда та девчонка могла столько всего нафантазировать? Или ей кто-то подсказал?..
Бернард зашел вперед, положил руки Маше на плечи и крепко их стиснул.
– Маджи, мы сию минуту отсюда уедем. Старик Тэлбот не посмеет даже пикнуть. Пусть только попробует – и я выступлю по телевидению и расскажу, что его ненормальная дочь похитила тебя, совершив тем самым страшное насилие. Мерзкая лесбиянка, да как она смеет прикасаться к тебе своими грязными…
– Она не лесбиянка, Берни. Она уверена, что природа перепутала ее пол, и сейчас пытается исправить это с помощью доктора Куина. Ты слышал, наверное, что сейчас уже делают подобные операции.
– О Господи! – Бернард изо всей силы стукнул себя кулаком по лбу. – Как же я раньше не догадался?! Выходит, ты ждешь, когда твоей подружке пришьют эту проклятую штуковину, которой она будет тебя… – Он вдруг осекся, увидев неподдельный испуг в глазах Маши. – Ты что, не догадалась, зачем эта шизя захотела изменить свой пол? Да она хочет спать с тобой – вот зачем. Ей, видите ли, мало тех ощущений, которые она смогла урвать для себя в женском обличье, и вот она решила сменить пол. Господи, Маджи, как же ты наивна и…
– Я убью себя, – сказала Маша. – Если то, о чем ты говоришь, правда, я убью себя.
– Я остаюсь, – решительным тоном говорил Бернард Конуэй. – Если ваши люди попытаются сделать со мной что-то, мой адвокат поднимет шум на всю Америку. Учтите, мистер Тэлбот, вы играете с огнем.
Они беседовали в гостиной. У старика был вялый равнодушный вид. Он бросил как бы между прочим:
– Все равно она никогда не будет вашей. Даже не надейтесь.
– Это мы еще посмотрим. Но вот то, что Маджи никогда не станет наложницей вашей ненормальной дочери, в этом я могу поклясться хоть на Библии.
Старик вздохнул.
– Я пробовал говорить с дочерью на эту тему. Тем более что операция очень мучительна, к тому же не исключен летальный исход.
– Было бы очень даже здорово, если б ваша Сьюзен взяла и откинула копыта, – сказал Бернард, без малейшего смущения глядя на старика. – Коль вы не позаботились засадить ее вовремя в соответствующее заведение.
– Там их только развращают. – Тэлбот снова вздохнул. – Моя внучка… – Он вдруг уронил голову на грудь и залился слезами. – Я так любил малышку Сью. Хотел, чтобы она стала наследницей… У девочки такое доброе сердце… Я даже не знаю, что с ней сейчас, – бормотал старик, шумно всхлипывая. – Сбежала из клиники и сгинула. Поверьте, мне уже не под силу те испытания, которые преподносит на каждом шагу жизнь. Я мечтал о большой дружной семье, внуках, правнуках… Знали бы вы, молодой человек, как грустно и одиноко живется старому, не верящему ни во что хорошее человеку.
– Итак, я остаюсь в замке. – Бернард поднялся с дивана. – Извольте сказать вашим лакеям и охране, что я буду ходить куда угодно и когда угодно. Кстати, у Маджи есть семья и муж. Стоит этому безумному итальянцу узнать о том, что здесь творится, и ему уже не заткнуть рот никакими миллионами. Вы что-то хотели мне сказать?
Лицо старика перекосилось. Бернард успел подскочить и подхватить его медленно кренящееся на бок тело.
– В этом доме есть врач? – громко крикнул он. – Эй, кто-нибудь, идите сюда! Кажется, старик Тэлбот собирается сыграть в ящик.
Маша танцевала под музыку «Лебедя» Сен-Санса. Она была босая, в короткой белой тунике и с белыми розами в распущенных волосах. Она танцевала на краю искусственной лагуны, под стеклянным куполом павильона с гротом и живым кустарником. Бернард смотрел на нее сверху, с галереи.
Он жил в этом доме-замке на неприступной скале уже две недели. Тэлбот, вернее, то, что от него осталось, лежал где-то поблизости, опутанный всевозможными проводами и шлангами под неусыпным надзором медперсонала.
Такова была его воля, изложенная в завещании: старик хотел умереть дома. Его внук, молодой нейрохирург Эдвард Тэлбот, прилетел, чтобы констатировать тяжелейшее кровоизлияние в мозг и гематому, и тут же улетел на международный конгресс в Лиссабон.
Огромное поместье жило прежней – налаженной и изолированной от окружающего мира – жизнью. Словно ничего и не случилось. Сьюзен Тэлбот находилась в частной клинике профессора Куина где-то на севере штата Колорадо. Она не откликнулась на телеграмму с сообщением о тяжелом состоянии отца.
Поместье, судя по всему, обслуживало большое количество слуг, но Бернард общался только с горничными и конюхами – каждое утро ему подавали лошадь для верховой езды. Ему совсем не хотелось уезжать из этого царства ирреального оцепенения и покоя, тем более что много времени он проводил наедине с Машей.
Она занималась станком либо танцевала под музыку, льющуюся неизвестно откуда, не обращая на него, Бернарда Конуэя, никакого внимания. Днем после ланча они молча сидели на лужайке под тентом, куда одетая в костюм тирольского пастушка молоденькая служанка приносила соки и мороженое. Потом так же молча брели аллеей, обсаженной можжевельником и молодыми соснами, – она пролегала вдоль края скалы, образуя кольцо в две – две с половиной мили. Маша всегда первая просовывала правую руку под левый локоть Бернарда и молча шла рядом, глядя куда-то вдаль.
Сейчас она закончила танец, подняла голову и улыбнулась Бернарду.
– Знаешь, я только что была в «Солнечной долине». Мы с Толей поднялись в старую беседку, смотрели на море, молчали, и оба, я чувствовала, мечтали об одном – о том, чего не может быть на самом деле. Берни, почему этого не может быть на самом деле?
Он спустился по лестнице, она подошла к нему и прижалась всем телом. Последнее время она часто прижималась к нему всем телом, как бы ища защиты, и ни разу Бернард не почувствовал волнения ее плоти.
– Моя милая девочка, как жаль, что там, в «Солнечной долине», с тобой был не я, а этот деревенский увалень Анатолий. Мы бы наверняка воплотили в жизнь все наши мечты.
– Нет, Берни, ты сам знаешь, что это не так. Но кто-то же есть на этом свете, кто думает и чувствует так, как думаю и чувствую я. Берни, мне очень хочется, чтобы этот человек был со мной рядом.
Бернард вздохнул.
– Милая Маджи, этот мир не просто свихнулся, а превратился в монстра, пожирающего тех, кто живет не по его безумным законам. Я понял это совсем недавно. Как жаль, что раньше я не задумывался над этим. Но если мы будем вместе, мы будем жить как ты хочешь. Как хочу я. – Он взял ее на руки и, пройдя по самому краю искусственной лагуны, стал подниматься по лестнице.
Войдя в комнату, Бернард бережно положил Машу на кровать и сказал, глядя на нее сверху вниз:
– Я очень хочу тебя, но совсем не так, как хотел раньше. Ты нужна мне каждую минуту. Это какое-то эгоистическое чувство, потому что я хочу быть счастливым вопреки всему. Даже вопреки твоему ко мне равнодушию. И я буду счастливым, слышишь?
Маша его не слышала. Она спала. Во сне она была похожа на хрупкую фарфоровую куклу из витрины роскошного магазина – Бернард совсем недавно видел такую в Париже.
Он устроился на ковре рядом и положил голову на край кровати.
– Мне здесь нравится, – сказала Ева. – Я буду жить в этой келье. Не возражаешь? Но зимой нам придется спать в одной комнате – зимой будет холодно.
– Я сложу печку и запасу дров. Я не могу ни с кем спать в одной комнате еще с тех пор…
Он замолчал и опустил голову.
– С каких? – спросила Ева.
– С тех пор, как я служил во флоте, – отведя глаза в сторону, едва слышно произнес Ян.
– Ты скрытный. Не то, что я. – Ева закрыла глаза и что-то прошептала. Что – Ян не расслышал. Потом вдруг сказала громко, почти выкрикнула: – Но мне здесь будет плохо. Потому что ты… не хочешь меня любить.
Ян ничего не сказал, подумал: сейчас лучше всего заняться делом, и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
…Они сорвались с места внезапно, видимо, оба боялись передумать. Ева провела весь день в пещере, куда Ян привез ей еду и кое-какую оставшуюся от матери одежду. Он сообщил ей, что никакого переполоха по поводу ее отсутствия никто и не думал поднимать и что ее муж уехал с утра в Гагры. Сглотнув слезы, Ева сказала:
– Как хорошо, что я нашла тебя. Я бы не пережила…
У них были две небольшие сумки с одеждой. За годы работы в санатории Ян накопил кое-какие деньги – все это время он с матерью жил на всем готовом, каждый сезон Яну выдавали джинсы, две тельняшки и кроссовки. Сложнее оказалось с Алеко – Ян не мог оставить собаку, к которой привязался всей душой, даже на своего друга Рафаэля. Ехавший на машине к родственникам в Ростов племянник Армена согласился подбросить всех троих.
До Саратова они доехали поездом. Почему именно до Саратова, Ева не знала: Ян сказал ей об этом, уже когда купил билеты. Они отправили с вокзала в Ростове две телеграммы – в Москву и Ленинград родителям.
В Саратове они накупили консервов, хлеба, пакетов с сухими супами и еще кое-каких продуктов, рюкзак, который повесил себе на спину Ян, весил пуда четыре, и углубились в березовый лес в сторону от трассы на Москву.
Ева спросила всего один раз:
– Куда?
И Ян ответил:
– Туда, где нам обоим будет хорошо.
К этому полуразрушенному монастырю на невысоком холме они вышли на третьи сутки. Увидев его, Ева упала на колени и расплакалась. Алеко обежал все закоулки, вспугивая ежей, куниц и прочих зверушек. Судя по всему, монастырь был не только заброшен людьми, но и давным-давно ими забыт. Кое-где с бурых с зеленоватыми потеками стен церкви без купола смотрели полустершиеся лики святых. В двух кельях сохранились ржавые железные койки. В сарайчике Ян обнаружил топор без топорища и еще кое-какие необходимые в хозяйстве инструменты. И, что самое главное, несколько целых оконных стекол. Под трухлявыми досками, обжитыми мышами-полевками, оказался сундучок самых настоящих восковых свечей. Это был сказочный подарок. На следующий день они обнаружили, что в большом, заросшем кувшинками пруду с южной стороны можно не только купаться, но удить рыбу и ловить раков.
Лето выдалось жарким и ягодным.
Днем они почти не виделись, каждый занятый своими делами. Ян готовился к зимовке: вставлял окна, клал печь, используя валявшиеся повсюду обломки бывшей кладки, чинил ворота, заготавливал дрова. Ева купалась с Алеко в пруду, собирала ягоды, ловила рыбу, варила обед, служивший им одновременно и ужином.
Они трапезничали возле костра под открытым небом, глядя на звезды и думая каждый о своем. Но долго так продолжаться не могло – лето в средней полосе скоротечно, и уже августовские ночи заставляют поближе придвигаться к огню и прятаться под крышу от холодных рос и туманов. Последнее время по вечерам они зажигали в келье Евы толстую серую свечу, разговаривали, читали на память стихи. Ева помнила много сонетов Шекспира и Петрарки. Но больше всего ей нравилось разыгрывать сцены из «Ромео и Джульетты». Она была одинаково хороша в ролях обоих любовников, каждый вечер привнося что-то новое и еще более трагичное в их, с точки зрения Яна, слишком многословные и тривиальные своей чрезмерной досказанностью монологи. Но Ян любил слушать Еву. С каждым проведенным вместе вечером в его душе просыпались новые чувства и ощущения, все больше и больше примиряющие его с этим миром, в котором и он, Иван Лемешев, оказывается, тоже занимал какую-то нишу. Да и к этой странной девушке его влекло все больше.
Снова в нем заговорил собственник, и он понял в один прекрасный момент, что ревнует Еву даже к Алеко, с которым она очень сдружилась и проводила целые дни. Он попытался было проанализировать свои чувства к ней, вспомнил годы, прожитые вдвоем с матерью и отмеченные болезненно напряженным недоверием, ревностью. Зачем он стерег мать точно цербер, не разрешая встречаться с отцом?..
Что-то непонятное произошло с ним после того, как из его жизни исчезла Маша.
Теперь, вспоминая тот день, когда она открыла ему дверь своей квартиры, как-то виновато и жалко улыбнулась и отвела в сторону свои прекрасные, но какие-то чужие глаза, Ян почти не испытывал головной боли – лишь слегка покалывало в затылке и слегка немели ноги. Он знал: это последствия гипноза. Годы, проведенные в скиту с Лидией, слились в один зеленовато-сизый туман, который заполнил его тело и все пространство вокруг. В нем еще оставался этот туман, но эта девушка, сама того не ведая, его растворяет. Он понял это еще тогда, в пещере, а потому не захотел отпустить ее от себя.
То, что он к ней испытывал, на любовь не похоже. На ту любовь, которую он чувствовал к Маше.
Плоть его молчит и, наверное, никогда уже не заговорит. Но эта девушка ему нужна. Очень. Без нее его снова окутает с ног до головы этот густой зеленовато-сизый туман.
Он вздрогнул, вдруг ощутив странный холодок внизу живота. Словно там обитало какое-то живое существо, и оно просилось выйти наружу. Ян положил на землю топор и прижал к животу ладонь. Там на самом деле что-то шевелилось и слегка ныло. Это было приятное ощущение, когда-то давно он его уже испытывал. Он лег на траву, раскинув руки и подставив лицо серому, брызгавшему редкими каплями дождя небу – и весь отдался этому ощущению. Он почему-то думал сейчас о Еве, купавшейся нагишом в пруду. Он видел это случайно: в первый раз, когда чинил ворота, а во второй – когда косил траву на опушке, чтобы набить ею матрацы. Он закрыл глаза. Нет, это была не Ева, а Маша, хотя свою сестру он никогда в жизни не видел нагой. Зато нагой он видел Машину мать, эту удивительную женщину, в которую, как выяснилось, безумно был влюблен его отец и от которой ушел, все еще любя ее.
Возможно ли уйти от женщины, любя ее?..
Эти мысли кружились в сером предосеннем воздухе, возвращая Яна к острым физическим ощущениям, пережитым с Лидией, и к его упорному желанию освободиться от нее, отвести от себя ее колдовские чары.
…Он не слыхал, как подошла Ева. Она присела на корточки, и он увидел совсем рядом ее лицо в обрамлении заметно отросших за последние месяцы платиново-жемчужных шелковистых волос.
– Вспоминаешь о чем-то? – спросила она и нежно коснулась пальцем его щеки. Они оба испытали непонятную боль. Ева спрятала лицо в ладони и села в мокрую траву.
– Я расскажу тебе сегодня все остальное, – прошептала она. – Ты должен знать, какая я гадкая, испорченная. Ты даже представить себе не можешь, какая. Но только сейчас мне стыдно и больно. А раньше… раньше меня точно несло потоком слепых буйных чувств. Я обязательно должна тебе обо всем рассказать.
Ян сел и обнял девушку за плечи. Она прижалась к его груди и всхлипнула. И он вдруг вспомнил своего племянника, маленького Яна, который однажды вот так же горько всхлипывал у него на груди. На душе сделалось тепло и в то же время тревожно. Он осторожно прижал к себе Еву, поднял на руки и понес в сторону их пристанища.
– Мы остались вдвоем в пустой квартире, – рассказывала Ева, подперев кулаком щеку и глядя на прозрачный березовый лес за сбрызнутым легкой изморосью стеклом. – В нас словно бес вселился, и энергия била через край. Нас никто не видел, но мы продолжали разыгрывать это странное действо изысканно красивой любви – мы оба были помешаны на театре и красоте. Мы целовались возле зеркала, то и дело кося глазами в его сторону, мы и любовью стали заниматься около зеркала – Алешу это возбуждало, меня тоже. Мы из кожи вон лезли, чтобы каждое наше движение было красивым и изящным, как в зарубежных эротических фильмах, которые нам довелось видеть на закрытых просмотрах. Мы с упоением придумывали мизансцены с раздеванием и переодеванием, чувствуя себя главными героями нами же и сочиненной пьесы. Нам нравилось ласкать друг друга, мы научились многим способам делать друг другу приятно. И все-таки это, как я поняла впоследствии, была детская любовь. Страсть, о которой нам было известно из книг и спектаклей и которую мы умело имитировали.
Однажды Алеша сказал:
– Как жаль, что это происходит просто так, и никто этого не увидит. Впрочем, постой-ка… У Сашки есть кинокамера. Я попрошу его сделать о нас с тобой фильм.
Я тоже загорелась этой идеей, забыв о ком-то третьем, который в этом случае станет свидетелем того, что не может происходить при свидетелях. Но я была дитя театра, я обожала публику и в то же время научилась про нее забывать. Алеша тут же позвонил Саше, и он вскоре уже был у нас.
Мне было неловко раздеваться под Сашиным любопытным взглядом, хоть я и знала этого парня чуть ли не с детства. Алеша заставил меня выпить вина и стал раздевать сам – медленно, картинно красиво, изображая из себя опытного ловеласа.
Я быстро забыла про Сашу и его камеру. Мои движения стали плавными и картинно изысканными, я не физически, а эстетически наслаждалась тем, что делала сама и что делал со мной Алеша. Потом мы выпили еще вина, и Алеша вдруг воскликнул:
– Идея! Сашка, я тоже хочу поснимать. Я должен видеть это со стороны. Я просто умру, если не увижу!
– Но я не могу заниматься любовью с Сашей, – сказала я и почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Саша был красив мужественной и в то же время одухотворенной красотой.
– Глупенькая, ведь ты будешь только притворяться, будто занимаешься с ним любовью. Ты будешь, так сказать, имитировать сексуальные действия. Как на сцене.
– Но ведь это… нельзя имитировать, – возразила я, представив вдруг, как Сашин член войдет в меня, и почувствовала приятную слабость в низу живота.
– Почему? – самым искренним образом изумился Алеша. – Ведь ты актриса, и все это будет как на сцене. Тебе же приходится обниматься и целоваться на сцене.
– Да, но я… Понимаешь, я люблю тебя, а не Сашу! – выпалила я и почему-то смутилась.
– О, уж что-что, а это я знаю, моя сказочная фея. – Алеша подошел сзади, обнял меня за плечи, заставил запрокинуть голову и жадно впился в мои губы. Но это был театральный поцелуй, и я ответила на него таким же. – Вот. Видишь, как я тебя люблю, – сказал он и опустился передо мной на колени. – Пожалуйста, прелесть моя, сделай то, о чем я тебя прошу. Я очень, очень прошу тебя об этом.
Я заметила, что Саша не спускал с меня глаз. Его пальцы нервно барабанили по столу.
– Но ведь это будет называться изменой. Правда, Саша? – неожиданно обратилась я к нему за поддержкой.
Он опустил глаза. Алеша истерично расхохотался, уткнувшись лицом мне в колени.
– Я так хочу снять этот фильм! Я уже придумал все мизансцены, – заговорил он глухо. – Мы выдвинем тахту на середину комнаты, разбросаем по ковру цветы и зажжем много свечей. Да, кстати, ты, Сашка, наденешь презерватив…
В конце концов я согласилась – я не могла отказать Алеше ни в чем. Внутри меня, однако, совершалась какая-то перемена, меня даже начало знобить. Алеша с Сашей, кажется, ничего не заметили – они готовили декорации будущего фильма.
Алеша ознакомил нас с нехитрым сюжетом: я сплю голая, лишь прикрывшись символическим от пояса до колен черным шифоновым шарфом. Мои длинные волосы (парик) свешиваются до самого пола. Поза такая, словно я кому-то отдаюсь во сне. Саша, тоже голый, лишь в белой повязке вокруг бедер, подходит ко мне. Несколько секунд он смотрит на меня спящую, потом тихонько снимает шарф (я продолжаю спать), целует в лоно и сразу же властно мной овладевает.
– У тебя на лице должно быть наслаждение, смешанное с мукой, – наставлял меня Алеша. – Сперва ты пытаешься с ним бороться, но это, разумеется, не всерьез, потом ты ему отдаешься – вся до капельки. А когда ты кончишь, – обратился он к Саше, – приподнимись медленно на локтях и посмотри ей в глаза, потом встань на колени между ее ног, а она осыпет твой фаллос лепестками розы.
Я вскрикнула, когда Саша вошел в меня резким длинным толчком и прикусила от наслаждения губу. Я чувствовала, как по моей шее сбегает струйка крови, но мне было на все наплевать – мое существо бурно и по-настоящему откликнулось на Сашины ласки.
– Браво! Брависсимо!!! – орал Алеша, бегая вокруг нас с камерой. – Гениально. Саша, не спеши. Ева, подними левую коленку и выверни бедро наружу. Теперь сделай то же самое с правой. Отдавайся, отдавайся же ему, черт возьми! Закрой глаза и слегка приоткрой губы. Умница! А ты положи ладонь ей на левую грудь. Сделай больно. Да сильней же, чтоб слезы из глаз брызнули. Ах ты, Господи, какие же вы, ребята, молодцы!
Я лежала совершенно голая на тахте, испытывая наслаждение и стыд. Саша принес бокал вина, сел передо мной на корточки, приподнял мою голову, сдернул парик и страстно поцеловал в губы.
– Хочу тебя, – шепнул он мне на ухо. – Ты чудесная девчонка. Я ужасно тебя хочу.
Я выпила бокал до дна и поняла, что пьяна встельку. Надо мной потрескивали свечи в канделябрах, тахту качало на волнах, тело казалось легким, почти невесомым. Это было уже другое тело. Оно мне было совсем чужим, но это оно обогатило меня удивительными, ни с чем не сравнимыми ощущениями.
Я заснула. Сквозь сон я чувствовала чьи-то ласки и поцелуи, но не могла открыть глаза. Ласки становились все решительней, и мое тело напряглось.
– Хочу тебя, – услышала я над собой Сашин голос. – Черт бы побрал этот театр. Алешка совсем спятил. Прости меня, моя маленькая девочка.
Я прижалась щекой к его груди и почему-то всхлипнула от обиды, хотя до этого никакой обиды не испытывала. Саша гладил меня по голове, целовал, потом я каким-то образом оказалась на нем сверху. Его ласки сводили меня с ума, но я вспомнила, что люблю Алешу, и расплакалась. Сашу это распалило, он стонал от наслаждения. А я плакала, наслаждаясь тем, что он со мной делал, и своими слезами.
– Дурачок этот Алешка – я бы тебя ни на шаг не отпустил. Эй, крошка, а ты не боишься забеременеть? – вдруг с тревогой спросил Саша и, оттолкнув меня почти грубо, приказал: – Марш под душ! Да скорей же. Ты что, не знаешь, как это делается?
Он чуть ли не силой затолкал меня в ванну, быстро свинтил шляпку гибкого душа и пустил мне между ног струю горячей воды.
– Делай так всегда, поняла? А то с ходу подзалетишь. Тебе еще рановато иметь детей, поняла? Скажи, тебе было со мной хорошо?
– Да, – прошептала я. – Я не знала, что так может быть.
– Выходит, я твой первый мужчина. – Саша усмехнулся. – Угораздило же тебя втюриться в этого Арбатского принца. Люби лучше меня.
– Нет, это совсем другое. – Я решительно замотала головой. – Любовь это не только то, что в постели. В постели всего какой-то миг наслаждения, а потом…
– Тебе рано философствовать на тему любви, – сказал Саша, заворачивая меня в махровую простыню и поднимая на руки. – Отнесу-ка я тебя к твоей Джульетте в опочивальню. Если бы мне не улетать завтра утром на съемки, я бы еще не один раз заставил тебя раздвинуть твои дивные ножки. Но я вернусь, слышишь? К тебе. И очень скоро. Ты только не позволяй больше своему Алешке устраивать комедию из того, что на самом деле называется трагедией. Обещаешь? Или снова поддашься на его слюнявые уговоры?
– Но я ведь знаю тебя с детства, и потому согласилась… – начала было я.
– Это соображение меня слегка успокаивает, хотя… – Саша внимательно посмотрел на меня. – Мне тоже кажется, что ты не смогла бы лечь под кого угодно. – Он тряхнул головой, провел языком по моим губам и опустил меня на пол возле двери в спальню. – Прилечу через неделю. К тебе. И мы в корне изменим нашу жизнь. Идет?
Алешка крепко спал, развалившись поперек тахты. В комнате воняло водкой. Я не стала его тревожить и, как была, в полотенце вышла в коридор. Саша обувался в прихожей.
– Ты очень красивая и вообще какая-то необычная. Я буду думать о тебе всю неделю и, наверное, ни с кем не захочу спать. Но это, мне кажется, не любовь, да и в судьбу я не больно верю… Черт побери, к чему эти сентиментальные монологи, а? Словом, прости меня за все. – Саша взял меня за подбородок и заглянул в глаза. – Я был последней скотиной, жеребцом. Ударь меня по морде. И посильней.
Я приподнялась на цыпочки и поцеловала Сашу в губы. Не оглядываясь, он выскочил за дверь. Я слышала, как он сбегал вниз по лестнице, громко топая ногами. Я бросилась на кухню и, взобравшись с ногами на подоконник, смотрела, как он удалялся по нашему переулку, ни разу не обернувшись.
…За окном стало совсем темно, и Ян встал, зажег свечу.
– Сейчас затоплю печь и поставлю чайник, – сказал он. – Больше не хочу тебя слушать. Внутри болит.
В поезде у Анджея начались сильные рези в животе. Он корчился на верхней полке, кусая губы. Сосед по купе сходил к бригадиру поезда, и на ближайшей станции Анджея увезла в больницу машина «Скорой помощи». Его без промедления положили на операционный стол, и дежурный хирург вырезал гнойный аппендицит. Операция прошла успешно, только из-за экономии анестезина Анджею пришлось помучиться от боли уже потом.
Это был маленький провинциальный городок среди тамбовских степей – тихий, пыльный, живущий обособленно и однообразно.
Анджей смотрел в затененное большими тополями окно больничной палаты на улицу, по которой изредка проезжали машины, слушал радио, почитывал газеты. Соседи попались молчаливые, никто не лез в душу со своим любопытством. Медперсонал относился к Анджею внимательней, чем к остальным больным. Он воспринимал это как должное.
Ему вернули сумку и вещи, и он с радостью убедился, что все на месте – вплоть до перочинного ножа. О существовании денег, очевидно, никто и не догадался: дешевая клеенчатая сумка оказалась надежней любого сейфа, по поводу денег и документов он объяснил, очнувшись от наркоза, что в Москве, когда он делал пересадку, у него украли бумажник, где они лежали, добавив, что ехал к матери в Тамбов.
Хирург, полноватая женщина лет тридцати пяти с крупными чертами лица и добрыми карими глазами, на пятый день после операции сказала, присев на стул возле кровати Анджея:
– Мы можем выписать вас в начале следующей недели, но в дорогу вам рановато, Андрей Германович. – И, слегка смутившись, добавила: – Но вы можете пожить недельку у меня. Я живу с матерью. У меня нет ни детей, ни мужа.
– Спасибо, Анастасия Ивановна, но мне, право, неловко тревожить ваш складный образ жизни своим вторжением, – начал было Анджей и внезапно осекся, поняв, что основательно подзабыл русский и теперь выражается на каком-то тарабарском наречии.
– Гляжу я на вас и думаю: давно не встречала таких воспитанных и интеллигентных людей, – сказала Анастасия Ивановна, поправляя цепочку на полной молочно-белой шее. – В вас, как мне кажется, есть немецкая кровь. Угадала?
– У меня мама немка, – тут же нашелся Анджей. – Отец бросил нас, когда я пешком под стол бродил. – Он снова почувствовал, что фраза получилась нерусская, и виновато улыбнулся: – Мама говорила со мной по-немецки. Да и все соседи были немцами. Но у меня, к счастью, не немецкая фамилия и в паспорте написано, что я русский. Поэтому меня взяли в армию и я был на фронте.
Он снова улыбнулся своей обезоруживающе виноватой улыбкой, и Анастасия Ивановна была покорена.
– Фамилия у вас знаменитая. И такая красивая. Чайко-овский, – нараспев произнесла она. – Мой самый любимый композитор, между прочим. Вы случайно не родственником ему доводитесь?
– Увы, нет. – Анджей рылся в памяти, припоминая биографию своего знаменитого «однофамильца». – На Урале это довольно… частая фамилия. Фу, опять я делаю ошибки. Простите, что я так плохо говорю по-русски.
– Ну что вы! – горячо запротестовала Анастасия Ивановна. – Вы говорите очень правильно и необычно. Все сейчас говорят как-то… одинаково.
Через два дня Анастасия Ивановна перевезла Анджея к себе домой в больничной «скорой помощи», нисколько не таясь и не смущаясь своих коллег. Она жила в старом деревянном доме на окраине города. Из его окон было видно бескрайнее море созревающей пшеницы.
Без белого халата и косметики она показалась Анджею худей и моложе, к тому же у нее была красивая молочно-белая шея. Она сказала, когда они ужинали втроем с ее матерью, еще не старой женщиной с породистым лицом и хорошими манерами:
– Вы мне нравитесь, Андрей Германович, но, поверьте, я пригласила вас к себе без какого-либо умысла. Я не синий чулок, но мне почему-то всегда не везло с мужчинами. Вероятно, потому, что не хватало на них времени.
– Нет, Стасечка, это потому, что ты слишком серьезно к ним относишься, – вступила в разговор Анна Несторовна. – Мужчины боятся слишком серьезных женщин. Правда, Андрюша?
Анджею вдруг сделалось легко и уютно. Он весело рассмеялся и расслабился весь до кончиков ногтей. В доме пахло пирогами и вишневым вареньем, на кухне тикали ходики, за окнами колыхались волны пшеничного моря.
– Ну, я, наоборот, люблю серьезных женщин, только они меня почему-то сбоку обходят. Ой, опять не по-русски сказал. Анна Несторовна, Бога ради, хоть вы помогите мне наконец заговорить на чистом русском языке.
