Текст книги "Владимир Яхонтов"

Автор книги: Наталья Крымова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Любимый Яхонтовым великий русский актер Михаил Чехов, подытоживая свой путь, сказал: «Если актер хочет усвоить технику своего искусства – он должен решиться на долгий и тяжелый труд; наградой за него будут: встреча с его собственной Индивидуальностью и право творить по вдохновению». Выделим эти слова.

* * *

Случилось так, что очень скоро жизнь предложила Яхонтову выбор: за Мейерхольда или против него. Было это в обстоятельствах, требующих мужества. Личные обиды в таких случаях нередко играют роковую роль. Большой человеческой стойкости в характере Яхонтова не было. Но, может быть, есть еще такое понятие – «художественная стойкость»?

В 1928 году, когда Мейерхольд лечился за границей, кто-то пустил слух, что он не вернется. Репертуар театра подвергался резким нападкам. В Ленинграде был организован общегородской массовый диспут на тему «Должен ли существовать театр Мейерхольда».

И тут на трибуну Дворца труда неожиданно вышел Яхонтов. Неожиданно – потому что было известно, что от Мейерхольда он ушел, а, кроме того, на подобных собраниях Яхонтова никогда не видели. Он заметно волновался, лицо казалось совсем белым.

Он произнес страстную речь в защиту Мейерхольда. Он собрал все свои силы и сумел отделить личное от главного. Решалась судьба учителя, и в 1928 году он почувствовал себя способным повлиять на это решение.

Его речь звучала вдохновенной импровизацией, но ясно было, что он подготовил ее так же, как свои композиции – сочинил, выучил, обдумал каждую интонацию. Он исполнял эту речь подобно публицистическому спектаклю, ожидая немедленного и прямого отклика аудитории.

Он напомнил о том, что в эпоху военного коммунизма, когда зрители бегали греться в академические театры, а нарком просвещения Луначарский грудью отстаивал существование этих «феодальных твердынь», Мейерхольд со своей труппой в это время мерз в нетопленном помещении, работал в холоде, без денег, без дотации. Создатель театра, ставшего знаменем революции, разделял все трудности с теми, кто эту революцию совершал. Яхонтов говорил, что теперь, когда в театры пришел новый массовый зритель, когда театральная молодежь требует впечатлений, чтобы насытить живой художественный организм, необходимо проявить бережность к театру, который сам есть завоевание революции. Мейерхольду сейчас 55 лет, у него переутомленное сердце, «потому что в течение репетиций он сорок раз перебежит из зрительного зала на сцену и обратно». Общественное мнение должно остановить тех, кто мешает жить и работать художнику, отдающему свой талант революции… «Остановитесь!» – торжественно произнес Яхонтов последнее слово своей речи и простер руку над залом. Как уверяют очевидцы, зал встал.

Когда к столетию со дня рождения Мейерхольда в Бахрушинском музее готовилась выставка, стенограмму речи Яхонтова извлекли из архивного фонда и сделали к ней такую сноску-послесловие: «Театр Мейерхольда не был тогда закрыт. Он просуществовал еще до января 1938 года – почти десять лет, – создав много интересных спектаклей, вырастив большую группу учеников и последователей Мейерхольда и дав богатейший материал для многих режиссеров и театроведов в СССР и за границей на много лет вперед».

В творческой жизни мейерхольдовского театра Яхонтов больше не участвовал, в совместной работе с Мейерхольдом не сталкивался. Но факты театральной истории указывают на интересную параллель, возникшую и протянувшуюся на десятилетие.

Мейерхольд поставил гоголевского «Ревизора»; Яхонтов включил гоголевскую «Шинель» в свой «Петербург».

Мейерхольд в «Ревизоре» осветил не провинциальное захолустье, а всю Россию, до самых верхов; Яхонтов к «Шинели» присоединил «Медного всадника» и «Белые ночи», расширив, таким образом, социальный диапазон своего «Петербурга». Он унес с собой многое из стилистики Мейерхольда и мотивов его творчества: трагизм острых метафор, лирику нового века, глубокую и нервную, скрытую эксцентричностью форм.

Мейерхольд сражался за пьесы Маяковского, за его поэтическое слово на сцене; Яхонтов стал лучшим исполнителем стихов поэта.

Мейерхольд искал современное звучание грибоедовской комедии; Яхонтов сыграл «Горе от ума» дважды – первый раз в своем «Современнике», второй – за полгода до смерти.

Мейерхольд материалом для реформы оперного театра выбрал «Пиковую даму» Чайковского; Яхонтов в «Современнике» принялся за «Пиковую даму» Пушкина.

Мейерхольд в «Даме с камелиями» защитил и воспел женщину, которой торгуют в мире чистогана. Яхонтов за три года до этого сделал свою «Настасью Филипповну».

Мейерхольд поставил антимещанский «Мандат» Н. Эрдмана; Яхонтов неожиданно для всех сделал вечер Зощенко, к той же теме подойдя с другой стороны.

В этих параллелях и совпадениях не стоит указывать точные даты и нет смысла определять первенство. Речь идет о близости устремлений. Шла реальная, но и совместная жизнь в искусстве, движимая силой творческих индивидуальностей и тем, что называется «нравственным климатом времени».

* * *

…Прошло ровно двадцать лет, как Яхонтов ушел из театра Мейерхольда. В январе 1945 года, в зале имени Чайковского, построенном на месте бывшего ТИМА, он играл свою последнюю премьеру – новую редакцию «Горя от ума».

На генеральной репетиции режиссеры Е. Попова и С. Владимирский поднялись в осветительскую будку, чтобы установить свет. И – бывают же такие встречи – в будке сидел старый осветитель Театра Мейерхольда! Он помнил все – и как освещал фонтан в «Бубусе» и как вырубал свет, когда барон Фейервари взламывал сейф…

В осветительской будке сидели взволнованные люди, которых судьба далеко увела от их молодости, разбросала в разные стороны, а теперь вдруг соединила опять, на один спектакль. С головокружительной высоты они смотрели вниз и им казалось, что сквозь белоснежный мрамор прекрасного зала проступают знакомые кирпичные стены и вот-вот прозвучит знакомый удар гонга.

А на сцене ждал артист. Он стоял в строгом фраке, как когда-то в «Бубусе». Только не с паяльной лампой в руке, а со старинным канделябром. Он ждал, волнуясь, сосредоточенный, серьезный, не понимая, почему нет светового луча. Потом недоуменно произнес из роли Фамусова: «Где домовые? Где?» – и протянул вперед канделябр. «Я так разволновалась, – вспоминает Попова, – что перепутала фильтры. Старый осветитель помог мне найти лучом фигуру Яхонтова».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда-то на глазах наших родителей уходила старая Москва с торговым Охотным рядом, Сухаревкой и извозчиками. А теперь мы уже не помним, каким было начало бульвара в том месте, где сейчас под Арбатской площадью гудит тоннель. Забывается снежная московская зима и то, как падал свет из окон на сугробы, и как распускались осенью золотые шары в московских дворах. В арбатских переулках доживают свои последние дни особняки, хранящие облик дворянских имений, и не всякая встреченная вами старушка вспомнит, какой переулок раньше назывался Милютинским.

Новая архитектура стирает разницу между Москвой и Ленинградом. Город на Неве, надо полагать, сохранит свои прекрасные ансамбли, но сохранятся ли Фонтанка и Мойка, не как гранитные набережные, а как строй домов, который околдовал еще Гоголя и Достоевского? Кому в будущем понадобятся старые петербургские дворы с глухими стенами и неизвестно где и почему прорубленными окошками, сумрачно смотрящими в серое небо или в глухую подворотню?

Современный человек, приезжающий в Ленинград, почему-то бродит и бродит не только по набережным, но по этим дворам, волнуется, вдыхая сырой воздух и без устали всматривается в дома, как в лица старых знакомых. Здесь жил Гоголь, здесь – Блок.

Ленинград заворожил Владимира Яхонтова как только он сошел с перрона Московского вокзала осенью 1925 года.

Толпа мейерхольдовцев высыпала из вагонов – театр приехал на гастроли. Молодой человек вышел на вокзальную площадь. «Было сыро и мокро…», – всплыли в памяти строчки любимого романа. Было сыро и мокро. По-особому сыро и, кажется, по-особому мокро, как бывает только в этом городе. Влево и вправо уходили мрачноватые дома Лиговского проспекта. В тумане открывалась перспектива Невского. Странно замедленным был рассвет, хотя на Невском уже позванивали трамваи, и куда-то спешили деловитые прохожие. В окнах магазинов, расположенных на несколько ступеней ниже уровня мостовой, тускло горели лампы.

Молодой человек с чемоданом в руке не торопился в гостиницу. Минута, когда впервые стоишь на вокзальной площади, зная, что где-то рядом – Нева, Медный всадник, Зимний и Мойка, – эта минута уже не повторится.

Анонс мейерхольдовских гастролей 1925 года: «Ленинградский Губпрофсовет. Театрально-художественная секция Культотдела. Гастроли Театра имени Вс. Мейерхольда. „Лес“, „Мандат“, „Д. Е.“…»

А рядом: «Сад отдыха. НОВЫЙ ЗАКРЫТЫЙ ТЕАТР. Нашумевшая в Москве пьеса А. А. Грина по роману Виктора Маргерит: „Проститутка“… Ленинградская кинофабрика Госкино: „Международная карьера Спирьки Шпандыря“».

Сводная афиша ленинградских театров: «Фишль первый», «Августейшая авантюристка», «Принцесса О-ля-ля», «Сиятельный парикмахер», «Заговор императрицы». Тут же: «Только пять гастролей Московского театра сатиры „Ой не ходы, Грицю, на заговор императрицю“…»

Мейерхольд в Ленинграде был озабочен и хмур. Ленинградцы встретили его не слишком приветливо, занятые собственными заботами в области культуры: нэп на своем излете еще «держал площадку», и не одну, а многие, и это в городе, славном революционным духом.

Сохранить ясность перспективы и точность тактики в строительстве новой культуры было нелегким делом. Статья Адриана Пиотровского в том же номере журнала, где объявлены мейерхольдовские гастроли, названа более чем резко: «Ленинградское разорение». «…Да, разорение, какое другое слово найти? Еще три-четыре года назад театральное первенство Ленинграда было неоспоримо… попытки построить революционный профессиональный театр в Ленинграде не прекращались, несмотря на труднейшие условия… И вот наш город снова начисто оголен, в нем не осталось ни одного молодого театрального дела… Но, может быть, виноваты объективные условия? Некоторые из них несомненны… да, промышленность сократилась, но ведь мы все ждем, все верим в ее неизбежно быстрый рост… Ленинград остается рабочей столицей… вторым городом Республики и первым ее культурным и научным центром…»

Это озабоченное, резкое выступление коснулось и Мейерхольда, хотя он не был назван по имени: «И вот, когда сейчас чудом сохранившиеся немногие наши театры с напряжением всех сил готовятся к открытию нового сезона, в город наш привозят два значительнейших московских театра… и никто, как кажется, не заботится о том, что этими гастролями… в корне подкашиваются возможности этого сезона в Ленинграде».

Значит его, Мейерхольда, гастроли срывают новый сезон в рабочей столице?! И это пишет не какой-нибудь неведомый газетчик, которого ничего не стоит призвать к порядку, а известный, уважаемый в городе человек!

Увы, ленинградская критика не увидела в привезенных Мейерхольдом «политических ревю» примера, который можно было бы достойно противопоставить мутной волне «Принцесс О-ля-ля» и «Сиятельных парикмахеров». Известно было, что вкус нэпманской публики агрессивен, наступателен – она обрабатывает по-своему все, что мало-мальски такой обработке поддается. Ну а если ей не по зубам был «Лес» или неприятен «Мандат», так ведь можно и не ходить, никто не неволит.

А в кино в это самое время, наперерез роковым страстям немого экрана, двинулся эйзенштейновский «Броненосец „Потемкин“». Не сразу поняли, что произошло.

Втиснули в стиль тогдашней рекламы: «Грандиознейший фильм сезона!» «Музыкальная иллюстрация усиленным оркестром! Бесперерывные сеансы!» «В кинотеатрах „Великан“, „Гранд-Палас“, „Паризиана“ – исключительный успех!» «Грандиознейший исторический фильм!»

Зная характер Мейерхольда, нетрудно угадать причины его нервного состояния. Уж кому, как не ему, было понять, что «Броненосец „Потемкин“» не влезает в рамки «исторического» фильма, даже самого «грандиознейшего», открывает собой новую историю кино. И сделал этот фильм его, Мейерхольда, недавний ученик, восторженно взиравший, как творит учитель!

И вот теперь этот ученик, посмевший уйти, встряхивает мировой кинематограф – не декларацией, а делом, прекрасным фильмом, на который сразу хлынули толпы, будто только и ждали этого сурового, жесткого монтажа кадров. Да, это современный революционный кинематограф, тут возразить нечего. А он, Мейерхольд, задумал ставить старого гоголевского «Ревизора», и еще совсем неизвестно, многие ли поймут новизну и размах его замысла…

* * *

Во время ленинградских гастролей другой его ученик, Владимир Яхонтов, выступил со своей композицией «Ленин».

Мейерхольд не знал, что композицию о Ленине готовит тот «салонный фат», который ловко репетирует в «Бубусе». «Счастье тому, кто умел учиться, глядя на него, – сказал о Мейерхольде Эйзенштейн. – И горе тому, кто доверчиво шел к нему с вопросом». Яхонтов никогда и не посмел бы подойти. Он работал втайне. К весне 1925 года он работу над «Лениным» закончил. Где и кому ее показать, еще не было решено, когда вместе с театром он оказался в Ленинграде.

Мейерхольд обладал сверхчуткостью к окружавшей его атмосфере, но и Яхонтову нельзя было в этом отказать. Он сразу почувствовал не только красоту и поэзию города, в который попал, но и, так сказать, потенциальную предрасположенность Ленинграда к тому, что он, Яхонтов, в себе носил. «Я гулял по городу, восхищался набережными, рабочими окраинами, смотрел и думал: открыть свою тайну или еще рано?» Он читал театральные афиши и статьи, подобные статье Пиотровского. В Гранд-Паласе смотрел фильм «Броненосец „Потемкин“» и в темноте зала всем существом чувствовал реакцию зрителей, совсем не такую, какой в театре встречали «Бубуса».

Он бродил по улицам, а боковым зрением искал подходящую вывеску. «Дворец искусств»… «Институт театра»… «Политпросвет»… Стоп.

О том, что случилось в тот вечер в прокуренной комнате обычного ленинградского учреждения, Яхонтов рассказал в своей книге. Но есть возможность сослаться и на рассказ очевидца, который в Ленинграде первым откликнулся на искусство Владимира Яхонтова. Это был театральный критик, работник сети культпросвещения Григорий Александрович Авлов. Старые ленинградцы его помнят.

Насколько мобильны оказались ленинградцы, видно по дате первого печатного отклика: Театр Мейерхольда приехал в первых числах сентября, гастроли начал 9 сентября, а 8-го в еженедельнике «Жизнь искусства» уже была опубликована статья Гр. Авлова «Вечер Влад. Яхонтова». Статьей об одном актере предварили гастроли целого театра.

«Несколько дней назад ко мне в Политпросвет явился молодой человек. Отрекомендовавшись артистом театра имени В. Мейерхольда, он заявил, что у него есть работа – монтаж, которую он хотел бы продемонстрировать… Случилось это в служебное время; для этого просмотра надо было оторвать полчаса от текущей работы… Пошли в свободную комнату, все еще пожимая плечами и немного ворча за то, что отрывают от дел. Прослушав две части работы Яхонтова, стали просить показать еще одну, а дальше, узнав, что Яхонтов торопится, обещали доставить его домой на машине, чтобы прослушать четвертую часть… Что же из себя представляет работа Яхонтова?

– Монтаж, – как заявил автор при первом своем появлении в Политпросвете.

– Да ведь это художественная лекция, – так определил работу один из товарищей на предварительном просмотре.

Театрально оформленный доклад-монтаж – так, по соглашению с Яхонтовым, написано было в повестках, приглашавших на просмотр…»

Когда-то рецензия в грозненской рабочей газете отразила смысл явления и нужность его людям. Теперь профессиональный критик, умеющий непосредственно слушать, не втянутый в сложные театральные распри, озабоченный делом, которое ему поручено, откликнулся на факт искусства, оценив его принципиальную новизну.

Фрагменты различных текстов «кажутся плотно приставшими друг к другу: швов не видно… Не механическое, а органическое соединение кусков, соединение, убеждающее своей неумолимой логичностью… Яхонтов не обставляет свое выступление никакой торжественностью и пышностью. В нем нет ничего от дурного актерского тона… нет и тени театральщины. Но здесь есть подлинное мастерство; ничего случайного, все сделано, рассчитано, размечено. И все искренно и просто… Можно много писать о работе Яхонтова, об ее общественной значимости и художественной ценности. Но этого, конечно, будет недостаточно. Необходимо, чтобы Яхонтова послушали широкие массы рабочих».

Интересно, что автор статьи, подыскивая определения увиденному, отмежевывается от всего театрального, как от надоевшего и неуместного: «На сцену выходит человек, скромно одетый, в кепке…», «Нет и тени театральщины, но есть подлинное мастерство…», «Все искренно и просто…», «Скупость жеста необычайна. Зато необычайна благодаря экономии и выразительность жеста».

Актером были хорошо восприняты уроки Вахтангова и Мейерхольда, но об этом не задумывались первые взволнованные зрители «Ленина». Они видели, чем кончаются попытки старых театров прикоснуться к ленинской теме. В бывшем Александрийском театре вышел театрализованный «лито-монтаж» «У великой могилы» – «представление оперно-трагедийного стиля». В зале Ленинградской консерватории была поставлена театрализованная поэма «Вождь» с участием хора.

Автор передовой статьи «Памяти вождя» в январском номере ленинградского театрального еженедельника подытоживает: «В арсенале театра очень трудно найти бесспорные и убедительные приемы, пригодные для данного случая… Поверхностный шаблон привычно-театрального пафоса не соответствовал глубокому и сосредоточенному настроению зрителя».

Хор, декламация, пафос – приемы, обычно применявшиеся (и теперь еще применяемые) для торжественных дат и пьес «монументального» содержания, – в 1925 году обнаружили свою полную неуместность. Вывод этот сделан не в театральной рецензии, а в передовой статье, отражающей общественные тенденции культурной жизни Ленинграда. И, как бы в укор театрам, про композицию Яхонтова сказано, что в ней «ни единой фальшивой ноты. Экономия и предельная скромность».

Все-таки у театральной аудитории тех лет был чуткий слух. Конечно, она была разной и иногда резко делилась. С ленинской темой театры обращались не к нэпманам, а к тем, кто эту тему приносил с собой в театр как глубоко личную. И хотя актеры и режиссеры, готовившие представления к траурной дате, несомненно были искренни, то, что они отбирали из своего привычного арсенала, резало глаз и ухо фальшью. Зритель был настроен по-особому – театры не находили соответствующих этому настроению сценических форм.

Яхонтов нашел. Может быть, он искал серьезнее и сосредоточеннее. Сказался опыт выступлений в Грозном – через эту (такую простую!) школу не прошли его коллеги по искусству. Так или иначе, один артист оказался впереди мощных коллективов. Он не перещеголял их еще большей театральной эффектностью. Наоборот, он оказался первым в силу демократичности, безэффектности, простоты.

Ленинград был строгим и серьезным городом. Яхонтов совпал с характером этого города стилем своего сценического поведения и содержанием своего искусства.

Успех «Ленина» был настолько велик, что текст композиции 7 ноября 1925 года был перепечатан «Ленинградской правдой» и вскоре издан книжкой. 21 января 1926 года в Большом драматическом театре «по композиции В. Яхонтова» был показан спектакль-доклад «Ленин» (музыка Ю. Шапорина, режиссер П. Вейсбрем).

Мейерхольд, удивленно и недобро посматривающий на весь этот неожиданный разворот событий, вдруг сделал шаг навстречу: предложил Яхонтову сделать в театре композицию о 1905 годе. Яхонтов радостно согласился. Ему казалось, что таким образом, во-первых, снимется возникшее напряжение, а во-вторых, что скрывать, приятно было выступить премьером-солистом в мощном хоре под руководством Мейерхольда.

Но так же как «спектакль-доклад» в БДТ, так и затея со спектаклем о 1905 годе кончилась неудачей. В массовом исполнении текст монтажа потерял напряжение, внутреннюю логику и музыкальность. На сцене неизбежно торжествовала актерская манера чтения, Яхонтов же только-только нащупывал какую-то иную. Сам он, выходя на подмостки, категорически противился, когда его пробовали усилить массовкой или поющим за сценой хором.

«Законы театра конфликтовали с тем искусством, которое я избрал», – признал Яхонтов. Поначалу он думал, что конфликтует с театром вообще. На самом же деле, это выкристаллизовывался и от коллективного искусства отделялся совершенно особый вид театра – со своими законами, своим пониманием действия, зрелищности и художественного образа.

Анализируя в своей книге момент репетиции «1905 года», Яхонтов делает вывод: «Вступали в борьбу два искусства: театр и художественное чтение». Себе, таким образом, он отводит роль чтеца – куда менее сложную, чем та роль, за которую он брался, один исполняя «Ленина». В «Ленине» он был не чтецом, а артистом. Его «литмонтаж» явился своеобразным спектаклем. А все вместе это было театром. Какими бы другими словами искусство Яхонтова ни называлось, они со временем отпали. Осталось одно: «Театр одного актера», что и было вполне справедливо.

Сам он лишь спустя многие годы дал себе отчет в происшедшем, да и то отчасти. «Исполнитель, то есть единственный актер, не случайно остался без коллектива. Он составляет исключение по роду своего искусства» (курсив мой. – Н. К.). В течение последующих двадцати лет он то проникался правдой этой мысли, то изменял ей. Оставаться верным самому себе нелегко – даже испытав, как говорит Михаил Чехов, счастье встречи с собственной индивидуальностью.

Путь актера Яхонтова не слишком занимал Мейерхольда. Они столкнулись на площадке «агитационного искусства», где режиссер считал себя знаменосцем и никому этого знамени уступать не хотел. Конфликт был неизбежен. Ленинградская критика поддержала Яхонтова.

* * *

В течение ленинградских гастролер Яхонтов выступал почти каждый день. Заявкам и просьбам не было счета. 9 октября он писал с гастролей Л. и М. Леонидовым, с которыми подружился: «…Я выступал на всех металлургических заводах Ленинграда – и удивительные это были выступления! Словно я говорю самое нужное для этой массы, самое дорогое. Это ведь видно, как они украдкой вытирают глаза рукавом и как молчат после „ранения“, и не украдкой уже, а откровенно и кулаком утирают слезы… Это дорогие дни для меня… „Так мы только его слушали“. „Берега себя, ты нам нужен“. Так мне потом говорят и пишут в анкетах. С 28 сентября до 9-го каждый вечер я легко выношу нагрузку в 7 частей. Часто я читаю по 2 раза в день. Я никогда не испытывал такого рукопожатия… Вот почему этот пронизывающий до костей ветер, и снег, и дождь, и пронизывающий холод, и непроглядная тьма, и лужи, все ничего не значит!.. А окраины здесь широко раскрываются перед глазами: Нева, краны, луна, ветер, пар… На меня часто вдруг нахлынет недоумение, откуда такая сила, если полторы тысячи человек слушают три часа и никто не шелохнется…» Он выступал в клубах, на Путиловском заводе, бывшем заводе Михельсона, перед рабочими ленинградского порта, перед студентами, педагогами, инструкторами культпросвета. Он нашел в Ленинграде благодарную, чуткую, умную аудиторию, в которой так нуждался.

Его приняли и окружили атмосферой понимания зрители, актеры, работники Наробраза, писатели. Критики А. Гвоздев, В. Мануйлов, С. Дрейден, Н. Верховский, С. Цимбал, Б. Бродянский, Е. Кузнецов, Г. Авлов писали о нем, общались с ним, помогали словом и делом. На его выступления приходили известные ленинградские актеры. Ю. М. Юрьев не уставал его слушать и позже звал в Александринку, предлагая роли Чацкого и Арбенина.

Председателем секции ленинградских чтецов до войны был Антон Шварц, – замечательный мастер слова, умный, интеллигентный человек. В атмосфере, им созданной, Яхонтов был окружен мало сказать вниманием – он был кумиром, ничуть не выпадая из общего, строгого ленинградского стиля. Г. Артоболевский, Е. Тиме, Д. Лузанов, С. Чернявский, Т. Давыдова – вот постоянное «чтецкое» окружение Яхонтова.

В 1925 году Яхонтов покорил Ленинград не вообще актерским талантом, но публицистикой, возведенной в ранг искусства. С. Дрейден уточняет: тогда это еще не был театр одного актера, скорее – трибуна одного актера. При том, что объяснять свое искусство Яхонтов ни на какую трибуну не поднимался и ораторских способностей в себе не чувствовал. (Кстати, единственное исключение – речь в защиту Мейерхольда была произнесена тоже в Ленинграде, в Москве он, наверно, и смолчал бы.) По своему характеру он вовсе не был трибуном, но роль трибуна, роль оратора ощутил как самую нужную в данный момент. Он играл ее по законам искусства, требующего правды чувств и перевоплощения. Обладая той чуткостью к времени, которая присуща не столько актерам, а, скорее, общественным деятелям, он из многих театральных ролей в 1925 году безошибочно выбрал роль, лежащую вне известных театральных амплуа. Какого оратора, трибуна, докладчика публика в те годы хотела слышать, таким он к ней и явился. Какому тону, каким интонациям аудитория поверила бы, такие он и нашел. Все неуместное, отжившее, раздражающее – отбросил. Все, что из арсенала Вахтангова и Мейерхольда могло помочь, то и взял.

Демократичный, строгий, чуждый эстрадной развязности, доверяющий зрителю и вызывающий уважение к себе – таким он многим с тех лет и запомнился.

С годами не могли не измениться его облик и манера сценического поведения. Но главное осталось прежним.

Высшая степень сосредоточенности, мгновенно собирающая внимание публики. Он действительно напоминал высококвалифицированного лектора, который свободно владеет материалом, но превыше всего ставит дисциплину мысли.

Иногда он предварял выступление несколькими пояснительными фразами (это позже – в «Петербурге», в «Войне»), то ли опасаясь, что не будет понятен выбор и сложная связь материалов, то ли прощупывая зал, устанавливая с ним некий предварительный контакт. Но в этом никогда не было заигрывания или фамильярной доверительности.

Позже он иногда допускал неожиданно прямое обращение к кому-то в зале: например, читая лирическое стихотворение, обращался к какой-то красивой женщине в первых рядах партера. Но в этом не было фамильярности или «актерства». Непременная и безошибочная дистанция все равно устанавливалась – шутливо и артистично. Он приходил на спектакль, который предназначался публике, но оставался как бы сам по себе, погруженный в смысл того, ради чего на сцене появился.

* * *

Драматургия спектакля «Ленин» строилась в основном на поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин», текстах ленинской работы «Что делать?» и «Манифеста Коммунистической партии». Сплетение этих трех главных мотивов создавало смысловую симфоничность спектакля.

Принципиально новым, по сравнению с первой, «грозненской» композицией, был выбор материала: там – газетные статьи, стихи из тех же газет, письма рабкоров. Здесь – работы классиков марксизма и поэма Маяковского, которую Яхонтов про себя сразу же отнес к классике, ни на секунду не усомнившись.

В Грозном, впервые призадумавшись над тем, что такое потребность широкой аудитории, он подальше спрятал блокнотик со стихами Балтрушайтиса. На обыкновенную газету он взглянул как на материал для искусства.

Вернувшись в Москву и подумав о продолжении темы, он открыл «Манифест».

Мы сегодня забыли многие чувства первооткрытий. Теперь любой старшеклассник, не говоря про студента, знает, что такое «Манифест» – проходил в школе, сдавал на экзамене.

Поколение, к которому принадлежал Яхонтов, не изучало классиков марксизма на уроках. Яхонтов не сдавал экзаменов по политэкономии или диамату. Но на его глазах совершился тот переворот в России, с которого началась ее новая история. И вот теперь он вчитывался в строки «Манифеста».

«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов…»[2]2
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 424.


[Закрыть].

О чувствах, испытанных при этом чтении, он сказал так: «Мне тогда казалось, что именно я открыл это прекрасное произведение». Он поразился ясности предвидения и логике анализа. Закономерность всего, чему он сам был свидетель, стала очевидной. Наново открылась истина, далекая от обывательских пересудов, величественная в своей простоте и силе. «Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открывали ставни», – прочитал он у Маяковского. Это и про него было сказано.

Он не изучал классиков марксизма, тут не надо преувеличивать. Но не надо и преуменьшать, воображая, что он бездумно заучивал понравившиеся строчки.

Как художник, Яхонтов почувствовал в «Манифесте» красоту и силу человеческой мысли. Как исполнитель он радостно подчинился ее ритму. Он часто повторял, что ритм – это второе сердце.

В классической прозе он научился улавливать это внутреннее биение – то размеренное, то учащенное, то еле слышное. Это мысль движется, идет, и у нее своя «поступь». И так же как актер в роли пленяет зрителей движением образа, его видоизменением в ситуациях пьесы, от реплики к реплике, от одной мизансцены к другой – так тут понятия, заключенные в словах, и складываемая из них мысль должны пленить слушателей, дойти до их сознания и прочно остаться там.

 
Свободный
и раб,
патриций
и плебей…
 

«Я стремился, – объясняет Яхонтов, – раздвинуть до предела форму изложения, улавливая большие паузы между крупными понятиями: „свободный“ пауза, „и раб“ пауза, „патриций“ пауза, „и плебей“ пауза – и так далее». Паузы, разные по длительности и по содержанию, они диктуются развитием мысли и ее логикой, чувством ритма и внутренним ощущением меры. От мысли, заключенной в документе, Яхонтов волновался так, как актер от драматической роли и автор – в процессе рождения поэтических образов. «Умение волноваться в пределах художественного замысла – есть артистичность», – говорил Яхонтов. Он улавливал в самом себе эти минуты, чтобы потом выверить еще и еще раз свой замысел и свое актерское в нем самочувствие.

Текст «Манифеста» явился первым толчком к созданию композиции «Ленин». В книгах, стоявших на полке рядом, Попова и Яхонтов искали продолжение тех же мыслей. Они интуитивно нащупывали свою драматургию, в данном случае динамику развития политической мысли и общественных событий. Стиль политической публицистики стал предметом особого изучения и, надо добавить, – увлечения. «Манифест» – это как брошенный в пространство развернутый лозунг. Ленинская работа «Что делать?» – яростный бой с противниками, полемика, в которой теоретические обобщения сплетаются с конкретным адресом и именами врагов. Ленин высмеивает, опровергает, доказывает, зовет, организует. Речь идет о воспитании сознания масс в стране, где движение протеста стихийно, а круг профессиональных революционеров узок. «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступиться в соседнее болото…» – эти строки Яхонтов использовал не раз в своих публицистических работах. Однажды поставил их рядом с «Песнью о Буревестнике»: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…».