Текст книги "Владимир Яхонтов"

Автор книги: Наталья Крымова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В истории театра «Современник» на сегодняшний взгляд многое представляется полуфантастическим.

Хотя бы то, как театр родился. Четыре человека (В. Яхонтов, С. Владимирский, Е. Попова и Л. Арбат) пошли почему-то в учреждение, именовавшееся Главнаукой, и сказали заведующему Главнаукой М. П. Кристи: «У нас есть спектакли – „Ленин“, „Пушкин“, „Петербург“. Будет „Пиковая дама“ и „Война“. Мы хотим сделать театр».

М. П. Кристи ответил: «Я не могу утверждать театр, но надо поговорить с Анатолием Васильевичем». Пошли к Луначарскому, и тот сказал, что он, Луначарский, такое дело приветствует и передает его заведующему Главискусством П. И. Новицкому. Так, в сезон 1927/28 года в Москве при Главнауке был утвержден новый театр.

А название! Ведь как обычно дается имя театру? Серьезные люди, на каком-нибудь заседании, обсуждают все обстоятельства, сообразуясь с тем, какие названия были, какие нет, какое лучше прозвучит опять же сообразно многим обстоятельствам и т. д. и т. п. А тут два молодых актера и два режиссера, сидя за стаканом чая, азартно придумывали имя своему театру. Кому-то из четверых пришло в голову название пушкинского журнала – «Современник», все обрадовались и опять побежали в Главнауку. Там тоже все обрадовались и поздравили, пожав руку товарищам из «Современника».

Театр разрешили, руки жали, даже зарплату утвердили – по 250 рублей каждому в месяц. Правда, регулярной зарплаты так никто и не получал, ни вначале, ни потом. Зато были свои афиши: «Театр „Современник“». Статьи в прессе – в «Правде», во многих других газетах и журналах. Были восемь лет, полных напряженной работы, побед, неудач, всего того, что составляет жизнь настоящего театра.

А с другой стороны, многое опять же полуреально. Любой театр создается хоть в захолустном, но в помещении, «Современник» не считался передвижным, но своего дома у него так и не было – ни когда он родился, ни когда закрывался. Репетировали в клубе МГУ, открывались в Камерном, на Тверском бульваре, одно время играли в помещении Студии Ю. Завадского на Сретенке, счастливый сезон 1929/30 года провели в Бетховенском зале Большого театра. В любимом Бетховенском зале играли раз в пятидневку, с 5.30 до 7 часов вечера, то есть до начала работы Большого театра. «Эти дни проходили для нас как праздники».

Бездомность не воспринималась драматически. Она была бы даже естественной формой существования, если бы проблемами помещения, гастролей, аренды, окупаемости и пр. и пр. занимался опытный и честный администратор, а не сами актеры и режиссеры, мало что понимавшие в таких делах.

Фантастика продолжается, стоит коснуться слова «администратор». Сказать, что в «Современнике» вообще не было директора, нельзя. Вроде бы и был, вернее, были многие, время от времени. Одного из них Яхонтов называет: «директор и пантомимический актер (А. Гурвич), помогавший мне в спектаклях».

Директора и администраторы сменяли друг друга с удивительной быстротой. Однажды во время гастролей два новопринятых «администратора» оказались с подложными паспортами, так что Яхонтову пришлось побывать в милиции.

На том организационная фантасмагория не кончается. Театр удивительно легко родился, но и закрылся он в 1935 году не менее удивительно. Собственно, никто его не закрывал, кроме Яхонтова. Не было ни приказов, ни снятия с должности. Уже не существовал «Современник», а печать об этом не знала или не хотела знать. В 1936 году Лев Кассиль в «Известиях» писал, что Яхонтов «не чтец, он остался актером, у него есть театр „Современник“ с талантливейшим режиссером Е. Е. Поповой». В газете «Советское искусство» тогда же была помещена статья А. Гладкова: «Владимир Яхонтов» (к десятилетию театра «Современник»), кончавшаяся словами: «Место, которое занимает Яхонтов в советском театре, он ни у кого не унаследовал. Это место создано им самим, под живым и мощным влиянием традиций Маяковского и Мейерхольда, как создана им самим, подобно его учителям, своя зрительская аудитория». В 1937 году в газете «Правда» С. Третьяков еще писал об уникальном театре, спектакли которого бросают «яркий свет на вещи, проходящие при обычном чтении полузамеченными», и об актере, который внес в эти спектакли «горячую политическую направленность», будучи предельно скупым в средствах выражения и скромным «во всем, что касается исполнительского самовыпячивания». Так было отмечено десятилетие театра, который прожил не десять, а восемь лет и закрылся до того, как отметили его юбилей и поздравили с успехами.

Невозможно с точностью подсчитать количество спектаклей, сыгранных этим необычным театром за время его существования. И все же попробуем сделать это, хотя бы приблизительно.

Из двенадцати месяцев в году исключим два – на отпуска и пр. Даже удобнее будет считать: 8 лет по 10 месяцев, итого 80. Яхонтов пишет, что в Бетховенском зале играли раз в пятидневку (тогда были не недели, а пятидневки). Помимо этого зала играли гораздо чаще на многих площадках, в поездках – каждый день, иначе пришлось бы идти пешком из Керчи в Вологду. Но будем считать хотя бы пятидневками. Шесть раз в месяц. 6 умножить на 80 будет 480. Если округлить цифру до пятисот, это будет весьма заниженный итог. Но любовь к круглым цифрам велика, они эффектны, пусть будет 500.

Итак, 500 спектаклей.

Не хочется писать громкие слова о просветительском значении того, что делалось «Современником», и о том, что в этом смысле стоит за цифрой – 500 спектаклей.

Пятьсот раз выходил на сцену один актер и играл свои спектакли – о революции и о Ленине, о судьбе маленького человека в старой России, о причинах и следствиях мировых войн и о многом другом. Репертуар был устойчивым и широким, современным и классическим, актер вызывал восхищение уровнем своего мастерства, достойным эпохи. Театр завоевал, как признавали критики, любящую и верную аудиторию.

Ни один театр не застрахован от микроба халтуры и ремесленничества. Но в самые трудные для «Современника» дни Яхонтов не халтурил (он не умел этого делать) и яростно ненавидел халтуру, как нечто недостойное художника. Он нес в широкие массы зрителей только высокое качество, только искусство, ничего другого.

Но театру «Современник» не повезло на летописцев.

Тоже странность: известно, что театр, живо волнуя современников, значение свое, как правило, обнаруживает спустя годы, когда уже и очевидцев нет. Однако в шеститомнике «Истории советского драматического театра» имени Яхонтова нет. «Современник» в этой летописи остался без пристанища. Яхонтова как художника отнесли к эстраде – в очерках истории «Русской советской эстрады» ему отвели одно из почетных мест, рядом с А. Я. Закушняком. Театр «Современник», правда, помянут там в одной фразе, зато об искусстве эстрадного актера и мастера художественного слова рассказано обстоятельно.

Что тут можно возразить? Да и так ли существенны, в конце концов, рубрики летописей?

То, что осталось от искусства Яхонтова на пластинках – высокие образцы «звучащего слова», классика жанра. Тут не с чем спорить.

А то, чем именно потрясал аудиторию Яхонтов-актер, уже основательно забыто и нелегко поддается реставрации. Правда, он сам не терпел слов «эстрада», «чтец» – но мало ли было у него капризов…

Чтобы признать, что Яхонтов потрясал театром, нужно каким-то определенным образом понимать сам театр и ценности в нем.

Действительно, этот актер не сыграл многих ролей в спектаклях, где открывался и закрывался занавес. Не заслужил одобрения великих режиссеров. Не сразу ясно, к какой «школе» он принадлежал, чьим прямым учеником был, как с театральными вероучениями обходился. Не гримировался, не «перевоплощался», не создавал «ярких характеров», не играл «по системе». Не праздновал юбилеев, не был отмечен многими наградами, не успел получить даже звания «заслуженного».

И все же всей жизнью в искусстве подтвердил, что можно явиться исключением из многих правил, но при этом личной судьбой расширить не только представление о возможностях и силе слова на подмостках, но вообще о том, что такое театр.

* * *

Актер живет в ожидании роли. Яхонтов жил, вынашивая темы. «Авторское» в нем начинало работу задолго до того, как он выходил на сцену, чтобы свой замысел воплотить.

Рождение в 1930 году спектакля «Война» было продиктовано не интересом к «роли», а интересом к теме. Театр назвал себя «Современник» по имени пушкинского журнала: «Как журнал, так и наш театр, мечтали мы, ставят своей целью слушать свое время, его смысл, содержание и идеи».

А время было предгрозовым. Страна только-только подлечила раны, но вокруг уже вспыхивали очаги военных пожаров. 1929 год – конфликт на КВЖД. Начало мирового экономического кризиса. Страницы газет пестрят сообщениями о безработице, о тоннах нефти, сожженных в океане, и тоннах потопленного там кофе, о кровавых драках за рынки и новых разделах колоний. Через три года Гитлер в Германии придет к власти, и мир вступит в самое страшное свое десятилетие, которое в свою очередь будет иметь долгие и неисчислимые последствия – миллионы истребленных жизней, Освенцим, Хиросима.

Спектакль «Война» родился из живого самочувствия человека, привыкшего к мысли, что он, рядовой представитель общества, отвечает за все, что делается в мире.

В первой яхонтовской композиции главным материалом была газета. О войне тоже проще всего было сделать монтаж из газетных сообщений, очерков, стихов современных поэтов – о войне писали Маяковский, Тихонов, Багрицкий, Светлов, Луговской и многие другие.

Однако Яхонтова и Попову привлек не агитационно-пропагандистский поворот темы, а исследовательский, задача не «отразить обстановку», а исследовать художественным способом ее первооснову. «Раскрыть причину возникновения войн» – так это было сформулировано. Ни больше ни меньше.

На первый взгляд нереальная задача для театра, не имеющего в руках пьесы, и тем более для одного актера.

Но театр «Современник» переживал период молодого бесстрашия, когда самое невероятное представляется достижимым. Уже были освоены возможности своей драматургии; что касается актера, он твердо верил, что может сыграть все, – режиссер подскажет, как это сделать, а уж он сыграет.

Правда, поначалу Яхонтов подумал, что, может быть, ввиду отсутствия «сюжета» и «героев» уместнее только читать, опираться только на слово, то есть вернуться к тому, с чего он начинал в Грозном. Но тут режиссерскую смелость проявила Попова. «Войну» надо поставить как спектакль, сказала она, перенести опыт «Пушкина» и «Петербурга» на материал современный, сугубо социальный, политический, поискать театральную форму конфликту классов и государств.

Работа над текстом «Войны» велась в Ленинграде. Яхонтов и Попова обратились за помощью в Военную Академию имени Толмачева, им выдали специальную литературу, и они погрузились в ее чтение. Они не собирались стать специалистами и не претендовали на глубину знаний. По они способны были увлечься приобретением знаний ради искусства. И круг этих знаний, становившихся материалом искусства, был для них чем шире, тем привлекательнее. Таким в работе над публицистикой сформировалось их художественное мышление. Оно с живым любопытством обращалось в сферы политики, истории, экономики, сопоставляло XV век с XX, поэзию с прозой, фантастику с реальностью. Они ворошили горы материалов и, полагаясь на интуицию и чувство времени, по крупицам отбирали пригодное для своего искусства.

Поиски были утомительны, но и несказанно увлекательны. Иногда пугал вид стола, заваленного горой книг. «Империализм, как высшая стадия капитализма», «Капитал», «Диалектика природы» – сплошь в бумажных веерах закладок. «Химическая война», «Артиллерия при атаке укрепленных позиций», «Конструкция и действие артиллерийских снарядов самых крупных калибров», «Роль воздушного флота при защите Великобритании»…

Из специальной военно-технической литературы отбиралось то, что доступно было пониманию обычных зрителей. Но ведь немногое и нужно, чтобы понять: процесс развития человеческой мысли, которая, дав примеры дивных открытий, теперь изощряется в изобретении способов умерщвления всего живого – этот процесс необратим.

Какова бы ни была степень интеллектуальности спектакля «Война», в его сердцевине лежало простое человеческое чувство, которому создатели спектакля лишь нашли веские подтверждения в трудах ученых и философов. «Меня поразили нелепости, какие происходят среди, казалось бы, умных, вполне деловых людей… Мне хотелось крикнуть: перелейте все пушки в один большой кофейник и раздавайте всем, кто любит пить свой утренний кофе». Выраженную этими наивными словами мысль Яхонтов ухитрился сохранить в спектакле – не мысль даже, а чувство, чувство простого человека, который от рождения наделен даром любить жизнь и нежеланием умирать. И потому, когда общественное устройство обнаруживает свою смертоносную силу, человек в свою очередь обнаруживает стремление это общественное устройство изучить, пересмотреть и переделать.

Стиль спектакля должен был подчиниться характеру самой темы, строгой, трагической. Но элемент игры в таком спектакле показался не только возможным, но необходимым, ибо не лекцией, а системой художественных образов предстояло объяснить, «откуда возникает необходимость стрелять».

Если не знать, как игрался этот спектакль, а только читать текст композиции «Война», изданный «Прибоем», может показаться, что перед глазами гора каких-то осколков: стихи Державина и Маяковского, Хлебникова и Пушкина, сводки, приказы, цифры, инструкции, Марсель Пруст, неведомые имена военных теоретиков, «Капитал», «Диалектика природы», библейские псалмы… Будто разбомбили здания библиотек, церквей, военных штабов и в воздух вместе с пеплом и дымом взметнулись разорванные страницы книг.

Но когда перечитываешь этот набор текстов, вдруг становится слышимым какое-то сплетение мелодий, то тихих, то громких, то скорбных, то ликующих.

А когда путем сбора многих фактов, свидетельств, догадок восстановишь для себя общую картину спектакля, перед глазами предстает нечто подобное «Гернике» Пикассо. Огромная трагическая фреска, которую невозможно рассмотреть сразу, контрастная в своих частях, монументально-целостная в общем замысле – невиданный по социальной силе театр, замечательное по размаху зрелище.

Тогда восхитишься целенаправленной мыслью, как магнитом притягивающей к себе все эти фрагменты, куски и части. И поймешь, что пророческим в своей исторической перспективе явился спектакль «Война». «Была горечь во мне, и была боль в звуках. Очень сдержанно выражалась эта боль, и была скорбная стройность в этой сдержанности… Мы говорили о неизбежности войны, если система, управляющая миром, не будет изменена».

Напомним, что спектакль «Война» был задуман двумя людьми, помог им третий – музыкант, а сыграл спектакль один актер.

* * *

В первом действии воссоздавалась картина морского боя. В бескрайнем водном пространстве, следуя чьей-то команде, навстречу друг другу движутся громады крейсеров и миноносцев и, встречаясь, начинают топить друг друга. Решено было сыграть величественное и трагическое зрелище – гибли «колоссальные рыцари из брони и железа», плод развития технического разума и труда человеческих рук.

В «Петербурге», когда Петрович торжественно нес перевязанный бечевкой сверток (новую шинель), это игралось как «шествие шинели». Теперь думали о том, какими средствами через морской бой сыграть «гибель цивилизации». И придумали. Средства были очень простые.

В черном клеенчатом плаще, скрывающем фигуру так, что видны были только голова и руки в боковых разрезах, Яхонтов играл корабль. Читая текст боевых приказов, он слегка покачивался, уловив ритм небыстрого, тяжелого движения на воде. Корабль становился как бы живым существом, а голос актера сообщал сводку событий: «Утром 23 января 1915 года в английском адмиралтействе было получено содержание германской радиограммы… Четыре германских линейных крейсера, шесть легких крейсеров и двадцать два эскадренных миноносца сегодня вечером снимаются с якоря, чтобы произвести разведку в направлении Доггербанка…».

Следуя приказу, английские корабли движутся «к месту рандеву» и разворачивают дула орудий. Начинается феерия морского боя. Из какого-то учебника был взят перечень видов боевого огня. Он превратился в боевые команды, следующие одна за другой, с возрастающей силой:

– Заградительный огонь!

– Тревожащий огонь!

– Разрушительный огонь!

– Огневое нападение!

– ОГНЕВОЙ ВАЛ! —

всплеск рук, снизу вверх; распахнулся и снова сомкнулся плащ. Опять видна черная броня кораблей и опять еле заметное покачивание на водах…

Стихами Державина был озвучен проходящий через весь спектакль артиллерийский залп. Он звучал в картине морского боя, потом во время бомбардировки Парижа, на фоне бесстрастных сводок и сухой военной статистики:

 
                                            Явись!
И бысть. – Молебных капля слез,
Упадши в чашу правосудья,
Всей стратегисгики орудья
Как прах, взметнула до небес…
 

Нужно было собрать всю силу голоса, на слове «стратегистики» поднять его на предельную высоту, опустить на слове «прах» и потом еще протянуть – так замедленная киносъемка фиксирует взрыв. Фонетическая пышность державинских строк заменяла шумовую аппаратуру за кулисами, парадоксально озвучивала бойню XX века.

Невозможно все это подробно описывать. Но невозможно не вспомнить некоторые моменты спектакля, не восстановленные Яхонтовым в его книге.

Второе действие он начинал, выходя на авансцену. Картина называлась «К истории изобретений». Тоном лектора, чуть более торжественным, чем обычно принято, Яхонтов читал из «Диалектики природы»:

«Прежде чем первый кремень при помощи человеческой руки был превращен в нож, должен был, вероятно, пройти такой длинный период времени, что в сравнении с ним известный нам исторический период является незначительным. Но решающий шаг был сделан, рука стала свободной [что-то вдруг блеснуло в высоко поднятой руке актера. Скальпель!]… и могла теперь усваивать себе все новые и новые сноровки [скальпель – тоже несомненное достижение человеческой мысли!] …а приобретенная этим бо́льшая гибкость передавалась по наследству и возрастала от поколения к поколению…»[8]8
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 487.


[Закрыть].

Актер снимал фрак и оставался в блестящем светлом жилете и ослепительно белой сорочке. Отступал за спинку стула, как за ширму. Он показывал «историю изобретений», сохраняя, как фокусник-виртуоз, спокойствие и серьезность. Объявлялся «номер»: «До христианской эры: пожарный насос, водяные часы… Водяные мельницы на Мозеле – около 340 года… (мгновенным движением актер вдевал руки в рукава висящего на стуле фрака, и эти рукава начинали быстро и ритмично вращаться, как лопасти мельничных колес). …Уличное освещение в Антиохии около 370 года. …Хлопковая бумага из Китая к арабам в VI веке… Ветряные мельницы около 1000 года…» [9]9
  Там же, с. 507–508.


[Закрыть](теперь уже не рукава, а фалды фрака в работе, на этот раз в ритме ветряных мельничных крыльев).

В переходе от «лектора» к «фокуснику» таилась ирония и скрытая опасность. Человеческая мысль куда-то мчалась, перепрыгивая столетия. И казалось, что это движение ничем, кроме быстроты рук фокусника, уже невозможно воспроизвести.

«…Уличное освещение в Лондоне в начале XV века. Почта в Венеции…» (тут Яхонтов давал себе и зрителям минуту отдыха. Мысль останавливала бег и будто на волю устремлялась в прекрасную Венецию):

 
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви…
 

«…Бумага из тряпья в начале XIV века…».

Яхонтов выходил из-за спинки стула, шел к зрителям и продолжал из «Диалектики природы», набирая силу пафоса:

«…Человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини»[10]10
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 488.


[Закрыть].

В «Войне» помимо Яхонтова участвовал еще один человек – композитор и пианист Михаил Цветаев. По ходу действия музыка Баха, Дебюсси и Равеля вступала в диалог с актером. «Лейтмотив, повтор, контрапунктическое сочетание тем, вариация, кода – почти все приемы яхонтовской драматургии могут быть обозначены музыкальными терминами», – писал А. Гладков, отмечая важнейшую особенность родившегося жанра.

«В „Войне“ актер блистательно продемонстрировал и музыкальность общей структуры спектакля, и текст, „положенный на музыку“, и умение „нести в себе музыкальную фразу“».

Но у классической музыки в этом спектакле была и своя, самостоятельная роль. Прекрасная музыка как бы олицетворяла культуру, которую разрушает война. У нее были свои, живые и разные лики – монументальный у Баха, хрупкий, беззащитный у Дебюсси, скептический у Равеля. Когда торжественная мелодия Баха заполняла паузу после «гимна человеческой руке», кульминации достигала тема созидательной, творящей силы разума.

Сцена «Лазарет» начиналась текстом из учебника медицины:

«Разрез кожи обязательно должен производиться плавным движением – Яхонтов играл хирурга-инструктора – …можно держать скальпель как писчее перо, размахи ножа невелики, но зато очень отчетливы…» Ирония, но какая-то страшноватая, была в этих невозмутимых словах и точных показах: скальпель – как писчее перо, скальпель – как смычок, скальпель – как столовый нож…

Тональность изменена – новая картина: «Газовая атака». Разлагаясь, хлороформ дает удушливый газ – фосген (шло описание газовой атаки), но во время операции тот же хлороформ наливают «по каплям, предлагая больному в целях равномерности и во избежание задержки дыхания, считать до ста, лучше в обратном порядке».

Если можно так сказать, Яхонтов играл диалектику. Он ее демонстрировал, наглядно и убедительно. И цепь фрагментов-доказательств, где каждое предыдущее звено укреплялось последующим, замыкал словами Энгельса:

«Но если мы подойдем с этим масштабом к человеческой истории, даже к истории самых развитых народов современности, то мы найдем, что здесь все еще существует огромное несоответствие между поставленными себе целями и достигнутыми результатами»[11]11
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 358.


[Закрыть].

Одна другую сменяли картины: история изобретений; борьба за рынки; парад завоевателей в колониях; морской бой; газовая атака… Всюду гибель, варварство, разрушение. В финале акта всему этому подводился итог – опять же словами Энгельса – и это было сходно со звучанием мощных аккордов в фугах Баха:

«Но как бы часто и как бы безжалостно ни совершался во времени и в пространстве этот круговорот; сколько бы миллионов солнц и земель ни возникало и ни погибало… – у нас есть уверенность в том, что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же… поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она когда-нибудь истребит на Земле свой высший цвет – мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время»[12]12
  Там же, с. 363.


[Закрыть].

Если логика оратора может стать элементом искусства, Яхонтов делал ее таким элементом, важнейшим в ряду других. А эти другие иногда были совершенно неожиданны.

В различных мемуарах упоминается, что в «Войне» он читал псалмы Давида, с чем-то их перемежая. Действительно, это было в третьем, последнем, акте спектакля. Но начинался этот акт совсем с другой ноты, светлой, мажорной.

Карл Либкнехт утром умывался в тюрьме.

Артист выходил без фрака, в белой рубашке, выносил тазик и кувшин. Ставил тазик на стул, лил в него воду. Поворачивал лицо к зрителям и читал письмо Либкнехта из тюрьмы – жене: «Несмотря на всю свежесть утра, стою у открытого „окна“… после ночи, полной хороших, крепких снов и многочисленных заметок впотьмах… Как сильно дует резкий мартовский ветер! …»

Он умывался, читая этот текст.

Надо отдать должное смелости режиссера и его вере в исполнителя. Сценическая ситуация рискованна, легче легкого было оказаться в ней смешным. Но Яхонтов был прекрасен – он умывался так, что во все стороны сцены, сверкая в свете прожекторов, летели брызги, а у актера мокрым было только лицо. В музыке шла прелюдия Баха, и в этих «журчащих, свежих звуках» еще ослепительнее сверкали на лету капли. «…Как сильно дует резкий мартовский ветер! Пахнет 1871 годом – в Париже, 1848–1849 годами – повсюду и 1917 годом в России. Сегодня это глубоко волнует мое сердце. Недавно взял в руки „Одиссею“ – художественность несравненная…».

Либкнехт вспоминает гениальные гомеровские гекзаметры. Яхонтов читал их, стоя с мокрым лицом перед публикой, в этом было какое-то особое величие:

 
Музы – все девять – сменяяся, голосом сладостным пели
Гимн похоронный; никто из аргивян с сухими глазами
Слушать не мог сладкопения муз…
 

Письмо Либкнехта из тюрьмы заканчивается словами: «Проклятое бессилие! Я бьюсь о стену…».

Лицо актера было еще мокро. Но начиналась уже следующая картина – «Воздушный бой», а потом – бомбардировка Парижа. Перед зрителями – английский летчик. Напряженное лицо, глаза следят за боем. Капли воды – уже как капли пота. Глаза вверх – следит за небом, вниз – видит землю. По взгляду, метнувшемуся в сторону и вниз, понятно, что машина, шедшая рядом, вдруг скрылась из вида… Еще несколько секунд, удар – и смыкаются веки. Молчание. Смерть.

Как из небытия – возвращение на землю. На Париж падают бомбы. Далеким воспоминанием звучит:

 
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна…
 

«…29 марта один из снарядов попал в переполненное помещение церкви. 88 человек было убито и 68 ранено». Строфа Державина: «…Как прах, взметнула до небес», – и опять:

– Заградительный огонь!

– Тревожащий огонь!

– Разрушительный огонь!

– Огневое нападение!

– ОГНЕВОЙ ВАЛ!

Апофеоз ярости, крови, разрушения. Какими словами передать ужас, ниспосланный на людей с неба? Актер вставал на колени, перебрасывал плащ через плечо. Воздевал руки к небу. Вот тут и звучал псалом Давида, с детства знакомый Яхонтову речитатив: «Расторгнем узы их…» Но теперь в эти слова был вложен такой гнев и такая страсть, которых, конечно, не слышали стены ярмарочного собора в Нижнем Новгороде:

«Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их… Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника…».

Он поднимался с колен, и опять, еще страшнее, раздавалось:

– Разрушительный огонь!

– Огневое нападение!

ОГНЕВОЙ ВАЛ!

Опять на колени, плащ через плечо, отчаянно воздетые к небу руки:

«…Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обнажены, как головня… Свергнем с себя оковы их!» От горестного отчаяния – к пафосу конечного приговора. Справедлив был гнев и святой была вера в то, что должны пасть оковы.

Прояснялось, успокаивалось лицо актера. Он как бы возвращался к зрителям. Выходил на самый край авансцены и читал торжественно и ясно (он разыскал эти слова у Энгельса):

«Вот куда, господа короли и государственные мужи, привела ваша мудрость старую Европу. И если вам ничего больше не остается, как открыть последний великий военный танец, – мы не заплачем… Но если вы разнуздаете силы, с которыми вам потом уже не под силу будет справиться, то, как бы там дела ни пошли, в конце трагедии вы будете развалиной…»[13]13
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 361.


[Закрыть]

Однажды в Бетховенском зале, когда кончился спектакль «Война», зрители сидели молча, не аплодируя. Яхонтов тоже стоял молча. А после паузы начал снова, с картины морского боя. И снова сыграл весь спектакль, целиком.

…Спустя десять с небольшим лет он вспомнил белые ночи и чужой кабинет, выходящий окнами на Марсово поле, где они с Поповой готовили «Войну». По всей комнате, от стены к стене, лежали бумажные ленты – тексты, тексты, тексты. Ленты удлиняли, что-то подклеивали, что-то вырезали. Яхонтов ходил в этом бумажном лабиринте, всматривался. Пробовал «на голос», отмечал длинноты, бормотал про себя, заучивал. Память работала, как прекрасный механизм, – не вбирала лишнего и безо всякого труда принимала в себя необходимое. Кончился период опасений, растерянности от обилия материала. Готовый текст, как кинолента в коробку, укладывался в голове артиста, и вот уже можно уничтожить бумагу – память хранит все нужное, и это надежней, чем шкафы в чужих квартирах или дорожный чемодан.

Работа подходила к концу. Бледная ночь на Марсовом поле сменялась утренней зарей, и это зрелище было прекрасным.

Они сознавали, что сделано что-то значительное, в истории театра, может быть, небывалое. В ту весну 1930 года они не могли сознавать только, какой страшный пророческий смысл в их «Войне» заключен. «Я никогда ни на одну минуту не предполагал, – говорит Яхонтов, – что немецкие авантюристы направят свои длинные пушки на Ленинград». Но создавался спектакль о военном авантюризме, самом опасном и коварном из всех видов авантюризма, известных истории.

* * *

Трагическая «Война» ставилась в «Современнике» почти одновременно со спектаклем «Да, водевиль есть вещь!». Волей обстоятельств «Водевиль» работался частями: «Домик в Коломне» был давно готов, «Тамбовская казначейша», подготовленная Поповой для двух актеров, поначалу входила в спектакль «Пиковая дама». Когда же родилась мысль о целой постановке, к двум первым «пьесам» присоединили третью – «Коляску» Гоголя. В спектакле не было сложного монтажного смешения текстов. Три акта – три классические шутки. Самое веселое и самое «игровое» представление «Современника» дало выход накопившемуся театральному азарту Яхонтова.

О режиссерском даре Поповой самое время сказать отдельно.

Еликонида Ефимовна Попова прекрасно усвоила режиссерские уроки Мейерхольда. Но так сложилось, что эта женщина, наделенная многими талантами, из которых слагается режиссерская профессия, всю себя отдала театру лишь одного актера – Яхонтова. Вряд ли она с таким же успехом могла бы работать в обычном театральном коллективе. Ее формирование как режиссера началось применительно к Яхонтову и на нем замкнулось. При всей широте интересов и знаний, в каком-то отношении она осталась дилетантом – возможно потому, что иного театра кроме яхонтовского на практике не испробовала. Ее режиссерская судьба так же связана с Яхонтовым, как его композиции. В театре «Современник» все создавалось, формировалось, находило и утверждало себя в едином комплексе: драматургия – режиссер – актер. Одно из слагаемых, взятое само по себе или помещенное в другое окружение, ощутимо теряло силу.

Самым могучим и определяющим «слагаемым» был Яхонтов. Иногда он мог оставаться один – тогда он пользовался уроками Поповой, благо отделить их от себя уже не мог. Попову же одну или работающую с кем-то другим трудно себе представить. И то и другое случалось, но это всегда было драмой.

Многие из сегодняшних мастеров слова ей благодарны – она ко всем, с кем работала, была максимально внимательна. Но чтобы ее собственная музыка была слышна, нужен был такой инструмент, как Яхонтов.