Текст книги "Журнал Наш Современник 2009 #3"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Несколько дней я готовился к разговору с родителями. В школу ходил исправно. Наконец вечером, когда все были за столом, решился.

– Не хочешь учиться?! – строго сказал отец. – Живи неучем. Я попытался объяснить:

– Мне надо куда-то, где… В ФЗУ можно…

– Володя, учебный год уже идет. Зима впереди. Куда сейчас? – осторожно начала мать.

– У тебя с учебой не ладится или с учителями? – жестко спросил отец. Я смешался, не зная, как ответить.

– Колька тебя баламутит, – сказала мать. – Держись за землю: трава обманет.

Лицо отца сделалось кислым.

– Вольному – воля. Пускай, мать, сам решает. Пошли загонять скотину. На дворе темень.

Они в тягостной тишине оделись и вышли из избы.

Утром я молча поел хлеба с молоком и пошел в школу.

…Теперь мы с Колькой виделись редко. Он рано уезжал вахтовым автобусом на работу, поздно возвращался. Встретившись с ним вечером на улице, я удивился тому, как он изменился. Говорить он стал мало. И то как бы нехотя. И начал курить.

– Коль, – спросил я его, – чем ты на работе занимаешься?

– Аккумуляторы заряжаю…

У меня на языке вертелся вопрос про телескоп. Но я промолчал.

* * *

За неделю до Нового года внезапно умер учитель английского языка Петр Петрович Саушкин. Выходил из школы и около крыльца упал: остановилось сердце. Для нас это было нелепицей. Всю войну прошел, а тут…

Приехали из города военные: солдаты и два офицера. Один – полковник. Оказывается, учитель был военным разведчиком, и о нем писали даже в книге. А мы привыкли, что он не совсем нормальный: то трясется весь, то не в тот класс зайдет, куда надо… Мы не думали, что разведчики могут быть такими. Два боевых ордена и несколько медалей теперь лежали на красных подушечках.

Я стоял у гроба, когда подошел Колька.

– Когда он ушел добровольцем на фронт, ему было всего на два года больше, чем мне! – шёпотом сказал он.

Прогремели залпы салюта…

* * *

В конце февраля наш класс взбудоражила весть. В поселке обокрали магазин. Взяли так, кое-что по мелочи. Но – кража!

Кольку забрали на глазах его бывших одноклассников два долговязых милиционера, прямо на остановке автобуса, около школы. Взяли его одного. Говорили, что в кармане спецовки у него на работе обнаружили украденные в магазине дорогие конфеты.

Ракитина увезли в город. Был суд.

Наконец Колька вернулся. Говорили, что, учитывая его возраст и то, что, кроме матери, он единственный в семье кормилец, ему дали условный срок. Я не решался напрямую спросить его об этом. Все откладывал. Отпустили, и хорошо.

Теперь Колька изменился еще сильнее. У него и походка стала другой. Шагал он теперь не спеша, резвость пропала. И взгляд! Холодный и чужой.

Нас, одноклассников, сторонился. Я шел, казалось, к своей цели: учился, драматический кружок снова стал работать. У меня все складывалось, а у Кольки нет. Я чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним.

…Гром грянул неожиданно, в мае.

К Макеевым мы приходили из любопытства. Не танцевали, а так, крутились возле. И Колька иногда появлялся. Он каждый раз выискивал глазами Таньку Кузьмичеву. Толкался рядом с ней.

Густой запах цветущей черемухи и сирени будоражил, а радостный молодой голос из проигрывателя добавлял ландышевого восторга:

– Ландыши, ландыши, Светлого мая привет…

Кружилась голова. Около десятиклассницы Таньки всегда вращались, как вокруг звезды, свои планеты и спутники. Она была самой яркой на здешнем небосводе. Как Вега – звезда Северного полушария.

Но вот с Колькой у них что-то не ладилось. Танька становилась рядом с ним скованной, не смеялась.

… У ворот макеевского двора в тот раз Кольке попался Валька Востри-ков с пугачом в руках. Колька отобрал эту "забаву" – медную трубку с гвоздём и резинкой. В такую трубку набивали серу от спичек. При ударе гвоздя раздавался хлопок.

Колька от нечего делать крутил заряженный пугач в руках. Танька выскочила из круга танцующих и нечаянно наткнулась на Кольку. Пугач выстрелил – лицо Таньки опалило пламя.

Зажжав ладонями лицо, Танька закричала. Круг танцующих замер. Таньку вскоре увезли в больницу. Колька куда-то исчез.

… У Ракитиных над калиткой, на толстых столбах, лежала потемневшая от времени перекладина. Накинув на нее брючный ремень, Колька в тот же вечер повесился.

Утром Кольку обнаружил, собирая коров в стадо, пастух Василий Супонь.

– Чуть-чуть одной ногой Коляй-то чиркал по земле. Мог и не удушиться. А могла и жердинка-то не выдержать, тогда б… Во второй раз не каждый решится, – рассказывал всем пастух.

– Это я недоглядела. Я всё… – сокрушалась мать Кольки и ходила по двору словно заблудившись.

Танька вышла из больницы такая же розовощекая, как и раньше. Глаза ее, кажется, смотрели еще лучистей и зорче.

* * *

В десятом классе у нас появилась учительница по астрономии. Пухленькая блондинка Ольга Васильевна приехала из города.

Учительница с первого же урока завладела классом. Ее нельзя было не слушать.

– Удивительно, какие разные все звезды! – произнесла она, тряхнув золотистой прической. И мы молча разделяли ее удивление.

– Они, как люди: рождаются, живут, стареют и умирают… Все в классе, затаив дыхание, слушали.

– У каждой своя судьба, – продолжала Ольга Васильевна.

Она говорила, а я думал о Кольке. Колька – всего лишь маленькая частичка той галактики, которую зовут человечеством. Всего лишь точка. Но ведь и наша необъятная Вселенная началась миллиарды лет назад тоже из одной точки, у которой не было ни пространства, ни времени. А теперь у нее нет ни конца, ни края.

Из Кольки могло получиться что-то огромное. Не только наша школа и село… Страна…

Если Ольга Васильевна спрашивала, в классе возникал лес рук. Мы все влюбились в нее.

Как-то раз, забыв о своем правиле, и я поднял руку. Краем глаза я видел, как Нинка улыбнулась при виде моей поднятой руки.

Учительница спросила меня. Я знал материал, но, отвечая, разволновался.

"Кольку бы сюда, – подумалось мне. – Он бы так ответил, все бы рты разинули…"

Учительница внимательно слушала мой ответ. Класс в удивлении притих.

– Достаточно, Ватагин, – остановила меня Ольга Васильевна, – урок ты знаешь. Знаешь даже больше того, что дано в учебнике. Поразительно! Но следи, пожалуйста, за речью. Нельзя скакать с одного на другое.

Ее золотистые брови шевельнулись, она произнесла мягким голосом:

– Ставлю четверку. Но уверена: в следующий раз будет пятерка! Следующего раза не получилось.

Золотистая Венера, как мы успели ее прозвать, неожиданно заболела и уехала. Говорили, что на время. Оказалось, навсегда.

Мы ожидали, что таким же маневром воспользуется и Елизавета Кирилловна. Но она стала нашим классным руководителем. А позже, после смерти матери Кольки, выхлопотала и забрала к себе жить двух его сестрёнок, Надю и Любу, которых собирались отдать в детский дом.

* * *

После того как наши космические станции побывали на Венере, многое прояснилось. На планете Венера, которая нам казалась раньше обителью Любви и Красоты, оказалась испепеляющая жара. Атмосфера ее пропитана кислотами и серой. Жизни на Венере совсем нет: об этом теперь знает любой ученик старших классов. И потепление, о котором говорил Колька, для нашей Земли может оказаться гибельным.

АЛЕКСЕЙ ШОРОХОВ

ВСЁ БОЛЬШЕ СВЕТА…

Поев. И.

Слушай, выпьем вина! Это море мудрей наших бед. Посидим на камнях, побросаем медузам монетки. Может, именно здесь начинается тот самый свет В белой пене дождя, шуме волн и под ругань соседки.

Мы научимся жить, будто время уже истекло, Будто ангелы к нам забредают по-свойски на ужин, И мы вместе сидим и глядимся в живое стекло, Где шевелятся звёзды внутри и сияют снаружи.

В этой толще воды – столько судеб, надежд, голосов, Что становится страшно, когда зачерпнёшь их рукою! Будто вечности гулкой вращается здесь колесо, В белых брызгах дробясь и неся в измеренье другое.

…Почему ты не спишь? Этой сказке не будет конца. Обними меня крепче, прижмись – и откроется море: В белых космах волос и суровых морщинах лица, Острых скулах валов и с извечной тревогой во взоре.

•к -к -к

ШОРОХОВ Алексей Алексеевич, 1973 года рождения, уроженец орловской земли, поэт эпохи сегодняшнего безвременья, член Союза писателей России

* * *

Д. Ильичеву

Каждый день – как по краешку бездны. Год за годом – вперёд и вперёд. Будто кто-то прямой и железный Там, внутри, в напряженье живёт;

Будто тянет протяжно и глухо, Как открытая ветру струна, Эту песню, что слышу вполуха, Что кому-то на свете нужна.

Каждый день выхожу я из дому, Будто с поезда ночью – в пургу. И боюсь, что родных и знакомых Сквозь метель разглядеть не смогу!

Всё теряется в вихренном танце Загустевших, как соты, минут: Сотни лиц, переулков и станций, Где нас, может, добром помянут.

Только кажется, что бесполезней И быстрей всё мелькает во мгле… Мы давно уж несёмся по бездне, Как когда-то неслись по земле!

* * *

В. М. Клыкову

Как надоело в осень уходить! Судьба печальна или одинока. И всё смертельнее её прядётся нить! Река раскинулась широко…

Всё дальше берег – этот и другой, Всё больше света, всё темнее воды. И ни за что не схватишься рукой, Рукою, полной силы и свободы.

* * *

Осень проходит, и дни мои стали прозрачны. Что-то роднит нас ещё с красотой неземною. Вряд ли дела, что казались нужны и удачны. Может быть, небо, пропахшее близкой зимою.

Может быть, родина… Радость её неотмирна! Что-то последнее есть в несравненной равнине. Что-то такое, что хочешь ответствовать мирно Всякому «здравствуй»… – Во веки веков и отныне!

* * *

Адские бездны Души бесполезной, Века железного сыпь. Катятся души По тверди беззвездной, Ветры гуляют, как псы.

Что же там светит,

Играя на лицах -

Зарево или восход?

Катятся души,

Забыв помолиться -

В вечность, на стужу, в расход!

Близок огонь. Закрываясь от света, Шепчем, сползая во тьму: Боже, великое солнце Завета Не отвратить никому!

* * *

Посв. Вик. Бородиной

Душа, как сад, роняет первый цвет И алым ветром порошит в зарю. И только счастья – не было и нет! А я опять о счастье говорю.

Как нет любви земной, что без конца, Которой с детства мы уязвлены. А есть смешные глупые сердца, Дрожащие в предчувствии зимы.

И есть великих сроков череда, Когда под знаком славы и беды Пред тем, чтобы угаснуть навсегда, Качает сад тяжёлые плоды.

К РОДИНЕ

Посв. Н. Дорошенко

Время полулюдей, годы полураспада, Череда беззаконий поросла лебедой. Что же сталось с тобой, и кому это надо – Километры беды мерить общей бедой?

Что нам «Запад», «Восток», если вышло иное, Если русские тропы сюда привели? Ты стоишь на краю, чуешь вечность спиною, А вокруг только небо и немного земли.

Только ты, моя рань, моя вольная воля, – Позабыв про усталость, звёздной пылью пылит, – Только ты и осталась, как лучшая доля, Только ты и стоишь – остальное болит.

В ТЕХ МЕСТАХ СОКРОВЕННЫХ РОССИИ…

* * *

Есть в России такие места,

Что не тронуты словно бы временем.

Там над рощами властвует древняя,

Первозданная красота.

Над поляной шмели, как цари,

С медуницы летят к иван-чаю,

Там березы забвенье качают,

И звезда над осиной горит.

На листах, что трепещут едва,

Грань меж тенью и светом неясна.

Там зовёт неразгаданно властно

Неба добрая синева.

Сладок там малахитовый хмель

Трав, не знавших жестокости стали.

Там врачует заботы-печали,

Как знахарка, склоненная ель.

БЕСЕДИН Николай Васильевич родился 16 января 1934 года в Кемеровской обл., прииск Террасный. В 14 лет ушёл юнгой на флот. В 1963 году закончил Литинсти-тут. Работал в Институте ядерной физики имени Курчатова, НИИ сантехники, Госплане СССР. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийских литературных премий имени Н. Заболоцкого, И. Бунина. Автор 14 сборников стихов и трёхтомника «Избранное». Живёт в Москве

Ах, какая стоит тишина В тех местах сокровенных России, Словно рощу о чём-то спросили, А ответа не знает она.

* * *

На старинной гравюре,

где небо вразлёт Разметалось над полем, Где ворон клюёт На дороге ячменные зерна, Где легко и упруго

скользят облака, Где не то чтобы дни и года,

а века

Исчезают, как листья, покорно. На старинной гравюре, где сонный покой От осокоря льётся, И на водопой

Пастушонок торопит отару, Там душа и пространство,

себя обретя, Так слились воедино,

как мать и дитя, Как два промысла Божьего дара. В окнах сумерки гаснут, стирая тона, Размывая границы гравюры и сна, Поля этого, этой дороги. Нет отары давно и её пастушка, Бесприютен пустырь,

тяжелы облака, И исполнено небо тревоги. На асфальте дорожном

не зёрна, а тлен, Задохнулось пространство

в нашествии стен, В бесконечности небо зловеще. Но минувшее память жестоко хранит. На обломке осокоря ворон сидит, И возмездье в глазах его вещих.

БРАТИНА

Говорила матушка:

– Жажда истомила.

Поднеси мне ковшичек влаги зоревой.

Вся душа измаялась,

оскудела сила, Заросла дороженька к солнцу лебедой. К солнцу лебедой. Собирал я матушке Росы луговые,

Ковшичек серебряный полный подносил. Не взяла, не выпила.

Губы ледяные

Не открыла родная, как я ни просил.

Наливал я матушке

Из ключей подкаменных

В туесок берёзовый одолень-воды.

Не взяла, не выпила.

Жестом неприкаянным

Заслонилась милая, будто от беды.

Собирал по капле я

Из озёр немерянных

Да из рек несчитанных, из морей нагих.

Не взяла, не выпила.

То ли кем не велено,

То ль печать заклятия на губах сухих.

И спросил я матушку:

– Чем душа утешится? Подала мне братину:

– Людям отнеси.

Что нальют, насыпят ли -

Всё приму я, грешница.

Мало ли наварено яства на Руси?

Яства на Руси.

И пошёл я с братиной

Долами да взгорками,

По деревням сгорбленным, умным городам…

И роняли жители

В чашу горе горькое,

Слезы да пожарища с кровью пополам.

Приносили жители

Старые и малые,

Сирые и нищие – голод и позор.

Молча клали в братину

От надежд усталые,

От похмелья тёмные злобу и раздор.

Нес её я полную

Неторопким шагом

По путям обратным, чтоб не расплескать. В граде белокаменном Блажная ватага

Кинула горсть золота: – Подавись ты, мать!

И поднёс я матушке.

Выпила, не охнула.

Прокричали вороны с четырёх сторон.

Но потом родимая,

Как травинка, сохнула.

И стояла братина около икон.

Около икон.

* * *

С куста на куст перелетая, Синичья маленькая стая Щебечет, радуясь тому, Что день настал широк и светел, Что пахнет ягодами ветер, Что мир и лад у них в дому. А я брожу по сухотравью Меж снами прошлого и явью И с каждым шагом мне грустней,

Что горек ветер, день тревожен, Что лето кончилось, быть может, Что лада нет в душе моей!

* * *

Что в тайниках и есть ли тайники? Я не о тех, что пахнут нафталином, Не тех -

в пространстве песенно-былинном,

Куда глядят с тоской из-под руки

Или идут покаянно с повинной.

Я не о них, хотя и путь к ним свят.

И не о тех живительных и вечных,

Где спят дожди, где зажигает свечи

Осенних рощ ноябрьский закат,

Не о равнинах русских бесконечных.

Но есть ли тайники, что сберегли

Бесстрашие, и жертвенную силу,

И долг живых – не ворошить могилы,

И боль при виде матери-земли

Ограбленной, униженной, но милой?

Где те места, где русский род хранит

Непорченые зёрна для посева,

Где русая с небесным взором дева

Богатыря Илюшеньку родит,

Исполненного праведного гнева?

Как будто Китеж, «Курск» или «Варяг»,

Нас поглощает медленно пучина.

Где мужество, чтоб не искать причины,

А бить врага лишь потому, что – враг,

Чтоб не стыдиться матери за сына?

* * *

Выбрасывают книги на помойку.

Наверно, завершают перестройку.

Иль, может быть, готовит человек

Себя к отплытью в XXI век.

А там всё будет круто и толково,

Обузой станет человеку Слово.

Не будет ни сонета, ни романа,

А будут только кнопки да экраны.

И всё заменит – шёпот, стон и крик -

Компьютерно-рассудочный язык.

И будут петь и плакать – все на нём…

Но, слава Богу, мы не доживём.

* * *

В этом нищем краю,

безответном таком и былинном, Позабыла земля

заскорузлые руки забот. Пролетят журавли

запоздалым, тоскующим клином,

И рванётся вослед в поднебесье

пернатый народ. И закружатся листья

в какой-то отчаянной пляске, Унося за собой волглый запах

берёз и осин. И смешаются странно

земные с небесными краски, И потянет от берега

холодом первых седин. Не зови, не проси меня

край этот нищий оставить. Я навеки прирос к неприкаянной

русской земле. Вот декабрь придёт,

и сотрёт всё случайное заметь, И повыжгут морозы всё то,

что рождалось во зле. И тогда по весне,

под апрельские тёплые зори Зашумят и наполнятся

радостным светом леса, И очнутся поля от сиротства,

безверья и горя, И о верности отчей земле

возгласят небеса.

ЖАЛЯЖЪ

СЕРГЕЙ КУНЯЕВ

"ТЫ,

ЖГУЧИЙ ОТПРЫСК АВВАКУМА…"

3. «Несчастное дитя казармы и тюрьмы»

Свои странствия по Северу Александр Добролюбов начал весной 1898 года, расставшись с университетом, уже будучи автором книги стихов "Natura naturans. Natura naturata" ("Природа порождающая. Природа порождённая"). Отдельные вехи его биографии буквально смыкаются с клюевскими. С конца 1898-го до весны 1899 года он пребывает в Соловецком монастыре, готовится принять послушание, носит вериги, но, как и Клюев, уходит из монастыря. Перебирается в Поволжье, где основывает собственную секту. Дважды подвергается аресту, причём второй арест был связан с обвинениями в иконоборчестве, как писал в своём дневнике Валерий Брюсов, "оскорблении святыни и величества". Подобно клюевскому "наставнику", снявшему со своего "ученика" крест, отрекался от православия, о чём писал Льву Толстому – "слово вера разбилось для меня". Современники вспоминали, что на вопросы о Христе Добролюбов отвечал им: "О ком ты говоришь? Если о сыне Мариам, то я о нём ничего не знаю"…

Брюсов вспоминал, что в 1890-е годы, ещё до своего ухода, Добролюбов "был пропитан самим духом декадентства". Считал искусство единственной самодовлеющей ценностью, курил гашиш, проповедовал красоту смерти, писал поэму о каннибализме… Истерический декаданс сменился не менее истерическим "покаянием", во всяком случае, спорадический отказ от творчества, которое было ранее единственным, что заслуживало внимания и преклонения, свидетельствует не просто о переломе в мировоззрении, но и о серьёзных колебаниях психики.

Он прошёл и тюремное заключение, и сумасшедший дом. Основал в Поволжье секту добролюбовцев – своих последователей и учеников. Изредка появляясь в Москве, он поражал своим видом прежних друзей. Тот же Брюсов записал в дневнике впечатление от очередной встречи: "Он был в крестьянском платье, сермяге, красной рубахе, в больших сапогах… Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми… И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались" (как тут не вспомнить рассказ Клюева о Соловках!). Свой собственный духовный переворот он мыслил не иначе как предшествие грядущего духовного преображения всей России.

Переворот был на самом деле глубоким и всесторонним, полностью преобразившим личность бывшего декадента. Он странствует по Уралу, Сибири, Пермской, Рязанской, Оренбургской губерниям, где создаёт общины своих

Журнальный вариант. Продолжение. Начало в N 1-2 за 2009 г.

последователей – "добролюбовцев", чьим жизненным принципом становится принцип "невидимого делания", в основе которого лежит исключительно ручной труд. Нетрудно предположить, что на своём странническом пути он встречался и с "молчальниками", от которых многое усвоил – во всяком случае, иные современники вспоминали, как Добролюбов прерывал разговор и, произнеся: "Помолчим, брат!", – углублялся в безмолвие. (В "Гагарьей судьбине", в рассказе о скитаниях Клюева по Кавказу после бегства от скопцов есть упоминание и о секте молчальников: "…По рассказам старцев, виделся с разными тайными людьми; одни из них живут в горах, по году и больше не бывают в миру, питаются от трудов рук своих. Ясны они и мало говорливы, больше кланяются, а весь разговор: "Помолчим, брат!" И молчать так сладко с ними, как будто ты век жил и жить будешь вечно".) "Человеку нужно только очиститься, и тогда для него будут возможны и откровение, и непосредственное общение с духовным, невидимым миром, и чудеса… Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете. Даже своего духа не знаете вы, а Дух Божий сокровенен от вас". Это не просто строки "Из книги невидимой", вышедшей в 1905 году стараниями сестры и жены Валерия Брюсова. Это своего рода правило жизни Добролюбова, которое он внушал каждому, согласному его слушать. Послушав его, записал в своём дневнике Лев Толстой: «Нельзя проповедовать учение, живя противно этому учению, как живу я. Единственное доказательство того, что учение это даёт благо, это – то, чтобы жить по нём, как живёт Добролюбов». Эта запись относится к 1907 году, а четырьмя годами ранее Александр Блок написал свой стихотворный портрет того, о ком позже заговорили: «…Среди современных религиозных творцов личность Александра Добролюбова – единственная живая, яркая, необычная личность, и в ней загадка России, и в ней – её святыня». Стихотворение так и называлось: «А. М. Добролюбов».

Голос и дерзок и тонок, Замысел – детски-высок. Слабый и хилый ребёнок В ручке несёт стебелёк. Стебель вселенского дела Гладит и кличет: «Молись!» Вкруг исхудалого тела Стебли цветов завились… Вот поднимаются выше – Скоро уйдут в небосвод… Голос всё тише, всё тише… Скоро заплачет – поймёт.

Травы и стебли обвивают и поглощают того, кто пришёл к ним "из городского тумана", подобно тому, как по велению богов в деревья и цветы превращались смертные в древнегреческих мифах… Стихи самого Добролюбова – больше пантеистические гимны, предназначенные для пения от души благословенному миру, чем нечто собственно литературное, обречённое на книжную страницу. Таково его "Примирение с землёй и зверями".

Мир и мир горам, мир и мир лесам,

Всякой твари мир объявляю я.

И идут уже зайцы робкие,

Песня им люба, вразумительна.

Загорелись огнём все былиночки,

Струи чистые в родниках подымаются,

За рекой песня чистая разглашается:

То горят в лучах камни дикие

И поют свою песню древнюю,

Ту ли думушку вековечную,

Испокон веков необъявленную.

Песню братскую принимаю я…

Вот у ног моих козы горные,

Лижут руки мои лоси глупые…

Ай вы, звери мои, вы свободные!

Путь у каждого неизведанный,

Вы идите своим ли одним путём.

Только мирную человечью речь принимайте!

И далее следует увещевание медведям, змеям, волкам не трогать живого вокруг и былиночку "не обидеть", дабы весь тварный и человечий мир начал "работу совместную и вселенскую… животворную… " Отзвук добролю-бовской нежности ко всему живому отзовётся потом в клюевских "Скрытном стихе" и "Мирской думе"… А мотив приятия мира во всей первозданности узником, взирающим на белый свет через тюремное окошко ("Вы деньки ли мои – деньки тихие, неприметные, Вы деньки мои – братцы милые, други верные, Каждый день ровно голуби над тюремным окошком моим подымаетесь, волю Божию исполняете…"), целиком перенесётся в стихи, написанные Клюевым уже совсем в другую эпоху, когда мир Божий был охвачен войной, и эсхатологический настрой невозможно было заглушить в душе и произнесённом слове.

Вы, деньки мои – голуби белые, А часы – запоздалые зяблики, Вы почто отлетать собираетесь, Оставляете сад мой пустынею?

Аль осыпалось красное вишенье, Виноградье моё приувянуло, Али дубы матёрые, вечные Буреломом, как зверем, обглоданы,

Аль иссякла криница сердечная, Али веры ограда разрушилась, Али сам я – садовник испытанный, Не возмог прикормить вас молитвою?

Проворкуйте, всевышние голуби, И прожубруйте, дольние зяблики, Что без вас с моим вишеньем станется: Воронью оно в пищу достанется…

Словно незримая нить соединяет это печальное песнопение с последним стихотворным посвящением Николая Клюева Александру Добролюбову, написанным ещё через несколько лет, во время тяжкого вытегорского голода и гражданской бойни – между 1919-м и 1921 годами.

Пули в солнце, в росинке и в цветике маковом, У пеструшки яичко с кровавым белком, И любимую полку с Минеей, Аксаковым Посребрило, как луг, паутинным снежком.

Сиротеет церквушка… Микола с Егорием Обернулися тучкой – слезинкой небес, Над израненной нивой, родимым Поморием Пулемётом стрекочет и каркает бес.

На лежанке две тени – зловещие саваны Делят кус мертвечины не в час и не впрок. Пулемётного беса не выкурят ладаны – Обронила Россия моленный платок.

Александр Добролюбов – берёзынька белая Плачет травной росою, лесным родником: Ты катися, слеза, роковая, горелая, Побратайся с былинкой, с ночным светляком!

Схоронись в буреломе с дремучим валежником, Обернися алмазом, подземной струёй, Чтоб на братской могиле прозябнуть подснежником, Сочетая поэзию с тайной живой.

Где в это время находился сам Добролюбов – едва ли представится возможным когда-либо установить. За четыре десятилетия он, проповедуя своё учение, исходил Среднюю Россию, Крайний Север, Зауралье, Среднюю Азию, Кавказ… Не исключено, что в начале 20-х годов слух о нём, возможно, снова появившемся в Олонии, дошёл до Клюева… Впрочем, это лишь предположения. Достоверно известно, что, будучи долгое время "апостолом и пророком" среди своих последователей, самолично устанавливающим и меняющим обряды, он в конце концов отверг всякую религию, отринув "высшее существо свыше личности человека". В начале 1930-х годов он поселился в Азербайджане, к середине десятилетия относятся его безуспешные попытки вернуться в литературу и единичные приезды в Москву и Ленинград, о которых Клюев уже ничего знать не мог. Скончался Добролюбов в доме старой украинки на станции Уджары весной 1945 года.

Ещё одна родная сестра Александра – Елена – стала для Клюева такой же духовной сестрой, как и погибшая Мария. Ей обращено стихотворение, истинную дату которого трудно установить, как, впрочем, и практически все даты недатированных клюевских стихотворений, опубликованных много позже их написания. А это – с характерным названием "Предчувствие" – относят к 1909-му. Но, судя по стилю, оно создавалось годом-двумя раньше, ненамного после самоубийства Марии.

Пусть победней и сумрачней своды, Глуше стоны замученных жертв, Кто провидит грядущие годы, Тот за дверью могилы не мертв! Не тебе ль эту песню, голубка, Я в былом недалёком певал: Бился парус… Стремительно шлюпка Рассекала бушующий вал. И так много кипело отваги В необъятной, как море, груди. Мы с тобою, как вещие маги, Прозревали миры впереди.

Сама героиня этого стихотворения, тематически и стилистически сращивающегося с "вольнолюбивой" лирикой 1905 года, – лишь "с того берега", что за гранью пути земного, доносит "предсмертный, рыдающий стон" до слуха поэта… Видимо, позднее, году в 1908-м, было написано другое, более совершенное стихотворение – "Сказка", – также посвящённое Елене и опубликованное уже без заглавия и без посвящения… Здесь духовная сестра уже является в вещем сне той, что отдалённо напоминает и клюевскую мать, вечно строгую в своей сдержанной печали, и её единоверок, и тех "сестёр", что встречал "брат Николай" в своих странствиях и исканиях.

Зимы предчувствием объяты, Рыдают сосны на бору; Опять глухие казематы Тебе приснятся ввечеру.

Лишь станут сумерки синее, Туман окутает реку, – Отец, с верёвкою на шее, Придёт и сядет к камельку.

Жених с простреленною грудью, Сестра, погибшая в бою, – Все по вечернему безлюдью Сойдутся в хижину твою.

А Смерть останется за дверью, Как ночь, загадочно темна. И до рассвета суеверью Ты будешь слепо предана.

И не поверишь яви зрячей, Когда торжественно в ночи Тебе – за боль, за подвиг плача – Вручатся вечности ключи.

Пройдёт время – и Клюев сам будет на грани сна и яви встречать дорогих покойников и ублажать их, уже не вспоминая по отошедшем видении ни о каком "суеверии", но воспринимая происходящее как воплощении вечности, дарованной Божьим Промыслом.

Елена Добролюбова после Октября покинула Россию и умерла на чужбине. Клюев об этом знать уже не мог.

А тогда, осенью 1907 года, он пишет ей письмо, где упоминает ещё одного ближайшего себе человека того грозового времени.

"Решился опять написать Вам – от Леонида Дмитриевича не получаю ничего, он велел мне писать В. С. Миролюбову, Тверская, 12, я посылал ему два заказных письма, но ответа не получал. Смею просить Вас – передать присланные стихи Миролюбову – или Л. Д.

Простите, пожалуйста, что я Вам пишу, но, поверьте, иначе не могу, не могу прямо-таки терпеть безответности. Очень тяжело не делиться с Леонидом Дмитр/иевичем/ написанным. Если бы Вы знали мои чувства к нему – каждое его слово меня окрыляет – мне становится легче. 23 октября меня вновь зовут в солдаты – и мне страшно потерять из виду Леонида Дмитриевича – он моё утешенье.

9 месяцев прошло со дня моего свидания с Л. Д., тяжелы они были – долгие, долгие… И только, как свет небесный, изредка приходили его письма – скажите ему об этом.

Прошу Вас – отпишите до 23 октября, – а потом, поди знай, – куда моя голова – покатится".

Леонид Дмитриевич Семёнов, внук знаменитого путешественника, получившего в 190б году для себя и всего своего потомства фамилию "Семёнов-Тянь-Шаньский", был из тех русских мальчиков начала ХХ века, что в своих исканиях готовы с горящими сердцами идти, что называется, "до упора", не взирая не то что на какие бы то ни было препятствия, а на течение самой жизни. Под впечатлением сиюминутного потрясения они готовы "сжигать всё, чему поклонялись, и поклониться всему, что сжигали" и с тем же горячим упорством идти до конца в новом направлении…

Мария Добролюбова была страстной любовью Леонида и считалась его невестой. Сам же Семёнов, студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, начинал как поэт-младосимволист с подражаний Сологубу, Бальмонту, Брюсову и, в особенности, Блоку, а в общественной жизни – как ярый монархист-"белоподкладочник". После расстрела 9 января 1905 года он бросил университет и вступил в РСДРП. Александру Блоку он писал в это время письма, полные признаний в своем новом "усовершенствовании": "Набросился на Маркса, Энгельса, Каутского. Открытия для меня поразительные! Читаю Герцена, Успенского. Всё новые имена для меня!" А прочтя впервые "Что делать?" Чернышевского, поделился впечатлением: "Поразительная вещь, мало понятая, неоценённая, единственная в своём роде, переживёт не только Тургенева, но, боюсь, и Достоевского. Сие смело сказано. Но по силе мысли и веры она является явлению Сократа в древности".

Вот так. Ни больше, ни меньше.

Опростившись и "уйдя в народ", он вёл революционную пропаганду среди крестьян Курской губернии, дважды был арестован, жестоко избит, а о гибели Марии узнал по выходе из тюрьмы. Пять раз был в Ясной Поляне у Толстого, которому привозил свои рассказы, и кроме тесного общения с Александром Добролюбовым поддерживал сношения с христами, скопцами и бегунами. Одно время проживал в христовской общине в Данковском уезде Рязанской губернии, где вскоре доведётся побывать и Клюеву.