Текст книги "Польские народные легенды и сказки"

Автор книги: Народные сказки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

26. О воробьях

Весной ласточки прилетают из чужих краев и видят пустые амбары.

– Когда мы отправлялись в путь, амбары были битком набиты, а теперь в них нет ничего! Кто тут хозяйничал? – спрашивают они воробья. А воробей скачет по балке:

– Это я, это я, это я!

Ласточки поднимают крик:

– Вилами его, вилами его, ах, он негодник, чтоб ему пусто было!

* * *

Слетятся воробьи на спелые колосья пшеницы и начнут чирикать:

– Чиу-чви, чиу-чви, чиу-чви… – Словно быстро-быстро друг с другом разговор ведут: – Поспела панская пшеница! Жать пора! Жать пора!

А потом станут ее делить, приговаривать:

– Мне чет, тебе нечет, мне чет, тебе нечет…

* * *

Любят воробьи поболтать между собой:

– Видишь у ксендза на поле пшеницу?

– Вижу!

– Видишь?

– Вижу!

– Видишь?

– Вижу! Ким-ким-ким-ким. (Будто по-еврейски: «Иди, иди, иди – полакомимся пшеничкой!»).

* * *

Сын однажды настрелял много воробьев. Отец ему говорит:

– Ну, если ты и завтра столько же набьешь (а было это в канун праздника святого Идзия), я за каждого воробья дам тебе по дукату.

На следующий день с раннего утра пошел сын на гумно, насыпал свежей мякины и ждет. Нет воробьев! Подсыпал он тогда пшенички, воробьи все не летят. Приходит сын обедать, отец спрашивает:

– Что, много настрелял?

Сын отвечает:

– Ни одного.

И тут отец рассказал ему такую притчу:

– В праздник святого Идзия, первого сентября, черт меряет воробьев четвертью, и тех, что останутся поверх четверти, выпускает на волю, а тех, что в четверти оказались, ссыпает в ад. Делает он это для того, чтобы на земле не развелось воробьев больше положенного.

Такая притча о воробьях возникла вот почему: об эту пору у хозяйственных строений почти не видно воробьев.

27. Аист

Сотворил пан бог землю, всех зверей, и увидел он, что очень уж много наплодил змей, червей и прочей твари. Спустился бог на землю и упрятал всю эту почисть в огромный мешок. Потом позвал слугу Войтека и велел бросить мешок в глубокое море, да только строго-настрого запретил заглядывать внутрь.

Войтек, мужик худой, с длинным носом, был толковый малый, и ему ничего не стоило исполнить божье приказание. Взвалил он торбу на плечи и, не тратя времени даром, отправился в путь-дорогу. Тяжела была ноша, а путь долог, и Войтеку захотелось передохнуть.

А пока отдыхал, его все время так и подмывало заглянуть в мешок. И мужик-таки не утерпел, заглянул. Едва успел он развязать мешок, как вся нечисть поползла оттуда в разные стороны.

Одни удрали в море, другие расползлись по земле, а третьи поднялись в воздух. Страшно стало Войтеку: очень уж провинился он перед богом; стал тут бедняга догонять и хватать гадов. Да только все понапрасну. Не успевал он одного засунуть в мешок, как трое других вылезали обратно.

Войтек покалечил себе ноги, в кровь изодрал руки, а все без толку. Что ему оставалось делать? Одно только – вернуться обратно.

И вот грязный, сгорбленный, уныло повесив нос, пришел он к богу. В это время пан бог был занят каким-то новым делом и ворошил горящие поленья. Как узнал он, что натворил любопытный слуга, рассердился страшно и закричал на Войтека:

– Как? Ты распустил всю эту мерзость? Так знай же, теперь и ты и твои потомки будете собирать ее, съедать и очищать от нее землю.

И как запустит в Войтека горящей головней! Мужик едва успел отскочить в сторону, так что огонь чуть-чуть опалил ему бок.

Превратился тут слуга в большую неуклюжую птицу. Вместо носа у него вырос длинный клюв, а на том месте, куда попала головня, осталось большое черное пятно.

С той поры аисты собирают старательно жаб, ящериц, ужей и червей – все, что распустил по земле их любопытный предок.

Вот почему и сейчас еще можно слышать, как люди называют аиста Войтеком.

28. Черт и святой Мартин

Наделял бог Адама всякими злаками для посева: вот это – людям, это – скоту… А нечистый тут как тут. И видит, что для них, чертей, ничего у бога не приготовлено. Вот он и попросил для своей братии хоть что-нибудь. У бога же к тому времени оставались только репа и овес. «Э, ладно, – думает бог. – Много ли проку в репе да овсе?»

– Тебе будет репа и овес.

Чтобы не забыть, черт стал повторять про себя:

– Репа и овес, репа и овес…

И пошел прочь. Но святой Мартин пожалел, что репа и овес достались нечистым. Пусть не много пользы от овса да репы, а все же и они могут пригодиться людям.

Крикнул святой Мартин в сердцах на черта, тот и позабыл с перепугу, что ему бог дал. Спрашивает у святого Мартина, а тот отвечает:

– Репей и осот.

Обрадовался чертяка:

– Ага, верно, верно! Репей и осот!

И всегда с той поры среди хлебов сеет черт осот, а у домов, где люди сажают картошку да капусту, черт сажает репей.

29. Мать святого Петра

Порой слышишь, как люди говорят, качая головой:

– Завистливому и жадному не бывать на небе!

Есть еще и такое присловье:

– Скуп, как Петрова мать.

В пословицах всегда скрыта какая-нибудь мудрость, однако со временем эта мудрость забывается. Не каждый, например, слышал о матери святого Петра. Библия о ней не упоминает, между тем существует легенда, некогда всем известная, которую стоит припомнить.

Святой Петр, как самый старший из апостолов, находился в большой чести у пана Исуса и за праведную жизнь был взят на небо. Зато мать его ничем не походила на сына. За всю свою жизнь она никому не сказала доброго слова, и ни один бедняк не дождался от нее помощи. По всякому поводу Петрова мать клялась и божилась. Вот почему после смерти черти потащили ее душу прямо в ад.

Святой Петр, занимавший должность небесного ключаря, был примерным сыном и очень убивался, что его родная мать, хоть и была она большой грешницей, очутилась в одной компании с душами, осужденными на вечные муки. Он стал горячо просить пана Исуса вызволить мать из чертовых лап.

– Как же я ее вызволю, – отвечал пан Исус, – если злости в ней больше, чем костей? Нашелся бы в ее жизни хоть один добрый поступок, за него можно бы, пожалуй, извлечь душу твоей матери из адской бездны.

Святой Петр тотчас отправился в ад, чтобы узнать у матери, не совершила ли она хоть когда-нибудь доброе дело, не случилось ли ей при жизни подать бедняку хоть какую-нибудь малость.

Долго думала мать святого Петра, и уже казалось, что нет ей спасения, как вдруг вспомнила: как-то раз одному бродяге, просившему милостыню, она бросила луковое перышко.

Когда пан Исус узнал об этом, он велел святому Петру:

– Ступай же, подай матери это луковое перышко, пусть она за него ухватится, и ты вытянешь ее на небо.

Святой Петр лег на краю глубокого колодца, ведущего в ад, и спустил матери на длинной узловатой веревке луковое перышко, за которое она тотчас ухватилась.

Но увидели это другие души и тоже захотели, пользуясь случаем, выбраться из вечной неволи. Несчастные сбежались в великом множестве и, уцепившись друг за друга, повисли на веревке, как плоды на ветке. Еще немного, и святой Петр вытащил бы наверх почти весь ад.

Но Петрова мать и после смерти оставалась такой же завистливой и жадной, какой была при жизни. Она не могла без злости смотреть на то, что замыслили души, и принялась кричать:

– Не вы, не вы дали луковое перышко, это я дала! Не для вас мой сын выпросил у папа Исуса прощение. Отцепитесь от меня по-хорошему!

Тем временем испуганные души молили ее жалобными голосами:

– Возьми нас с собой! И нас, и нас тоже!

Тогда мать святого Петра начала вырываться, лягать грешников ногами и при этом орала изо всех сил:

– Не возьму я вас, не возьму! Не для вас небо! Ах вы проклятые, а ну, марш обратно в ад!

И в исступлении начала сбрасывать одну душу за другой. Но что же получается? Чем больше душ падает вниз, тем тяжелей и тяжелей становится груз: вот уже святой Петр едва тащит! А когда мать спихнула последнюю душу, тяжесть сделалась невыносимой, веревка не выдержала, и мать святого Петра полетела в самую адскую бездну – туда, откуда ни один голос не долетает до неба.

И сидит с тех пор она в той бездне, проклятая уже навечно, а святой Петр хоть и просит все еще пана Исуса, больше ничего не может добиться.

Вот отчего о злой женщине, которая скорее сама готова все потерять, лишь бы другому ничего не дать, говорят:

– Вот Петрова мать.

30. Петух и ветер

Рассказывают, что давным-давно, когда у ветра умер сын, старик целых семь лет не мог опомниться от горя. Затосковал, затих, словно совсем и нет его.

Затянулся тогда весь белый свет паутиной, вода протухла, а людям и зверям стало нечем дышать.

И никто не мог старика образумить, пока не явился к нему однажды петух.

– Что ты, браток, так убиваешься? – сказал он ветpy. – У меня что ни день не меньше сотни сыночков погибает, а я весел и даже пою.

Тут петух вскочил на плетень да как зальется во все горло:

– Ку-ка-ре-ку-у!!!

Даже ветер не выдержал, засмеялся.

Затрепетали листочки на кустах и деревьях, цветы стали сильнее пахнуть, почуяв его свежее дыхание.

Задул ветер по-старому. Так и дует до сих пор.

31. Князь Гордец и природа

В одной стране, среди дремучих лесов, под высокими тучами правил князь Гордец. Был он так спесив, что даже в будние дни выряжался в горностаевый плащ и золотую корону. И в саду и в спальне так ходил.

А ведь известно: княжеское одеяние – это не то что обычная одежда. Везде складки, а плащ волочится по земле. В этом одеянии и сесть-то неудобно, – а что уж говорить о прогулке.

Вышел князь Гордец пройтись в дворцовый сад. Шествует по аллее, обсаженной розами, сияет роскошью царственного одеяния, как вдруг стоп: кто-то ухватил его за полу плаща.

Он подумал, что это кто-нибудь из его подданных прокрался с прошением, и уже готов был назначить смельчаку суровую кару. Но, обернувшись, увидел, что это вовсе не проситель, а куст роз. Один шип вцепился в черный хвостик горностая на плаще, ему помогли другие. Каждый знает, что на розовом кусте терниев достаточно. Ну и поневоле властитель остановился.

Князь Гордец – и принуждение! Можете ли вы понять, как разгневало его это происшествие? Руки у него затряслись, лицо побелело, как горностаевый плащ, который он все время носил на себе.

И вот князь закричал так громко, что спугнул воробьев на вишне:

– Что за дерзость! Выкорчевать сию же минуту!

Министр государственного хозяйства, который нес также надзор над дворцовыми садами, подскочил с мотыгой и на глазах князя собственноручно выкорчевал несчастный куст. Садовники бросили его на помойку, пригрело солнце, цветы и листочки великолепной розы увяли. Ее умертвил каприз князя.

И так повторялось много раз.

– Это уже двадцать второе растение, милостивый владыка! – осмелился однажды заметить министр. – Дворцовый сад редеет.

– Эти розы оскорбляют мое княжеское величие! За одежды меня хватают…

– Практичнее было бы носить в этих случаях не горностаевый плащ, а одежду для прогулок, – решился посоветовать министр. – Вы, ваше высочество, любуетесь розами, склоняетесь над ними. А ведь они имеют, кроме цветов, и тернии…

– Дерзкий! И ты учишь меня, как мне одеваться? – разгневался князь Гордец. – Отставка! Немедленно!

И бедный министр государственного хозяйства был удален от двора только за то, что осмелился сказать слово правды. Да и не он один.

Главным из недостатков князя Гордеца было то, что он верил в непогрешимость своего разума, да и вообще считал себя самым мудрым во всем государстве. Он ни на минуту не предполагал, что могло быть иначе. Пустое сердце заставляло его думать, что каждый властитель наделен какими-то врожденными качествами.

Его вера в собственную мудрость заходила так далеко, что он никогда не заглядывал в дворцовую библиотеку. Пренебрегал книгами и пергаментными свитками, предоставляя подданным заниматься ими. На ученых также смотрел свысока.

Властителю не нравилось многое из того, что создала природа. Одно ему мешало, другое он хотел бы переделать на свой лад.

О розе вы уже знаете. Несмотря на цветы, которые чаруют взгляд, она досаждала ему своими шипами. Поэтому он уничтожал розы.

Так же недоволен был князь и другими растениями. Он восхищался могучим ветвистым дубом с толстым стволом и шероховатой корой. Но его очень сердило, что у дуба такие мелкие листья и плоды. Желуди! Этот плод пристал орешнику или шиповнику, а не такому великану. Дуб, по мнению властителя, должен производить плоды величиной с дыню и листья иметь такие же широкие, как у дыни. Сил у него на это хватит. И тогда листья будут закрывать небо, как зеленое облако, а плоды будут висеть, как золотые солнца.

А с дыней дело обстоит как раз наоборот! Природа так неразумно распределила ее недостатки и достоинства. Побеги растения стелются по грядам и бороздам, потому что плоды его слишком велики – у дыни нет сил держать их в воздухе. Где же тут мудрость?

Свои вопросы князь обратил к ученым, которых иногда призывал ко двору. Всю жизнь они начиняли чем-то свои лысые черепа, ходят о них слухи, что они съели все умы. Пусть же советуют, пусть поправляют то, что, по мнению князя, плохо устроила природа.

Ученые, как могли, старались утихомирить властителя. Доказывали, что родословная дуба не вызывает упреков, что могучий дуб не мог бы вырастить плодов величиной с дыню – ветер сорвал бы их, не дав созреть. Да и созревшие плоды постигла бы та же участь. Они упали бы на землю, разбились и не принесли бы пользы ни людям, ни животным. Само дерево не имело бы от них пользы, потому что не вырастило бы собственных семян, и рано или поздно его постигло бы вымирание. А желудю, хоть он и упадет с высоты, ничего не сделается, он только воткнется в дерн, перезимует и пустит побеги… И с листьями дело обстоит так же.

Легче уж дыне дать громадный плод, потому что она прижимается к матери земле и та охраняет ее от ветров и бурь, более щедро одаряет влагой.

Тут ученые (на то они и ученые) пустились в пространные рассуждения о придаточных корнях этого растения, и властитель, который никогда в жизни о таких корнях не слыхал, испугался, что его убедят. Поэтому он прервал говоривших гневным жестом руки, поправил корону и гневно воскликнул:

– Нет! Все это неверно! Дуб должен давать дыни, и дыня – желуди. Изменить!

Ученые не были такими чудотворцами, чтобы обратить вспять законы природы. Они могли только упорядочивать, улучшать их. Властителю этого было мало. Поэтому он изгнал их из дворца:

– Ступайте прочь! Даром едите княжеский хлеб.

Князь Гордец гневался на мух – что они жужжат, на пауков – что они по всему свету раскидывают свои сети… На карпов – что они не хотят, как кролики, пастись в лупине на лугу, а играют себе под водой, и туда нужно им бросать семя лупина… На коней – что нет у них крыльев, а то бы они носились еще быстрее, чем теперь. Гневался на… Короче говоря, ломал голову князь Гордец над тем, что природа решила давно и более мудро, чем он.

Не беспокоили его дела, о которых больше подобает заботиться правителю: благо подданных, богатство страны, армия. И вот пришел день, когда свалилось на него несчастье. Сосед, властитель мудрый и отважный, с алчностью смотревший на земли князя Гордеца, использовал недовольство в его стране и перешел границу во главе неисчислимого войска.

Он завоевывал города и села на своем пути, в пух и прах разбил не слишком воинственную армию Гордеца и ударил на столицу. Изнеженный, капризный князь Гордец не мог дать отпора врагу. Вместо шлема и панциря на нем были плащ и корона, в руках вместо меча и щита – скипетр. Одеяние, великолепное в дни мира, в дни войны оказалось бесполезным. А когда пришлось бежать (да, дело дошло и до этого), пышное одеяние стало помехой.

И надменный властитель, который даже в августовскую жару не снимал с плеч тяжелого горностаевого плаща, а с головы – короны, сменил их на простую крестьянскую сермягу и шапку, чтобы только спасти свою жизнь. Враги гнались за ним, а он, одинокий, уходил от этой погони.

Мчался властитель по дорогам и прямиком, без дорог, пока не свалился под ним буланый конь. Уже пешком добрался князь до лесной тропинки, немного пробежал по ней, а потом бросился в чащу. Другого выхода не было. Враги на быстрых конях вот-вот готовы были его настичь.

Потеряв следы князя на широкой поляне, они оставили стражу при конях и рассыпались по лесу. Упорно обыскивали заросли и глухие тропы.

Князь Гордец, как заяц, петлял среди деревьев, от оврага к оврагу, но сам уже едва держался на ногах. Это бегство исчерпало все его силы. В конце концов он понял, что бежать дальше не может, и упал на мох. Прислонился спиной к шершавому стволу дуба, накрылся папоротниками, как одеялом. И заснул.

Спал долго, спал каменным сном и ведать не ведал о том, что вражеские солдаты шаг за шагом приближаются к нему. Еще час, еще полчаса, – и он окажется в их руках. Его схватят, закуют в кандалы, а потом… потом поведут в неволю, выставят на посмешище в столице, а напоследок отрубят топором голову.

И вдруг, когда казалось, что уже не спастись спящему князю от рук палачей, ветер тронул, заколыхал деревья в лесу. Раскачались зеленые верхушки дуба, дрогнули ветви, и посыпались с них желуди. Они падали сверху на ноги беглеца, на его живот, на открытое лицо. Один из желудей больно ударил его в нос, князь Гордец чихнул, открыл глаза, в страхе приподнялся на своем ложе. Он был уверен, что враги колют его внушительный нос остриями копий.

Велика была его радость, когда он понял, что это не копья, а желуди.

– А я еще был недоволен дубом, – улыбнулся он грустно, – что у него маленькие плоды. Хорошо бы меня разукрасило, если бы это не желудь, а дыня свалилась во сне на мой нос. Он потерял бы навсегда свою форму.

Ветер шумел, не слышно было вражеских криков. Снова сон смежил веки князя. Утомление смягчило страх, усыпило мысли о преследователях.

Но заснуть он не успел. Прилетела откуда-то муха, уселась на княжеский мясистый нос – он, видно, ей понравился, – и она куснула его разок и другой. Вскочил князь Гордец – и вовремя, потому что голоса врагов были слышны уже где-то поблизости.

Забыв про свою тучность, нырнул он в самую гущу кустов и снова ускользнул от преследователей. Снова петлял от куста к кусту, от оврага к оврагу. Лишь бы уйти подальше, уйти от опасности. Из последних сил старался наверстать время, которое украла у него усталость.

Князь бежал, а муха назойливо жужжала у него над ухом. Но он не сердился на ее. Он теперь не отдал бы ее жужжания за прекраснейшую музыку своего придворного оркестра. Ведь эта муха предостерегла его от врагов.

– Вот я не раз злился, зачем эти мухи на свете живут, – бурчал он себе под нос. – Теперь уж я не буду задавать такой вопрос.

Бежал он, бежал и снова запыхался, снова старые ноги отказались ему служить. Гнулись как тростинки, писали бублики.

Наконец он споткнулся, упал и еле поднялся.

– Конец! – простонал он, чуть не плача.

Дошло до него, что если сейчас же он не спрячется надежно, то вражеские солдаты схватят его голыми руками. Спрятаться, спрятаться, – только это может его спасти.

Тут же рядом увидел он пышный колючий куст дикой розы. А под кустом – заслоненная ветками, глубокая темная нора. Достаточно большая, чтобы человек мог в нее втиснуться.

– А что, если спрятаться под кустом? – сказал он себе. – Может быть, не найдут. Ветки с шипами склоняются над входом, заслоняют его. Нужно выкорчевать куст, чтобы добраться до ямы. А то колючки исцарапают лицо и руки.

Он произнес слово «выкорчевать», и будто что-то укололо его. Сколько роз в дворцовом парке приказал он, по своему легкомыслию, вырвать из земли! А теперь один из этих обиженных кустов дает ему убежище.

Он раздвинул тернистые заросли, не обращая внимания, что они его ранят. Ползком пробрался в яму, спрятался в глубине, как лис или барсук.

А вечер уже пробирался среди папоротников. Темнота сгущалась, окутывала лужайки. Неприятельские солдаты прервали поиски, разожгли костер на скале, поужинали и расположились на ночлег. Завтра, едва забрезжит рассвет, они снова возьмутся за поиски.

Заснул и князь Гордец. Ему-то сон был еще нужнее, ведь он был чуть жив. Старость, истомленная несчастьем, брала свое.

Ночью, пока он спал, паук-крестовик выполз из-под листка розы и заткал отверстие пещеры нитью паутины. Работал он усердно, как ткач, что ткет льняное полотно, и паутина получилась на славу – густая, узорчатая.

На рассвете князь открыл глаза – и диву дался. Смотрит – и глаз оторвать не может. Сквозь паутину, как серебряный узор, просвечивают листочки и тернии розы. Паутина закрыла перед ним лес и весь свет. Он подвинулся к выходу – и сразу замер от ужаса. Гневные чужие голоса потревожили утреннюю тишину. Это вражеские солдаты остановились у пещеры. Дрожа как осиновый лист, прислушивался беглец к их разговору.

– Не под землю же провалился этот князь Величайший, – буркнул первый бас.

– Провалиться-то он не провалился, а вот вползти мог свободно. Нагнись-ка да посмотри, что там чернеет под кустом розы.

– Яма! – услышал властитель над собой.

– Да, волчья или барсучья нора!

– То-то и оно! Яма, да к тому же достаточно широкая, чтобы в нее залезть и скрыться от глаз преследователей. Руби-ка куст, он мешает, а я копьем пощупаю зверя в логове.

– Ума у вас нет! – вдруг раздался голос сбоку, когда князь уже похолодел от страха. – Филины слепые! Пуговицы у вас вместо глаз, что ли? Не видите: паук заткал вход паутиной?

– А ведь и правда! – отозвались другие. – Что верно, то верно. Беглец не мог бы залезть в яму, не порвав паучьей сети. Ничего не поделаешь, придется идти дальше.

– Ну, так в путь.

Пошли. Стали искать в других местах. Стихал шум, который они подняли, и наконец растаял в бору. Князь Гордец был спасен.

Он лежал в яме и удивлялся, как все меняется на этом свете. Еще недавно все живое склонялось до земли перед его величием, дрожало при одном его виде. А теперь он один, без оружия – нечем ему встретить врага, без войска некому его защищать. Все его оставили, даже добрая слава.

С благодарностью думал он о природе.

Она одна защитила его. Невольно предостерегла, заслонила в опасности. Спасла жизнь.