Текст книги "Польские народные легенды и сказки"

Автор книги: Народные сказки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

ЛЕГЕНДЫ И ПРЕДАНИЯ

1—4. Легенды о Скарбнике

Как горняк променял рай на шахту

ез малого полвека трудился углекоп в своей шахте, и вот пришла за ним смерть, постучала в двери его дома.

А в этот час багровое солнце, будто толстое колесо, отпиленное от громадного бревна, закатывалось за лес. Вечерний туман опережал мрак и окутывал кусты крыжовника. В хату заглядывали яркие листья дикого хмеля, обвили окна, словно узорчатые занавески. За плетнем на пригорке чернел копер шахты.

С трудом обратил шахтер к окнам угасающий взгляд. Хотелось старику встать и выйти за калитку, чтобы в последний раз взглянуть на поля и потешить взор мельканием спиц на копре шахты. Но силы все слабели и уходили из немощного тела, как вода из разбитой посуды, а глаза застилала предсмертная тоска.

– Умираешь… И дома тебе не жалко? И меня?.. – зарыдала жена-старуха, присев на краешек его постели.

– Конечно, не радуюсь, – прошептал он. – Жалко тебя, очень жалко. А больше всего шахту жалко.

Удивилась жена:

– Шахта ведь не человек.

– Пятьдесят годков там проработал. Сжились мы…

Но смерть равнодушна к людской тоске. Она все яростней отнимала жизнь у шахтера, а когда в избе воцарилась тьма, отняла ее совсем.

Шагает горняк Млечным Путем, и такой неудобной кажется ему эта дорога: камни сияют, как звезды, свет слепит глаза, привыкшие к земным тропкам, ноги ступают не так смело. Куда свободнее чувствовал он себя на шлаковой дорожке, по которой каждый день ходил на шахту.

Вот добрался он до райских ворот и робко постучал в них трубкой, что захватил с собой, рассчитывая на долгую дорогу. Только он постучал, как за воротами что-то зашелестело, кто-то кашлянул, заскрипел засов, и ворота открылись.

Вход заслонил собой святой Петр-ключник. Шахтер сразу смекнул, что это он: точь-в-точь похож на святого в приходском костеле – белая борода, лысина, обрамленная седыми кудрями, у пояса болтаются ключи, одежда в сборку, больше похожая на бабью, чем на мужскую.

Шахтер низко поклонился небесному ключнику, а святой в ответ дружески проворчал:

– На небеса?

– Да вот пришлось отправиться… На панихиде ксендз говорил, что за столько лет труда заслужил я вечный отдых в раю, никак не меньше. Впустите, святой Петр, пора мне отоспаться под райскими яблонями, а то измучился я здорово. Да и дорога-то дальняя, в гору все…

– Добро пожаловать, – разрешил святой. – Только вот трубку надо оставить в сенях: здесь, на небе, дымить нельзя.

– Да как же я буду без трубки? – запечалился шахтер. – До самой смерти почти не выпускал ее изо рта.

Хотел поспорить, да вовремя прикусил язык, вспомнил, что со святым говорит, не с кем-нибудь…

Швырнул трубку и кисет под куст дикой розы и покорно вошел в рай. Захлопнулись ворота. Тотчас его принял святой Павел, небесный управляющий, представил кому следует, перед господом богом велел стать на колени. А после этого разрешил идти куда угодно. В раю никто никого ни в чем не стесняет.

И святые куда-то ушли, а шахтер остался один. Огляделся кругом и думает:

«Усядусь-ка я спервоначала под райской грушей и схрупаю парочку груш. Столько наслышался о них, дайка попробую, какие они на вкус. А райские-то чудеса еще успею осмотреть, и к тому же не на работу спешить: всем известно – на небе никто не работает. Да что потом делать здесь веки вечные, если все сразу осмотришь?..»

Вот отдохнул он с дороги, поправился на райских харчах, начал посматривать кругом. И чего тут только не было: сады, пруды, стада всякой скотины, да такой диковинной, как в зоологическом саду. Ангелы, всякие святые, облака, звезды… Глянул в какую-то форточку в облаках, подумал: «Поглядеть, что там, на земле?» Но ничего не увидел. Далеко, видно, лежала земля, где-то за тучами, за непогодой. Только в одном местечке, где было чуть повыше, чернело что-то – колесо копра, а может, и не колесо. Так и не мог разглядеть с такой высоты, что там такое.

Осмотрелся он и стал смелее ходить по райским садам. Отлеживался на лугах, любовался цветами и кустами, такими удивительными и нежными, как узор, вытканный по газу. Гладил зверей и птиц: в раю все ручные и ласковые. Травы так благоухали, что дух занимало в груди: ведь на шахте-то он привык к дыму и сквознякам. В голубых ручейках плескались золотые рыбки, куда лучше, чем на шахте у соседа-штейгера. Они шаловливо щекотали ему пятки, когда он сидел на берегу, свесив ноги в воду. Мотыльки сверкали разными красками, заливались соловьи – да так нежно и тихо, как чудеснейшая свирель.

Прошли годы, может быть и много лет: кто вечность измерит? – хорошо было шахтеру в раю.

Но вот стало с ним такое твориться, чего здесь, среди райских удовольствий, сам он никак не ожидал. Затосковал шахтер по прежней будничной жизни, по дорожкам и долинам, по шахте и забоям. Захотелось увидеть знакомые, озабоченные, небритые лица товарищей, смену дня и ночи, зной и непогоду. Надоела ему постоянная праздность. Руки зудели от безделья, требовали работы. Осточертели пахучие дождики цветочных лепестков, шествия ангелов и стриженые ряды диковинных кустов. Не рассердился бы, если б вдруг хлынул настоящий ливень, грянул настоящий гром. Постоянное однообразие, бесконечное счастье преследовали его, ходили за ним всюду, как тень.

Приплелся он к воротам раз, потом другой, попробовал высунуть голову наружу, улучив момент, когда ключник впускал нового жильца в небесную квартиру. Уж так ему хотелось взять кисет и трубку, набить ее табачком, сделать пару затяжек. Да разве найдешь их теперь там, где оставил в день прихода на небеса, – сорняками заросло то место под кустом розы!

Все напрасно. Захлопнулись райские ворота. Святой привратник пригрозил ему длинным ключом, похожим на кирку, да еще для острастки отпустил несколько крепких слов.

– Кто в рай попадает, – заключил он, – это уж навеки. Врата небесные – та же межа, только не поля делит, а жизнь и смерть.

У шахтера, по правде говоря, кончилось терпение. Обратился он к святым во время прогулки по усыпанным звездами дорожкам, хотел поболтать, как когда-то с приятелями, о работе, о шахте, об угле. Да разве об этом с ними поговоришь! Святые в молитве возносили сложенные ладошки, склоняли головы перед богом – старичком, который дремал на подушках-облаках, и славили его без устали. Но о шахтерском обушке или там о крепи в шахте – ни словечка, ни звука. Как будто боялись испачкать языки углем. А может, и не слышали никогда о шахте.

Больше уж он и не лез в их святое общество, бродил и одиночку. Слонялся и каждый раз все острее чувствовал свое одиночество. Понял он, что по земле тоскует, по старушке шахте, до дружкам-шахтерам, по тяжелому шахтерскому рабочему дню. Разноцветные райские туманы не могли затмить в его глазах любимые виды. Ничего он не мог с собой поделать. Метался по пышному раю, как птица в клетке, и безустанно искал выхода.

Разведал за время своих тревожных метаний по раю, какой уголок больше всего по душе господу богу. Подкрался, обманул бдительную стражу небесную, нарушил божеское уединение. Грохнулся создателю в ноги. Старец даже попятился от изумления. На небесах – и тронутый!

– Что надобно? Откуда печаль в твоих очах? Роса осела на ресницах или слезы? Слезы в раю – почти богохульство!

Конечно, господь бог знал все и так только, для вида пенял ему, чтобы проситель мог объясниться свободнее. А тому только это и нужно было! Заговорил так складно, как по-писаному. В жизни так хорошо не говорил.

– Не от горя плачу, боже, и никто мне зла не чинит. Ангелы ходят около меня на цыпочках, всего вдоволь, катаюсь как сыр в масле. Житье без заботы, и приятности всякие кругом. Да в том и беда.

– Как это так? – Добродетельный бог еще попятился назад. Изумление его росло.

Шахтер помолчал минутку, стыдно ему стало, что так собирается он отблагодарить бога за гостеприимство. Но не сдержался. Тоска по родине победила все.

Горячие слова мольбы потоком полились из уст шахтера:

– Все цветочки, птички, изюм… Виды как нарисованные… А мне от этого всего не по себе, нутро во мне переворачивается от тоски. Тянет в шахту, и все райские чудеса мне ни к чему. Смилуйся, благой господи, отошли меня назад, вниз! Позволь запачкать снова руки в угле, попотеть в забое с обушком!

Бог – известно – и есть бог, не то что любой из нас. И сердце у него из меда и воска. Снисходительность удивительная, добродетель бесконечная… А тут как-то непонятно и обидно даже, что шахтер в рай попал – и недоволен.

Усмехнулся бог, покачал головой. Похоже было, что удивился. Но вспомнил пословицу: «На вкус и цвет товарища нет». Позвал святого ключника и говорит ему:

– Выпусти-ка шахтера, Петр, нечего его держать, раз ему милее работа, чем райские яблоки, пусть трудится. И останется он в шахте навсегда, коли небо готов на шахту променять.

Улыбнулся господь бог, повернулся и засеменил по усыпанной звездами дорожке. Пошел любоваться на танцы ангелов, на их веселье на небесной полянке. Сегодня его херувимы как раз показывали новый танец.

Зато суровый ключник сердито бренчал ключами.

Его злило благодушие создателя и неблагодарность шахтера. Однако воле божьей не смел он противиться. Отворил райские врата настежь.

Услужливые ангелы подхватили шахтера под руки и опустили с небесной вышины на землю. А там снесли его еще ниже – в глубь шахты, во тьму, освещенную не звездами, а мигающими карбидовыми лампами.

И с этого времени шахтер – когда-то почетный житель небес – пребывает в подземелье. Пробивает штреки, спит на кучах угля, подсказывает забойщикам, где найти богатый пласт, помогает, предостерегает.

Шахтеры зовут его Скарбником – Владыкой недр. И никогда он не разлюбит черные пласты, потому что уголь, для него – сокровище, что дороже драгоценных камней.

Из любви к шахте он бросил даже рай на небесах.

И назвали его правильно, другого имени ему и не подберешь.

Горный обушок Владыки недр

Часы на шахте пробили двенадцать раз. В эту полночь с шахтерами вошел в клеть и Франек Лещина. Сердце его билось сильнее обычного. У кого оно будет спокойным в такую минуту? Ему двадцать два года, и первый раз спускается он в шахту, оставив у ворот голубоглазую Доротку.

Трепетало се сердечко. С тревогой думала девушка о том, как пройдет первая смена под землей.

Доротка не позволила Франеку идти одному; сама проводила хлопца, у каштанов перед шахтой горячо поцеловала на прощание. Обещала ждать всю ночь, всю долгую шахтерскую смену, а утром спозаранку, когда подымется он в клети, прийти к воротам встретить, приласкать его, расспросить, любовно глядя в глаза, как работалось в глубоком забое.

Не со спокойной душой провожала она хлопца. Самые страшные картины рисовались в ее встревоженной голове.

– Господи, это же так глубоко! Колодцев тридцать подряд вырыть надо, чтобы достать дно шахты.

– Если бы тридцать-то, – поправил дед Миколай. Проходя по двору в сени, он слышал вздохи внучки. – Двадцать раз по тридцать, а то и побольше. До дна шахты – вот как до деревянной часовни. Ее можно увидеть и ясную погоду, да и то с пригорка… А ты говоришь… Когда спускаешься, мороз по коже дерет, думаешь, что и конца не будет…

Напугал он ее еще больше. Знала – дед не врет. Пятьдесят лет изо дня в день в слякоть и мороз спускался он под землю. Теперь состарился, дома сидит, а ведь не один обушок изломался в его мозолистых руках. Гордился дед шахтерским званием, считал горняцкое дело занятием настоящих мужчин. Доротка должна гордиться Франеком, что пошел он в шахту. Не посрамит он себя ни перед дедом, ни перед своим отцом, что погиб в прошлом году от несчастного случая.

– Да что там! – Дед покачал седой головой. – Шахтер – это не что-нибудь, не шутка… Ему нет равного на гнете.

Беспокойство о женихе улеглось. Сердце девушки наполнилось радостью. Она думала с тайной надеждой: «Подруги иначе будут смотреть на меня, когда выйду за шахтера, а не за какого-нибудь шалопая, лопнут от зависти».

Доротка хотела, чтобы Франек назвал ее любимой женушкой еще до того, как станет шахтером, чтобы хоть денька два погулять с обручальным колечком и в щецинском узорном чепце. Но он уперся и настоял на своем: «Встану рядом с моей разлюбезной женушкой только в шахтерской каске с перьями и с серебряным обушком в руке». Ну что ж, может быть, лучше, что на своем хлебе, а не на родительском, начнут супружескую жизнь. Если не лучше, то честнее.

Месяц освещал распустившиеся косы девушки, когда она возвращалась домой по черной от угольной пыли дорожке. Благоухали цветущие липы; какая-то птица (наверное, соловей, кто же еще) заливалась в кустах шиповника за шахтными постройками…

А тем временем Франек Лещина шагал с товарищами под землей к своему забою. Волнение как рукой сняло. Сердце его стучало ровно и твердо, и так же звучали шаги по каменному полу туннеля. Горняцкий обушок, недавно купленный в лавке, нес он на плече. На голове кожаный шлем, у пояса покачивалась карбидка.

Приятели не болтали, шагали молча. Давным-давно известно, что шахта – не корчма, не любит людского шума. Ей больше по душе стук обушков, шарканье лопат, перестук вагонеток по рельсам. Да и Владыка сокровищ, Дух шахты, не любит шуток и балагурства. Лучше его не серди болтовней.

Штрек уходил в темноту, извиваясь, как сказочный змей, и казалось, что ему нет конца и края. С потолка капала вода, бревна ослюнявила плесень. Нет-нет да и сорвется с потолка камень, ударит в каску. На перекрестках штреков сквозняк охлаждал потные лица. Франек представил, как будет жарко в забое. Он ждал этой минуты как чего-то необыкновенного. Столько наслушался он о работе здесь, внизу, от отца и деда Доротки. Теперь ему не терпелось поскорее встретиться с этой работой лицом к лицу.

Добрались до сердца шахты, разошлись по местам. Одни встали к вагонеткам, другие – на крепление кровли. Франек вместе с напарником должен был работать в забое. Тесно здесь было и низковато, зато уголь стоял сплошной стеной. Франек отдышался, поплевал на ладони и с маху начал отваливать глыбы угля.

Он пробивался вглубь, не щадя ни собственных сил, ни обушка. Не смотрел, как работают другие, боялся оскандалиться. Вот бы посмеялись товарищи, узнав, что он не справляется с работой. А уж больше всех красавица Доротка. Не посмел бы Франек смотреть в ее голубые глаза, когда бы товарищи сказали, что он не справляется с обушком. Старые шахтеры ценят труд по добыче. Острие обушка вгрызалось в черную стену, отбивая с треском большие куски. Влажные, угловатые, они хрустели под ногами. За Франеком вырастала куча угля.

– Франек, да постой ты, чертушка! Так будешь орудовать – до рассвета и сил не останется, – предостерег его степенный товарищ. – Они тебе не только на сегодня нужны.

– А, работать так работать, – отвечал Лещина, не поворачивая головы. – Не спать пришел сюда.

Приятель махнул рукой и стал помогать возчику нагружать уголь, чтобы Франек не зарылся в нем по пояс. Другие тоже поднажали на лопаты. Не хотелось отставать; еще бы – ведь у Франека только начинают пробиваться усы.

Время шло, работа кипела вовсю. Стена отступала. Поскрипывала рукоятка обушка в крепких руках Франека. Но даже стальное острие обушка, не то что деревянная ручка, может сломаться от непомерной нагрузки. Франек чувствовал, как ясеневые щепки вылетают из-под рук, услышал сухой треск раз, другой. Не придал этому никакого значения. «Пусть трещит, – думал. – Как-нибудь дотяну смену».

Еще яростнее начал рубить уголь, и вдруг ручка переломилась пополам. Стальное лезвие, вонзившись в уголь, так и осталось там, а в руках оказался бесполезный обломок ручки.

Лещина даже свистнул от злости:

– Фьюить! Ах, чтоб тебе… – Повернулся к товарищам: – Одолжите! – протянул он к ним руки. – Час до смены остался.

Посмотрели они друг на друга, потом на Лещину.

– Нет! – отвечали разом, как будто сговорились.

– Так что же? Стоять с пустыми руками?

– Помоги грузчикам у вагонеток…

– Эх, вы! – с обидой вырвалось у Лещины.

Пожилой шахтер появился из темноты. Подошел к Франеку, тронул его за мокрое от пота плечо. Забойщик неохотно повернулся и взглянул на него.

– Чего вам, Вавжычко?

Тот серьезно проговорил ему в ответ:

– Ты молодой еще шахтер, многого не знаешь. Такой закон есть шахтерский и честь: не брать ни у кого обушка и своего не давать никому. Почини или новый достань. Кто нарушает…

– К черту этот закон и честь! – с гневом оборвал Лещина старика. – Работа ждет, а мне нечем рубить.

– Возьми мой, – услышал вдруг Франек тихий голос. Оглянулся. Рядом стоял белобородый низенький шахтер, в руке держал новехонький обушок. И разглядывал Лещину не то сурово, не то с усмешкой.

Парень не колебался ни минуты. Схватил обушок жадными руками. Кивнул головой – мол, спасибо, – замахнулся снова на черную стену, но старичок задержал его порыв. Тихонько посоветовал:

– В твоем забое скверный пласт. Вот здесь становись! – И широким жестом руки указал место, где надо рубить. Да властно так, по-штейгерски.

Лещина всмотрелся, и глаза его загорелись как огоньки карбидки. Перед ним, над головой и с боков – всюду чернела огромная стена угля. Массивная, богатейшая. Нависшие пласты завораживали глаза, просили удара обушка. Они сулили такую добычу, какая и во сне не снилась шахтерам. Каким же ничтожным казался теперь его прежний забой, низкий, изрезанный жилами камня, перед этой массой угля! Смешно и вспоминать.

– Фью-фью! – еще раз присвистнул Лещина. Губы расползлись в улыбке. – Вот это работа, я понимаю.

Таинственный шахтер еще раз тронул его за плечо. Нахмурив брови, видимо не одобряя свиста, сказал шахтеру:

– Больше никого тебе не дам в помощь. Руби! Руби до тех пор, пока не кончится пласт, и тогда требуй от шахты платы.

Радостно кивнул головой Франек Лещина. Хотел поблагодарить удивительного шахтера за новый обушок и советы, но его уже не было. Расплылся, исчез во мраке.

Молодой забойщик не знал, как понимать все это. Искал глазами своих товарищей, чтобы поддержали советом. Но никого не было поблизости. Как будто пропали куда-то… как и этот удивительный шахтер.

С жаром принялся он рубить. Вонзал острие дареного обушка в угольные выступы, отворачивал, разбивал пузатые навесы. Кучи угля сыпались к его ногам, как лавина, укладывались валами. Он не оглядывался. Разгребет уголь вправо и влево, чтобы не загромоздить подступ к стене, и снова идет вперед, как древоточец, как крот в земле.

Не чувствовал ни усталости, ни голода. Не дотрагивался до фляги, чтобы промочить горло глотком воды. Мускулы работали, как железные механизмы, росла в них сила, в сердце восторг. Глаза сияли, глядя на выработку, губы шептали ласковые слова:

– Колдовство, ей-богу, колдовство. Вот будет рада Доротка, когда из шахты приду к ней и высыплю из сумки кучу денег на стол, кучу талеров, сверкающих, как лучи солнца. Справлю потом богатую свадьбу, одену ее как надо и – кто знает? – может, и дом построю. Жила она бедно, не всегда досыта ела…

Мысль о будущем счастье удвоила его силы. Если уголек просится на лезвие обушка, почему же его не взять? Кто знает, что там будет в конце смены. Может быть, угольная стена кончится и столбы негде поставить будет. У шахты ведь тоже свои капризы. Сейчас она такая щедрая, а другой раз камень пересекает уголь, перекрещиваются пласты породы. Бьется забойщик, работа вгоняет его в пот, а выработки не прибавляется. Откатчик без дела ждет, злится, что вагонетки стоят пустые, а наполнить их нечем. Наказание, а не работа!

Франек отдышался, оглянулся кругом. Сзади него, освещенная шахтерским фонарем, виднелась черная лента отбитого угля. Она напоминала затор на Одере во время ледохода. Куски напирали друг на друга, расползались во все стороны. Откатчики не поспевали с отгрузкой. Черный от пыли Лещина, опершись на молоток, любовался и качал головой в восхищении. Такое богатство! Как обнимет Доротка, когда узнает! Дух захватывает от таких мыслей!..

И снова острый обушок забухал в стену. Жадно вгрызся в черный пласт раз, другой. С грохотом рухнули новые куски. Пыль встала столбом, залепила глаза. Когда пыль осела, шахтер снова рванулся вперед.

Но не ударил – обушок повис на полпути. Лещина увидел, что черная стена исчезла, и то, во что он хотел ударить, было уже не углем, а обыкновенной скалистой породой. Желтая, осклизлая от воды, с неровными прослойками, никуда не годная.

Опустил он обушок, вздохнул не то с сожалением, не то с облегчением:

– Ну, вот и все… добрался до конца. Теперь пора к Доротке.

Живо вскинул обушок на плечо. Спотыкаясь, пробирался по отбитому блестящему углю к далекому главному стволу.

– Бог в помощь! – крикнул он откатчикам, которые возились около выработки. За полчаса прошел через лабиринт забоев и штреков и подошел к подъемной клети.

Вошел в нее, заскрипел канат, рвануло вверх, и он очутился на земле. Сразу направился в канцелярию шахты, мечтая о своем счастье. Заработанные талеры уже заранее звенели в ушах, и звон этот был как музыка…

Понемногу, однако, он опомнился. Мечты его развеяла действительность. Он шел, посматривая кругом, и удивлялся все больше. Как-то изменилось все: и строения, и деревья, и дорожка с той поры, как он спустился в шахту. Люди тоже были какие-то чужие, не те, с которыми встречался перед работой. Франек успокаивал себя, что не знает всех, – ведь это была его первая смена в жизни.

Подошел он к окошку кассы, рассказал что и как, потребовал уплатить за работу. Никто не запротестовал, как будто его уже ждали. Сумма, что причиталась ему, была огромной, в сотни, в тысячи раз больше шахтерского дневного заработка.

Все складывалось гладко. «Наверно, штейгер уж подсчитал всю выработку», – подумал он.

Взял деньги, набил ими карманы. Учтиво поклонился кассирше и сразу вспомнил Доротку. Браво зашагал в пригородный поселок, где жила Доротка.

Шагал, посматривая по сторонам, и все больше задумывался. Заблудился он, или черт его водит? Все, что ни увидит, – незнакомое. Правда, улицы были похожими на вчерашние, но каменные дома на них и лица людей – не те. Если бы не одежда и говор, он подумал бы, что ошибся. Костел на пригорке склонился к земле, скособочился. Липы у костела разрослись, стали вчетверо больше. Как будто годы росли они, а не одни сутки. Диво, чудо!

Подошел он к родному месту. Березовая аллея была та же, но все дома вдоль аллеи – незнакомые. Прохожие почтительно приподнимали шляпы, но на горячий блеск его глаз отвечали так равнодушно, как будто он был не Франеком Лещиной, а случайным путником.

Наконец он наткнулся на забор, около которого стоял развесистый дуб, и подумал: «Это же двор Доротки. Такой же дуб рос здесь, когда мы встретились с ней перед уходом на шахту, только не такой могучий и гораздо моложе». Пригляделся к халупе. Наклонилась она крышей чуть не до земли, из бревен сыпалась гниль. А Дороткина хата была из крепких бревен, с новой крышей – единственное сокровище отца и деда.

Девушка выглянула из сеней, приветливо поглядела на пришельца. Была она незнакомая, но такая же пригожая, как его невеста.

Он усмехнулся, спросил несмело:

– Доротка дома?

Та посмотрела на него с испугом.

– Какая Доротка? – удивилась она. – Нет здесь таких…

– А дочка Зорыхты. Франека Лещины нареченная, – уже радостно растолковал он.

Девушка, вместо ответа, крикнула в сени:

– Мамочка! Выйди-ка сюда, да побыстрей!

Здоровенная баба с румянцем во всю щеку встала на пороге. Сверкнула глазами на дочку и на шахтера.

– Ну чего? – спросила она.

Дочка указала рукой на Лещину, который боязливо топтался у калитки. Сказала матери:

– Спрашивает о Доротке Зорыхтовой… О той, что собиралась за горняка…

– Господи! О нашей бабке? Померла бедняжка… в прошлом году. Ждала тридцать лет своего Франека и не дождалась. Вышла за моего батюшку, за дедушку Хажбетки.

– Я и есть тот Франек… Франек Лещина, жених Доротки, – отвечал шахтер срывающимся голосом. – Чего вы мне плетете здесь о какой-то старухе?

Мать и дочка стали быстро креститься, как будто хотели отогнать от себя привидение. В глазах старой мелькнул испуг:

– Господи помилуй! Свят, свят! Да ведь Франек, жених Доротки, ушел в шахту лет шестьдесят тому назад. Ушел и не вернулся. Шахтеры, что были с ним, сказали: «Его забрал к себе в подземное царство Скарбник – Владыка сокровищ». В наказание за то, что взял он чужой обушок. Господи, господи!

Больше он ни о чем не спрашивал. Понял все. Опустился на лавочку около плетня в тени дикого хмеля. Закрыл ладонями лицо – плакал.

Женщины тоже утирали глаза платками. Не знали, нормальный человек перед ними или тронутый. Потом сговорились. Приняли пришельца в дом, тем более охотно, что многолетняя работа под землей ничуть не тронула его молодости. Как и тогда, был он сильный, мужественный, да к тому же и с деньгами. Владыка перемешал наказание с милостью…

Поженились они с черноокой Хажбеткой, и начал Франек новую жизнь. Ту жизнь, которую должен был прожить с Дороткой Зорыхтовой, бабкой Хажбетки.