Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Он продолжал держать ее за шею, а девочка, перестав кричать, в ужасе глядела на перекошенное лицо матери.

– Отпусти ее, – сказала мать, – отпусти и уходите отсюда. В любую минуту может явиться Альберт, он сказал, что собирается сегодня прийти.

Стало тихо. Мужчина выпустил свою жертву, и они стали спускаться вниз по лестнице.

Я уже совсем проснулась. Патока растекалась по полу, и скоро придет он. Все сразу померкло. Так вот, значит, почему мать накупила столько вкусных вещей! Я захныкала.

Мать ничего не сказала, села на диван и уставилась отсутствующим взглядом на патоку и разбитую банку. Что-то застучало по просмоленной картонной крыше – пошел дождь.

– Не плачь, Миа, мы постараемся уехать отсюда, – сказала она наконец и, подойдя ко мне, погладила по голове. Я не ответила.

Мать соскоблила с досок сироп, который еще мог пригодиться, и вымыла пол: шел дождь, поэтому можно было позволить себе такую роскошь. Потом она постелила диван на двоих, прибрала в комнате и стала ждать. Я изо всех сил старалась не заснуть, злилась на мать за то, что она сидит и ждет, но усталость после всех волнений взяла свое, и я заснула, хотя внизу продолжали ссориться и время от времени доносился громкий угрожающий голос Вальдемара.

После полуночи пришел отчим. Он не был у нас с тех пор, как привез мебель.

Залезая по узкой лестнице, он так сильно грохотал и ругался, что я проснулась и увидела, как побледнела мать. У Вальдемаров еще не спали: наоборот, ссора была в разгаре, и до нас доносилось каждое слово.

Швырнув в угол промокшую сумку, отчим плюхнулся на стул; с него ручьями стекала вода.

– Проклятый чердак!

Мать шикнула на него. Внизу Вальдемар кричал что-то о старых грехах, о «твоем» и «моем», о хуторах и бедных батраках, о рыжих волосах и заячьей губе.

Отчим качался на стуле – он был совершенно пьян. Потом, порывшись в карманах, вытащил большой кулек и бросил его мне. В кульке были красивые карамели.

– Возьми с-сумку и выт-т-тащи пак-кет, – пробормотал он, заикаясь, потом достал из кармана губную гармошку и принялся наигрывать вальс.

– Ты что, с ума сошел? Ведь уже поздно! – Мать разворачивает пакет, и я вижу, как дрожат ее руки.

– Поздно? Они все равно лаются, как собаки. Что, великан Вальдемар не поладил со своей бабой? Из-за чего они ссорятся?

Он продолжает играть на гармошке. Играет и смотрит, как мать возится с пакетом.

– Перережь веревку, черт тебя побери!

Мать наконец развязала веревку. В пакете оказалась пара новых ботинок для меня и клетчатая ткань на платье, тоже мне. Это была так называемая шотландка, очень модная в то время.

Даже самый пропащий мужчина и тот знает путь к сердцу женщины. Мать так и просияла, но я не обрадовалась и притворилась спящей. А он потом даже не спросил, понравились ли мне его подарки. Да его и не интересовала моя благодарность. Мать тоже не заставляла меня благодарить его. Отчим смотрел только на мать, и подарок он принес для нее. Лучшего подарка и не могло быть, он это прекрасно знал.

– Не играй больше, – попросила мать. Она снова стала красивой.

– Из-за чего это внизу ругаются?

– Не знаю, чего-то не поладили.

Я завернулась в одеяло и заплакала. Я любила теперь всех людей, кроме матери и отчима. Пекарь был гораздо лучше их, а Вальдемар был лучше всех. Ханна, Ханна, а ведь ты по-прежнему живешь рядом с моим божеством! И хозяйка хорошая, она просто рассердилась на мать. Ну вот, теперь и отчима начало тошнить – оба они одинаковые. Как будто они на улице. Утром обязательно убегу к Ханне в богадельню.

А внизу ссора становилась все ожесточеннее.

– Я немного перехватил пива, надо постараться, чтобы меня вырвало, – сказал отчим. – А ты здорово растолстела, Гедвиг, когда ты ждешь? – Он постепенно трезвел.

Я снова задремала – и проснулась, когда отчим с лестницы крикнул хозяевам, чтобы они заткнулись. Разъяренная хозяйка посоветовала ему лучше смотреть за потаскухой, на которой он женат, а то к ней ходят другие мужчины. Отчим вбежал в комнату и, как безумный, бросился к матери. Хмель все еще бродил в нем.

– Это Вальдемар! – крикнул он. – Это Вальдемар!

Тогда мать тоже закричала. Я услышала, как по лестнице снова поднимается Вальдемар, и замерла. Все произошло так неожиданно. Ночь напоминала мрачный дьявольский шабаш, на котором хозяйка была самой отвратительной ведьмой из тех, что я видела на пасхальных открытках.

Отчим схватил мать за длинные волосы. Она ударила его в лицо, а он свалил ее с ног. Я заревела.

Но тут подоспел Вальдемар. Он обхватил отчима поперек туловища и, вытащив его из комнаты, подтолкнул к лестнице.

– Я честный человек, хотя моя баба рехнулась, понимаешь? Как тебе не стыдно подозревать Гедвиг, она вот-вот должна родить! (Я запомнила его слова, точно их выжгли в моей памяти раскаленным железом.) Неужели ты думаешь, что я такой негодяй? А сам-то хорош! Все время, что они живут здесь, торчал у своей девки! Думаешь, мы не знаем? Лучше не показывайся здесь больше, не то я переломаю тебе руки и ноги.

И оба исчезли во дворе.

Через несколько часов они вернулись обратно. На этот раз обошлось без криков, хозяйка не издала больше ни звука, отчим и Вальдемар, видимо, как-то поладили друг с другом, но мать чувствовала себя скверно. Хотя было только пять часов утра, мне пришлось одеться и последовать за Вальдемаром, который шел на работу. Он так и не прилег в эту ночь. По пути на фабрику он должен был показать мне, где живет акушерка, с которой мать заранее договорилась. «Добрая фрекен», на которую мать бесплатно стирала.

Я надела платье, которое мать выпросила у кого-то в городе, и чистый передник. Клетчатая материя и новые ботинки остались лежать в углу.

На улице шел дождь. Мы прошли немного по мокрой дороге, и Вальдемар взял меня за руку.

От акушерки я пойду прямо к бабушке. Так мы и шли – большой усталый мужчина и я. Когда мы добрались до места, где ему надо было сворачивать к фабрике, он вытащил из кармана маленькую черную книжечку, к которой был прикреплен огрызок карандаша, и что-то написал на листке бумаги.

– Твой отец не позаботился об этом, так вот: если фрекен не окажется дома, прикрепи эту бумажку к двери, – он порылся в своем большом грязном кошельке и дал мне десять эре, потом похлопал меня своей огромной ручищей по плечу и велел поторапливаться.

Мне очень понравился Вальдемар. Я люблю его и теперь, хотя он давно умер.

Фрекен жила у заставы, в маленьком красивом домике. На калитке я прочла: «Фрекен Франссон, акушерка».

Открыв калитку, я прошла маленький дворик, усаженный колокольчиками и душистым горошком, и постучала в кухонную дверь. Она была заперта, никто не откликнулся. Тут я заметила на двери бумажку. На ней было что-то написано, но так неразборчиво, что я никак не могла прочесть. Потом я все-таки разобрала по слогам: «…в Ютериет». Это такой пригород. Ага, значит она пошла к кому-то в Ютериет. Там должен родиться ребенок. И, вытащив засаленную бумажку, написанную Вальдемаром, я повесила ее на ржавых гвоздиках, торчавших в двери.

Дождь перестал, но я совсем промокла и не замерзла только потому, что все еще было душно и по-прежнему гремел гром. Я присела на ступеньку крыльца, усталая и измученная после бурной ночи, не в силах идти еще куда-то в Вильберген, к бабушке. Я заползла под одну из скамеечек на крыльце и заснула. Разбудила меня фрекен.

– Давно ты лежишь здесь? – в руках она держала бумажку Вальдемара.

Я не могла ответить.

– Твою мать зовут Гедвиг Стенман?

– Да-а, она сейчас больна, у нее будет ребенок.

– Вы довольно далеко живете. Сколько до вас идти?

– Это недалеко, в поселке индивидуальных застройщиков.

Она что-то забормотала о том, что остался еще по крайней мере месяц, что еще слишком рано.

– Когда ты уходила, мать лежала? Она была очень больна?

– Да, дяд… отец ударил ее, и она совсем заболела.

– Пойдешь со мной и покажешь дорогу, – быстро сказала фрекен.

– Мне надо идти к бабушке, мне не разрешают быть дома, когда мама рожает, – сказала я.

– Дойдешь до перекрестка, покажешь дорогу. Ну, пошли! – Она дала мне большую булку, собрала в сумку инструменты, вымыла лицо, торопливо съела кусок хлеба с маслом, и мы отправились в путь, оставив на двери записку, куда ушла акушерка.

Это была та самая фрекен, которая приходила к матери, когда она рожала в комнате у Старой дороги. Теперь мать жила уже не на ее участке, но она все-таки согласилась прийти. До нашей акушерки было не ближе.

У нас уже не было кофе, красивых штор, большой уютной комнаты и бабушки, всегда знавшей, что следует делать, когда рождается ребенок, – всего того, что имелось в комнате у Старой дороги. Но фрекен, должно быть, очень любила мать, потому что пришла к ней принять третьего ребенка, хотя мы жили уже совсем в другом пригороде.

Я не могла заставить себя полюбить фрекен. Я всегда ставила ее в прямую связь с болезнью матери. Стоило ей прийти, и все переворачивалось вверх дном. Меня обязательно выгоняли. Некоторые женщины говорили мне, что ребенка приносит фрекен. Но я никогда этому не верила, хотя вовсе и не задумывалась над тем, как рождаются дети. Их появление я считала естественной необходимостью, одним из тех несчастий, к числу которых я относила также злых учительниц, скверных мужчин, которые бьют жен, и женщин, которые вдруг становятся толстыми и вечно охают. Я долгое время думала, что у всех полных женщин, как бы стары они ни были, скоро появится ребенок. Я боялась женщин с большими животами. Даже полицейского, который стоял на углу в предместье, где мы жили, я ужасно боялась не столько из-за его сабли и формы, сколько из-за большого живота. Мне казалось, что полицейский с таким животом вдвое опаснее. А еще я боялась всех толстых стариков.

Я по опыту знала, что большие животы обязательно влекут за собой болезни, крики и жалобы. Там, где мы жили, я видела много новорожденных детей, и все они казались мне безобразными.

Однажды в доме тетки, еще до замужества матери, соседка родила близнецов.

– Ну точь-в-точь как две обезьянки, – сказала тетка другой соседке.

Та утвердительно кивнула, – обе они издавна терпеть не могли мать близнецов.

– Она умрет, – сказала тетка. – Лежит и бредит о крысах, будто бы они бегают по потолку. Как ужасно умереть и оставить двух сирот.

Тетка произнесла это с таким осуждением, словно мать близнецов сама виновата в том, что должна умереть из-за своих похожих на обезьянок детей. Но она не умерла. Однажды я увидела близнецов, мне было тогда около шести лет. Они лежали подле матери на большой кровати – вся семья жила в одной комнате – и показались мне в самом деле страшными. Крысы, о которых говорила в бреду их мать, и два несчастных близнеца – все смешалось в моей голове в один ужасный кошмар: крысы появились на свет вместе с детьми. Однажды бедняжек унесли в маленьком ящике, и я искренне обрадовалась этому. Пока они были в доме, я боялась темноты. Нет, я не могла хорошо относиться к тем фрекен, которые приходили, чтобы помочь появлению детей.

– Ну вот, а теперь отправляйся к своей бабушке, – сказала фрекен.

Я присела и пошла обратно.

На улицах уже появились первые прохожие, вереницы молочных фургонов, мясники и садовники. Тащились нагруженные доверху возы, которых много в любое время года. Дважды я пыталась прицепиться к ним сзади, но оба раза меня замечали и стегали кнутом. Наконец один из молочных фургонов остановился, я вскарабкалась на него и проехала через весь город. Молочнице надо было развезти молоко почти по всей Восточной аллее. Она спросила, не помогу ли я ей. Ну, конечно, я согласилась, все равно мне нечего было делать.

– Разве ты не ходишь в школу? – спросила она и строго посмотрела на меня из-под большой белой косынки.

Нет, мама рожает ребенка, у меня нет времени, – ответила я.

– Куда же ты идешь?

– К бабушке в Вильберген.

– Но ведь это совсем в другой стороне!

– Потом я вернусь обратно, мне ведь не к спеху. Бабушка не знает, что я приду. Мне нужно было позвать к маме фрекен.

– Ну, а твой отец?

– Он… он дома, но не смог пойти, потому что Вальдемар поколотил его.

– Грубияны, – сказала молочница.

– Вальдемар хороший, – вступилась я, – но мой дя… мой папа был очень злой, и тогда Вальдемар взял и поколотил его.

– Да, недаром говорят, что все они негодяи, – сказала старая молочница.

Я испытывала к ней большую симпатию. О том, что дома, в углу нашей мансарды, лежит материя на платье и пара ботинок, я совсем забыла. Наверно, я хорошо понимала, что это взятка, нужная лишь для того, чтобы помириться с матерью. А такими подарками редко дорожат. Мне никогда не нравилось, если меня одаривали мимоходом. Неискренние подарки – самое унизительное в благотворительности.

Я помогала молочнице почти до самого полудня, а она разделила со мной свой завтрак и угостила густым, как сливки, молоком. Она даже подвезла меня немножко до Вильбергена, хотя для этого ей пришлось сделать порядочный крюк, и дала мне десять эре. Теперь у меня было двадцать эре.

Я подождала, пока она не скрылась из вида, и решила до вечера не ходить к бабушке. С двадцатью эре в кармане можно обойти весь город и спокойно поболтаться без дела, а у бабушки надо сидеть на месте и мотать клубки для ее бесконечного вязания. А вопросы, на которые никогда не знаешь, что ответить! Опять она часами будет расспрашивать меня и уж обязательно заметит, если я что-нибудь пропущу или привру. Взрослые вечно задают дурацкие вопросы! Все они таковы, даже самые хорошие и добрые. Им всегда кажется, что человек должен знать, что сказала тогда-то мать и что сказал тогда-то отец, что подумал тот и что подумал другой… Разве можно все это запомнить? А если ответишь то, что придет в голову, выйдет неприятность.

Зато сейчас я совсем свободна. Никто не знает, где я. Никто меня не ждет. Есть, правда, одно «но». Что мне, собственно говоря, делать?

Я вышла на одну из длинных городских аллей. После дождя выглянуло солнце, высушило скамейки, и я присела, чтобы собраться с мыслями.

Аллея в это время дня пустовала, только иногда мимо проходили редкие прохожие – грузчики с Салтенги, но ни один даже не взглянул на меня. Покачиваясь, в сдвинутой на затылок шляпе, приближался Большой Медведь, самый здоровенный и самый страшный грузчик в городе. Он что-то мурлыкал себе под нос. Не обращая на меня внимания, он плюхнулся рядом, и я крепче зажала в кулак свои двадцать эре. Был яркий, солнечный полдень, но мало ли что может случиться. Высокий полицейский, стоявший всегда возле Северного вокзала, медленно шел в нашу сторону. Большой Медведь не видел его. Свесив голову, откинувшись на спинку скамьи и широко расставив ноги, он спал.

Полицейский остановился у скамьи, и я остолбенела от страха. Я панически боялась полицейских, особенно таких толстых и высоких. Большой Медведь был тоже высокий, но зато не толстый. Полицейский, не глядя на меня, положил руку на плечо Медведя и встряхнул его.

Великан только хрюкнул.

– Пожалуй, лучше уладить дело сейчас, – сказал полицейский.

Тогда великан поднялся, намереваясь, видимо, кивнуть полицейскому, но не смог – он был слишком пьян для этого.

– Ну, а теперь пойдем со мной, – сказал полицейский. – Да не шуми. Ответишь за то, что натворил вчера в трактире «Ион-пей-до-дна».

И Большой Медведь, которого все ребятишки предместья считали сказочным героем, безропотно последовал за полицейским, а я с тех пор навсегда потеряла к нему уважение.

Я столько слышала о страшных драках, когда полицейские нападали на Медведя десять против одного, а на самом деле все было совсем не так! Словно притягиваемая магнитом, я встала со скамьи и пошла за полицейским и Медведем. Но у полицейского, видно, были глаза на спине, потому что он обернулся и сказал:

– Ступай-ка своей дорогой, а не то сама попадешь в кутузку.

Сердце замерло у меня в груди. Я остановилась как вкопанная, не в силах сдвинуться с места, а Медведь с полицейским уходили все дальше и дальше по длинной аллее…

Над городом клубился дым фабричных труб. Все прохожие торопились по своим делам. Мои сверстники были в школе. А передо мной бесконечной лентой лежала аллея. Я ничего не могла придумать, мне некуда было пойти; весь, мир казался необитаемой пустыней – без развлечений, без игрушек, без детей. Двадцать эре? Но зачем они мне, если нет товарищей?! Я не пошла к бабушке.

Свернув к городу, я стала бродить по улицам. Я не встретила ни одного ребенка. Должно быть, все они умерли – обычно здесь во дворах всегда играли дети. Я пробовала заходить во дворы, но взрослые тут же прогоняли меня. Какая-то красивая фру обругала меня за грязные ноги.

– У меня есть дома новые ботинки, – ответила я и теперь уже с признательностью подумала об отчиме.

– Ну вот, вечная история. Что это за люди – посылают своих детей нищенствовать, хотя дома у них лежат новые ботинки, – сказала фру. Она подумала, что я пришла просить милостыню!

Я со всех ног бросилась бежать.

Страшная ночь осталась позади, но и день тоже не сулил ничего хорошего.

Меня охватила такая тоска по моей школьной парте, по учительнице, что я заплакала и погрозила кулаком, словно отчим, из-за которого мы переехали, мог это видеть.

Теперь я окончательно сбилась с пути, но, не признаваясь себе в этом, брела под палящим солнцем и плакала. Какая-то старуха поинтересовалась, что со мной стряслось, и тогда я спросила, как пройти в Хольмстад, к моей прежней школе. Эта мысль пришла мне в голову внезапно, когда она заговорила со мной.

Старуха подробно объяснила дорогу. Я сразу поняла, что она сейчас начнет расспрашивать, почему я без шапки да почему взлохмачены волосы, а лицо грязное от слез, и поспешно присев, убежала.

До Хольмстада я шла целый час и добралась туда, когда занятия в школе уже кончились. Я очень устала и хотела есть, в голове шумело. Я села на крыльцо. Может быть, фрекен все-таки придет? А если нет, пойду в богадельню к Ханне. Я должна повидаться хоть с кем-нибудь из тех, кого люблю. Но в этот день мне, видно, суждено было спать на крылечках: я опять заснула. Разбудила меня учительница.

– Почему ты лежишь здесь, Миа? Что с тобой? Ты так ужасно выглядишь.

– Мама должна родить, а я так устала и очень боялась, что полицейский заберет меня. – Фрекен, казалось, не знала, на что решиться. – Вот двадцать эре, – прибавила я, протягивая ей деньги. Но она не взяла их.

– Пойдем, – сказала она и взяла меня за руку.

Ну вот, все снова в порядке, ко мне вернулась радость, – ведь я иду и держу за руку учительницу. После сна страшно чесалась голова, но я не решилась бы почесаться, даже если бы меня кусали тысячи вшей, – мне было хорошо известно, как учительница боится их.

А наверху у фрекен сидел высокий красивый мужчина. Да, кажется, он был красивый.

– Где ты нашла эту маленькую беспризорницу? – спросил он, обнимая мою фрекен.

Мою фрекен! Я вырвала у нее руку и стремглав бросилась вниз по лестнице. Я слышала, как она звала меня, но не остановилась и бежала до тех пор, пока не выбилась из сил.

Никогда в жизни я больше не пойду к ней, никогда не пойду больше ни к кому, лучше пойду в лес, только туда. У них у всех есть мужчины, которые обязательно обнимают их. Ханне противные старики надарили кучу денег, она показала мне полную пригоршню монет. У мамы тоже есть мужчина, и он тоже обнимает ее. И лишь до меня никому в целом мире нет дела. Все они только и думают о своих мужчинах, от которых либо получают деньги, либо плачут. Но моя красивая фрекен! Что же, значит и у нее будет ребенок? Пожалуй… А бабушка? Но ее муж такой тихий и только просит, чтоб не шумели, когда он дома. И она всегда заставляет читать молитвы и мотать пряжу, а потом начинаются расспросы про Гедвиг и Альберта, который «красив, и в этом его несчастье». А по-моему, он совсем некрасивый, он уродливей всех на свете. Но разве посмеешь сказать то, что думаешь?

Усевшись у дороги, я захотела посмотреть на свои двадцать эре. Их не было.

Это немного меня отрезвило. Я вспомнила маму, патоку, смолу, сочившуюся из всех щелей, вспомнила, что стоит маме родить ребенка, как она опять станет стройной, красивой и веселой.

Я было успокоилась, но перед глазами снова встал чужой мужчина, обнимающий мою фрекен, и слезы хлынули ручьем. Усталая и расстроенная после бессонной ночи и полного впечатлений дня, я сидела у обочины и плакала от бессознательной ревности, от унижений и обид, перенесенных в паточном домике, давивших меня непосильным бременем. Я чувствовала себя все более и более несчастной, плач переходил в крик: весь мир ополчился против меня, я никому не нужна… Но тут на дороге послышались голоса, и я притихла. Голоса была знакомые. Ко мне приближались Ханна и Метельщица Мина.

– Боже мой, да ведь это Миа! Пойдем-ка с нами, мы угостим тебя кофе, сегодня в богадельне как раз кофейный день.

Ханна казалась испуганной, как всегда, впрочем, в присутствии матери. Я тут же вспомнила Альвара и снова принялась всхлипывать. Когда горе слишком велико и хочет тебя извести, на помощь ему из могил выходят мертвые.

– Что случилось? – спросила Мина.

– У мамы б-будет ребенок, она больна, – сказала я первое, что пришло в голову, но ведь это было совсем не то, из-за чего я плакала.

– Обойдется, – сказала сведущая в подобных делах Мина. – А тебе-то что? Радуйся, поживешь хоть немного у бабушки.

Всю дорогу Мина болтала без умолку, и слезы мои скоро высохли. Мы с Ханной немного отстали, и она успела мне шепнуть:

– На твоем месте никто теперь не сидит, и фрекен однажды сказала, что после твоего ухода стало пусто, потому что никто не может читать стихи так, как ты.

У меня потеплело на сердце, но стоило Ханне упомянуть про фрекен, как его снова сжало, словно тисками: перед глазами все время стоял обнимавший ее мужчина. И странно – нисколько не осуждая мужчину, я порицала фрекен, позволившую ему обнимать себя. В этом было что-то отвратительное. Чем она лучше Дженни, которая сидела на качелях и целовалась? Рассердившись на фрекен, я взяла себя в руки и к богадельне подошла с абсолютно сухими глазами.

На кухне, в большой открытой печи стояло по крайней мере двадцать кофейников, а под ними – по маленькой кучке раскаленных углей. Каждая старуха варила для себя кофе отдельно. У Мины углей не было, но она решительно выгребла большую кучу из-под других кофейников и, нимало не смущаясь руганью старух, водворила на нее свой блестящий кофейник. Хлеб она принесла из города, и мы с Ханной поели его вдоволь, макая в кофе. Старухи смотрели на нас с завистью.

– Ты купила мне табаку? – спросила Мину старуха, лежавшая на кровати в большой комнате рядом с кухней.

В комнате было четырнадцать кроватей, между которыми стояли тумбочки, и три больших окна; на подоконниках красовались горшочки с одинаковыми цветами. Мина внесла кофейник и поставила его на тумбочку возле своей кровати – они с Ханной спали вместе, – потом отдала пакетик с табаком старухе, которая была так больна, что не могла даже пить кофе.

– Она живет только на табаке и молочном супе, – сказала Мина.

До самого вечера я оставалась в богадельне и играла с Ханной. Было уже часов восемь, когда я наконец отправилась к бабушке, усталая и вконец измученная, но в приподнятом настроении. Понятно, бабушка думала, что я пришла прямо из дома, и, узнав, что мать снова рожает, отправила меня спать, а сама взялась за стряпню.

Настали печальные дни жизни у бабушки. Прежде всего она пожелала вывести из моей головы вшей, но это ей так и не удалось. Она с трудом держала частый гребень своими изуродованными ревматизмом руками, то и дело роняя его, и так рвала мои волосы, что я всякий раз плакала. Каждый вечер приходилось ложиться в восемь часов, потому что в это время укладывался ее старый, всегда усталый муж. Сгорбленный, бледный и тощий, он был так молчалив, что за все время, кажется, не сказал мне ни слова, но почти каждый день дарил два эре. Видно, он всякий раз забывал, что уже кое-что дал мне.

На дворе еще светило солнце, а мне приходилось ложиться и слушать, как жалуются и пыхтят, укладываясь в свою большую кровать, старики и как они наконец начинают храпеть. Труд и старость так согнули их, что они не переставали жаловаться даже во сне. А с улицы доносились крики ребят, спать совсем не хотелось, и жизнь казалась невыносимой.

Иногда я тихонько вставала и открывала бабушкину коробку с газетными вырезками. Целый ворох вырезок из газеты «Эстгётен»: заметки, подписанные «Лассе из Бровика», песенки Безутешного Иеремии и другие забавные вещи.

Одна очень печальная песня начиналась так: «Удел батрака – всю жизнь быть рабом, от колыбели до самой могилы…» Бабушка и ее старик были батраками, но ведь рабы, я знала, должны быть обязательно черными. Поэтому я никак не могла понять этой песни. Бабушкин брат освобождал рабов, они были черные, как сажа. Я видела рабов в воскресных газетах.

В коробке лежали также учебники моего отчима, рваные и грязные. В учебнике естествознания была нарисована стеклянная колба и описан опыт, очень меня заинтересовавший. За неимением ничего более подходящего, я попыталась сильно взболтать мыльную воду в единственном бабушкином графине, надеясь достичь обещанного в учебнике результата. Опыт не удался, а бабушка сильно отругала меня. В «Истории Швеции» – так называлась другая книжка – я прочла о короле, который «умер от дурной болезни». Да, так оно и было на самом деле. К бабушке часто приходила высокая рыжая старуха, которая все время болтала о королях. По словам старухи выходило, что все короли были ужасные люди. Все они болели страшными болезнями, а один король даже умер от «вшивой болезни». «Его завернули в простыню, – говорила она. – Фи, подумай только, в белую простыню за пять эре!»

Да, в учебнике так и было написано: «скончался от дурной болезни». Уж, разумеется, из всех болезней «вшивая» была самой дурной, ею-то и болел король. Может быть, и мне суждено схватить «вшивую болезнь», если мать не скоро поправится? «Завернули в простыню…» Я ложилась на кровать и пыталась завернуться в грубую бабушкину простыню, но ничего не выходило: наверно, нужно, чтобы кто-нибудь помог.

– Что ты там возишься? – спрашивала бабушка. Старик продолжал храпеть, а она сползала с кровати, отбирала у меня коробку с вырезками и грозила отослать домой, если я не буду хорошо вести себя. Я притворялась испуганной, хотя только об этом и мечтала. Но мне все-таки не хотелось, чтобы бабушка узнала мои мысли, это очень бы ее огорчило. Я снова ложилась в кровать и обещала сразу уснуть, лишь бы только она не сердилась и не отсылала меня домой.

Все это было не так страшно, если бы не рыжая старуха, которая приходила почти каждый день. Она советовала бабушке кормить меня заплесневелым хлебом, потому что от него человек становится сильным, и обязательно колотить один раз в день, потому что так написано в библии. А потом она принималась выкладывать истории про своих королей так, будто была хорошо с ними знакома. На стене у бабушки висели портреты нескольких королей и прекрасной принцессы с высокой «викторианской» прической. Все красивые и благородные женщины носили такую прическу, хотя рыжая старуха уверяла, что ее делают только «гулящие», которые шатаются по ночам в норчёпингском парке.

Мне такая прическа нисколько не нравилась. Она была совсем гладкая, а я всегда мечтала о вьющихся волосах.

Бабушка никогда не кормила меня заплесневелым хлебом и, как только убиралась рыжая старуха, давала большой кусок хлеба с маслом.

– Да хранит тебя бог, дитя, – говорила она, и руки ее дрожали. – Не приведи тебе господь перенести столько невзгод, сколько их выпало на мою долю.

– Почему эта тетя так не любит детей? – спрашивала я.

– У нее их никогда не было, понимаешь? Она много перенесла в жизни горя и думает теперь, что стала хорошим человеком только потому, что ей пришлось так худо. Вот почему она хочет, чтоб и детей мучили зря… От голода люди становятся злы, как собаки… Ешь-ка свой хлеб.

На стене, как раз над моим диваном, висят фотографии капитана и трубочиста. Трубочист гораздо красивее. Густые кудрявые волосы, большой нос с горбинкой и большие смелые глаза, которые смотрят прямо на меня.

– Он не был трезвым, когда снимался, – не раз говорила бабушка.

У капитана окладистая борода, ему уже много лет. Я знаю, что трубочист давно умер, но жив ли капитан, не может сказать даже бабушка. А вдруг он все-таки жив и войдет когда-нибудь на своем пароходе в норчёпингскую гавань? Пусть тогда посмотрят на меня ребята из индивидуальных домов!

С такими приятными мыслями я засыпаю. Вместе с Ханной и капитаном мы отплываем на трехмачтовом судне, очень похожем на ту большую барку, что приходит обычно в Норчёпинг с грузом какао, изюма, корицы и других лакомств, названия которых мы даже не знаем. Но на нашем пароходе – только огромные кучи апельсинов.