Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Муа Мартинсон
Мать выходит замуж

Муа Мартинсон и ее роман «Мать выходит замуж»

«Правда обо мне – это правда о вас, уважаемые читатели!» – писала Муа Мартинсон в предисловии к своей серии автобиографических романов. Действительно, в книгах о ее детских и юношеских годах, о ее полной лишений жизни тысячи простых людей Швеции находят отражение своей собственной судьбы.

Путь Муа Мартинсон в литературу был очень нелегок. Хельга Свартс, позже принявшая литературное имя Муа Мартинсон, родилась в 1890 году в Эстергётланде. Ей, «незаконной» дочери фабричной работницы, уже в детские годы довелось вынести много тягот. Учиться в школе было нелегко, так как мать, гонимая нуждой, часто переезжала с места на место. Трудно началась и самостоятельная жизнь девушки.

В 1920 году она вышла замуж и поселилась в маленьком крестьянском домике. Заработка мужа не хватало, и молодая женщина вынуждена была наниматься на поденную работу к богатым крестьянам, чтобы прокормить пятерых детей. Но ни изнуряющий труд, ни вечная тревога о завтрашнем дне, ни заботы о детях не сломили ее. Горестно складывается ее личная жизнь. Кончает самоубийством алкоголик-муж, трагически гибнут двое детей. Однако Муа находит в себе силы не сдаваться и, больше того, бороться против суровой действительности. Все свободное время она посвящает самообразованию. В круге ее читательских интересов Горький и Нексе, Золя и Достоевский. С середины 20-х годов Муа принимает активное участие в общественной жизни, сотрудничает в газетах, где печатает очерки и фельетоны. Ее политические взгляды тех лет еще весьма неустойчивы, но постепенно она сближается с коммунистической партией. «Если бы я была политическим деятелем, – говорит Муа Мартинсон, – то все свои силы я бы отдала коммунистической партии, чья политика в наибольшей мере соответствует той линии, которой я всегда следовала».

В конце 20-х годов Муа Мартинсон вступает в литературу. Своим вдохновителем она называет Мартина Андерсена-Нексе. Его книги, и особенно роман «Пелле-завоеватель», произвели на нее огромное впечатление, и она в письме поделилась с Нексе своими чувствами. Нексе прислал ей роман «Дитте, дитя человеческое» и теплое дружеское письмо, которое, как указывала позднее Муа, придало ей «мужество писать». Вспоминая о своих первых опытах, Мартинсон отмечала, что уже в ранних произведениях она стремилась сорвать с жизни бедноты тот покров идиллии, под которым буржуазные авторы пытались скрыть суровую правду. Она чувствовала, что обязана написать книгу о народе, книгу, которая будет вызывать не жалость и сострадание, а ненависть и возмущение. Если некоторые буржуазные писатели милостиво соглашались с тем, что задавленные нуждой труженики – рабочие и крестьяне – «тоже люди», то Муа Мартинсон старалась доказать, что именно трудящиеся больше чем кто-либо достойны высокого права называться Человеком. Она стремилась показать, что «тонкость чувств не является привилегией богатых и образованных», что «фантазия и чувство так же сильны, даже сильнее, у работницы, чем у богатой женщины».

30-е годы были временем расцвета прогрессивной шведской литературы. Певец пролетарской солидарности Иосеф Челгрен выступил как автор романов и рассказов из жизни рабочих и моряков. Призыв к борьбе за освобождение рабочего класса составлял основной пафос стихотворений Арнольда Юнгдаля. О жизни батраков рассказывал в своих романах и новеллах Ивар Лy-Йохансон. О трагических судьбах сельской бедноты писал и крупный романист Ян Фридегор. Эти писатели, а также Артур Лундквист, Эрик Асклунд и другие, смело поднимали важнейшие проблемы современной действительности и посвятили свое творчество служению народу.

Уже первыми своими книгами Муа Мартинсон завоевала себе достойное место среди передовых литераторов Швеции. Творчество ее носит многогранный характер. Большой интерес представляют ее романы, посвященные судьбе женщины-труженицы в современной Швеции: «Женщины и яблони» (1933), «Сыновья Салли» (1934), – позднее эти романы были объединены в «Книгу о Салли», – и «Невидимый возлюбленный» (1943). Мартинсон создала серию исторических романов из жизни шведского крестьянства XVIII–XIX веков: «Путь под звездами» (1940), «Огненные лилии» (1941), «Праздник жизни» (1943). Муа Мартинсон является мастером короткого рассказа, бытового очерка. Ее рассказы и очерки собраны в книгах «За шведской стеной» (1944), «Любовь между войнами» (1947). Но, пожалуй, наибольшую ценность в творчестве Муа Мартинсон представляет ее автобиографическая тетралогия: «Мать выходит замуж» (1936), «Свадьба в церкви» (1938), «Розы короля» (1939) и «Встреча с писателем» (1950). В этих ее книгах очень силен личный элемент, и рассказ о судьбе героя по существу представляет собой рассказ о судьбе автора.

Произведениям Муа Мартинсон, различным и по тематике и по времени действия, присуще много общего. Для нее характерно постоянное внимание к жизни народа. Муа Мартинсон говорит: «Большие люди попадут на страницы истории. Но есть много маленьких, никому не известных людей со своими разнообразными судьбами. И я считаю необходимым пролить дневной свет на их жизнь».

Но персонажи Муа Мартинсон могут быть названы «маленькими людьми» лишь с оговоркой – лишь по тому положению, на которое их обрекает общественная система. Рассказ о судьбе «маленького человека» у Муа Мартинсон – это рассказ о его большой трагедии. Подчеркнуто обыденные истории из жизни простого народа писательница раскрывает как проявление общих социальных закономерностей, обрекающих и городских и сельских тружеников на вечную нужду.

Именно в этом плане и показывает Муа Мартинсон тяжкую долю фабричных работниц, батрачек, жен бедняков. Буржуазная критика нередко говорит о Муа Мартинсон только как о продолжательнице столь широко распространенной в Швеции «литературы женской эмансипации». Но если представители этой литературы ограничивались состраданием к суровой участи женщины и настаивали лишь на некоторых правовых реформах, то для Муа Мартинсон «женский вопрос» является частью вопроса о вопиющей социальной несправедливости. Трагедию матери, которая выбивается из сил, но не может прокормить своих детей («Книга о Салли»), трагедию жены алкоголика, женщины, вынужденной торговать собой («Праздник жизни»), Муа Мартинсон рассматривает как неизбежный результат существующей социальной системы.

Но, рисуя страшную картину жизни городского и сельского пролетариата, Мартинсон не впадает в отчаяние, мотивы безысходности и пессимизма чужды ее творчеству. Она говорит: «Зачем нужны в литературе ставшие теперь такими модными отчаяние и пессимизм? Это ведь то же самое, что сидеть сложа руки и трепетать в ожидании смерти». Муа Мартинсон твердо верит в то, что социальная несправедливость, голод и нищета будут уничтожены, хотя и не совсем ясно представляет себе характер будущего общества без угнетателей и угнетенных.

Основой убежденности Муа Мартинсон в торжестве правды и справедливости является вера в простого человека, в его неисчерпаемые духовные возможности. Поэтому она и стремится глубже раскрыть внутренний мир персонажей. С полным правом она говорит: «Я показываю людей труда в их повседневной изнурительной работе, а также в их стремлениях, мечтах, их способности бороться, их нуждах, их любви». Писательница с большим мастерством изображает переживания своих героев, добиваясь большой психологической убедительности. Герои ее произведений – это живые люди, которые любят, ненавидят, страдают, мечтают.

У Муа Мартинсон читатель редко встретит героя, вступающего в активную, организованную политическую борьбу против угнетения. Но писательница знает, кто является настоящим героем эпохи. В очерке «Большие люди» она с восхищением говорит о смелых борцах против фашизма, идущих на пытки, на смерть ради освобождения человечества от страшной коричневой чумы: «Мы должны стремиться походить на вас – на тех, кто принял мучительную смерть в аду концлагерей, но не сдался, на тех, кто перенес страшные истязания и снова продолжает борьбу… Именно потому, что вы существуете, я чувствую гордость за то, что я человек».

Отдельные стороны классовой борьбы пролетариата также отражены в романах Муа Мартинсон, хотя и не занимают в них главного места. Но, избрав определенный круг персонажей – простых людей-тружеников, во многом находящихся в плену у старых предрассудков и представлений, – она и в этой среде находит настоящих героев. Их способность в условиях страшной нищеты, угнетения, постоянной неуверенности в завтрашнем дне сохранить веру в будущее, в добро поистине равносильна доблести. «Воля человека и любовь всегда побеждают все реакционное и враждебное, – говорит Мартинсон. – Люди, которых я люблю и в жизни и в книгах, – это люди, полностью отдавшие себя нашей чудесной, всего один раз нам данной жизни».

Не все равноценно в творчестве Муа Мартинсон. В некоторых ее произведениях мы встречаемся с абсолютизацией социальных пороков как какой-то вневременной, внеисторической силы, другие книги страдают излишней сентиментальностью. Но, оценивая творчество Мартинсон в целом, мы неизбежно приходим к выводу, что основной его пафос заключается в гуманизме, в критике системы, обрекающей народ на нищету и бесправие.

Это проявилось и в цикле автобиографических романов Мартинсон, в частности в романе «Мать выходит замуж». Роман не является только автобиографией автора. Писательница вышла из рамок мемуарного жанра и создала широкую картину жизни трудящихся Швеции конца XIX века.

Книга эта – повесть о тяжелом детстве девочки, дочери фабричной работницы. Постоянное недоедание, нищета, унижения стали для нее привычными. Восьмилетняя девочка понимает, что жизнь – «это только тяжкий, изнуряющий труд». Она совершенно лишена тех маленьких радостей, без которых детство кажется невозможным. Маленькая Миа спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся – именно в этом, пожалуй, и заключается самое страшное, – говорит, что есть вещи, не предназначенные для таких, как она: это кукла, которая умеет закрывать глаза, раскрашенный мячик, хорошие ботинки, красивые платья, качели в саду, книжки и многое другое. Такие вещи существуют не для бедных. Дети зажиточного крестьянина не желают играть с Миа, дочерью работницы. Судьба Миа ничем не лучше судьбы многих других детей. По-нищенски живет ее подружка Ханна, которая перенесла, пожалуй, даже больше несчастий, чем Миа; умирает от туберкулеза мальчик Альвар; гибнет девочка – одноклассница Миа. В книге много детских образов, но нет ни одного по-настоящему счастливого ребенка.

Особенно сильное впечатление производит на читателя окружающая Миа действительность потому, что она показана через восприятие восьмилетней девочки. Миа на каждом шагу сталкивается с горем и страданиями. Сопоставление чистой и светлой души ребенка, его непосредственных, наивных представлений с реальной действительностью подчеркивает тяжесть тех условий, в которых приходится жить беднякам. Миа видит, как изо дня в день выбиваются из сил ради куска хлеба ее мать и другие женщины, узнает, какая страшная вещь безработица, знакомится с процентщиком, которому бедняки несут свои последние жалкие тряпки. Она узнает, что «судьба батрака – всю жизнь быть рабом, от колыбели до самой могилы». Миа хорошо понимает, что люди делятся на богатых и бедных. Правда, у нее, ребенка, понятие о богатстве довольно своеобразно: богата девочка, надевающая в будни хорошее платье, признаком богатства являются и нарядные ботинки, а уж книжная полка в доме означает, что хозяин принадлежит к числу настоящих господ. Но эти представления только лишний раз подчеркивают глубину той нищеты, в которой живет девочка.

Муа Мартинсон создала в романе выразительные, надолго запоминающиеся образы простых людей. Прежде всего – это Гедвиг, цельная, сильная своей чистотой натура. Она, мать «незаконного» ребенка, отверженная по нормам буржуазной морали, мужественно проходит через все суровые испытания и лишения, которые ждут ее на каждом шагу. Ей присуща замечательная моральная стойкость, непоколебимое чувство собственного достоинства, стремление сохранить свою свободу и независимость. Как бы тяжело Гедвиг ни приходилось, она не унывает, не жалуется, не падает духом и находит в себе силы подбодрить других, помочь им словом участия и даже оказать материальную поддержку. Ей бесконечно трудно, но она всегда держится гордо и независимо. Ни от кого не соглашается она терпеть оскорбления – ни от хозяев, ни от мужа. Гедвиг отказывается искать утешения в религии, полагаясь только на свои силы.

Чрезвычайно привлекателен образ самой Миа, от лица которой ведется повествование. Перед читателем раскрывается внутренний мир девочки, всей душой стремящейся к правде, свету, знанию. Больше всего она страдает не от голода, лишений и боли, а от унижения: «От физической боли я страдала гораздо меньше, чем от несправедливости, которую не могла переносить». Миа сердцем чувствует, что жизнь должна стать лучше, красивее, чище и справедливее. Душа ребенка, особенности детской психологии раскрыты автором очень тонко.

Композиция и стиль романа весьма своеобразны. В книге нет четких сюжетных линий, трудно говорить и об определенной фабуле. Роман как бы складывается из отдельных эпизодов и картин. Но это отнюдь не приводит к рыхлости в построении книги, ее стройность и единство не нарушаются. Повествование от лица маленькой девочки обязывало писательницу к простоте стиля и точности языка. Поэтому в книге нет отступлений, сложных описаний. Каждая сцена, каждая деталь обрисованы просто и в то же время очень четко, что является свидетельством большого художественного мастерства писательницы.

Как и в других произведениях Мартинсон, в романе слышатся отзвуки борьбы пролетариата за свое освобождение: жители Норчёпинга узнают об организации рабочих-социалистов, о заключенной в тюрьму женщине-агитаторе. Миа знакомится с новым, недавно вошедшим в употребление словом – «стачка». Все эти стороны жизни в романе подробно не освещены – задача писательницы была иной, – но Муа Мартинсон дает понять, что это только начало, только первые шаги борьбы класса, которому принадлежит будущее.

Тема активной борьбы трудящихся за свое политическое и экономическое освобождение будет развита в последующих романах автобиографического цикла. Так, в романе «Королевские розы» изображена забастовка рабочих Норчёпинга, вспыхнувшая под влиянием русской революции 1905 года.

Роман «Мать выходит замуж» явился значительным достижением Муа Мартинсон – крупной прогрессивной шведской писательницы, посвятившей свое творчество изображению жизни городского и сельского пролетариата, раскрывшей духовное богатство людей труда, их моральную красоту и стойкость.

А. Погодин

Мать выходит замуж

Наши матери

«Пылает костер, сплетает венки

пламя его золотое.

Смело войду я в огненный круг,

и милый станцует со мною».

Так пели мы в переулках,

где вечер скрывал нашу бледность.

Были тихими наши танцы —

матерей мы ждали усталых.

Так бледны были наши лица,

а глаза так светлы и прозрачны,

будто смотрит чахоточный пастор.

Незаконные дети мы были,

без мужей наши матери жили.

* * *

Сквозь огонь шли матери наши

и, пройдя сквозь огонь, находили

высокую, темную стену

немецкой фабрики шерсти.

Сквозь огонь шли матери наши

и, пройдя его, находили

исправительный дом, больницу,

а иные смерть находили.

О, как часто матери наши

в переулках темных рыдали;

чтоб хозяин не выгнал из дому,

шли на улицу вечерами,

возвращались позднею ночью,

когда мы давно уже спали.

Мы – их дочери, мы их ждали

и по-прежнему пели песню:

«Пылает костер, сплетает венки

Пламя его золотое»[1]1
  Перевод Е. Маркович.


[Закрыть]

1

Я хорошо помню тот день, когда мать вышла замуж.

Мы жили тогда у ее сестры в Норчёпинге. Была пятница. Мать не пошла на фабрику. Она надела черное платье, которое заняла у подруги. Денег на новое платье не было, все сбережения ушли на то, чтобы вылечить меня от рахита. «Благородное» происхождение моего настоящего отца, видимо, не позволило ему жениться на матери. Потому что это ведь совсем разные вещи, когда человек женится или просто становится отцом. А те деньги, которыми он «раз и навсегда» откупился от матери, она отдала дедушке, чтобы я жила у него. Но дедушка в тот же год заболел воспалением легких и умер.

С бабушкой я прожила только год, потом она ослепла и ей пришлось уйти в богадельню. Мать начала таскать меня за собой с места на место, пока наконец не устроилась на фабрику Брюкса в Норчёпинге.

«Пособие на ребенка» давно не выплачивалось, потому что дедушка еще при жизни занял под него деньги у соседа.

* * *

И вот теперь мать выходила замуж. На ней было черное платье и длинная нитка бус из продолговатых граненых стекляшек. Потом они достались мне. Они целы у меня до сих пор. Мать сидела у тетки, в ее единственной комнате, и ждала жениха. «И чего это она вырядилась в будничный день?» – недоумевала я.

Наконец пришел мой будущий отчим, потом они куда-то ушли и вернулись через час, уже мужем и женой.

– Теперь ты должна называть его папой, – сказала мать.

Отчим стоял тут же, переступая с ноги на ногу и подкручивая усы.

– Да, да, – подтвердил он. – Зови меня «папой».

Но я еще долго называла его «дядей».

Мы по-прежнему жили у тетки. Я видела, что мать располнела и подурнела, но не понимала почему. Однажды она не пошла на фабрику.

– Будем перебираться домой, – весело сказала она, усаживая меня к себе на колени.

На другой день мы потащились через весь город, а потом по Старой дороге к хутору, – до него было всего четверть часа ходьбы от Норчёпинга. Мы еле плелись, нагруженные целой кучей всякого барахла. Я несла красивую штору, которую подарили матери ее подруги с фабрики. Сколько написано и в стихах и в прозе о рисунках на старинных шторах! Не эти ли рисунки впервые разбудили мою детскую фантазию?

На шторе, которую я несла, была изображена девочка, идущая по воду через выгнутый мостик. А мне казалось, что это живая девочка идет по воду. И долго еще после этого, лежа вечерами в постели, я пыталась представить себе место, где жила девочка. Видно, она мыла полы, раз у нее юбка подоткнута. И как бы мне раздобыть такие же красивые деревянные башмаки? Я никогда не видела таких башмаков, даже когда стала взрослой и побывала на самых больших ярмарках мира.

Мы с матерью брели по старой широкой дороге, старой-старой, одной из самых древних в стране. Стоял солнечный, теплый апрель.

Отчим уже был там и работал на хуторе. Мы весь день будем с матерью совершенно одни! Вдвоем с матерью! Впервые с тех пор, как я родилась, а ведь мне вот-вот исполнится семь лет!

Почти всю мебель – комод, кровать, стол, несколько стульев – подарила нам приемная мать отчима. Добротные вещи из березы. Только диван купили новый – коричневый, с украшениями в виде желудей на спинке, всего шестьдесят четыре желудя, – он был куплен специально для меня.

И вот мы на пути к нашему первому жилищу. На пригорке стоит беленький домик с очень высоким крыльцом. В одном из окон показалось чье-то лицо, прижавшееся к стеклу, – нас с любопытством рассматривали.

Мать достала ключ и открыла в сенях первую дверь налево..

– Ух ты! – только и сказала я.

Мать, видно, уже успела побывать здесь и навести порядок. В комнате было два окна. На них висели длинные белые занавески. Занавески были старенькие: их тоже подарила бабушка, а мать заштопала и подкрахмалила. Белое покрывало на кровати, белая скатерть на столе, а на полу – новые лоскутные половики, которые мать сама шила по вечерам, после работы на фабрике. Я прежде часто плакала, когда мать таскала меня к бабушке в Вильберген, – мне трудно было ходить так далеко, – но зато теперь у нас были новые половики, а у печки – охапка можжевеловых веток.

По другую сторону сеней находилась общая кухня. Мать сказала, что там готовят и пекут хлеб те, у кого только одна комната.

– А ведь это хорошо, – добавила она, – не будет копоти.

Но старые жильцы полностью завладели кухней. Мать же была чужой и к тому же с фабрики – «фабричная косточка», как называли работниц добропорядочные деревенские женщины, – так что готовить нам пришлось в комнате.

На березовом комоде стояло несколько уже знакомых мне картинок, я не раз видела их у бабушки. Как легко мне было звать мать отчима «бабушкой» и как трудно его – «отцом»! Тут же на комоде стояли две красивые вазы, а в них ольховые ветки с маленькими черными шишечками.

(И теперь, почти сорок лет спустя, эти вазы с ольховыми ветками и черными шишечками стоят у меня на полке. Мать всегда очень берегла вещи, хотя ей так часто приходилось распаковывать и упаковывать их. Вазам, верно, больше ста лет: бабушке их подарила свекровь к свадьбе, да и тогда уже они не были новыми. Почти пять поколений бедняков пережили эти вазы.)

А вот стоит мой новый диван с желудевыми шишечками.

Весь день я молча просидела в комнате. Как все здесь непохоже на то, к чему я привыкла у тетки, – маленькая комнатка, столующиеся возчики, озорные ребятишки, постоянный шум на лестницах и ужасный грохот телег по булыжной мостовой!

Мать тоже молчала. Мы не выходили из комнаты. Я сидела на диване, который будет принадлежать мне, только мне одной, а ведь раньше я так часто спала на полу или с кем-нибудь другим.

Рядом мать, которая теперь всегда будет дома, и я смогу говорить с ней, когда только захочу что-нибудь сказать, – а это случалось довольно часто.

То был самый приятный день моего детства. Впервые я по-настоящему поняла, что значит слова «родной дом», «мать», и воспоминание об этом сохранилось на всю жизнь. Молчаливые и торжественные, пили мы кофе. Никакой кухонной посуды у нас тогда не было. Я припоминаю только жестяной кофейник за пятьдесят эре.

К вечеру вернулся отчим.

Всего полдня у нас с матерью был свой дом.

Я так и не полюбила отчима – вероятно потому, что он отнял у меня мать и был с нею очень груб, даже бил… А потом у матери стали появляться другие дети – его дети. Их я поэтому тоже не любила. Когда они умирали, – а ни один из них не прожил и года, – я горько плакала, раскаиваясь в том, что не любила их.

В день, когда мне исполнилось девять лет, я спросила у матери:

– Я помню, кто-то в фартуке с широкими красными полосами держал меня на коленях и кормил малиной с молоком. Где это было?

Мать страшно побледнела.

– Что ты говоришь, разве ты можешь это помнить?

– Конечно, помню, там был большой стол и горшок с желтыми цветами. Целое дерево с желтыми цветами. И плита, в ней листья для растопки, а около плиты шест, он подпирал потолок.

– А ты помнишь, кто держал тебя на коленях?

Нет, этого я не помнила.

– Эх ты, ведь это была я! В тот день я привела тебя к бабушке, тебе было тогда полтора года, а на столе и вправду стоял цветок – большущий олеандр, его знал весь приход. Но не может быть, чтобы ты все это помнила.

– Да как же, – упорствовала я, – я все помню, ты еще положила ногу на другой стул, если это и вправду была ты, держала меня на коленях и кормила малиной с молоком.

Мать почему-то испугалась.

Ох, уж эти маленькие противные свидетели, о которых никогда не думаешь! Правда, разговор шел только о приятном – о малине и молоке, но в жизни ведь много и других страниц…

Я заметила, что мать задумалась, и, сама не знаю почему, сказала, что больше ничего не помню, вот разве только, как однажды сидела на полу, а надо мной ходили какие-то черные мужчины. И хотя я видела только их ноги, я все равно знала, что они черные. Но мать еще больше испугалась.

– Это и было то место, куда я отвезла тебя после того, как кормила малиной, – сказала она. – Я пристроила тебя в одну семью на руднике Берсбу, а у хозяйки столовались шахтеры. Ну, что ты еще помнишь? – уже с раздражением спросила мать.

Она покраснела. Она не верила своим ушам. Должно быть, я казалась ей противным чертенком, который помнил то, чего и вовсе не должен бы знать.

– Скоро я забрала тебя оттуда, – взволнованно сказала она. – Они оставляли тебя на холодном полу, и от этого ты заболела рахитом.

– Больше ничего не помню, – схитрила я, увидев, как встревожилась мать.

Мне исполнилось три года, а я все еще не умела ходить, у меня, по словам матери, из-за плохого ухода был рахит.

Когда мать начала работать на фабрике в Норчёпинге, она обратилась к детскому врачу, доктору Л., который и вылечил меня. Моя тетка говорила, что мать два года недоедала, – все уходило на лечение.

– Сколько было возни с этой девчонкой, – ворчала тетка, – а нужно было просто заговорить ее у знахаря, как других детей.

Как раз такой знахарь жил около Кварсебу.

Доктор Л., видно, так заинтересовался моей болезнью, что даже взял меня к себе домой и продержал три недели. А ведь не часто врач с большой практикой так внимательно относится к незаконному ребенку фабричной работницы. Мало того, когда в это самое время у матери началась нервная лихорадка, доктор устроил меня в Мамрский приют, недалеко от Норчёпинга.

Мне было тогда около четырех лет. Я совсем не помню ни доктора, ни соленых ванн, которыми меня лечили, ни вкусной пищи, ни рыбьего жира. Помню только, что в приюте меня били каждый день за то, что я ругалась. И чем больше они меня били, тем больше я кричала и бранилась самыми скверными словами, какие только слышала от извозчиков и хулиганов.

В приюте хорошо кормили, и порядок там был образцовый. Но однажды в полдень мне не дали каши с вареньем, потому что за столом я давила ногтем хлебные крошки точно так, как щелкала блох женщина, у которой я раньше жила.

За это меня поставили в угол у изразцовой печки, и я стояла с ремнем на шее и смотрела, как другие дети уплетают чудесную кашу с вареньем. Все это время я так отчаянно бранилась, что им пришлось унести меня из комнаты. А доктору на другой день сказали, что больше не хотят держать меня в приюте, и он снова взял меня в город.

Я никогда не говорила матери, что помню об этом, я боялась, как бы она не подумала, будто я помню гораздо больше. На моих глазах взрослые совершали немало всяких поступков, и я уже смутно догадывалась, что мать не хочет, чтобы я помнила слишком много, даже если это ее и не касалось. Но я убеждена, что не превратилась бы в «побитый морозом цветок», узнав часть ее случайных грехов.

Выйдя замуж за отчима, мать попала в удивительную семью.

Новые родственники называли себя «состоятельными» и строили из себя благородных или, как они выражались, «образованных». Быть «образованными» значило сидеть на зеленой траве, жевать бутерброды и котлеты, запивать все это пивом и водкой и распевать «Как здесь божественно прекрасно».

Родственники, не имевшие состояния, считались пропащими, «паршивыми овцами». Мой отчим и был как раз «паршивой овцой», и вся родня вздохнула с облегчением, когда он женился на матери.

Наконец-то они избавятся от него и от всех выдумок, которыми он с дурацким видом пичкал их в чистенькой кухне только для того, чтобы выманить крону и десять эре на водку.

Но теперь с этим покончено – теперь Альберт женатый мужчина, и если он к тому же взял хоть что-нибудь в приданое за «этой женщиной», то наверняка сможет стать таким же «состоятельным» и «образованным», как они.

Насчет «образования» они позаботились сами. Мы жили так близко от города, что приходить к нам каждое воскресенье и возвращаться обратно, есть бутерброды, пить пиво и петь «Как здесь божественно прекрасно» было вполне «идиллической» воскресной прогулкой для этих «благородных» городских жителей. О нашем благосостоянии они тоже заботились: тащили к нам изношенные платья, корки сыра и куски хлеба – словом, что только могли: «в деревне ведь все может пригодиться».

Старая дева – все родственники называли ее «тетушкой» – была белошвейкой и шила почти на все аристократические семейства города. Самым близким ее другом была жена священника, всеми уважаемая «интеллигентная» дама, и тетушка считалась весьма благородной и образованной. Помню, она много говорила о том, что у нее бывает жар, частые головокружения и обмороки.

Тетушка и те из родственников, кто имел честь бывать в ее обществе, в первое лето после замужества матери приходили каждое воскресенье и съедали у нас все до последней крошки. Этой еды нам могло бы вполне хватить на целую неделю. Отчим нанялся поденщиком на хутор и получал только восемь крон в неделю.

Мать почти каждый день ходила в поле и зарабатывала семьдесят пять эре в день. Я же по мере сил вела хозяйство. Но наступало воскресенье, опять являлась «благородная» родня, а бутербродов и котлет на восемь крон можно было купить не так уж много.

Обычно они приносили с собой на двадцать пять эре печенья к кофе. Мужчины – развозчики пива и фабричные мастера – захватывали иногда литр водки. Но в таком случае они уже не приносили печенья, и матери приходилось покупать его самой.

Мне особенно хорошо запомнился день, когда тетушка пришла к нам впервые. Это было недели через две после того, как мы с матерью полдня провели вдвоем.

Тетушка подарила мне узелок лоскутков «для куклы» и пять эре.

– Бедный Альберт, ему приходится содержать чужого ребенка, – сказала старая карга, кивнув на меня знакомым, которых привела с собой.

Разумеется, ни Альберт – мой отчим, ни мать не слышали этого.

Ни один из родственников не говорил людям то, что думает, прямо в глаза – нет, в глаза все они были воплощением доброты и нежности.

Потом тетушка, словно старая злая свекровь, стала рыться в ящиках комода, понюхала что-то в буфете и провела по полкам пальцем, проверяя, нет ли где пыли.

– Гедвиг очень хозяйственная, – изрекла она, просмотрев нашу небольшую стопку полотенец, три хорошо выкатанных простыни, несколько женских сорочек и аккуратно выглаженных мужских рубашек.

Мне не было тогда еще семи лет, но и я кипела от возмущения. Никого не беспокоило, слышала ли я их разговор, видела ли этот позорный осмотр.

Наверно, они считали, что семилетняя девочка, а тем более незаконнорожденная, смыслит не больше трехнедельного поросенка. Детей ни у кого из них не было – «образованная» родня вымирала.

Тем временем мать выбивалась из сил, чтобы приготовиться к воскресным «Как здесь божественно прекрасно». В виде особой милости ей разрешили пользоваться кухней, потому что самая старая соседка знала кое-кого из наших «благородных» гостей и ей понравилось, что «фабричная косточка» имеет таких высокопоставленных знакомых. И мать готовила кушанья и прислуживала, а отчим помогал; вдвоем они быстро накрывали стол на лужайке позади дома и выставляли все, что можно было раздобыть на восемь крон. Родственники рвали цветы, пели «Как здесь божественно прекрасно» и, как рассказывала потом мать, всячески развлекались.