Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

18

Два дня подряд я читала Откровение Иоанна, но мать не обратила на это внимания. Она больше не запрещала мне читать. Как беспокойный дух, бродила она от Ольги к нам и обратно. На дворе шел снег, было холодно. Редкие снежные хлопья при двадцатиградусном морозе. Отчим должен был пробыть в городе два дня. На второй день к вечеру он обещал вернуться.

– Вот увидишь, я знаю, что говорю, – твердила мать Ольге.

– Зачем ты себя зря мучаешь. Он обязательно приедет, он же должен ходить за лошадьми. Никто за него работать не станет, он ведь батрак, – отвечала Ольга.

Но мать недоверчиво качала головой.

– Разве он о чем-нибудь думает, когда на него находит такой стих? Нет, я по всему чувствую, что спокойной жизни на этот раз пришел конец, надо опять складывать вещи.

– Погоди, может еще обойдется, – отвечала Ольга, но вид у нее был уже довольно неуверенный.

– Что это ты читаешь? – спросила Ольга.

– Про то, как придет зверь о десяти головах, а овцы и орлы взлетят под облака, – объяснила я.

– Ну-ка, дай посмотреть, – сказала мать. Несколько минут она читала про себя.

– Проклятые россказни! Потом будешь бояться сидеть в темноте. Оставь ты наконец эту книгу, Миа!

– Что там написано? Дай-ка я взгляну, – попросила Ольга и взяла библию.

Она тоже несколько минут читала про себя.

– Вот уж не думала, что в библии написаны такие вещи. Ужас какой!.. – У Ольги было такое лицо, точно она увидела привидение.

– Это пророчество. Все будет так, как здесь написано, – пояснила я.

– Ничего этого не будет. Никогда ни овцы, ни львы не научатся летать. Неужели тебе нравится эта книга?

Нет, мне она нисколько не нравилась. Книга оказалась ужасно скучной. Не успеет пророк разделаться с одним откровением, как сразу начинается другое, почти такое же. У меня голова шла кругом от ералаша на небесах, от всех этих чудищ и блудниц с разными головами, плывших на облаках. Чудищ я представляла себе в виде ревущей паровой молотилки: это вносило какой-то смысл в небесную неразбериху. И все же в эти дни я со страхом смотрела на облака: вдруг из снеговой тучи появятся овцы, орлы и лев. Как не похожа эта книга на «Странствия Христианина». Я не знала в точности, что такое блудницы. По-видимому, женщины, которые совершают что-то дурное, вроде бабушкиной сестры, которая утопилась у водопада в Обакке из-за того, что ее высекли. Злой дядька назвал ее блудливой девкой. Когда мать еще не была замужем, мы с ней однажды ходили к этому водопаду за ландышами. По воде было совсем незаметно, что здесь топятся блудницы… Уездный судья тоже сказал красавцу торпарю из Кольмордена, чтобы он «забрал свою блудливую девку», чтобы он «забрал ее, в чем мать родила», это слышали конюхи. Но я никак не могла представить себе дочь судьи с разными головами да еще сидящей на облаках. Эта вялая, заплаканная женщина не внушала мне ни малейшего страха. Библия утомила меня, в ней было слишком много склок и проклятий. Совсем как в батрацких семьях. Я тосковала по красивому, спокойному миру, где благоухают цветы и живут приветливые люди. А царство небесное в описании пророка было таким же дурацким, как его проклятья и видения.

Все в доме перепуталось. Мать только ходила взад и вперед, днем и ночью. Прошло уже три дня, а отчим не возвращался. Снежные хлопья падали все гуще и гуще. Дорогу, насколько хватал глаз, занесло снегом. Никто не ехал по ней в нашу сторону.

На третий день явился хозяин.

Во рту у него торчала трубка, вся одежда пропахла табаком. Мне очень нравился этот запах. Сам хозяин был маленький гладко выбритый человечек с маленькой головкой, которой он вертел во все стороны, точно сорока. Он совсем не походил на крестьянина. Говорил он быстро, отрывистыми фразами и все вертел и вертел головой.

– Как ты думаешь, Гедвиг, вернется он сегодня вечером, или… А! Читаешь беблию? (Он так и сказал «беблию».) Что ж, может с детства оно и лучше… Если Стенман не приедет, то я не знаю… Ты разве не собираешься на похороны, Гедвиг? Дорога-то плохая… Нелегко добраться до станции.

Он сел и, помолчав немного, снова заговорил о том, ради чего пришел к нам.

– Значит, по-твоему, он вернется к вечеру? А, Гедвиг?

– Нет, по-моему не вернется, – твердо ответила мать.

– Как? По-твоему – нет?

– По-моему, нет. У него, видно, начался запой, иначе он позвонил бы. С ним это бывает, чего греха таить.

– Так я и думал. Но ведь он батрак, как же это он позволяет себе такое? У нас ведь есть закон. И порядок…

– Что ж я могу поделать? Я вам говорю, что думаю. Мне самой нужны дрова – без него мне их не запасти. Не знаю, как и быть. Мне бы надо помочь свекрови в городе, она совсем одряхлела. Альберт должен был вернуться вчера и привезти мне ботинки, своих у меня нет. Но теперь все пошло шиворот-навыворот. Стоит ему попасть в город и встретить собутыльников, он тотчас теряет рассудок. Когда он уезжал, я предчувствовала, что так оно и будет.

Хозяин помолчал. Вопреки моему ожиданию он не рассердился. Он задумчиво посмотрел на мать, вздернул белесые брови почти до самых волос, придвинулся к матери и шепотом, точно боясь чего-то, сказал:

– Знаешь, Гедвиг, у меня разные люди жили, но таких аккуратных, как вы, на хуторе никогда не было. (У меня сердце запрыгало от радости.) Я хочу вернуть Стенмана, и тебя мне не хочется отпускать. Твоя комната прямо как господская. До станции ты доберешься и в старых ботинках, а там купи себе пару новых. Я дам тебе вперед десять крон, я знаю, что ты вернешься и привезешь Стенмана. По-моему, будет лучше, если ты сама за ним поедешь. Заодно поможешь свекрови. Она тоже, видно, почтенная женщина. Может, и наследство вам какое достанется, – прибавил он; он говорил с матерью совсем как с равной. – Так мы все добром и порешим. Жаль, что это стряслось сразу после рождества. Работники еще не протрезвились после праздника, их… как бы сказать… тянет опохмелиться. Но если хочешь, завтра Карлберг отвезет тебя на станцию, а ты потом позвонишь и расскажешь, как дела. Я на первый раз не хочу жаловаться ленсману, но ты припугни Стенмана. Скажи, что, если, мол, не будет выполнять свои обязанности, его могут привлечь к суду.

Право, мне нравился хозяин. Он молча ждал ответа.

– Большое спасибо, – сказала мать. – Я вам очень благодарна, постараюсь так и сделать. Только чует мое сердце – Альберт загулял, теперь с ним не так-то просто сладить.

– Ничего, они все боятся ленсмана. Припугни его хорошенько. Значит, решено, завтра ты едешь.

Хозяин пришелся мне по душе, и особенно из-за этих слов насчет ленсмана: что, мол, надо бы припугнуть отчима. Но у меня было тайное предчувствие, что мать не припугнет его так, как следовало бы.

– Упрятать бы вас обоих в тюрьму! – кричала она не раз, когда отчима объявляли отцом ребенка той или другой фабричной работницы, но не приводила свою угрозу в исполнение. Поэтому ей теперь трудно было чем-нибудь напугать отчима.

Прощаясь, крестьянин подал нам обеим руку. Мы слышали, что от нас он пошел к Ольге и очень долго пробыл у нее.

Перед возвращением Карлберга к нам заглянула Ольга и сказала, что ей надо поговорить с матерью.

Мать вышла в сени. Она вернулась красная и сердитая.

– Если Карлберг спросит тебя, заходил ли хозяин к Ольге, скажи, что не слыхала, – заявила она. (На моем лице, очевидно, отразилось удивление.) – Ничего тут странного нет. Ты знаешь, какой Карлберг сумасбродный. Ольга просила, чтобы мы ему не говорили.

Я вспомнила рождественский вечер, вспомнила, как Карлберг выплюнул табак на занавеску, которая впервые появилась у него в доме, и решила молчать. Но все-таки взрослые несправедливы. Когда лжешь, чтобы самой выпутаться, они бранятся, а если надо выручить их, тебя иной раз за твое вранье еще и конфетой угостят. Но в данном случае я должна была солгать, я ведь слышала, как хозяйка говорила, что Карлберг в один прекрасный день обязательно убьет Ольгу.

19

Почти всю ночь мать собирала и складывала вещи, разогревала утюг и гладила. Черного платья у нее не было. Когда мать венчалась, она заняла нарядное платье у подруги. Поэтому теперь она привела в порядок темную блузку и приготовила черную юбку. «Это подойдет для похорон», – сказала она. Мое платье из шотландки в красную клетку не годилось для такого случая, но мне пришлось надеть его в дорогу, хотя, по мнению матери, такой дорожный наряд тоже не подходил для тех, у кого горе. (По правде говоря, я меньше всего думала о том, что старик умер. У меня было очень смутное представление о смерти.)

– Приедем в город, заглянем к процентщику: может, удастся достать для тебя черное платье и ботинки.

Я очень радовалась нашей поездке. Все будет так торжественно. Погребение. Одетые в черное, нарядные люди. Вкусная еда. В городе, когда кто-нибудь умирает, у дверей разбрасывают еловые ветки. Но мать почему-то нисколько не радовалась, а только вздыхала, собирая вещи. Вдруг она вытащила из ящика псалтырь.

– Тебе придется читать этот псалом, – сказала она. – Выучи его.

Было уже поздно, я устала, но все-таки принялась учить. Это был псалом на случай смерти старого человека.

Мать всегда знала, что полагается делать при любых обстоятельствах.

Поезд отходил только в половине восьмого утра, но мы выехали из дома в половине пятого. Снег одел землю плотным покровом, и лошадь еле передвигала ноги. Карлберг понукал ее, осыпая проклятиями. В санях у него лежала лопата, которой он разгребал снежные сугробы, когда дорога становилась совсем непроезжей.

В кошельке у матери хранилось шестнадцать крон: шесть крон осталось от продажи лоскутьев, а остальные десять хозяин передал через Карлберга, чтобы мать купила на станции ботинки. Две кроны, которые мать еще до праздников сберегла на «всякий случай», были отданы батрачке за то, что она взялась доить коров на время нашего отсутствия.

Мы с трудом продвигались вперед. Снег валил не переставая.

– Плохо тебе придется на обратном пути, – сказала мать Карлбергу, который уже не раз слезал с саней, чтобы расчистить путь лошади.

– Ничего не поделаешь! Главное – поспеть к поезду, не то вы просидите весь день в зале ожидания. Туда идет всего два поезда.

Карлберг снова и снова расчищал дорогу, пот градом катился у него со лба, а лошадь вытягивала сани из снега. Несколько минут мы двигались по ровной дороге, но потом перед нами снова вырастал сугроб.

Мать разговаривала с Карлбергом, но звон колокольчиков мешал мне разобрать слова. Только когда лошадь остановилась, я услышала, как Карлберг, наклонившись к матери (он правил, сидя на задке саней), спросил:

– Можешь ты поклясться, Гедвиг, что хозяин не был вчера у Ольги? Я готов душу прозакласть, что он у нее был. Я это по запаху чувствую, я ведь знаю его табак.

Я замерла в напряженном ожидании: неужели мать поклянется? Ложная клятва – это ведь так страшно. Но, с другой стороны, она ведь обещала Ольге…

– Клясться я не стану, я за хозяином не слежу, но мы не слыхали, чтобы он заходил к вам, правда, Миа? Разве хозяин вчера пошел от нас к Ольге?

Карлберг недоверчиво смотрел на мать, обернувшуюся ко мне. Сани уперлись в сугроб, и лошадь нетерпеливо оглядывалась, ожидая помощи кучера.

– Не-ет, не слыхала. Он сразу пошел домой.

Карлберг больше ничего не сказал. Мать смотрела куда-то вдаль, пока он разгребал снег и вел лошадь через сугроб. Дело близилось к рассвету, метель вдруг улеглась. Карлберг снова забрался в сани.

– А он не заходил к ней перед тем, как пришел к вам? Ты не слышала, Миа? – спросил он, нахлестывая лошадь.

– Нет, не заходил. Он пришел к нам весь в снегу, мама еще помогала ему отряхнуться, – находчиво возразила я.

Карлберг, по-видимому, успокоился. Дети ведь не лгут. Мать по-прежнему смотрела вдаль, избегая моего взгляда.

Когда мы наконец приехали на станцию, до отхода поезда оставалось еще полчаса.

– Хозяин хотел, чтобы я купила ботинки на станции, но я подожду до города. Я куплю их дешевле у Процентщика Калле. Если хозяин спросит, так ему и скажи, – объяснила Карлбергу мать. Она протянула ему крону. – Купи что-нибудь своим.

– Тебе самой нужны деньги, Гедвиг, я не могу взять их у тебя.

– Бери, бери, купи что-нибудь, я всегда сумею раздобыть себе крону. И не думай плохого про Ольгу. У меня никогда не было такой славной соседки.

Карлберг повернул и поехал домой, а мы вошли в зал ожидания. Мать едва ковыляла в стоптанных башмаках. У меня поверх полуботинок были натянуты носки. Глядя на мои ноги, можно было подумать, что у меня слоновая болезнь.

На вокзале в Норчёпинге мать сняла с меня носки. Помню, какими сострадательными взглядами меня провожали прохожие, когда я шла по снегу в полуботинках. Мы с матерью решили, что их жалость глупа и никому не нужна.

– Дурачье, – сказала мать. – Полюбовались бы на самих себя.

Я щеголяла в новой зеленой кофте и считала себя достаточно нарядной для их старого города.

Путешествие подбодрило мать. Глаза у нее блестели, она выпрямилась и, несмотря, на сбитые каблуки, шагала бодро. Ноги у нас обеих промокли, потому что аллея, по которой мы шли, была покрыта толстым слоем грязного снега. Но мы ведь не привыкли держать ноги в тепле. В ту пору рваные ботинки были делом весьма обычным для простого люда. Не мы одни месили промокшими ногами снег.

Когда мать приходила в такое настроение, я всегда знала, что меня ждет что-нибудь приятное.

– Прежде чем идти к бабушке, выпьем по чашечке кофе, – сказала она, свернув в переулок.

– Кофе?

– Конечно, а почему бы нет? Нам не мешает подкрепиться.

Мать выбрала маленькое, скромное кафе, на окнах которого висели темные занавески, обшитые бахромой. Я вообразила, что это очень дорогое кафе, но мать сказала мне, что оно устроено для рабочих. – Кафе общества трезвости, – добавила она.

Хозяйка смерила нас довольно бесцеремонным взглядом, но мать, держа меня за руку, прошла во внутреннюю комнату и заказала две большие чашки кофе с бутербродами.

Вот это было пиршество!

«Бутербродами» у нас в просторечии назывались не только ломти хлеба с маслом, – и на это были свои причины: румяная горбушка хорошо выпеченного хлеба очень уж походила на задик упитанного трехмесячного малыша.

Сытным бутербродом было легко утолить голод.

– Это ведь очень дорого, – сказала я матери.

– Ничего, небось Альберт не экономит. Надо же нам перекусить. Ешь на здоровье.

Нет, мать совсем не была похожа на человека, который собирается на похороны. Никто бы не подумал, что она еле передвигает ноги в своих сбитых ботинках.

Наверное, мать была счастлива, что вырвалась хоть ненадолго с заброшенного хутора. Она ведь больше привыкла жить в городе. Она махнула рукой на все и к тому же снова была стройной. Я так давно не гуляла вдвоем с матерью, не видела ее здоровой и оживленной, без ежеминутных приступов рвоты.

Я тоже оживилась. Кофе был замечательный. Бутерброд я съела за один присест. И вдруг меня точно укололо в сердце: я подумала о нашей пустой комнате, о Карлберге, который, наверное, вернулся домой и ругается. Он всегда ругается, когда нас нет дома.

– Вот если бы Ольга была с нами! – сказала я помрачнев.

– Ольга? Да-а, – задумчиво протянула мать. – Она сделала большую глупость, не видать ей теперь города, бедняжке.

– Какую глупость, мама? Что она сделала?

– Вышла замуж за такого дуралея.

Мать подозвала хозяйку, заплатила по счету и дала на чай десять эре. Хозяйка рассыпалась в благодарностях.

– Мы приехали издалека, – сказала мать, – и не хотели покупать ботинки в деревне. Мы решили купить их в городе.

Мать приоткрыла кошелек, чтобы женщина увидела десятикроновую бумажку. Та пожелала нам счастливого пути и пригласила заходить еще. Она вполне сочувствовала нашему желанию купить ботинки в городе.

– В деревне порядочному человеку трудно найти что-нибудь подходящее.

Мать повела меня прямо на западную окраину, где была лавка Процентщика Калле.

– А! Куда иголка, туда и нитка!.. Здравствуйте, здравствуйте! И подумать только, фру Стенман приехала в город! А вчера здесь был сам Стенман.

Кругленький старичок с багрово-красным, истинно норчёпингским носом пожимает руку матери и треплет меня по щеке.

– Господи, ну и коса! Продайте мне, фру Стенман, косу вашей дочери, я за нее десятки не пожалею.

Похолодев, я бросилась к двери – скорее прочь отсюда! – но мать только засмеялась.

– Он шутит, не бойся.

Кругленький старичок тоже засмеялся, но продолжал серьезно поглядывать на мои волосы.

Я знала, что некоторые женщины покупают косы. Но я вовсе не хотела, чтобы они купили мою косу. И особенно теперь.

– Так, значит, Альберт здесь уже побывал? – усмехнулась мать, но я заметила на ее лице привычное выражение горечи.

– Побывал, побывал. У вас ко мне, верно, какое-нибудь дело? – спросил старичок, стараясь переменить тему разговора.

– Мне нужна пара ботинок. На новые у меня денег нет. У нас свекор умер, вы, наверное, слышали об этом от Стенмана, господин Карлссон?

– Нет, Стенман не сказал мне об этом ни слова.

– Он был трезвый?

– Не совсем. – Толстяк вел себя очень осмотрительно.

– Если вы подберете пару поношенных ботинок для девочки, я их тоже куплю.

Старик принес целую кучу поношенной обуви. Началась бесконечная примерка. Наконец нам попалась пара ботинок с застежками. Ботинки эти всего один раз побывали в починке и пришлись мне по ноге. Правда, они слегка жали в пальцах, но я промолчала. Мне смертельно надоела примерка. Старик сжимал носок каждого ботинка, который я надевала, и у меня под конец разболелись ноги.

– Они стоят три кроны, – сказал старик.

Сошлись на двух.

– Мне надо купить еще кое-что, – сказала мать.

– Вы ведь себе хотели купить ботинки, фру Стенман. По правде говоря, Стенман заложил вчера у меня за три кроны пару хороших дамских ботинок. Я даже подумал, что это вы прислали его ко мне.

– Покажите-ка мне их.

Старик вытащил пару грубых, кустарных ботинок. Это были бабушкины ботинки, которые стали тесны для ее изуродованных ревматизмом ног. Бабушка носила теперь войлочные туфли, в кожаных она не могла ходить.

– Я их покупаю.

– Я не могу их продать. Вы ведь знаете, фру Стенман, пока не пройдет три месяца, я не имею права продавать заложенное.

– Стенман не станет их выкупать.

– А вдруг он продаст залоговую квитанцию? Что я тогда буду делать?

– Заплатите за нее деньги. Я дам вам за ботинки пять крон.

У матери был такой вид, точно она собиралась сыграть какую-то шутку.

– Я думал взять за них дороже.

– Ну-ну, не скупитесь. Лучше подберите мне какую-нибудь старую черную юбку, чтобы я могла сшить из нее платье для девочки, не идти же ей в красном платье на похороны деда.

Никогда прежде мать не говорила таким тоном. Какой-то бесшабашный тон, точно ей все на свете трын-трава.

Тут же на скамье у Калле мы зашнуровали ботинки. Мать держала в руках сверток с юбкой. На юбке были такие глубокие складки, что мать надеялась выкроить из нее два платья.

И мать и Калле считали юбку черной, но мне она показалась скорее зеленой. Сшита она была из плотного гладкого материала, который они называли муаром. Этот противный материал потом до крови натер мне шею. Мать заплатила за юбку полторы кроны.

Процентщик вежливо распахнул перед нами дверь.

На улице мать сразу же переменилась. Она шла молча, понурив голову. Встречные уступали ей дорогу. Ее лицо постарело и поблекло. Ну конечно, она расстроилась из-за того, что отчим отнес процентщику ботинки, которые бабушка послала ей.

У меня голова шла кругом. Мать заплатила пять крон за ботинки, хотя бабушка ей их подарила, отчим заложил эти ботинки за три кроны, а кроме того, еще осталась залоговая квитанция, которую отчим может продать и за которую придется платить процентщику. Подумать только, к чему может привести один подарок!

– Куда мы идем? – спросила я через некоторое время, видя, что мать сворачивает из переулка в переулок.

– К сестре. Попрошу у нее машину, чтобы сшить тебе платье. У бабушки ведь машины нет.

Как я огорчилась! Крикливая тетка, ее злобные мальчишки, грязная комната, скандалист-дядя с длинными жидкими усами, которые вечно попадают в суп и кофе и во все, что он ест. А потом он берет концы усов в рот и с громким чмоканьем обсасывает. Я всегда содрогалась от отвращения, когда он высасывал соус или суп из этих длинных, обвислых усов.

Дядя вечно пересыпал свою речь ругательствами, а когда тетя поздно вставала по утрам, бил ее подтяжками по спине. Ему часто приходилось вставать среди ночи и ехать на рынок или в лес, потому что хозяин, у которого он служил, брал подряды на любую работу. У хозяина работало одиннадцать возчиков, четверо из них жили и столовались у тетки в ее единственной комнате. Детей у тетки было шестеро, и все мальчишки. Твердолобые мальчики, которые частенько пересчитывали ступеньки лестницы, – и хоть бы что, даже шишка не вскочит. До замужества матери мне не раз приходилось жить у тетки. Помню, как малышами мы играли на полу и возчики часто задевали нас грубыми сапожищами. Если мы поднимали рев, какой-нибудь бородатый возчик иной раз подбрасывал нас вверх (нам казалось, что до самого неба или во всяком случае до потолка), приговаривая: «Ничего, до свадьбы заживет. Я тебя не заметил. Ну как, прошло?» Но чаще в ответ раздавалась ругань: «Чертово отродье!»

Мне очень не хотелось идти к тетке. Я считала ее злой. Правда, удивляться ее дурному характеру не приходилось. Тетка злобилась потому, что дядя плохо с ней обращался и она никогда не могла как следует выспаться. Но злой человек всегда остается злым в глазах ребенка, которому трудно отличить причину от следствия.

Теперь, много лет спустя, я понимаю, что тетка по натуре вовсе не была злой. Но разве могла она сохранить добродушие, когда ей выпала такая доля. Скорее приходится удивляться, как она не сошла с ума. Она буквально не присаживалась ни на минутку. А если уж ей случалось присесть, она тут же засыпала. Голова склонялась на грудь, и порой тетка просто соскальзывала на пол. В последний раз я прожила у нее три месяца, как раз в ту пору, когда мать собиралась замуж. Мне приходилось изо дня в день, сидя в углу, качать ее младшего сына.

Тетка была родной сестрой матери. Они обе выросли в сказочном домике на болоте у восточной окраины Кольмордена. Ночи напролет они вспоминали свое детство.

Я никак не могла понять, чего ради они вспоминают такую ерунду, но все-таки старалась не заснуть, чтобы слышать разговор. Тетка обычно так уставала, что с трудом поднималась по утрам. Между тем в четыре часа по мостовой уже гремели и дребезжали колеса выезжавших со двора телег. Матери тоже надо было на фабрику. Ей приходилось вставать не позже шести, иначе она опаздывала. И, несмотря на это, они всю ночь напролет лежали и болтали, перебирая воспоминания детства. Иногда они говорили о дяде, и я слышала, как мать называла его грубияном. Как-то раз они поссорились, и тетка сказала, что не матери об этом судить, потому что она сама тоже жила с грубияном. Грубияном тетка называла моего настоящего отца.

Однажды утром тетя убирала с пола постели. На полу их было три. Дядя, не переставая, бранил жену за то, что она слишком поздно проснулась. Вдруг он схватил подтяжки и стал стегать тетку по спине. На ней была только ночная рубашка и нижняя юбка. Волосы, еще не заплетенные в косу, растрепались, к тому же тетка была на сносях. Медные пряжки содрали ей кожу, и сквозь рубаху проступила кровь. Тетя упала в обморок. Дети подняли рев, а я, раздетая, в одной короткой рубашонке, выскочила вперед и крикнула прямо в лицо длинному усатому дядьке:

– Ты грубиян, дядя, ты грубиян!.. Это сказала моя мама.

Он побелел как мел. Очевидно, тоже испугался.

– Тише, тише, – только и сказал он, сбегал за водой и стал брызгать в лицо тетке.

Но дети так громко плакали, что на их рев прибежала соседка и кинулась будить хозяйку. Хозяйка явилась в кофте из камвольной пряжи. Такой наряд носили только щеголихи, и жена хозяина целыми днями красовалась в мягкой и яркой шерстяной кофте. Она потерла тетке виски уксусом и объявила, что беременные женщины часто падают в обморок.

– Ее дядя избил; глядите, вот у нее кровь, – вмешалась я и показала на спину тетки.

Но дядя только покручивал усы и улыбался, с большим интересом поглядывая на камвольную кофту, а камвольная кофта улыбалась, с большим интересом поглядывая на усы.

– Что ты болтаешь, детка? – сказала кофта. – Эта дочка Гедвиг вечно болтает глупости! Я никогда не поверю, Янсон, чтобы вы могли это сделать.

Тетя очнулась и села на полу.

– Что вы здесь делаете, фру? – резко обратилась она к камвольной кофте.

– Меня сюда позвали. Мне сказали, что вы больны, фру Янсон, что вы упали в обморок. А теперь я пойду к себе.

– Еще бы не упасть в обморок от такого грубияна.

Ага, получила! Тетка терпеть не могла хозяйку.

– Я ей сказала, что дядя тебя побил, а она говорит, что я вру, – вмешалась я, силясь застегнуть на спине лифчик.

Мои твердолобые двоюродные братья стояли, ничего не понимая, и только икали от страха, хотя один из них был двумя годами старше меня. Они, как и отец, с восторгом таращили глаза на камвольную кофту.

– Ступайте отсюда, сударыня. Впрочем, Янне еще не пил кофе, можете поднести ему чашечку, – ядовито сказала тетя хозяйке.

Хозяйка и дядя смолчали, потому что рядом стояла соседка, у которой от любопытства даже брови подергивались.

Хозяйка ушла к себе, а дядя, натянув рубаху, отправился на конюшню.

Весь этот день тетка была особенно ласкова со мной.

– Незаконные дети всегда понятливее и добрее, не то что мои оболтусы, – заметила она вечером, рассказывая матери о том, что произошло. Мать не жила у тетки, она только приходила ко мне. Дядя уехал в Сёдерчёпинг на рынок и должен был вернуться не раньше, чем через три дня, так что никто не мешал сестрам наговориться всласть.

– Приставала бы к холостым, а то лезет к женатым, – сказала мать тетке.

Она, конечно, имела в виду камвольную кофту. Я это отлично поняла, недаром мне исполнилось шесть лет.

Мать промыла ссадины амикозом, который, по утверждению тогдашних газет, был универсальным средством от всех болезней, а потом сделала перевязку.

– Точно дикие звери какие-то, – сказала она. – Ей-богу, еще подумаешь, стоит ли выходить замуж. – Отчим был в ту пору ее женихом.

И вот теперь мы шли к тетке. Мать несла пару ботинок, выкупленных у Процентщика Калле, к которому тетке тоже не раз приходилось обращаться. По субботам она выкупала за двадцать пять эре праздничную одежду своих нахлебников, а в понедельник снова закладывала ее за ту же сумму.

На улице, где жила тетка, все осталось как было. Как и прежде, на мостовой сквозь размокший снег просвечивали неровные булыжники. Деревянная доска, уродливо подпиравшая ворота, стояла на прежнем месте, а на дворе, как обычно, лежали кучи мусора. Привязанная к телеге тощая черная корова мычала от холода. Ко всему здесь был еще постоялый двор для крестьян, которые платили хозяину за право оставлять свои пожитки, уходя в город. На телегах зачастую сидели их жены, ожидая своих повелителей, которые тем временем прохлаждались в трактире «Ион-пей-до-дна». Жены считались частью крестьянского скарба. Во всяком случае, мужьям не приходилось особо платить за то, что они сидели на возах. Так сказал однажды дядя:

– С этого мужичья надо бы брать отдельную плату за то, что их бабы торчат во дворе. Тошно на них задаром смотреть.

Мне не раз случалось видеть, как крестьянки плакали, сидя на телегах. Но в этот день на дворе не было ни души, одни только повозки, мусор да одинокая черная корова с мокрой от снега спиной.

Мать остановилась во дворе, глядя на окна второго этажа большого оштукатуренного дома.

– Что-то я не вижу старых занавесок. Наверное, она купила себе новые, – сказала мать, направляясь к входной двери.

В прихожей не было слышно детского крика. Не видно было старого теткиного раздвижного стола. На полу лежал новый ковер. Нерешительно осмотревшись, мать постучала.

Дверь открыла чужая женщина. Янсоны переехали.

– Господи, да неужто родная сестра фру Янсон ничего не знает! Подумайте только! Нет, вы только подумайте! – и пошла, и пошла…

Выяснилось, что Янсон арендовал усадьбу Хагбю. Он называет себя теперь – «домовладелец Янсон».

– Домовладелец? Что это еще за выдумки, черт его дери? – выругалась мать, забыв о том, что у нас несчастье и что мы купили траурные платья.

– Уж не знаю, так он себя называет. До Хагбю отсюда недалеко.

– Я знаю это собачье логово. Ума не приложу, что он там делает. Там ведь нельзя жить.

– Он привел в порядок комнату, купил новую мебель. У него даже две лошади, он теперь сам берет подряды.

Вот это новости! Мы обе устали, а до бабушкиного дома в Вильбергене так далеко.

– Ну, прощайте, и спасибо вам.

– Не за что. Прощайте, счастливый путь!

Мы снова вышли на улицу, слегка растерянные. Правда, ноги у нас согрелись, но мы уже давно не ели, и у обеих сосало под ложечкой. Мы долго сидели у процентщика, потом почти час добирались сюда. До бабушки тоже было километров пять… и к тому же мы не знали, расчищена ли дорога.

– Что ж, все-таки придется идти, – узнаем, что у них там. Может, они уже похоронили старика и справили поминки; хотя вряд ли они успели.

И снова в голосе матери прозвучали нотки отчуждения, точно ей было безразлично, что дедушка умер, и вообще все равно, что бы ни случилось. А ведь в ту ночь, сидя в одной рубашке, она обнимала бабушку. Я хорошо помню узловатую бабушкину руку, которая, точно сухой кусок дерева, лежала на белом плече матери. Это было так красиво, и мать была так дорога мне тогда! Почему она вдруг опять стала такая? Разве покойный дедушка виноват в том, что отчим заложил ее ботинки или что дядя переехал? Да и бабушка здесь тоже ни при чем. Мне по-прежнему было жалко бабушку.

В ту пору я еще не знала, что значит чувство омерзения.

Мать брела по грязному снегу, и все на свете внушало ей глубочайшее омерзение.

– Хочешь есть? – спросила она.

– Нет, нет, я потерплю до бабушки.

Мы вышли за городскую заставу. Все было занесено снегом, но мы хорошо знали дорогу.

Двух лет не прошло с тех пор, как мать почти каждый вечер ходила этой дорогой к бабушке, чтобы ткать у нее половики. Эти половики лежат сейчас в домике на равнине. Ольга теперь так одинока. Мать дала ей ключ от нашей комнаты, чтобы она каждый день немного протапливала там. В благодарность за хлопоты Ольга берет себе молоко, которое причиталось матери.

Дорогу, видно, только что расчистили: снег был утрамбован, стало легче идти.

– Через час доберемся, – сказала мать, ускоряя шаг.

Я не отставала от нее. Ходила я хорошо.

– Мне бы надо надеть еще пару чулок, а то ботинки спадают, они велики и натрут мне пузыри на ногах, – проговорила вскоре мать, замедлив шаги.