Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

5

Даже терпеливый и сильный человек устает, копая канавы, особенно когда в июльский зной земля делается твердой как камень, а торф в канаве – жестким как еловый корень. Голубые блузы на спинах выгорают от солнца, и кажется, будто держишь в руках не лопату, а пучок только что сорванной жгучей крапивы. Не успеешь глотнуть квасу, как горло опять высохло, капли пота стекают в глаза, жгут и слепят.

А где-то рядом журчит родник. Многие крестьяне и землекопы испили из него смерть. Порой смерть проникала в людей по венам натруженных ног – день за днем мокнут в ледяной воде башмаки, пока солнце печет голову и спину.

Каждый день над равниной собираются грозовые тучи и, не пролившись дождем, уходят, грозя пожаром и гибелью, наполняя в душные ночи кошмарами сон батраков. Яркие молнии не дают людям спать, и ночь не приносит желанного отдыха. А наутро опять работа, утомительная и невыносимая.

Да, самые терпеливые могут потерять терпение, а моему отчиму нечего было терять.

В один из первых июльских дней он ушел с палимого солнцем поля, на котором велись дренажные работы. Трубы уже лежали в канавах, но сами канавы еще не были засыпаны землей.

– С меня хватит, пусть дьявол там работает, я не негр.

– Что же теперь будет?

– Что-нибудь да будет.

– Мне-то все равно, мне от твоей работы мало проку.

Говоря это, мать хочет казаться равнодушной, но я вижу, как она встревожена.

Никакого ответа. Дверь с грохотом захлопывается.

А мне не все равно.

6

В Хольмстаде я начала писать стихи. Ни мать, ни бабушка, ни соседи не верили, что я сочиняю их сама. По-своему, они были правы. Стихи были очень религиозные, и говорилось в них о том, как мне будет хорошо жить, если я стану послушной, правдивой и буду каждый вечер читать молитву, а еще о том, что птички спускаются и поют для маленьких послушных детей. Сплошные перепевы бабушкиного псалтыря.

Из ящика для сигар я смастерила гитару (страстную мечту о гитаре я пронесла через все детство) и, подбирая к стихам мелодию, пела всем, кто соглашался слушать. Конечно, струны из суровой нити не звенели, да к тому же я слишком сильно дергала их, чтобы они могли хоть как-нибудь звучать.

Однажды я пришла в страшное волнение, услышав, что мой ящик издает какие-то странные звуки: между нитей с жужжанием ползали мухи. Я пыталась потом воспроизвести поразившие меня звуки, легонько подергивая нити «гитары», но безуспешно.

В этот период моей жизни я была глубоко убеждена, что все цветы распускаются для меня. Все птицы поют для меня. Все самое прекрасное и удивительное из того, что есть в мире: луна и звезды, цветы и деревья, – существует только для меня. Даже все, что выставлено в витринах игрушечного магазина и булочной, – тоже мое, хотя мне так редко случалось купить что-нибудь из всего этого великолепия. Но ведь луну и солнце тоже нельзя купить! Нет, не могло быть сомнения в том, что все создано для меня. Да и звезды светят только для того, чтобы я видела тропинку, по которой иду.

Мне редко приходилось встречать товарищей, которые думали бы так же. Цветы они торопились собрать в букеты и отнести домой; в птиц швыряли камнями; все сколько-нибудь интересное и красивое, что попадалось на улице, они портили, прятали или тащили домой – к взрослым. Когда я играла в птицу и махала руками, как крыльями, меня поднимали на смех. Никто не хотел играть в птиц. Придя из школы, дети тут же начинали играть в дочки-матери. Эта игра им никогда не надоедала. И куда бы я ни переезжала, на север или на юг, в деревню или в город, всюду играли в дочки-матери. Мне же эта игра не доставляла никакого удовольствия: она была лишена фантазии, однообразна, глупа и скучна. Я готова была отдать все что угодно, лишь бы не стоять и не смотреть, как в нее играют.

Они всегда хотели, чтобы я изображала ребенка, а это было так неинтересно! Бог знает каких родителей имели участники игры, но, выступая в роли ребенка, я получала одни подзатыльники. Иногда добывались какие-нибудь сладости и устраивался «обед». В таких случаях я должна была сидеть в сторонке и ждать, пока «откушают взрослые».

– Ребенок должен научиться ждать, – частенько говорила мне моя игрушечная мама, – а когда кушаешь, надо стоять, – быстрей вырастешь.

И мне приходилось стоять и притворяться, что я ем камешки и песочные лепешки, а отец и мать валялись на земле, изображая послеобеденный отдых.

Часто мне приходилось заползать под юбку какой-нибудь большой девочки и потом по команде выбираться оттуда: так рождался ребенок. «Отец» нередко с полным знанием дела изображал пьяного, превосходно подражая тем пьяницам, которых мне не раз приходилось видеть, и так мастерски и достоверно воспроизводил самую изощренную брань, что теперь, воскрешая в памяти те времена, я понимаю, сколько талантливых артистов было в народной среде.

Мы играли во все, что видели вокруг себя. В пьяных мужчин и пьяных женщин, в семейные скандалы, в пастора, который надел полное облачение и говорит о судном дне, в гитаристов из Армии Спасения. Изображая богатых, мы напяливали на себя длинные юбки, которые волочились по земле, и старались как можно выше задирать нос; мальчишки запихивали в брюки охапки травы – получался большущий живот.

И все-таки, на мой взгляд, самым глупым из всего этого было залезать под юбку и изображать новорожденного. Я уже достаточно хорошо знала тогда, что ни один ребенок не появляется на свет таким образом. Я не могла бы сказать определенно, как это происходит, но, уж конечно, не так смешно. Мои товарищи были осведомлены на этот счет гораздо лучше, и, признавая их превосходство, я вынуждена была снова и снова «рождаться» таким нелепым способом, лишь бы меня не подняли на смех.

Стихи, которые я писала в возрасте восьми лет, не заслуживали, как уже было сказано, никакого внимания. Слишком уж они напоминали бабушкины молитвы и проповеди в воскресной школе. Молитвы были ужасно длинные. Иногда на их чтение уходило до трех часов. Чтение воскресных молитв устраивалось только в том случае, если у нас гостила бабушка, и тогда именно мне доставалась самая длинная и непонятная молитва.

Как ни плохо я относилась к отчиму, я искренне была ему благодарна, когда он нетерпеливо прерывал меня в самых скучных местах и объявлял, что с него хватит. Сначала, правда, он вел себя вполне благопристойно, сидел на диване возле бабушки и, сложив руки, выслушивал несколько страниц. А мать, вечно измученная и усталая, почти всегда сразу же засыпала.

Она была не слишком религиозной, но, как и бабушка, с большим уважением относилась к «слову божьему».

Ведь так много страниц написано в библии специально для утешения пролетарской женщины. Там можно найти поддержку почти во всем. Бог не любит пьянства и хвастовства, грубых мужчин и богачей, которые высасывают из человека последние соки. Правда, не раз я слышала, как мать с бабушкой говорили: «Ну что же это такое? Если и правда есть кто-то, кто может что-нибудь сделать, пусть покажет свою силу, а не только болтает попусту. Кому нужны разговоры о золоте, зеленых лесах и пророчества о наказаниях, которые все равно никогда не сбываются?» Тем не менее бабушка считала, что в воскресенье обязательно надо прослушать проповедь, к этому ее приучили еще в детстве. Мать тоже была твердо уверена, что девочке очень полезно «посидеть спокойно, с благоговением слушая слово божье, вместо того чтобы бегать по улице со всякими сорванцами». Но, очевидно, уроки, полученные в детстве, действуют не всегда одинаково, – во всяком случае в своей дальнейшей жизни я ни разу не прослушала добровольно ни одной проповеди.

Часто отчим уставал уже после первых страниц, а иногда, если накануне, в субботний вечер, он побывал в трактире «Ион-пей-до-дна», то просил и вовсе избавить его от «этого проклятого безделья». «Оставите вы меня наконец в покое?» – кричал он, укладываясь на диван. Бабушке приходилось пересаживаться на жесткий деревянный стул. Их воскресенье было испорчено. Бабушка ворчала, отчим не выдерживал больше часа – он все-таки побаивался бабушку, хоть она была совсем старая, – и в конце концов отправлялся к какому-нибудь собутыльнику. Но мое воскресенье было спасено, и я тотчас убегала играть на улицу.

Прихватив с собой кусок хлеба, я отправлялась подальше, чтобы они не могли дозваться меня к обеду.

Дружба моя с любимой учительницей и маленькой Ханной длилась недолго. Солнце палило слишком сильно, отчим потерял терпение, и нам с матерью предстояло опять готовиться к переезду.

Никогда я так не плакала, переезжая на новое место, как в этот раз.

Частые переезды были мучительны. Только-только подружишься с ребятами, построишь где-нибудь в углу двора свой игрушечный домик, который, конечно, даже отдаленно не напоминает те миниатюрные виллы с мебелью и всем что полагается, какие специально сооружают в парке барской усадьбы или около летних дач на радость богатым детям. Положенная на два камня доска, нередко украденная где-нибудь с большим трудом, несколько консервных банок и стекляшек – вот весь игрушечный домик. В нем нет ничего необычного, но нам он очень дорог. Разве миниатюрные виллы – предел мечтаний в мире, который называется фантазией ребенка? Сияющий игрушечный дворец фантазии не построишь человеческими руками.

Но едва только успеешь украсть свою доску и собрать «домашнюю утварь», как надо опять отправляться в путь.

На этот раз мне было особенно грустно. Уехать с хутора у Старой дороги было ничуть не жаль – там вечно торчали «состоятельные», да и на бумажной фабрике я никогда не чувствовала себя в своей тарелке из-за истории с чулочной спицей и других неприятностей. Но здесь ведь у меня была и Ханна, и учительница, и много других ребят, которые мне очень нравились. К тому же я успела завоевать среди них популярность, читала стихи «Весна наступила, цветы расцветают…» Меня хвалили, у меня появились свои слушатели…

Бедняжка Ханна, она не могла читать даже по книжке! Старуха из богадельни, которая помогала ей готовить уроки, так к ней приставала, что Ханна заучивала их наизусть, не зная как следует букв. Иногда ей приходилось оставаться после уроков и зубрить: а, б, в, г, писать букву за буквой. Так я никогда и не узнала, научилась ли она читать как следует.

7

Последнее время мать начала заметно сдавать, похудела и плохо себя чувствовала. Оставаясь дома, она часами болтала с соседкой, у которой было четверо детей. Двое из них были идиотами. Их собирались скоро куда-то забрать. «Вот уж тогда я смогу наконец пожить по-человечески», – вздыхала соседка. Но никто не приходил и не забирал их, по крайней мере все то время, что мы жили в Хольмстаде. Одному из них было пять лет, а другому – восемь. Несчастные дети не умели говорить, не могли как следует ходить – ноги у них разъезжались, как у новорожденных телят. А когда они бегали, головы их начинали раскачиваться из стороны в сторону. Сначала, как только мы приехали в Хольмстад, идиоты меня очень занимали, но потом меня целиком поглотила школа и мне стало не до них.

Бывало, только мы начнем играть, а они уж тут как тут. Хотя выходить на улицу им было запрещено, они ухитрялись незаметно удирать из дому. Я ни разу не видела, чтобы их мать гуляла с ними, зато часто наблюдала, как она тащит их домой, ругает и бьет. А ребятишки как-то странно кричали, уставившись тупыми глазами в небо, словно ожидая оттуда помощи. Казалось, они кричат не от боли, а от чего-то другого. Потом так же внезапно они замолкали. Мать бранилась и тащила их домой, а дети всячески пытались вырваться, – они ведь ничего не понимали. Все ребята думали, что она сама слабоумная, и пускали ей вслед всякие ругательства. Но не было случая, чтобы она увела своих детей вовремя, они все равно успевали разрушить наш игрушечный дом, сломать все собранные нами вещи. Я старалась держаться подальше от идиотов. Теперь они вызывали у меня не интерес, а скорее отвращение. Стоило мне увидеть этих ребятишек, как я тотчас гнала их домой, а мамаша их хвалила меня за это. От ее похвалы мне каждый раз становилось не по себе, и я старалась побыстрее улизнуть, чтобы не выслушивать благодарности. Я уверена, что, обращайся она получше со своими слабоумными детьми, мы наверняка последовали бы ее примеру.

На следующий же день после нашего переезда мать сказала, что соседка просто-напросто неряха. Первое время она совсем не заходила к соседке и почти не слушала ее, когда та как-то пришла и стала выкладывать все свои горести.

Но это только сначала. Уже через несколько месяцев мать, если только у нее не было поденной работы, часами болтала с «неряхой». Говорили они только о родах. Соседка родила девятерых и подолгу лежала в родильных домах. Новорожденных всякий раз клали в «паровой шкаф», как она говорила. Но спасти удалось только четверых.

– Посмотрим, может хоть младшие будут нормальные, – говорила она. Оба идиота были старшими.

Мне все это казалось очень странным. Я была твердо уверена, что она все придумывает нарочно для матери. А мать-то, глупая, развесила уши и слушает. У меня была учительница, Ханна, любимые стихи. И как только приходила соседка, я старалась убежать из дома.

Соседка была крупная, толстая, как пивовар, женщина с выпученными глазами. От нее всегда скверно пахло. Как могла мать сидеть рядом с ней? Но мать всегда очень серьезно и внимательно ее выслушивала и вздыхала – значит, соседке и вправду было очень плохо.

Но когда у нас гостила бабушка, соседка не осмеливалась приходить, видно боялась ее. Бабушка так и не узнала, что соседка приходит к нам.

– В другой раз обязательно пойду рожать в родильный дом, – сказала как-то мать соседке.

– Да ты только подумай, Гедвиг, как там хорошо. А останешься дома – тут тебе и стирка, и стряпня, и все остальное. Хотя, конечно, кто-нибудь должен присматривать за домом.

Ну, не глупо ли? Я старалась не обращать внимания на их разговоры. Мужа соседки я никогда не видела. «Он пошел в порт, – отвечала мать всякий раз, как я про него спрашивала.

Однажды вечером, уже после знакомства с соседкой, мать не вернулась из города. Есть было совсем нечего, мать обещала купить чего-нибудь. Я ждала, ждала ее, потом пошла на улицу, немного поиграла, но ребята один за другим разошлись, и я опять осталась одна. Время близилось к десяти, и я снова поплелась домой. Ключа в замке не было, он лежал под половиком – там же, где я его оставила. Мать не пришла. Я была очень встревожена и голодна. С большой перемены в школе у меня крошки во рту не было, да и в перемену я съела совсем немного.

Я постучала к соседке: у меня еще оставалась слабая надежда, что мать, может быть, зашла к ней. Обыкновенно мать покупала продукты и для соседки, та ведь не могла оставить малышей на попечение идиотов и уйти, ведь самому младшему исполнилось только полгода.

– Боже мой, да она ко мне и не заходила.

Тогда я снова пошла домой и уселась на свой желудевый диван. Я слышала, как наверху громко разговаривали, потом там что-то загремело – должно быть, раскладывали кровати. В комнату доносились голоса из соседних домов, там тоже были открыты окна. У всех были семьи, друзья, все болтали друг с другом, ужинали, собирались ложиться спать. Только я сидела в одиночестве.

Я пошире распахнула окно и выглянула на улицу.

На зеленых качелях у дороги сидели мужчина и женщина. Мужчина обнимал женщину. Они целовались. Должно быть, окно скрипнуло, потому что мужчина оглянулся. Но женщина еще крепче обняла его и продолжала целовать.

– Дженни, ребенок смотрит, – сказал он и отстранил от себя женщину.

– Подумаешь! – фыркнула падкая до поцелуев Дженни, оглянулась на меня и крикнула: – Ступай-ка спать, нечего подглядывать за людьми!

– Замолчи, карга! Я вовсе и не смотрю на тебя, – огрызнулась я и с треском захлопнула окно. Было слышно, как захохотал мужчина.

– Какие-то цыганята живут здесь, – сказала женщина; потом стало тихо.

Когда я еще раз открыла окно, они уже исчезли. Зеленые качели были пусты. Хозяйка, что жила по соседству с нами, оберегала эти качели, точно какое-то сокровище. Мы много раз пытались перехитрить ее, придумывали сотни способов, выжидали, пока она уйдет в лавку или приляжет после обеда, и забирались на качели, но она всегда поручала кому-нибудь следить за ними, и нас прогоняли. Любимым занятием мальчишек было дразнить хозяйку: они раскачивали качели, чтобы она подумала, будто кто-то только что спрыгнул с них.

Может, мать попала под фургон или пролетку? А что, если она упала в реку или ее убил бродяга? Кругом все улеглись спать, и стало совсем тихо. Я упрямо смотрела на дорогу, все еще надеялась, что вот-вот появится мать.

Недалеко от городской заставы росло несколько старых ив. Мне казалось, что мать придет именно оттуда. Но ничего, кроме деревьев, качавшихся на ветру, не было видно.

Сгущались сумерки. Ивы казались мне высокими всадниками, скачущими под темным небом. Вот они все ближе, ближе…

Я задремала на подоконнике, как вдруг в дверь постучали.

Вошла соседка. На плечах у нее была шаль, на голове – маленькая остроконечная, похожая на охотничью, шляпка. Выглядела она в ней очень глупо. Круглое лицо под шляпкой блестело, как фарфоровое блюдце.

– Я знаю, где работает Гедвиг. Если хочешь, пойдем посмотрим, не случилось ли чего. Она чистит складской подвал на пивоваренном заводе Бергмана и всегда работает одна.

Конечно, я согласилась.

– Ты ела что-нибудь?

Мгновение я боролась с собой.

– Нет.

Тогда она вышла и вернулась с куском хлеба и огрызком колбасы.

– Это немного, но надо же хоть червячка заморить.

Вдвоем мы двинулись в путь к высоким ивам, и я с наслаждением жевала хлеб с колбасой. Ивы мрачно шелестели, под иими было темно, и, когда мы проходили мимо, я придвинулась поближе к толстой, большой женщине. Вечером она выглядела довольно странно – огромная в своей шали и охотничьей шляпке. Мы шли к матери… В эту минуту соседка не казалась мне противной. Хоть мать не могла сравниться с учительницей, все-таки она мне очень нужна, и потом должна же она приносить хоть немного еды. А если ее все-таки задавило и она больше никогда не вернется домой? Что со мной будет?

– Твой отец никогда не бывает дома, – сказала соседка и взяла меня за руку, когда я тихонько прижалась к ней: мы как раз проходили мимо ив.

– Он все время торчит в трактире «Ион-пей-до-дна», – равнодушно ответила я.

– Неплохо было бы и нам зайти туда посидеть, – сказала соседка. – Женщины тоже могут ходить в трактиры.

Ну вот, как всегда, болтает глупости!

Мало кто из взрослых мог бы сравниться с моей новой учительницей. А тут еще я не в силах преодолеть неприязни к этой толстой женщине, которую терпеть не могли все жители нашего маленького поселка.

Вид у нее был действительно странный, а ее манеры невольно наводили на мысль, что она не совсем в своем уме. «Не диво, что она рожает идиотов», – говорили люди.

И хотя соседка ночью пошла со мной разыскивать мать и дала поесть, когда живот у меня сводило от голода, мое отношение к ней не изменилось. Все это я приняла лишь как случайную помощь в беде. Если бы она хоть не надевала этой шляпки! И совсем уж никак не могла я простить ей этих идиотов, которых никто не забирал.

Доктор сказал, что их возьмут сразу же, как только освободится место.

– Мне нельзя выходить замуж, – сказала однажды соседка матери. – Я чересчур рослая и толстая и поэтому никогда не донашиваю ребенка.

Она всегда говорила так, что никто ее не понимал. Одна мать прикидывалась, будто понимает. Она соглашалась с соседкой, что ей и вправду нельзя выходить замуж. Даже мать заметно глупела. Я шла и думала только о том, чтобы она не рассердилась на меня за то, что я пошла ее разыскивать.

Ворота большого пивоваренного завода Бергмана были открыты. Ночной сторож не остановил нас, и мы вошли.

– Гедвиг еще работает, она чистит подвал сдельно, наверное хочет надорваться, – сказал он.

Сгорбленный, с длиннющей бородой и фонарем в руке, старик был похож на сказочного карлика. Я даже не поверила, что он настоящий, и только хотела пощупать его, как подошла мать.

Мать была розовая, оживленная, она даже немного принарядилась. Румянец и всегда ее красил, а теперь она улыбалась, что бывало с ней совсем не часто. Сверкали белые зубы, сияли глаза, – я давно уже не видела ее такой.

– Очень мило, что ты привела сюда девочку. Я так беспокоилась за нее. Дома совсем нечего есть. Но мне очень хотелось сегодня вечером все кончить, да и оставалось совсем немного.

Вот чудеса! А я-то всю дорогу боялась, что мать рассердится за то, что я пришла к ней. Раньше она всегда сердилась. А теперь вдруг сама при всех сказала, что у нас нечего есть. Ну зачем, например, знать об этом ночному сторожу? И все-таки она сказала. Нет, это просто не моя мать, что жила когда-то в комнате у Старой дороги. Тогда можно было не бояться, что стоит ей открыть рот, как речь пойдет о всяких несчастьях. Теперь она больше не сторонится людей и ничего не желает скрывать от них. Все это ужасно неприятно.

– Как хорошо ты выглядишь, Гедвиг, не то, что я. А ведь не такая уж большая у нас разница в возрасте, – сказала соседка.

Ночной сторож поднял свой фонарь, хотя над воротами ярко горела электрическая лампа, и, чтобы получше рассмотреть мать, попытался даже выпрямить сгорбленную спину. Я подошла и взяла мать за руку.

– Да она точно такая, какой и должна быть женщина, – сказал сторож. – Ну, вам пора уходить, я запираю норота.

Домой мы возвращаемся втроем. Я крепко держусь за руку матери.

– Все уже закрыто, негде выпить даже кофе. А то бы я вас угостила, потому что неплохо заработала на заводе. Сдельная работа выгоднее всего, – возбужденно говорит мать.

– Да, подумай, я такая большая и сильная и должна сидеть дома с этими негодниками. А их все не забирают, – вздыхает соседка.

– Почему старик такой сгорбленный? Он настоящий? – спросила я вдруг у матери. Сторож не выходил у меня из головы.

– Настоящий? Ну еще бы! Это чудесный старик. У него наверняка кое-что припрятано на дне сундука. Тридцать лет простоял он у доменных печей в Лоторпе и получил за это медаль. Все доменщики такие скрюченные от долгой работы у печей, – рассказывает мать больше для соседки, чем для меня.

– Хм, да-а-а, – равнодушно подтверждает соседка.

Некоторое время мы идем молча.

– Неужели все закрыто? Я так хочу есть, – признается мать.

– Только пивные открыты, – говорит соседка.

– Да? А можно там купить бутербродов? С нами ведь девочка, так что никто худого не скажет… Если бы мы были лучше одеты, можно бы пойти в Стремхольмен, – продолжает она. (Так назывался роскошный ресторан на островке посреди реки Муталы; там всегда играл большой оркестр, а люди сидели и пили пунш.)

– Упаси бог, я там никогда не бывала, – сказала соседка.

Но я-то ходила туда однажды с матерью и отчимом, еще до того, как они поженились, и теперь просто дрожала от страха, что мать все-таки потащит туда соседку. На кого она похожа! В этой шляпке! А там так светло! Так много красиво одетых людей! И какие люди! А прислуживают такие красивые господа! В тот раз нас обслуживал очень милый господин. Он предложил нам фруктовый сок, пирожные, а мне подарил апельсин.

– За твои красивые глаза, – сказал он мне, совсем как взрослой.

– Не очень-то он умен, – заметил отчим и быстро расплатился. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Уж слишком любезен был со мной и с матерью официант.

– Нет, в Стремхольмен мы не сможем пойти, – говорит мать, украдкой поглядывая на шляпку соседки. Сама она без шляпы, косынка соскользнула с головы, и от этого она стала еще красивее.

На церкви святого Эммануила часы пробили половину двенадцатого, и соседка сказала, что надо торопиться, иначе и пивные закроются.

Наконец мы добрались до кафе у самого въезда в Салтенген.

– Сейчас здесь свободно, но в двенадцать придет смена, так что лучше садитесь в кухне, – сказала нам хозяйка.

– Мы задержались на работе и очень голодны. Можете вы нам дать что-нибудь поесть? – спросила мать.

– Конечно, у нас ведь приготовлено к приходу смены.

И началось настоящее праздничное пиршество: жареный картофель, мясо с луком, хлеб с маслом, сыр, квас, чернослив и молоко!

Толстуха соседка ела с такой жадностью, что чуть было не подавилась. Без передышки опустошала она тарелку за тарелкой.

– Надо воспользоваться случаем, – шепнула она матери, – все равно стоить будет столько же.

Мать не ответила. Она и ела немного. Теперь она побледнела и выглядела усталой. Муж хозяйки, который нам прислуживал, очевидно привык видеть голодных людей и спросил, не хотим ли мы еще чего-нибудь.

– Только попросите, – сказал он. – У нас люди могут есть сколько хотят. Портовые рабочие считают, что это правильно. И они никогда не съедят лишнего, – тут он посмотрел в сторону соседки. – Мы не распределяем еду порциями, слишком уж это казенно. Каждый сам накладывает себе. Будете пить кофе?

Соседка взяла кофе, а мы с матерью отказались.

Часы пробили двенадцать. С улицы послышались голоса, смех. Это пришли грузчики – в порту кончилась смена.

– Может быть, и твой муж с ними? – спросила мать у соседки.

– Нет, нет. Он теперь не на постоянной работе. А эти грузчики – постоянные. Они все организованы, – ну, в общем социалисты. Мой муж говорит, что хозяева не любят, когда рабочие организованы.

Мать взглянула на нее чуть насмешливо, но промолчала.

– Мы бы хотели расплатиться, – обратилась она к запыхавшемуся, вспотевшему хозяину, когда он вбежал в кухню, чтобы наполнить огромную миску.

– Сейчас! Сейчас!

– Давайте удерем, – сказала соседка. – Ты ведь предлагала заплатить? Сами виноваты, что не брали, им и сказать будет нечего.

Я готова была с ней согласиться.

Мать сделала вид, что не слышит. Соседка поднялась; она съела слишком много и то и дело икала.

Мать открыла свой кошелек, в нем лежало четыре десятки.

– Боже мой! – воскликнула соседка. – Как много ты заработала! Теперь вы сможете жить припеваючи целый месяц.

– Есть дырки, которые надо заткнуть, – сказала мать.

Подошел хозяин:

– С вас две кроны.

Соседка многозначительно покачала головой. По ее мнению, это было слишком дорого.

– Пожалуйста, – мать вытащила одну десятку, – семь крон и пятьдесят эре сдачи.

Соседка изумленно вытаращила глаза.

– Благодарю вас, вы очень, очень добры, – и хозяин кинулся разменивать деньги.

– Ты что, полоумная? Этого хватило бы на целую неделю на мясо, – не выдержала соседка.

В этот момент вернулся хозяин с деньгами:

– Не забывайте нас, и еще раз большое спасибо.

– Не стоит, вы нас превосходно накормили.

– Сюда, пожалуйста, – сказал хозяин и, открыв дверь, выпустил нас на темный двор.

– Я провожу вас и открою ворота. Нам не разрешают обслуживать случайных посетителей, но ведь вы ели на кухне, так что это не в счет. Где вы живете?

– Недалеко от Хольмстада.

– Будьте добры, захватите несколько афиш и расклейте их там, – он бежит в чулан и приносит какие-то листки.

– О чем это? – спрашивает мать.

– Ката Дальстрем и Фабиан Монссон выступят в воскресенье с речами в Оксваллене.

– Хорошо, я расклею, – и мать взяла афиши.

– Вот видишь, они не имели права нас кормить. Могла бы совсем не платить, – не унималась соседка.

– Никто не получает еду бесплатно, разве что украдет, а я не ворую. Конечно, чтобы не умереть с голоду, можно просить милостыню, но сегодня у меня есть деньги. Зачем мне просить, – отрезала мать.

Я поняла, что она начинает злиться на соседку, и изо всех сил сжала ей руку. Молодчина!

– Ката Дальстрем сидела в тюрьме, – сказала соседка, – это опасный человек.

– Вовсе она не опасная. Она друг бедняков, за это и сидела в тюрьме.

– А что она им может дать? Есть у нее деньги?

– Не думаю, друзья бедняков сами ничего не имеют. Но она считает, что люди не станут лучше, если получат деньги, она хочет чего-то другого.

– Ты знаешь ее, мама? – прошептала я едва слышно.

– Я слышала ее однажды, она хорошо говорит.

– Человек не может стать настоящим человеком без денег, – упрямо сказала соседка.

Мы шли по мосту через Салтенгу. Хорошо пахло водой, и было очень тихо. Если бы не соседка, я бы подробно расспросила мать, что это за Ката Дальстрем. Но соседка без умолку болтала всякие глупости и не переставала спорить. Мы с матерью чудесно прогулялись бы по дороге домой, обсудили бы, что нужно теперь купить, раз мать наконец заработала немного денег. Но рядом шла соседка, беспрерывно вздыхала и повторяла, что человек ничего не может сделать, если он не богат.

– Здесь недалеко, в Салтенгене, живет гадалка. Зайдем к ней. У нее можно погадать и ночью. Днем она работает в прачечной, потому что муж у нее болен, – соседка изо всех сил старалась уговорить нас.

Салтенген – это городская окраина, которая пользовалась недоброй славой; склады да несколько жалких лачуг – и ничего больше. Мать остановилась в нерешительности.

– Я знаю, каждому, кто побывал у нее, она предсказала правду.

– Да, интересно попробовать. Сколько она берет? – спрашивает мать.

– Крону с человека, но я ведь могу и просто послушать. У тебя, правда, есть деньги, но на меня не стоит тратиться.

– Ну, раз уж мы вместе, я заплачу.

Этому случаю суждено было стать одним из самых отвратительных воспоминаний моего детства.

Соседка свернула с улицы и повела нас узким проходом, мимо огромных железных складов. Где-то вдалеке горел фонарь.

– Черт знает что! – вдруг сказала мать и остановилась. – Тут ведь ночуют всякие бродяги со своими девками. Еще ограбят, здесь и такое случалось.

– Нет, я хорошо знаю дорогу. Они не посмеют прийти сюда, раз в проходе горит фонарь.

Мы молча последовали за ней. Я шла последней, держась за мамину шаль.

Все это было очень интересно. Вот уж будет что порассказать Ханне!

Мы прошли мимо маленького дома. Было слышно, как внутри кричат и ругаются. Мать дернула за рукав соседку, которая остановилась было послушать.

Вскоре мы подошли к большому дощатому складу. С залива Бровикен донесся запах воды, где-то прогудел пароход. Навстречу нам шли две женщины. Они громко и визгливо разговаривали.

– Вы к гадалке? – не поздоровавшись, спросили они.

– Да. Ее нет дома?

– Дома, но… да сами увидите, когда придете.

И ушли, не попрощавшись, словно чем-то сильно взволнованные.

– По-моему, они пьяные, – сказала мать.

Мы стояли перед лачугой, походившей в темноте на дровяной сарай. В освещенное окно было видно, что внутри лачуги есть люди. Соседка постучала в дверь.

– Войдите!

Мы вошли. Высокая худая светловолосая женщина неопределенного возраста отдирала газету, прилипшую к еще не испеченным лепешкам. Вся постель была завалена сырыми лепешками, завернутыми в «Норчёпингс тиднингар».