Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Ольга задумчиво жевала лепешки, политые патокой.

– Ты, наверное, привыкла к лучшей еде, – сказала хозяйка, которая выглядела теперь не такой усталой.

– Ничего подобного, – возразила я почти сердито, – эти лепешки вкуснее всего на свете.

– Уже два часа. Мы обедаем, как благородные господа, – пошутил хозяин.

– В два часа? Что ты, дорогой! В благородных домах никогда не обедают раньше четырех, – возразила хозяйка.

Хозяин только засмеялся в ответ.

– Ну, значит, мы самые благородные, потому что иногда совсем не обедаем, – заявил Карлберг.

Но Ольга, толкнув его в бок, сердито вставила:

– Не так уж это часто бывает.

Слова Ольги напомнили мне о матери и отчиме, которые остались одни в домике на равнине. Хорошо, что они остались дома. Матери-то, наверно, очень понравилось бы здесь, но отчиму, конечно, нет. Он сидел бы и молчал, злобно глядя на всех. А потом сказал бы, что ржаной кофе – это бурда, что в доме слишком много детей, а от лепешек только пучит живот, если к ним не подают жареного мяса. Хорошо, что они остались дома.

Мать стала бы рассказывать об ольховом болоте вокруг домика, где она родилась, описала бы ту окраину Кольмордена, где она росла и где, по ее словам, все было так прекрасно. А если бы при этом не было отчима, она рассказала бы и обо мне, о том, что я «побочная» или «по боковой линии», и о том, что она никогда не вышла бы замуж, если бы у нее не было ребенка, для которого она хотела создать семью.

Хорошо, что они остались дома.

Двенадцатилетняя девочка помогла отцу убрать со стола, а мы остались сидеть. Младшие выжидательно поглядывали по сторонам, точно знали, что за этим что-то последует. У всех были сосредоточенные лица, и я тоже притихла.

Вернувшись из кухни, хозяин снял с полки толстую книгу.

«Библия, – подумала я. – А может быть, псалтырь? Или проповеди?»

Несмотря на красивые глаза, белокурые волосы, белые зубы и прекрасное лицо, мой кумир сразу немножко потускнел.

Но это была не библия. И не псалтырь… Я это поняла, как только он раскрыл книгу. В ней были картинки и крупный новый шрифт, а не тот старинный, с завитушками, который мучил меня, когда я зубрила псалмы по бабушкиному псалтырю. Раскрыв книгу, хозяин положил ее перед собой. Это были «Странствия Христианина».

Я никогда прежде не слышала об этой книге.

Позднее, когда я стала старше, я поняла, что эта книга, если судить по впечатлению, которое она произвела на меня, должна была породить – и на самом деле породила – гораздо больше еретиков и вероотступников, чем даже произведения Мартина Лютера и великих философов-вольнодумцев.

Читал хозяин великолепно. Лучшего чтения я никогда не слышала, даже моя любимая учительница из хольмстадской школы не могла с ним сравниться. Про что только он не читал! Про великанов и троллей. Злоба, ложь и предательство – вот что, оказывается, таилось в образе троллей, драконов и разнообразных искусителей, окружавших бедного Христианина. Как интересно! Я вдруг сразу поняла: во всех уголках земли таятся тролли и великаны, которые следят за людьми и совращают их. Затаив дыхание, мы слушали больше часа; всякий раз, как отец переворачивал страницу, старшая девочка, седевшая рядом со мной, шепотом подсказывала, что будет дальше. Как видно, она знала всю книгу наизусть.

Какая толстая книга, такая же толстая, как библия на комоде у матери!

– У нас дома есть большущая библия, – шепнула я на ухо девочке.

– В библии обо всем этом тоже написано, только не так хорошо, как здесь, – прошептала она в ответ.

Я была совершенно ошеломлена. Библия вдруг ожила для меня. Как только вернусь домой, начну ее читать. Я найду в ней хоть что-нибудь из того, что написано в книге о Христианине. Если этот рассказ взят из библии, наверное в библии он тоже сохранился. А может быть, из нее вырвали самое интересное и она осталась лежать на комоде как кусок засохшего дерева.

Судьба привела Христианина в долину отчаяния, и на этом хозяин закрыл книгу.

– А теперь мы споем песню, – сказал он, улыбнувшись с таким видом, точно был убежден, что для бедного Христианина все кончится благополучно.

Я была так взволнована, что дрожала всем телом: они будут петь! Мать порой напевала дома, но только тогда, когда отчим не мог ее слышать. Он терпеть не мог «нытья», если только не был пьян. А напившись, он сам грубым голосом затягивал песню о пророке Ионе: «…Тут мимо голодный кит проплывал, и он с сапогами Иону сожрал…» Я поймала себя на том, что припоминаю слова этой старой разухабистой песни, и страшно испугалась, как бы не произнести их вслух.

– «Все цветет, и все сияет», – затянул приятным голосом хозяин, дети подхватили, за ними жена, за нею Ольга. Все знали песню, кроме меня и двухлетнего малыша. Я почувствовала себя совсем одинокой. Нет, оказывается, Карлберг тоже не поет.

За окном бесснежная зима сковывала холодом землю. Декабрьское солнце скрылось, закончив свой короткий путь, сумерки окутали домик.

 
Все цветет и все сияет
Краткой вешнею порой.
Тайну девичьего сердца
Другу верному открой.
О открой, покуда осень
Всех цветов не унесла…
 

Теперь и Карлберг стал подтягивать. Я заметила, что он не знает слов. Тогда я тоже стала напевать мотив, и чувство одиночества сразу исчезло. Потом наступило короткое молчание, которое нарушил крик двухлетнего малыша, сидевшего на коленях у Карлберга: булочку! Ему захотелось отведать угощенья, привезенного Ольгой. Отец охотно встал, чтобы принести ему кусочек булки, и, когда маленький лакомка успокоился, Ольга сказала:

– Миа очень хорошо читает, она знает много стихов наизусть.

Все взоры обратились ко мне. Наконец-то наступила моя очередь. Но я не знала ни одного подходящего стихотворения. Мне казалось, что среди религиозных людей неудобно читать «Весна наступила» или «У дороги старый нищий…»

– Я не могу, я ничего не помню, – отнекивалась я, ужасно покраснев.

– Вижу по лицу, что помнишь. – Карие глаза хозяина, смеясь, смотрели на меня.

– Эльза! – окликнул он старшую дочь. – Прочти сначала ты, Миа – гостья, поэтому она и стесняется, а когда ты станешь читать, она вспомнит что-нибудь.

Девочка была на кухне. Она вошла, вытирая руки, очевидно, после мытья посуды или уборки, и вопросительно взглянула на отца.

– Прочти что-нибудь наизусть, Эльза. Сначала ты, а потом Миа.

Эльза смущенно посмотрела на меня.

– Я не знаю настоящих стихов.

Я не поняла, что она считает настоящими стихами.

Она прочла стихотворение о березах, лесах, бедных хижинах и детях. Оно было немного однообразно и все-таки очень красиво. Простые слова удивительно подходили к этой девочке. Хижина, о которой она читала, вполне могла быть их собственным домиком. Окончив чтение, она сказала:

– Эти стихи сочинил отец. (Вот почему она, наверное, сказала, что не знает настоящих стихов – стихов, которые напечатаны в книге.)

Значит, он, как и я, тоже писал стихи. Впервые в жизни я встретила человека, который пишет стихи. Я старалась припомнить какие-нибудь стихи собственного сочинения, которые могла бы прочитать. Но все они казались мне слишком глупыми. Правда, в них было и про Христа, но все-таки не то, и про птичку у меня тоже был стишок, но такой путаный, что я сама никак не могла его запомнить.

 
Птички в лесах распевают порой.
Птичку однажды взяла я домой! —
 

повторила я несколько раз. Дальше я не помнила. Но теперь я непременно должна была что-нибудь прочитать. Все ждали, чтобы я начала.

– «У дороги старый нищий на скамье сидел», – произнесла я дрожащим голосом. Когда я кончила, все нашли, что стихи очень красивые.

– «Весна наступила, цветы расцветают», – без передышки продолжала я. Я читала с выражением, как прежде в Хольмстаде перед учительницей, так что Карлберг, который знал эти стихи, даже захлопал. Я сконфуженно взглянула на хозяина. Его блестящие глаза были серьезны.

– Какие прекрасные стихи! Они похожи на молитву, Ты и читаешь их, как молитву!

– Ей надо бы выступать в театре, – заметила Ольга.

Хозяин бросил на нее неодобрительный взгляд.

– У нее целая куча своих стихов, – сказала Ольга; и мне показалось, что взрослые онемели от изумления.

– Нет, нет, я совсем не пишу стихов. Я даже не помню, что я написала. Они глупые и плохие, – говорила я, чуть не плача.

– Мы тебя не заставляем, Миа, не бойся, – засмеялся хозяин. – Ну, а теперь чья очередь? Миа и мы с Эльзой уже прочитали, а кое-кто еще и рта не раскрывал. Ну-ка, Ольга…

Но Ольга ничего не помнила.

– Я всегда была такой глупой, даже в школе ничего не могла выучить, – смеясь уверяла она.

Хозяйка смотрела прямо перед собой тяжелым взглядом, и никому не приходило в голову попросить ее.

– Ну, тогда послушайте меня, – заявил Карлберг и пошел:

 
Сидит на печи старуха,
Прячет бутыль с сивухой:
«Черт возьми пьянчужку старика».
Старик лежит и злится:
«Хотелось бы напиться —
Проклятая баба не дает ни глотка!..»
 

Мне было стыдно за Карлберга. Что подумают о нем благородные, ученые хозяева. Но все только засмеялись и попросили Карлберга замолчать.

Эту популярную песню знали все, и я в том числе.

Насколько я могу припомнить, до тех пор пока мне не минуло двенадцати лет, эта поездка осталась единственным в моем детстве случаем литературного общения со взрослыми. Это был единственный случай, когда хозяева развлекали гостей чтением, сами охотно его слушали и переживали прочитанное и услышанное.

Хозяину понравилось стихотворение «Весна наступила». Учительница из Хольмстада тоже его любила, а ведь я сама его выбрала, потому что оно казалось мне самым красивым из тех, что мы читали в школе. Никто мне не разъяснял, что оно красиво, я сама это поняла. Значит, людей связывает какая-то таинственная нить, невидимая нить, которая тянется по всему миру. Может быть, об этом говорится в «Странствиях Христианина»?

– Ты читаешь стихи, как молитву! – сказал хозяин.

По дороге в гости мы все время молчали, зато на обратном пути не закрывали рта. Карлберг, который за целый день, бывало, слова не проронит, возвращаясь через Кольморден – все время болтал со мной и с Ольгой. На прощанье хозяева еще раз напоили нас кофе с ржаными сухарями.

Когда мы въехали на освещенную месяцем заиндевелую равнину, Карлберг начал мурлыкать песню. Ольга подхватила, она знала слова. Песня была очень грустная, в ней говорилось про кораблекрушение, измену и смерть. Не успели мы ее окончить, как подъехали к дому.

Я так устала, что была не в силах рассказывать.

– Ты себе не представляешь, какие это благородные люди. У них книжная полка, и потом шкаф, и потом хозяин пишет стихи, – вот и все, что я могла ответить на расспросы матери.

– Нечего сказать, доходное занятие и как раз по плечу кольморденскому сапожнику, – услышала я голос отчима и тут же заснула прямо на стуле.

15

В понедельник после обеда Ольга принесла вещи, которые ей одолжила мать, в том числе и платье, перешитое специально для нее.

– Что ты, Ольга, оставь его себе, припрячь до рождества. К нам приедет погостить свекровь, тебе будет в чем ее встретить. Я все равно в долгу перед тобой. Миа так довольна поездкой, она по уши влюбилась в твоего деверя.

Я перелистывала толстую библию, отыскивая в ней «Странствия Христианина», и, услышав слова матери, побагровела от стыда. «Влюбилась!» Так говорят про жениха и невесту: «Она в него влюбилась, он в нее влюбился!»

Ольга села на диван, а мать вышла проветрить одежду. Ольга, видимо, удивилась и даже слегка обиделась. Когда мать вернулась, она сказала:

– Я сама все почистила, чтобы вас не утруждать.

Напрасно мать поторопилась. Ведь это дело щекотливое. Платье чистят после того, как его надевал какой-нибудь вшивый бродяжка. Мать, видно, сама поняла свой промах, во всяком случае она пробормотала что-то насчет того, что всегда проветривает платье после носки.

– Не подумай, что я брезгаю тобой, Ольга, что я боюсь насекомых или какой-нибудь заразы. Просто я привыкла чистить выходное платье еще с тех пор, как была прислугой. Так это у меня и осталось.

Добродушная Ольга сразу просияла и даже объявила, что, по ее мнению, очень разумно проветривать воскресное платье.

– Когда у меня будет нарядное платье, непременно стану его проветривать, – сказала Ольга. В этот день она была в самом лучезарном настроении.

Я продолжала дуться на мать. «Влюбилась в него!» – сказала она про меня. Никогда не буду ей ничего рассказывать, раз она не умеет держать язык за зубами. Никогда. Сама небось влюблена! Влюблена в отчима! Как только вырасту большая, непременно скажу ей об этом.

– Ее отец – судья в Лонглиде, – услышала я слова Ольги.

– Господи боже! Бывают же такие несчастные! – отвечала мать.

– Они отослали ее, но это не помогло. Она плакала и чуть с ума не сошла от горя, а когда вернулась, они стали встречаться почти каждый вечер и встречались так целое лето. Говорят, когда судья узнал, что она забеременела, он ее избил, а потом пошел к Карлбергу, который чинил седла на хуторе, и сказал ему: «Забирай свою блудливую девку, от меня она не получит ни гроша, ни тряпки, бери ее в чем мать родила, проклятый голодранец!» Конюхи слышали этот разговор от слова до слова.

И в тот же вечер Карлберг увел ее из отцовского дома. На ней было платье, но он заставил ее снять с себя все, а сам стоял во дворе судьи и ждал. Дело было к ночи, все уже спали. Она, можно сказать, сбежала из отчего дома, и сбежала на самом деле в чем мать родила, – в точности, как сказал судья.

Но потом она, бедняжка, стала какая-то странная; видно, если привыкать к нужде, то с самого детства, а она чуть завидит лошадь – так в слезы.

Мать сидела задумавшись. История Карлберга была похожа на роман. Правда, в романах бедные выходят за богатых и сами становятся богатыми, а здесь вышло как раз наоборот.

– Что ж удивительного, если она плачет, завидев лошадь, – наконец ответила мать. – Не так-то легко дочери окружного судьи стать женой кольморденского сапожника да еще народить кучу детей.

– Ты не знаешь брата Карлберга, – сказала Ольга, мечтательно глядя вдаль. – Если бы ты его увидела, ты не говорила бы так.

– Все мужчины одинаковы, – возразила мать.

Но Ольга покачала головой.

– Нет, не все, разные бывают… Только чтобы заполучить такого мужа, будь он даже простой сапожник, надо родиться дочкой судьи, – сказала она с горечью. – Уж если среди бедняков и найдется хороший муж, все равно бедной девушке не видать его как своих ушей. Эти барыни все приберут к рукам, а потом еще жалуются, хнычут, как завидят лошадь.

Ах, как мне нравилась сейчас Ольга! Как умно она рассуждала!

Мать тоже с ней согласилась.

– Ты, я вижу, умница, Ольга. Спасибо, что взяла с собой девочку. Только она теперь чудит. Ни с того ни с сего засела за библию. Толку от этого не будет. Не хочешь ли выпить со мной кофе?

За то, что я пристрастилась к чтению библии, домашние преследовали меня, как католическая церковь еретиков. Стоило матери или отчиму увидеть у меня на коленях толстую книгу, как они начинали браниться.

– Эта книга не для детей, – говорила мать. – Сначала поумней, потом будешь читать библию.

– Она уже выросла, пора бы ей приносить какую-нибудь лользу, – твердил отчим.

Декабрьские дни коротки. Мне приходилось носить дрова и воду, порой присматривать за Ольгиным малышом, нарезать лоскутья. Мать доила коров в хозяйском хлеву и, кроме того, вечно хлопотала на кухне – то готовит обед, то моет посуду. У нас была восьмилинейная лампа, а керосин стоил дорого. Уже к семи часам вечера лампу тушили, и приходилось рано ложиться спать. Когда свет был нужен мне не для чтения, а для какого-нибудь другого дела, мне разрешали брать по вечерам из конюшни фонарь, в котором был хозяйский керосин. У Ольги такой фонарь горел каждый вечер. Это был не фонарь-феникс, каким теперь пользуются в деревнях, а простой фитиль, вставленный в ящичек с четырьмя стеклянными стенками, который дымил, коптил и почти не давал света. Но чего не стерпят молодые глаза! Целыми часами читала я в эту зиму при свете несчастной коптилки. Одно из стекол разбилось, и его заменили куском промасленной бумаги.

Как-то вечером, когда отчим ушел стричься к батраку, занимавшемуся парикмахерским ремеслом, а мать засиделась у Ольги, я решила воспользоваться случаем и почитать библию. Для меня это было не менее увлекательное занятие, чем для мальчишек пускать бумажные кораблики по водосточной канаве. Дойдя до главы о Юдифи и Олоферне, я так увлеклась чтением, что не заметила, как фитиль наклонился, и бумажная стенка вспыхнула и сгорела. Комната наполнилась дымом. Я уже разделась, потому что мать велела мне ложиться спать, и теперь босиком выскочила в пустые темные сени. Ступая окоченевшими ногами по полу, на котором были свалены облепленные снегом мотыги, я поставила в сенях фонарь, продолжавший дымить еще долго после того, как я его погасила. Комната наполнилась холодным воздухом и чадом, и вернувшаяся от Ольги мать страшно рассердилась.

– Что ты наделала, Миа, почему ты не спишь?

– Я хотела немножко почитать.

– Опять эту старинную библию?

В устах матери слово «старинный» звучало несколько иначе, чем в устах антикваров.

– Ей-богу, ты скоро совсем одуреешь. Только и делаешь что читаешь всякие сказки. Совсем от рук отбилась, не слушаешься. Вот возьму и выброшу книгу за окно. И лампу зря жжешь. У нас нет больше ни капли керосина.

Мать бросила взгляд на дверь.

– Теперь он подымет крик, когда вернется, – сказала она. – Где фонарь? – Она зажгла спичку и, осветив пол, стала шарить вокруг.

– Мама, это и был фонарь. Я не зажигала лампы. Это бумага загорелась. Он стоит в сенях. Мамочка, милая, вставь в фонарь какую-нибудь бумажку, а то «он» разозлится.

Мать ничего не ответила, не стала меня ругать, пошла за фонарем и вставила в него новую бумажную стенку, намазав ее края клейстером, который она тут же развела из муки. И так как в это время вернулся отчим, она объяснила ему, что уронила фонарь, когда пошла за дровами.

– Девчонка могла бы сама засветло сходить за дровами, пора уж ей приносить какую-нибудь пользу. – Он со злостью швырнул на пол шапку. Батрак совсем его обкорнал.

– Оставь девочку в покое. Вечно лезешь не в свое дело. Если хочешь знать, фонарь стоял в сенях, а я шла мимо с дровами, которые прихватила по пути, тут эта старая рухлядь и опрокинулась. Хозяева могли бы нам дать фонарь поновее. Слава богу, что дрова не загорелись.

Она помолчала.

– Ну, теперь тебе все известно, можешь спать спокойно, – буркнула она через минуту.

– Черт возьми, я похож на арестанта, – заявил отчим; он стоял перед зеркалом с лампой в руке. Его голова напоминала капустный кочан, поросший щетиной.

Не знаю, спал ли он спокойно, но я-то во всяком случае заснула сладким сном. Теперь я могла быть уверена, что отчим никогда не узнает о фонаре.

16

Отчиму платили наличными сто пятьдесят крон в год, матери – восемь крон в месяц за то, что она два раза в день доила коров. С таким заработком нелегко вести хозяйство. А дело-то ведь было совсем не в такие далекие времена. В хозяйской усадьбе уже стоял телефон, а на стокгольмских улицах громыхали трамваи. По стране во всех направлениях мчались поезда, и анархистская газета «Бранд» дошла до Норчёпинга. В ней писали о всеобщей забастовке. Писали о том, что женщины не должны рожать детей, – детей, которых не ждет ничего, кроме голода и войны. Хинке Бергегрен призывал девушек не водить знакомства с военными.

Отчим, когда-то служивший в гвардии, презрительно фыркал, завидев газету, но мать сохранила два номера, купленные еще в ту пору, когда мы жили у Вальдемара, и теперь перечитывала их вместе с Ольгой.

– Я никогда не гуляла с военными, – с торжеством заявила Ольга. – Но как же можно не рожать детей? – шепнула она матери.

– Мало ли что они болтают, а впрочем, может и есть такие средства.

Я слышала и шепот Ольги и ответ матери. Я всегда настораживалась, когда речь заходила о детях. Я ведь, так же как и Ольга, не могла взять в толк, отчего, дети появляются на свет, когда родители вовсе этого не хотят. Почему мать каждый год ожидает ребенка? Меня начинало интересовать, откуда берутся дети. – «Из живота», – отвечали мои сверстницы. Но это ничего не объясняло. Ведь теперь мать снова худая. Поэтому я всегда была начеку и с любопытством прислушивалась, когда мать и Ольга говорили о детях. Спросить мать я не решалась. Спросить, откуда берутся дети! Я не смела даже и подумать об этом.

Хозяйка усадьбы была бездетна, но зато, по ее словам, она была «порядочной» женщиной. А Ольга была «непорядочная», – так считала хозяйка. Когда женщина «непорядочная», у нее рождаются дети.

И все-таки я ничего не могла понять. Взрослые говорили всякое. «Дети – божий дар и людская мука», – говорила бабушка, а когда священник меня крестил, он прочел для матери молитву, в которой говорилось, что она должна покаяться в своем грехе. Я собственными ушами слышала, как мать рассказывала об этом бабушке.

Значит – иметь детей грешно.

Выходит, дети тоже грешники. Сколько я ни ломала себе голову, я никак не могла в этом разобраться.

Хозяйка хотела взять приемыша, иначе усадьба перешла бы по наследству к родственникам, которых хозяйка терпеть не могла. Ольга часто говорила об этом.

– Усыновила бы она моего сынишку, – добавляла при этом Ольга. – Ему не повредило бы маленькое наследство.

Двое батраков в усадьбе закололи свиней к рождеству. Каждый из них послал матери по кусочку мяса, чтобы мы могли «полакомиться», как они выразились. Ольгу они и не подумали угостить. По-моему, на них произвели впечатление занавески на наших окнах, разрисованная печь в комнате и мое платье из шотландки – поэтому они и угостили мать. «Благородные» люди всегда ищут общества себе под стать. Ну, а такие, как Ольга… Всем известно, что у нее ни гроша за душой, от нее ничего не дождешься в благодарность – разве чашечку кофе. Помню, что мать поделилась мясом с Ольгой. Конечно, отчим об этом никогда не узнал. Хозяин тоже прислал нам немного свежего мяса, но тут уж и Ольга получила свою долю. А батракам, у которых были собственные свиньи, хозяин ничего не послал. Обиженные батраки долго роптали.

Мать засолила и припрятала полученное мясо, чтобы устроить пиршество на праздник. Вяленую треску она собиралась купить у хозяев, они наготовили целую бочку. Водку хозяин должен был привезти из города, когда поедет туда за день до рождества, – словом, все было решено и условлено заранее.

Мать прибрала комнату Ольги с таким же усердием, как и свою. За это Ольга до блеска выскоблила сени и раздобыла две маленькие елочки. Обе женщины целыми днями жили настоящей трудовой коммуной, пока к вечеру не являлись домой мужья. Тогда двери запирались, и из-за них время от времени доносилась воркотня, что-де каждый должен заботиться только о своем хозяйстве. На это Ольга отвечала мужу, что сам он пускай заботится о чем угодно, а она, Ольга, без дочки Гедвиг не могла бы урвать днем время, чтобы доить коров и подрабатывать пять крон в месяц. А мать почти в том же тоне говорила своему супругу и повелителю:

– Не лезь не в свое дело.

Впрочем, между собой отчим и Карлберг отлично ладили. С женами они ссорились, во-первых, потому, что так было заведено, а во-вторых, потому, что боялись, как бы те не сидели в их отсутствии без дела и не проводили слишком много времени вдвоем. Я поняла это, услышав однажды, как мать сказала отчиму про Ольгу, которая только что вышла от нас:

– До чего она мне надоела, то и дело бегает сюда.

А Ольга заявила мужу, что мать ей совсем не нравится, что она слишком мелочна и вечно вмешивается в чужие дела. Обе женщины при мне рассказывали об этом друг другу.

Все собственники одним миром мазаны. Вечно трясутся над своим добром. Надо водить их за нос, не бояться обманывать. Они ведь завидуют радостям, которых не могут или не умеют разделять.

Вот и сочельник. Шесть твердых зеленых яблок лежат на тарелке. Такие же яблоки лежат у Ольги. Это рождественские яблоки из хозяйского бочонка.

На окнах, висят чистые занавески; у Ольги в комнате – тоже, об этом позаботилась мать. По-моему, она разрезала старую простыню, подсинила ее, накрахмалила и обшила кружевом. На полу у Ольги появились два стареньких коврика. Карлберг покрасил кровать, стол и стул.

Печка в их комнате тоже побелена и даже разрисована синькой, а на столе лежат две выдолбленные картофелины. Снизу под каждую картофелину подложена разрезанная и закрученная по краям бумажка, а сверху вставлена свеча. Комната Ольги прибрана по-благородному. Карлберг, конечно, поворчал из-за того, что его заставили красить, тем более что, пока кровать сохла, им пришлось спать на полу. Но Ольга не уступала. Она заявила, что, если старую рухлядь выкрасить, в комнате исчезнут клопы. Она не посмела и заикнуться, что тогда в комнате станет «благородно». В этом вопросе Карлберг был неумолим: он терпеть не мог ничего «благородного».

– Радуйся, если на кусок хлеба хватает, – такова была его любимая присказка.

Но так или иначе, а теперь в комнате Ольги было красиво. Однажды мать, войдя к Ольге, застала ее на стуле посреди комнаты: Ольга сидела выпрямившись и разглядывала комнату с таким видом, будто грезила наяву, не обращая внимания на малыша, который лежал в корзине и орал благим матом.

– Мне все кажется, что это не моя комната, – наконец сказала она матери. Это было днем, в сочельник.

– Ну, а теперь перемени рубашку и надень платье, хоть ради праздника, – заметила мать.

Хозяйка празднично разубранной комнаты сидела полуодетая, в старой юбке и в грязной, почти черной рубашке. Лицо ее было не умыто, коса болталась на спине, только губы алели, как окровавленные.

– Мне будет обидно, если бабушка подумает, что ты неряха, потому что это неправда, – внушительно сказала мать.

– Я всегда теперь буду ходить в платье, – сказала Ольга, – хотя Карлбергу это не нравится. Он кричит, что дома незачем «наряжаться», но, может, ради праздника он все-таки разрешит мне одеться.

– Пусть только скажет что-нибудь, – заметила мать. – Ему придется иметь дело со мной. Я ему покажу.

Но Ольга энергично замотала головой, точно желая сказать, что с Карлбергом не стоит связываться.

Разговор происходил в моем присутствии, и я решила, что мать хвастает. Чего же она в таком случае боится отчима? Лучше «показала» бы ему хоть разок.

Сочельник. Уже в три часа пополудни начало смеркаться. К этому времени отчим успел покончить с бритьем.

Обычно это была сложная процедура. Отчим занимал всю комнату. Нам приходилось сидеть не дыша. Стол отодвигался. На него ставилось зеркало, появлялась холодная и горячая вода, полотенце. Отчим усаживался перед зеркалом и, сопя и отдуваясь, точил лезвие, брился и подстригался. Он стриг себе волосы в носу и в ушах, подбривал брови. По его рассказам, этому его научил капитан, у которого он короткое время служил в денщиках. Отчиму приходилось стричь и брить этому капитану не только лицо, но и разные другие места, и когда он порой во всех подробностях описывал процедуру капитанского туалета, он так шумел, гоготал и имел такой дурацкий вид, что мы с матерью не могли удержаться от смеха. Впрочем, отчим считал, что капитан слишком далеко заходил в своей аккуратности. Вполне достаточно выстричь волосы только в носу и ушах.

Отчим разыгрывал из себя капитана каждое воскресенье. Бритье отнимало у него несколько часов. Мать иногда просто теряла терпение. Если дело было летом, она уходила из дома. «Противно смотреть на этого балбеса», – говорила она. Но мне очень нравилось наблюдать за отчимом, когда он брился. Он надувал щеки, подпирал их языком, натягивал кожу. Я никак не могла понять, отчего он так пыхтит. Наверное, просто у него дурная привычка.

С одними только усами отчим мог возиться больше часа. Сидя перед зеркалом, он выщипывал и выщипывал их до тех пор, пока у него не оставалось только маленькое круглое пятнышко под самым носом, своего рода чаплинские усики в миниатюре, хотя в эту пору Чаплин, вероятно, еще даже не начинал бриться и четырнадцатилетним подростком, с первым пушком на щеках, просил милостыню на улицах Лондона. Всей силой души восьмилетнего ребенка я верила, что на свете нет ничего уродливее рыжеватых усиков отчима.

Когда отчим, сидя перед зеркалом, выщипывал усики, он был так поглощен своим делом, что ничего не видел и не слышал. Можно было унести весь дом, запаковать вещи в чемодан и удрать – он, как заколдованный, с совершенно отсутствующим видом, продолжал бы разглядывать себя в зеркало.

На сей раз с бритьем было уже покончено. Разодетый и выбритый, отчим отправился на станцию за бабушкой. Я была причесана и наряжена. Матери еще предстояло доить вечером, поэтому она не переоделась. Она надеялась, что успеет сменить платье до приезда бабушки, потому что в сочельник коров доили на два часа раньше.

Мать одевалась, собираясь идти на скотный двор.

– Если станет совсем темно, зажги свечку на елке или пойди к Ольге, – сказала она.

Она погладила меня по чисто вымытым волосам, в которых теперь никогда не бывало насекомых.

– Как знать, Миа, может быть, на этот раз мы хорошо проведем рождество. (Я тоже на это надеялась. Но как мать могла мечтать об этом, когда она знала, что у хозяина заготовлено три литра водки для батраков, – этого я понять не могу. Впрочем, в тот момент я об этом не думала.) – Только не наделай пожара, – добавила мать и ушла.

Сумерки сгущались. Я уже разукрасила елку, принесенную Ольгой, нанизала на белую нитку четыре маленьких грязноватых кусочка сахара и повесила на ветку. Мне стоило нечеловеческих усилий сберечь эти кусочки. Не раз, когда мы сидели без сахара, мать занимала его у меня. Я повесила на ветки два зеленых яблока. На столе все равно осталось еще четыре, и он сохранил праздничный вид. На комоде сидела принаряженная кукла с серо-голубой косичкой и румяными щеками. По случаю приезда бабушки мать вторглась в мои владения, водворила на место таз и спрятала горшок на нижнюю полку. В праздничные дни я смогу распоряжаться только средней полкой. Если ночью придут гости, комод может понадобиться. Обычно вся эта утварь стоит на маленькой скамеечке у печки. Гости будут мыться у комода и вытираться нарядным полотенцем, которое висит рядом с зеркалом, а на зеркале написано: «На память». Зеркало мать получила в подарок от сестры, но оно было какое-то странное: едва до него дотронешься, стекло вываливается из рамки. В нем никак не поймаешь свое изображение. Только какая-нибудь часть лица мелькает то здесь, то там, когда пытаешься в него поглядеться. А полотенце выткала бабушка, оно очень красивое и обшито бахромой.

В доме царила необычная тишина. Ольгин сынишка заснул, а Ольга приводила себя в порядок. Карлберга не было. Ольга боязливо шепнула матери, что не знает, куда он пошел.