Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Мать подошла ко мне и потянула к себе одну из перинок, на которых я лежала.

– Привстань немножко, Миа.

Ах вот как! Она стелит ему постель! Я приподнялась, продолжая показывать матери спину. Потом легла, так и не повернувшись. Но она не обратила на меня никакого внимания.

Я услышала плеск воды. Он умывался.

– Господи, ты никак сбрил усы! – воскликнула мать. В ее голосе звучала насмешка.

Я невольно обернулась. В самом деле, он сбрил усы, и мне показалось, что без усов его лицо стало еще противнее. А когда он смыл с себя сажу, обнаружилось, что он сильно исхудал и пожелтел.

– Дай мне белье похуже. Я еще не отмылся как следует. В этих угольных бараках не оберешься вшей.

Меня что-то кольнуло. Ведь это я принесла насекомых домой. Я тоже водилась с дурной компанией. И мне нравилась эта компания, хотя бабушка меня предостерегала. Даже отчим был осторожен и боялся насекомых, а я – нет. Какой стыд. Значит, я стала вроде него, даже хуже, чем он.

Примирительное настроение покинуло меня. Тот, кто согрешил, никогда не успокоится, пока праведник не совершит какой-нибудь ошибки. И тот, кто согрешил сильнее, всегда осудит другого. А тем более падший святой! Уже скатившись в бездну, он все будет винить того, кто согрешил раньше. И я ничуть не лучше этого святого.

Я заметила пять десятикроновых бумажек, лежавших на столе. Мне было легко их сосчитать, потому что они лежали веером.

Итак, все улажено. Он поплакал, дал матери много денег да еще сказал, что боится занести насекомых, и улегся на полу, не раздеваясь и положив под голову маленькую перину.

Ничего не поделаешь. Он и вправду был лучше меня!

Мать погасила свет и легла рядом со мной.

Мне надоело размышлять, и я уснула. Однако я по-прежнему лежала спиной к матери.

Проснувшись на следующее утро, я не застала дома ни матери, ни отчима. Мать пошла на фабрику. Вечером она вернулась домой, как всегда больная и разбитая. Отчима я долго после этого не видела.

Бабушка и мать вели между собой нескончаемые разговоры.

– Лучше сказать, что он в тюрьме. Так прямо и говорите, бабушка, если вас спросят. Я уже объяснила на фабрике, – сказала мать однажды вечером, забыв посмотреть, уснула ли я.

– И то правда, скажу, люди поверят, ведь хозяин на него подал в суд.

– Вот, вот. Правда, ему за это и в самом деле придется отсидеть восемь дней, но он отсидит их зимой, это никого не касается, – сказала мать.

После этого разговора я решила, что отчим в больнице и что это надо скрыть. Тут я поняла, в чем дело. Мне уже приходилось слышать подобные разговоры. Но мать и бабушка так серьезно говорили, что отчим сидит в тюрьме и попал он туда за то, что самовольно ушел от хозяина, что я не выдержала. В один прекрасный день я заявила бабушке, что все знаю: наказание свое отчим решил отбывать зимой, а пока находится в больнице.

Дети нередко бродят по краю пропасти, сами того не замечая. В образованных семьях такие неосторожные дети именуются enfant terrible[6]6
  Ужасный ребенок (франц.).


[Закрыть] При посторонних эти дети могут неожиданно сказать, что папаша поцеловал горничную или что мамаша позволила «чужому дяде» себя поцеловать. На этот раз я сыграла роль такого enfant terrible в необразованной среде, и впервые за все время, что я знала бабушку, она на меня по-настоящему рассердилась.

– Ах, вот что! Значит, ты подслушиваешь наши разговоры? – сказала она, и руки у нее задрожали. – Не ждала я этого от тебя, Миа. Я думала, что ты умная девочка и будешь молчать, даже если понимаешь, в чем дело. Ты ведь знала, что мы с Гедвиг не хотим, чтобы об этом болтали. Ты, что же, стала сплетницей, Миа? Вот уж не ожидала. Если хочешь жить с людьми, надо уметь молчать. Я была гораздо моложе тебя, когда этому научилась.

Я чуть не сгорела со стыда. Я понимала, что бабушка говорит святую правду. С этого дня я научилась молчать, запомнив на всю жизнь урок бабушки, которая выругала меня за дерзкие слова.

– Болезнь – это болезнь, но люди любят чесать языки. Они и сами небось болели, но об этом помалкивают. Альберт в больнице, ему надо побыть там, чтобы вылечиться. И нечего чужим совать нос не в свое дело. Теперь тебе все ясно, вот и держи язык за зубами.

Я слышала о том, что бывают «дурные» болезни. В старом учебнике истории, сохранившемся у отчима со школьных лет, было написано, что какой-то король умер от «дурной болезни».

Я не очень ясно понимала, что это за таинственная болезнь. Я считала, что это так же дурно, как дурно быть бедным, или вшивым, или грязным. «Он умер от вшивой болезни», – говорила рыжая старуха.

А теперь отчим заболел королевской болезнью, – я это поняла и решила молчать; бабушка могла не беспокоиться.

Но еще долго после этого бабушка была молчалива и сдержанна со мной.

Бабушка, лучше матери знавшая городские обычаи, дала объявление в «Норчёпингс тиднингар»: «Сниму большую комнату». Несколько раз подряд перечитав объявление, я его вырезала. Подумать только, мы стали писать в газетах!

Мы собирались снять комнату, когда отчим выпишется из больницы. Ему обещали в сентябре работу на Вулкановском складе утиля.

– Господи, какое счастье, – сказала бабушка. – Я просто поверить не могу, что ему так везет.

В это время в нашем обиходе появилось новое слово. Слово, вызывавшее такое же чувство неуверенности и страха, как слово «безработный». Это новое слово было – стачка.

Раньше его употребляли редко. А тут летом началась стачка на бумажной фабрике.

Бабушка прочла в «Норчёпингс тидниигар», которую мать купила на улице, о том, как позорно ведут себя рабочие. О том, что они нанимают хулиганов и платят им деньги, чтобы те устраивали смуту. Здание одной из бумажных фабрик за чертой города пришло в полную негодность, и рабочие прокатного цеха отказались работать, пока его не отремонтируют. Они остановили станки, завалив их балками и бревнами. «Рабочие, очевидно, решили, что понимают больше инженеров, – добавляла газета. – Но рабочая сила всегда найдется. Каждый может научиться варить смолу и отжимать древесную массу». Это писал окружной судья. Бабушка его знала, она ткала для его жены.

– Он, поди, и рубашки сам надеть не умеет. Поглядела бы я на него, как он станет варить смолу, – смеялась бабушка.

– Если кому бастовать, так это нам, на Бруксе. Я заработала всего шесть крон за эту неделю. Пряжа никуда не годная, нитка то и дело обрывается, – серьезно сказала мать.

– Милая Гедвиг, выбрось это из головы, – предостерегала ее бабушка.

В одну из суббот, в конце июля, мы с матерью и отчимом шли по улице Бродгатан к центру Норчёпинга. Мы выкупили у Калле множество вещей и шли теперь в нашу новую комнату, снятую по бабушкиному объявлению. Сама бабушка решила еще раз попытать чудодейственную силу вод Сёдерчёпинга. Она собиралась провести там два месяца.

– Старуха разъезжает на мои денежки, на те, что получила от капитана, – заявил отчим.

– Не мели вздор. Эти деньги она давно потратила на тебя, – сказала мать.

Газеты были полны сообщений о стачке на бумажной фабрике.

– У меня теперь есть книжка, – сказал отчим и, остановившись посреди улицы, показал матери маленькую тоненькую красную книжечку.

Я поняла, что это какая-то важная книжка.

– У меня есть книжка, мне теперь все нипочем.

Книжка, могущественная книжка, которая может защитить человека! «Как изменился отчим», – подумала я. – Он совсем не такой, каким был раньше, когда я его так ненавидела. Вокруг него словно вдруг стало больше воздуха и света, чем вокруг матери. И к тому же он владел этой удивительной книжкой.

– Не вздумай только идти туда, где бастуют! Подожди, пока тебя возьмут на Вулкан, – угрожающе сказала мать.

– Спятил я, что ли? У меня ведь есть книжка.

Это была членская книжка профсоюза грузчиков. Первая увиденная мною профсоюзная книжка.

На улице столпились люди: бранилась немолодая супружеская пара.

Мы, вообще-то говоря, спешили, потому что нам предстояло забрать вещи у дяди. Мать ушла с фабрики, отчим еще не поступил на работу. Он вернулся из больницы накануне вечером.

День был теплый. Мать снова начала полнеть. Впервые в жизни отчим сопровождал мать по улицам города, несмотря на ее положение.

У нас был вид заправских франтов. Мы с матерью щеголяли в новых хлопчатобумажных платьях и голубых парусиновых туфлях. В ту пору это была самая дешевая обувь. Отчим красовался в новых молескиновых брюках и полосатой рубахе. Он купил себе большую шляпу, преобразившую его до неузнаваемости. Среди портовых рабочих была теперь мода на такие широкополые шляпы.

Мы подошли к толпе. Вблизи можно было разобрать, что происходит. Какой-то мужчина, отделившись от толпы, наступал на женщину.

– Ты купила всего на пять эре мыла для моих рубах, чертова баба! – кричал он.

Он был пьян, шляпа еле держалась у него на затылке; покачиваясь и брызгая слюной, он ходил вокруг женщины.

– Это Свен-Гармонист, – сказал отчим.

Мать тоже узнала крикуна. По субботним и воскресным дням он играл на гармошке в кафе.

– Я дал ей на мыло десять эре, а она купила всего на пять, – жаловался он развесившим уши зрителям. – А на остальные купила газету. Разве это дело для бабы? Лживая ведьма! Разве можно выстирать рубахи куском мыла за пять эре? Ей на все наплевать!

Он говорил, обращаясь то к окружающим, то к жене, которая стояла здесь же, пристыженная и сердитая, и держала в руке сумку, где поверх разных свертков лежала сложенная газета.

– Такая обманет тебя с первым встречным! Просит десять эре на мыло, а покупает на пять! – Тон у него был такой, будто он вот-вот расплачется.

Провинившаяся жена потихоньку исчезла, но пьяный даже не заметил этого.

Уходя, мы все еще слышали, как он вновь и вновь повторял зубоскалившим зевакам свои жалобы на жену.

Всю дорогу до новой комнаты, которой я еще не видела, мать с отчимом спорили о том, позволительно или непозволительно жене утаить пять эре на покупку газеты. Отчим считал, что это обман – покупать меньше мыла, чем положено, и утаивать оставшиеся деньги на газету.

– Кто солжет в одном, солжет и в другом, – строго заявил отчим.

– Вот именно, совершенно справедливо! – многозначительно сказала мать и погрузилась в зловещее и мрачное молчание.

Я чувствовала, что разговор принимает скверный оборот. Мне казалось, что отчим говорит матери страшные глупости, – говорит о лжи, когда дело идет о каких-то несчастных пяти эре. Как будто эта тетя не имела права купить за пять эре газету. Неужели им не надоест говорить о Свене-Гармонисте и его жене?

Наконец им, видно, все-таки надоело, они замолчали и до самого дома шли, углубившись каждый в свои мысли.

– Чистая комната, – сказал отчим.

– За нее надо платить шесть крон в месяц, – сказала мать.

– При хороших заработках как-нибудь выдержим.

– Да, если только ты получишь работу.

В голосе матери звучало сомнение; очевидно, несчастное мыло все еще продолжало пениться и мутить воду.

– Конечно получу, мне обещали; а в крайнем случае у меня есть книжка, я при первой возможности получу работу в другом месте.

Лицо матери немного просветлело, и она продолжала осмотр комнаты.

Впервые в нашем быту появились какие-то признаки современного комфорта. У плиты стоял столик для мытья посуды с полированной цинковой крышкой. Внутри столик был выкрашен голубой краской и заменял шкаф. Такой роскоши не было ни у кого из наших знакомых – ни у тети, ни у бабушки, ни у «состоятельных». Только в домах, где мать прислуживала, я видела на кухне столики для мытья посуды.

Стены были обиты дранкой и выкрашены в голубой цвет. Эта комната раньше служила кухней. В ней поставили печь и сдавали ее как жилое помещение. В этой части города трудно было сдать комнату с отдельной кухней: местные жители были слишком бедны.

Здесь я решила поселиться на всю жизнь. Тут есть столик для мытья посуды и вообще чудо как хорошо! Я ничему не выучилась и ничего не забыла. Ведь право решать принадлежало не мне, а взрослым.

Решено было перебраться на следующий день.

– На будущей неделе запишу тебя в школу, давно уже пора, – сказала мать.

– Правда, так не годится, ей надо ходить в школу, – подтвердил отчим.

Мы направились за вещами к дому дяди.

Ханна, Ольга! Никогда ни капли зависти к вам не было в моей душе. Если бы вы появились передо мной с прекраснейшей даларнской сумкой и с диадемой на лбу, все равно мое сердце возликовало бы, даже если бы на мне была рваная дерюга.

Мою первую любовь, учительницу, мне так и не пришлось больше увидеть. Не встречала я больше и хозяина кольморденской хижины.

Ханна и Ольга. Они исчезли в сером тумане жизни.

Ольга – молодая женщина с кроваво-красными губами. Беспросветная нищета сделала ее такой безропотной, и она приседала, благодаря за пеленку, подаренную ее малышу… Ханна… Ольга…

На следующей неделе меня должны были записать в школу. В третий раз.

В день всех святых мне исполнилось девять лет.