Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

22

Февральское солнце освещало потускневшие цветы, наведенные синькой на печной стенке. Мать чуть не стерла их пыльной тряпкой. Уезжая, она хотела навести в комнате хоть какой-нибудь порядок. Пол Ольга обещала вымыть потом. Все наши вещи были свалены в кучу посреди комнаты. Рядом с ними, морща монгольское лицо, покручивая концы длинных усов и старательно прилаживая к верхней десне щепоть жевательного табаку, стоял мой дядя – домовладелец Янсон. Летний загар еще держался на его острых скулах, злые глазки то и дело вспыхивали – дядя прислушивался к разговору. Хозяин хутора разговаривал с матерью.

Во дворе, запряженные в сани, стояли дядины лошади, тощие, злые, с торчащими ребрами. Даже жуя сечку, подвешенную в торбе к их мордам, они не поднимали ушей. Увидев этих кляч, Элин из Кольмордена не стала бы плакать от зависти. Зато дядя был теперь самостоятельным хозяином.

Да, нелегко выбиться в люди. Дяде надоело работать на других, получать жалкие гроши и иной раз по целым суткам не слезать с козел. Дальние поездки с товаром, бессонные ночи, скверная пища, захудалые лошади, которые держались на ногах только благодаря оглоблям. Хозяин дяди был человек образованный, с дипломом. Уж если ему не совестно держать плохих лошадей, отчего рабочему человеку, который довольно навидался богатых, чтобы знать, каким путем они добывают деньги, – отчего бы ему тоже не купить у цыган пару старых кляч и добрый кнут и не трудиться на самого себя? Нашлась свободная усадьба. Ее никто не хотел покупать. Про нее ходила дурная молва: говорили, что там случались убийства и самоубийства и что там был воровской притон. Никто не хотел в ней жить. Дом разрушился. Когда наступала пора боронить и засевать худосочную пашню, владелец усадьбы иногда наезжал в Хагбю со своими работниками. А если он сюда не заглядывал, все зарастало сорняком. Эту усадьбу дядя и взял в аренду. Плата за аренду была невелика: пятьдесят рабочих дней.

– Черт возьми, у меня скоро дети подрастут, – говорил дядя.

Старшему из моих двоюродных братьев исполнилось десять лет. Семилетним мальчишкой он уже возил товар вместе с отцом. Колеся по Викбуланду и Кольмордену, он каждую ночь засыпал прямо на ящиках, а измученные, забитые, тощие лошади несли его в Линчёпинг, в Сёдерчёпинг, в Финспонг или Реймире на большие ежегодные ярмарки. Дядя и жена норчёпингского торговца сукном, сидя на облучке, вели непонятные мальчику разговоры. Ярмарки обычно происходили осенью, когда наемные работники получали расчет.

Иной раз рядом с дядей восседал сам торговец или его помощник, с неизменной бутылкой в руке. Почти все торговцы Норчёпинга посылали товары на дальние ярмарки.

Дядя водки не пил. За это его и ценили торговцы, отправлявшие товары на ярмарку. Впрочем, дядя и не нуждался в водке. Что-то другое кипело в нем и подхлестывало его сильнее, чем это могла бы сделать водка. Какая-то лихорадочная сила гнала его вперед. Он бил людей и лошадей, если они мешали ему на пути.

Однажды он пнул ногой пьяного кучера, крикнув ему: «Не будешь торчать на дороге, болван!» В другой раз, по пути между Норчёпингом и Сёдерчёпингом, он сбросил с козел жену богатого торговца платьем: она слишком много выпила. «Пройдись-ка лучше остаток пути, по крайней мере протрезвишься до дома, ослица», – заявил дядя, хотя незадолго до этого пересмеивался и заигрывал с ней. Ей пришлось идти пешком двадцать километров. Разумеется, она протрезвилась, пока добралась до дома. Ее встретили дети и служанка. Муж в это время ездил с другим возчиком на другую ярмарку.

Дядя пользовался дурной славой, потому что ни с того ни с сего лез в драку и жестоко обращался с животными.

– Впрочем, дело не в том, главное – поспеть вовремя, – говорили торговцы и наперебой старались заполучить дядю в возницы.

– Нрав у него подлый, нападает без предупреждения, не угадаешь, когда ему вожжа под хвост попадет, – так говорили о дяде.

Но, несмотря на такой нрав, несмотря на то, что нельзя было заранее знать, какое слово его заденет, в работе на него можно было положиться.

И вот он стоит в нашем домике на равнине и, теребя кончики усов, прислушивается к разговору. Меня беседа матери с хозяином не занимает. Я совершенно поглощена наблюдением за дядиным лицом. На этом лице все отражается так живо, так занятно, что я не могу отвести от него взгляда и не обращаю внимания на остальных.

– А десять крон? Подарил я их вам, что ли? – спрашивает хозяин.

– Берите что угодно из нашего барахла, – устало отвечает мать.

В глазах дяди вспыхивает огонек.

– А продукты, которые я дал в счет жалованья, мука, овощи?

– Мешки с продуктами в сенях, я не собираюсь их украсть.

– Там осталось меньше половины.

– Что ж я могу поделать? У меня нет денег. А надрываться на мужской работе я тоже не могу. Да вы и сами меня не возьмете. Делайте, что хотите, я ничем не могу помочь.

– Если бы ты постаралась как следует, Стенман вернулся бы домой, – упорствовал хозяин.

– Поезжайте сами и уговорите его, если можете. Я вам дам адрес.

– Черт возьми! Гедвиг, что ли, к тебе нанималась? Слыхал, нет у нее денег. – Дядя сделал несколько шагов вперед.

– Замолчи, Янне, это не твое дело. У нас было хорошее место, и хозяин всегда поступал с нами по совести.

«Хозяин» просиял и собирался сказать что-то примирительное, – я это сразу почувствовала, – но дядя все испортил.

– Ты просто дура, Гедвиг. Кой черт ты теряешь время на болтовню? Собираешься ты ехать или нет? Катись-ка отсюда, парень, или помоги нам снести вещи.

– Тебя-то я хорошо знаю! – сказал разозленный крестьянин.

– Вот как? А ты не врешь? Если бы ты меня знал, ты давно убрался бы отсюда подобру-поздорову.

– У твоих лошадей хребты переломаны. Тебя за одно это могут засудить. Я вот пойду к ленсману насчет Стенмана, кстати скажу ему и про тебя. Проклятые бродяги, вот вы кто! Я вам покажу, как надувать честных людей! – Хозяин неустрашимо стоял на месте, ругая бродяг и мошенников.

Дядя молчал, ожесточенно дергая усы.

– Янне, – угрожающе сказала мать, – Янне! Не вздумай давать волю рукам. Хозяин прав, он все время поступал со мной по совести. А теперь уходите, прошу вас, пока он не начал скандалить, – быстро добавила она, обращаясь к хозяину.

Я и в самом деле заметила, как в длинном худом лице дяди что-то задрожало. Сухие длинные пальцы все ожесточенней дергали концы усов, а сам он придвинулся ближе к хозяину.

– Янне, подумай о том, что ты делаешь! Я стукну тебя по башке, если ты станешь безобразничать, – с угрозой сказала мать. – Уйдите, Христа ради, – обратилась она к крестьянину. – Уйдите же. Разве вы не понимаете, что это просто глупо. Идите к ленсману, делайте что хотите, только уйдите отсюда!

Но тут дядя, оставив наконец в покое свои усы, пошел к двери, отворил ее, и мы вздохнули было с облегчением. Хозяин не без гордости взглянул на мать, очевидно собираясь сесть – и продолжать разговор. Он стоял около моего дивана.

Но тут дядя вернулся, схватил хозяина в охапку, вынес его во двор и поставил на снег рядом с лошадьми.

– Попробуй сказать, что я тебя бил. Можешь теперь ругаться сколько влезет, у тебя время есть, тебе торопиться некуда.

Мать совершенно растерялась, я тоже. Дядя начал выносить вещи. Ольга не показывалась.

Постояв несколько минут на дворе, хозяин стал снова подниматься по лестнице. Услышав его шаги в сенях, мать отворила дверь, но он остановился у двери Ольги, собираясь войти к ней.

– Отложили бы до другого раза. Скоро обед, Карлберг вернется и из-за вас поколотит Ольгу, – сердито сказала мать.

– Ха, ха, ха, каков гусь! Черт возьми, Гедвиг, уж не думаешь ли ты, что его самого нельзя отколотить только потому, что он дал тебе десять крон? – Дядя кричал так громко, что Ольга наверняка слышала каждое слово.

– Я не знаю, каков он гусь, но знаю, что Ольгин муж – ревнивый дурак, а хозяину это известно, и он должен бы быть поосторожнее, – сказала мать.

Хозяин вышел, не ответив ни слова.

Вернувшись к обеду, Карлберг помог грузить самые тяжелые вещи. Дядя на каждом шагу сыпал проклятиями, и при этом такими забористыми, что Карлберг хохотал во все горло. Мать и Ольга тоже не могли удержаться от смеха. Я не понимала всех замысловатых оборотов дядиной речи, но тоже смеялась. У нас в доме уже давно никто не смеялся. Но смех этот, казалось, вот-вот превратится в слезы.

Когда нам с матерью пришлось перебраться в «паточный» домик, я еще не сознавала, что в нашей жизни наступает полоса унижения, но теперь мне все было ясно. Будущее рисовалось мне в пелене грязи, голода, ссор, насекомых, болезней, и сквозь эту пелену я отчетливо видела пьяного отчима, оскорбляющего мать.

Мы собирались переселиться в «поместье» – в пользующееся худой славой Хагбю. Вместо платы мать будет помогать дядиной семье по хозяйству.

Теперь мы никогда не сможем посидеть вдвоем. Мои двоюродные братья и тетка станут поминутно заглядывать в нашу комнату, а я буду прикована к детской люльке.

– У нас в прачечной живет несколько босяков, я их там и оставил. Прачечная едва ли не лучше, чем сама наша лачуга, – заявил дядя.

– Ты с ума сошел! – сказала мать. – Неужто ты хочешь, чтобы дети жили рядом с этим сбродом?

– Босяки уже привыкли к месту, и потом они часто помогают на поле, а денег за это не просят. А если я стану выпроваживать их с полицией, они подожгут дом, Гедвиг. Вообще-то они неплохие ребята, бояться их нечего.

Эти босяки, как их называл дядя, рисовались моему воображению плечистыми мужчинами с маленькими подстриженными усиками, жесткими волосами и большими блестящими глазами – точь-в-точь мой отчим.

Будущее открывалось мне во всей своей неприкрытой жестокости. Думаю, что даже мать не предвидела его так ясно, как я.

Дело было в конце месяца, у Ольги кончился кофе и сахар, но мать дала ей горсточку кофейных зерен, чтобы она напоила нас на дорогу.

Погрузив вещи, мы сели пить кофе у Ольги. Занавески в ее комнате давно уже закоптились и испачкались, и это было особенно заметно при свете снежного дня. В доме Ольги снова стало буднично, тоскливо и грязно. Сама Ольга выглядела в этот день еще хуже, чем обычно. Она разгуливала с распущенной косой, в грязной рубашке, кое-как заколов булавкой свою замызганную юбку.

В последние дни, готовясь к отъезду, мы ложились поздно и каждый вечер слышали, как Карлберг ругался и ссорился с ней. В такие дни у Ольги появлялось совершенно отсутствующее выражение. Она двигалась еле волоча ноги, полуодетая; губы ее кроваво рдели.

Малыш лежал в люльке. Он потолстел и вырос за это время. Его только что завернули в сухие пеленки, он был беленький и чистый. Мать взяла его на руки.

– Ах ты поросенок, поросенок! Увижу ли я тебя еще когда-нибудь?

Ольга разрыдалась. Дядя, который, в противоположность отчиму, обожал грудных детей, но начинал их тиранить как только они подрастали и могли работать, взял малыша из рук матери.

– Славный у вас мальчишка, фру, – сказал он, подбросив малыша вверх. Мальчик схватил длинный конец развевающихся дядиных усов, и дядя послушно наклонил голову, чтобы малыш мог тянуть, сколько у него хватит сил. Ольга просияла и даже засмеялась.

– Ну и страшилище эта бабенка, – сказал дядя, не успев выйти за дверь.

– У нее муж болван, не хочет, чтобы она носила платье, – ответила мать.

Дядя промолчал, но бросил на мать подозрительный взгляд.

Наконец мы собрались в дорогу. Дядя отнял у лошадей мешки с кормом, и, укутавшись как могли, мы взгромоздились на сани.

На лестнице рыдала Ольга, полуголая, несмотря на зимнюю стужу. На фоне белого снега ее рубашка казалась темно-серой, юбка сползла с бедер. Полные красные губы дрожали, слезы стекали по кончику носа и по щекам. У нее был такой жалкий вид, что я не могла удержаться от слез, мать тоже расплакалась. Но дядя нетерпеливо покручивал усы, держа кнут наготове.

– Пришли мне весточку, Гедвиг! Не забывай меня, Миа! Спасибо вам за все, за все! – Слезы бежали по щекам Ольги, и ей нечем было их вытереть. Мать обещала время от времени писать и как-нибудь приехать навестить Ольгу.

Но едва дядя занес кнут над тощими спинами своих кляч, как на тропинке, ведущей к дому, появились двое мужчин. Это был хозяин с представителем местной полиции.

– Черт возьми! – закричал дядя. – Что вам здесь надо? – Он придержал лошадей.

– Хочу посмотреть, не прихватили ли вы с собой муку.

– Мешок стоит в сенях, я не хотела оставлять его в комнате, там Ольга будет мыть полы, – вежливо ответила мать.

– Это незаконное переселение, – заявил полицейский.

– Убирайся к дьяволу! – крикнул дядя и хлестнул лошадей, которые пустились рысью, увлекая за собой доверху нагруженные сани.

Путь был чудесный, сани легко скользили. Колокольчики позвякивали, а мать все время беспокойно оглядывалась, не упало ли что-нибудь.

– Не гони ты как бешеный, – сердито говорила она.

– Буду гнать, как мне вздумается, здесь я хозяин. – И мать с дядей вступили в яростное препирательство, которое продолжалось почти до самой городской заставы.

А мальчик с лягушкой остался в комнате Ольги. Мать не захотела взять его с собой. «Пусть таскает подарки другим», – сказала она и хотела было разбить гипсовую фигурку, но потом отдала ее Ольге. Карлберг обещал выпилить для нее полку. У них ведь не было ни шкафа, ни комода.

– Как бы не так, он напьется и разобьет ее, он не любит ничего красивого, – с горечью сказала Ольга, когда улеглась первая радость от подарка, и грустно поглядела на гипсовую фигурку. Но Карлберг несколько раз поблагодарил мать и твердо обещал сделать полку. Красивую полку.

23

Пока мы жили в Хагбю, не проходило дня, чтобы мать не ссорилась с дядей. Иногда он возвращался поздно ночью, и мы слышали, как он бранил и бил жену и детей. Это означало, что они не выполнили какое-нибудь его распоряжение. Тогда мать вскакивала с кровати, накидывала первую попавшую под руку одежду, выбегала к хозяевам и ругала дядю, через каждые два слова величая его господином домовладельцем. Чаще всего мать возмущалась, что дядя морит голодом лошадей.

Тетка уверяла, что это было лучшее время в ее замужней жизни, потому что у Янне впервые появился противник, которого он не осмеливался побить.

Мать и дядя то и дело высказывали вслух, что они думают друг о друге. Они упрекали друг друга в семи смертных грехах. Стоило им очутиться вместе – все равно где, в конюшне ли, или в полуразвалившемся хлеву, где понуро стояла единственная тощая корова, – как они начинали кричать и браниться. В конце концов дядя обычно заявлял, что от идиотки, которая вышла замуж за Альберта Стенмана, можно ожидать чего угодно.

– Мы с сестрой стоим друг друга; пожалуй, еще глупее выйти за домовладельца, – отвечала мать.

В нее точно дьявол вселился.

Иногда тетка возражала матери, говорила, что даже моему отчиму далеко до такого негодяя, как ее муж.

– Тебе бы с ним пожить, – отвечала мать. – Посмотрела бы я, как бы тебе это понравилось.

– Моя баба подошла бы твоему Альберту, оба бездельники, – гремел дядя.

– Сил моих больше нет, – жаловалась мать. – Надо искать другую комнату. До города далеко, подработать негде, этак мы совсем по миру пойдем. Нам с девочкой скоро не в чем будет показаться на улице.

Тогда дядя сразу смягчался и успокаивал мать:

– Все уладится, Гедвиг, на днях я получу деньги, обожди немного.

Мать выбивалась из сил, помогая тетке по хозяйству. Она чинила детям белье, ходила за скотиной и птицей. У тетки все валилось из рук. Она постоянно пребывала в каком-то сонном отупении и к тому же отвыкла от деревенской жизни. Десять лет она прожила в городе и приспособилась к городскому быту. Она разучилась откладывать на черный день, делать запасы. Еще и теперь она нередко отправлялась за пять километров в город к Процентщику Калле, чтобы заложить у него несколько простыней и на вырученные деньги купить продукты в магазине.

– В городе ешь селедку хоть каждый день, и все ничего, – говорила она. – А на здешнюю селедку даже смотреть противно.

Я до сих пор не могу понять, как мы все-таки ухитрялись перебиваться эти два месяца с семьей в одиннадцать душ. Помню, что нам, ребятам, частенько нечего было есть, кроме овсяных лепешек, которыми кормили лошадей. Их замешивали на мякине и отбросах. Мать выпекала целую корзину таких лепешек: возчику несподручно было брать с собой в дорогу большой запас сена, потому что оно занимало слишком много места, а кормить лошадей чистым овсом не хватало средств.

Мать вставала спозаранку и весь день работала не покладая рук.

– Не хочу быть в долгу перед родней, – объясняла она мне, когда я удивлялась, зачем она выбивается из сил, если ей все равно не заплатят.

Наверное, на всем белом свете не найти второй такой трущобы, как Хагбю. Говорили, что какой-то фабрикант выстроил здесь дом для своей любовницы. Когда любовница умерла от чахотки, он забросил усадьбу. Но дом не мог превратиться в такую лачугу только оттого, что его забросили. Наоборот, любовница фабриканта потому, наверное, и заболела чахоткой, что ей пришлось жить в этом новом «дворце».

Мы жили на втором этаже. Дядина семья – в трех убогих, кое-как отремонтированных комнатушках, мы с матерью – в отдельной комнате, без плиты, с одной только изразцовой печью, вьюшку которой мы никогда не решались открыть.

Зимой на топливо растаскивали один из полуразрушенных сараев.

В первом этаже находились две огромные залы, где обитали крысы и летучие мыши. В большой комнате, прежде служившей кухней, тетка стирала белье. Здесь же она устроила кладовую.

Иногда по субботам к трем босякам, которые жили в бывшей прачечной, приходили гости. Тогда к вечеру в наш дом вваливалась странная компания: нетрезвые мужчины и женщины, старые женщины в косынках, молодые – в шляпках; они прищелкивали пальцами, насвистывали, пели и ни минуты не могли устоять на месте. Обыкновенно они просили разрешения снять нижние «залы» для танцев. Они и прежде снимали их с согласия бывшего управляющего. За это они платили пять крон.

И тогда всю ночь напролет продолжались крики и возня, и никто из нас не мог сомкнуть глаз. Часто мы слышали шум драки. Иногда грубый голос кричал: «Я вспорю тебе шкуру, дьявол!» Тогда, не успевая даже застегнуть подтяжки, дядя бросался вниз разнимать дерущихся.

Не было случая, чтобы кто-нибудь из босяков оказал дяде сопротивление. Они не предлагали ему водки, зная, что он не пьет, и беспрекословно отдавали финки и складные ножи.

– Счастье, что Янне не пьет, – говорила мать.

– Лучше бы уж пил. Тогда бы я по крайней мере знала, отчего он куражится надо мной и детьми, – отвечала тетка.

И сестры начинали долгий спор о том, какой муж лучше – злой и пьющий или злой, но непьющий.

– Будь он пьяница, мне все было бы понятно, – утверждала тетка, которая любила ясность и порядок во всем, что не касалось детей и хозяйства.

– А еще лучше, если муж и добрый и непьющий, – говорила мать.

– Где такого найдешь, разве сама сделаешь, – презрительно отвечала тетка.

– Положим, такие бывают, я сама встречала, только замуж выходишь не за них. Выбираешь – думаешь, клевер, выбрала – глядишь, крапива.

Дядя возвращался возбужденный, весь в поту. Усы у него стоят торчком, ноги разуты, подтяжки обмотаны вокруг пояса, чтобы не свалились брюки. Драки случались после полуночи, мы уже лежали в постелях, но спать в такие ночи мы не могли. Дядя бросал на стол финки и складные ножи.

– Чертовы босяки, вечно за ножи хватаются, – говорил он и, сняв брюки, забирался в постель. – А теперь тушите свет – и спать.

Но внизу не смолкали музыка и крики, и заснуть было не так-то просто.

Однажды в воскресное утро, когда внизу все уже стихло и мы наконец уснули, к нам в дверь постучали четверо полицейских, прискакавших из города верхом. Дядя поспешно натянул брюки и пошел вниз открывать.

Ни живы ни мертвы от страха, мы прислушивались к разговору, стоя в коридоре на втором этаже.

– Какого дьявола вам здесь надо? – приветствовал полицейских дядя.

Один из полицейских что-то тихо ему ответил. Несколько минут беседа продолжалась шепотом. Дядя остался внизу, а полицейский поднялся наверх.

– Я хочу поговорить со старшими детьми, – заявил он.

Одному из моих двоюродных братьев минуло десять, мне – восемь, мы и были старшими. Мать наспех одела меня.

– Не бойся, Миа, говори только то, что знаешь, не болтай глупостей. – Мать старалась казаться спокойной, но я видела, как она дрожит.

Я оделась первой, и мать повела меня на кухню, где ждал полицейский. В кухне обычно никто не спал, так как здесь было очень холодно.

Тетя вела себя как безумная, она металась и голосила.

– Успокойте ее, – сказал полицейский. Он снял каску, и у него оказалось молодое безусое лицо.

– Расскажи дяде все, что он хочет знать, а я пойду помогу сестре одеть мальчика, – сказала мать.

Полицейский удержал ее за руку.

– Ваше имя? – спросил он. Она назвала себя, ответила, как зовут тетку и ее сыновей.

– А девочки?

– Спросите у нее самой. Она у меня не бессловесная идиотка, даром что нам пришлось попасть в этот вертеп.

Мать вышла. Полицейский улыбнулся, и мой испуг как рукой сняло.

Полицейский расспрашивал меня о людях, снимавших прачечную, и о танцах, которые происходили на первом этаже.

Я рассказала все, что могла, при этом не без гордости сообщив, что все жильцы боятся дядю, отдают ему свои ножи и поэтому не могут зарезать друг друга в драке. Полицейский спросил, не бываем ли мы на этих танцах.

– Нет, никогда, из-за дяди.

– А разве Янсон… разве твой дядя там не бывает?

– У него нет времени, и вообще он не хочет. Он ходит туда, только если они дерутся.

– А дядя твой не пьет с ними?

– Что-о-о вы! Он не пьет. Тетя говорит, что лучше б он пил, а мама говорит, что это глупости.

– Вы что, собираетесь здесь всегда жить? Твой отец тоже здесь живет?

– Мы скоро уедем отсюда. У меня нет отца, а отчим ушел в город и пьет с Уличной Фридой. Он боится дяди и поэтому не приходит сюда.

Молодой полицейский посмотрел на меня, задумчиво выпятив губу.

– Бедняжка! Ну ладно, можешь идти. Позови мать.

Я подала полицейскому руку, присела и простилась.

Полицейский допросил мать и моего старшего двоюродного брата. От тетки он не мог добиться ни одного толкового слова.

Так как босяки исчезли из усадьбы, полицейские вскоре уехали.

Пока наверху шел допрос, дядя оставался с полицейскими на первом этаже.

Поднявшись наверх, дядя, против обыкновения, был молчалив. Тетка лежала на кровати, вся в слезах.

– Янне, – окликнула мать из своей комнаты. Я сидела рядом с ней и видела, что она страшно раздражена. – Что случилось, Янне? В чем дело? Чего хотела полиция?

Дядя вполголоса отвечал матери. Мать побелела как мел.

– Она умерла? – Мать повысила голос.

– Как будто да. Ну и каша заварилась. Мы-то сумеем оправдаться. Ты молодчина, Миа, – сказал он, обернувшись ко мне. – Ты отвечала правильно, как надо. И ты тоже, Гедвиг. Меня, наверно, оштрафуют за то, что я сдавал помещение для танцев, не сказавшись ленсману, но больше нам ничего не будет.

– Это какая же, из молодых? – спросила мать.

– Ей было двадцать пять лет. Они нашли ее неподалеку отсюда. Не пойму: я ведь отнял у них все ножи, наверное к ним ночью пришел еще кто-нибудь.

Кого-то убили. Полиция нашла мертвую женщину, женщину, которая ночью танцевала здесь. Вот почему полиция меня допрашивала. Пьяные мужчины убили женщину.

Это было невеселое воскресенье. Дядя молчал и даже подавал кофе жене, которая плакала и не вставала с постели. Его необычная заботливость еще больше усугубила мрачное настроение.

Когда дядя ушел на конюшню, мать молча оделась, укутала меня в то, что нашлось под рукой, и, заперев дверь, положила ключ в карман.

Мы ушли из дядиного дома не простившись.

– Пойдем к бабушке, – сказала мать, когда мы благополучно выбрались из дома. – Она взяла теперь старуху жиличку, но на одну ночь, я думаю, она сможет нас приютить. Потом я что-нибудь придумаю.

От Хагбю до Вильбергена было пятнадцать километров.

В ту пору жители окрестных мест были охвачены настоящей паникой в связи с многочисленными случаями преднамеренного отравления. Об этом писали все газеты. Стоило людям собраться вместе, и они только об этом и толковали. Статьи Бондессона, в которых подробно излагались такие происшествия и которыми зачитывались почти все крестьянские семьи в Эстергётланде, еще больше возбуждали общественное мнение, но самое большое волнение вызвало убийство в Броксвике. В народе считали, что это преступление не было по-настоящему расследовано. Суд вынес приговор, но народ слагал песни о Хельге Фегершельд и под аккомпанемент гитары напевал немудреные слова, в которых утверждал ее невиновность и оплакивал ее участь.

– Ему (или ей) подсыпали крысиной отравы, – говорили люди, когда кто-нибудь скоропостижно умирал.

Люди рассказывали десятки историй о том, как тот или иной сосед или соседка бегали к ленсману с остатками кофейной гущи в кофейнике и требовали ее исследовать, потому что были уверены, что в гуще «отрава». Одна хуторянка, обозлившись, что ей приходится в жаркий июльский день торчать на кухне и стряпать, в то время как ее муж работает на пашне в веселой компании парней и девушек, дошла до того, что истолкла стекло и положила его в кашу. Она наверняка погубила бы всех, если бы, по счастливой случайности, не забыла на дворе ступку и старая доярка, вернувшаяся с поля раньше других, не заметила в ступке осколков стекла.

Мне часто приходилось слышать, как люди говорят: «Эх, подсыпать бы ему крысиного яду!» Но я никогда не понимала, что это значит. Подлинный смысл этого старого присловья давно забыт. Люди не задумывались над тем, что говорят, когда произносили эту страшную угрозу, никому и в голову не приходило всерьез помышлять о какой-нибудь отраве.

Но, когда жизнь объясняет вдруг смысл слов, они сразу становятся понятны не только взрослым, но и детям. В этот день мне впервые пришлось столкнуться с конной полицией и убийством. Правда, я так и не увидела убитую и поэтому избегла тягостных воспоминаний. Я даже не знала, где нашли ее тело. Вот почему я думала не о ней, а о бабушкиной сестре, которая покончила с собой из-за того, что ее высекли. Этот рассказ сразу всплыл в моей памяти в связи с убийством. Обе женщины слились в моем воображении, хотя между смертью одной и другой прошло шестьдесят лет. «Она не пошла к своему дружку», – для меня это было объяснение на все случаи жизни. Если тебе плохо, обязательно иди к своему дружку, и тогда ты не погибнешь. Если уйдешь к своему дружку, тебе не придется бросаться в Обаккский водопад.

В этот же день мне довелось узнать, что означает «подсыпать кому-нибудь крысиного яду». Как легкомысленно иной раз болтают взрослые о жизни и смерти, хотя сами так боятся умереть.

Мы ушли от дяди в воскресенье; у матери не было ни гроша; впрочем, случись это в будний день, нам все равно нечего было бы отнести к Процентщику Калле. Мы брели по грязному мартовскому снегу и могли считать себя истинно свободными людьми. Никакое бремя собственности не отягощало нас, разве что мебель, оставшаяся у дяди, но и ее он мог удержать в виде платы за квартиру.

Мать обливалась потом, ей поминутно становилось дурно; мне, как и прежде, приходилось ждать, пока у нее пройдет очередной приступ рвоты. Все шло как полагается. Я начинала привыкать. Меня уже не расстраивало, что у матери рвота на улице, где то и дело проходят люди.

Комната у Старой дороги и даже домик на равнине отодвинулись в далекое прошлое. Вместо них все яснее и яснее вспоминался паточный домик, история с вязальной спицей, бумажная фабрика и Вальдемар. Видно, и мать думала о том же, потому что вдруг остановилась и сказала:

– Может, опять снимем комнату у Вальдемара?

– Там входная дверь без петель, – возразила я.

– Правда, да и вообще не хочется их просить, тошно слушать их хвастовство. Придумаем что-нибудь другое.

Мы молча пошли дальше, ломая себе голову над тем, как же нам все-таки устроиться.

– А «он» не вернется больше?

– Кто его знает, еще неизвестно, приму ли я его. – У матери было очень злое лицо, и я не осмелилась продолжать расспросы.

Наконец мы добрели до бабушки.

Бабушкина жиличка, рыжеволосая старуха, слегка поседевшая с прошлого года, устроилась на месте покойного деда с раскрытым псалтырем. Здесь праздновали воскресение. Мы с матерью давно его не праздновали. В доме дяди никто не отличал праздников от будней. Там вели счет только базарным дням.

У бабушки на видном месте лежал псалтырь, в комнате было по-воскресному прибрано, однако у старушек был далеко не праздничный вид. Они едва ответили на наше приветствие. Бабушка казалась бледной и изможденной.

– Садитесь, – сказала она. – Раздевайтесь и садитесь.

– Мы тут вроде как проповедь читаем, – осторожно сказала рыжеволосая.

– Читайте, читайте, мы не помешаем, – в тон ей ответила мать. По-видимому, она заметила в бабушке что-то необычное.

– Что ж тут такого? В эти часы люди всегда читают проповеди по воскресеньям, – ядовито заметила рыжая.

– Только не я, – отрезала мать.

Рыжая костлявая старуха залилась кирпичным румянцем.

– Софи, наверное, послала за вами? Понимаю, понимаю.

Она с шумом захлопнула псалтырь.

– Чего вы расшумелись? Разве нам нельзя сюда прийти, если бабушка послала за нами? Что она, права, что ли, на это не имеет? А кстати, она вовсе и не посылала за нами, – добавила мать, полная боевого задора.

– Видишь, Гедвиг, каково мне приходится. Да живи я с сатаной, мне и то, наверное, было бы слаще. Хорошо, что ты пришла.

Вместо проповеди началась жестокая ссора. Мы попали в самый разгар многодневной вражды. Прожив бок о бок два месяца, старухи возненавидели друг друга до такой степени, что бабушка настойчиво уверяла, будто она видела, как рыжая подсыпала яду в ее молочник.

– Бабушка милая, да ведь это неправда. Подумайте, что вы говорите! – сказала мать, испуганно поглядев на нее.

Вспомнив, как рыжая старуха потчевала меня заплесневелым хлебом, когда мать рожала в доме Вальдемара, я готова была поверить бабушкиным словам.

– Вот, вот, Софи все время об этом болтает, – с отчаянием и злобой в голосе вмешалась старуха. – Этот яд – английская соль, она и мне нужна так же, как ей. У Софи всегда был строптивый характер. Если б не ее характер, она бы не вдовела три раза. О других судишь по себе, а она сама, верно, не раз подсыпала людям крысиного яду. Уж последний-то муж, эта старая кляча, верно умер не просто от голода.

«Старой клячей» она называла покойника, который лежал тогда в сарае.

Мать онемела. Бабушка сидела на своем обычном месте у открытой печи, где тлела куча углей. Руки ее дрожали.

– Рыжий, красный человек опас… – выразительно начала мать.