Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

12

В один из последних дней октября мы с матерью, покачиваясь, ехали в одноконной рессорной коляске с полстью. Такие коляски считаются очень удобными и красивыми. Крупная, гладкая и очень ленивая лошадь останавливалась перед каждым холмиком, хотя вещей у нас было совсем немного, а пассажиры не отличались полнотой: мать, снова худая и стройная, я с ввалившимися щеками да правивший лошадью отчим, которого никак нельзя было назвать толстым. Мать и отчим опять поладили, и я, как всегда, безропотно отошла на задний план. Во всяком случае, мне так казалось.

За нами медленно двигался воз с желудевым диваном и прочим скарбом. Его тащила пара хорошо откормленных лошадей, которые норовили пуститься вскачь, встряхивая поклажу, всякий раз как наша ленивая лошадь переходила на мелкую рысь. Паточный домик уже два часа как остался позади. Проводили нас с почетом.

Вечером накануне отъезда Вальдемары угостили нас прекрасным ужином с пивом и водкой, которой было не очень много, так что никто не напился. На мне было новое платье из шотландки и новые ботинки. Вальдемар посадил меня на колени, и от него вовсе не пахло – недавно прошел дождь. А отчим усадил на колени хозяйку, сказав, что она кругленькая и симпатичная. Мать только хохотала, потому что очень уж комично выглядела на коленях у отчима хозяйка, испуганно пялившая глаза на Вальдемара и красная от шлепков, которыми награждал ее отчим. Ужин прошел очень приятно и весело.

Вальдемары подарили матери большую банку сиропа, а мать отдала хозяйке платье, которое получила когда-то от общества помощи бедным.

В день отъезда Вальдемар пришел домой днем и предложил помочь нам носить вещи, а пекарь притащил большой каравай хлеба, но был так пьян, что, наверно, и сам не понимал, что говорит. Он кричал:

– Как только фру Стенман овдовеет, я приду к ней и посватаюсь! Берегись, Стенман, как бы она не овдовела слишком скоро!

Но отчим не рассердился, а только посмеивался над пекарем вместе с Вальдемаром.

Я слышала, как Вальдемар тихо сказал матери, так, чтобы никто больше не слышал:

– Если опять станет невмоготу, знай, что здесь для тебя всегда есть комната, хоть и не ахти какая хорошая.

Два часа пути отделяло меня от паточного домика. К вечеру заметно похолодало. От равномерного покачивания слипались глаза, и я то и дело клевала носом. К тому же я немного замерзла. Отчим и мать без конца болтали, не обращая на меня никакого внимания. Бог знает о чем они только не говорили! Всего несколько раз мать оборачивалась в мою сторону и спрашивала, как я себя чувствую. Тогда и отчим оборачивался и спрашивал, не кажется ли мне, что ехать очень забавно.

Стоило только ему спросить об этом, как наше путешествие сразу переставало казаться забавным.

Когда мы наконец добрались до места, было совершенно темно. У самой дороги, по которой, видно, не часто ездили, стоял одинокий дом. В нем кто-то уже жил, несколько окон было освещено. Возле самого крыльца я заметила дерево, высокое, с голыми ветками.

Здесь отчим будет всю зиму работать возчиком. Мы вошли в пустую комнату с оштукатуренными стенами.

– Пахнет людской, – сказала мать, оставляя дверь открытой.

Откуда она взяла, что пахнет людской? Я изо всех сил нюхала воздух своим вздернутым носом, но так ничего и не почувствовала, кроме запаха табака и крыс.

– Действительно, что за черт! Не закрывай дверь, – сказал отчим, который последнее время, как эхо, повторял слова матери.

А комната была вовсе не так уж плоха.

Я почувствовала себя в ней хорошо сразу, как только вошла.

Всю переднюю стену занимала огромная шведская печь, в которую был вделан маленький железный очаг с надписью: «Емкость – 4».

Пол, выложенный широкими суковатыми досками, подметен, но не вымыт. В повозке среди других вещей лежала корзина, куда мать упаковала лампу, котелок, кофе – и вот теперь она зажгла лампу и, не снимая верхней одежды, начала возиться у печки.

Комната очень большая, с тремя окнами и низким потолком, со стен кое-где обвалилась штукатурка.

– Последнее время молодежь устраивала здесь танцы, – разъяснил нам возчик.

У новых соседей мать заняла фонарь и несколько поленьев. Меня больше всего интересовало, как будут расставлены наши вещи. Нет, здесь, конечно, станет красиво.

Но мать велела ставить мебель в беспорядке посреди комнаты.

– Наверняка в таком старом доме есть клопы, – сказала она тоном бывалого человека. Возчик засмеялся и разгладил усы; всякий раз, когда мать что-нибудь говорила, он брался за усы.

Скоро вся мебель была внесена. Мать приготовила кофе, и мы стали пить его на новом месте.

– Конечно, надо бы угостить тебя чем-нибудь покрепче, – сказал отчим, – но женщины теперь пошли не те.

Возчик бросил на мать критический, слегка укоризненный взгляд, а я тотчас почувствовала к ней огромное уважение. Подумать только, «он» даже не смеет выпить при матери! Интересно, как она этого добилась?

Задумавшись, я уснула прямо за столом, даже не допив кофе.

Когда мать достала наконец подушку и простыню, она разбудила меня: пора было ложиться. Возчик уже ушел, а отчим стоял у печки, над щелью в полу, и с кочергой в руке подкарауливал крыс. Две крысы уже побывали у нас в гостях и поздравили с приездом.

Проснулась я на рассвете с каким-то странным чувством: мне казалось, что пол качается, как повозка, и вместе с ним качается желудевый диван. Но зато как хорошо после долгого перерыва снова лежать на своем диване! Как неприятно было спать на полу. Так ведь стелют только бродягам. Зато теперь я уже не спала на полу. Много раз пересчитанные желуди как будто улыбались мне. Большая печка была словно крепость против всех холодов Южного и Северного полюса.

Мать стояла возле печки и светила маленькой жестяной лампой.

– В стене тараканы, – сказала она.

Эта новость меня не тронула. Я никогда не видела тараканов.

Сквозь незанавешенные окна было видно, как одна за другой гаснут бледные звезды, четко вырисовываются ветви дерева, а на самом кончике одной из них повисла луна.

Тут я совсем проснулась, охваченная каким-то радостным ожиданием. Дерево, звезды, луна, духовка – большая, как у бабушки. Я села на диване, который будет стоять посредине комнаты до тех пор, пока не выяснится насчет клопов.

На крыльце загрохотали шаги отчима, я услышала, как чей-то женский голос торопливо пожелал ему доброго утра и как отчим ответил. Он принес в комнату запах конюшни и свежего октябрьского утра.

– Прямо против наших окон бегает женщина в одной сорочке, представь себе, – сказал он матери.

– Должно быть, поздно проснулась и не успела одеться. А тебе нечего глаза пялить, раз она такая бесстыдница.

– Что ты мелешь! Куда этой бабе так спешить, что она не успела даже надеть юбку?

– Может, у нее совсем нет юбки… А в стене полно тараканов, – рассердилась мать.

– Ну и пусть! Лишь бы клопов не было, – сказал отчим и сел к столу. Завтрак его состоял из нескольких ломтиков шпика, мучного соуса и куска хлеба – обычный для того времени завтрак в провинции Викбуланд, который можно было увидеть как на столах хуторян, так и в богатых усадьбах. Горожане предпочитали заправленный мукой молочный суп, но сегодня мать приготовила нам сельский завтрак. Она, видимо, считала, что не обязательно начинать с молочного супа.

– Здесь есть и клопы, – сказала мать. – А я-то надеялась, что наконец у нас будет сносная квартира. Лошади-то были такие сытые. И доехали мы в коляске, а не валялись на возу, как цыгане.

– Хозяин хотел поговорить с тобой. Кажется, ему нужна доярка. По-моему, ты справишься и сможешь доить за небольшую плату.

– Я? Ты получил место, ты и работай!

– А ведь здесь не так плохо. Нужно только вымыть пол и чуть побелить стены, тогда сразу станет красиво. Во всяком случае, лучше, чем на чердаке у Вальдемаров. По крайней мере на дверях есть петли. Вставай-ка, Миа, помоги матери убрать комнату!

Я быстро вскочила и впервые подумала, что отчим прав.

Когда мы повесим крахмальные шторы и поставим ольховые ветки в вазы, здесь и правда станет красиво. Кроме того, можно будет расстелить мамины половики. В хольмстадской комнате не умещалось больше двух половичков, а здесь они все улягутся в ширину.

Когда совсем рассвело, мать погасила лампу, и комната наполнилась скупым октябрьским светом, теми утренними осенними сумерками, не темными и не светлыми, когда все выглядит серым и скучным. Комната, совсем недавно полная тепла, уютного запаха кофе и соуса, сделалась вдруг холодной и неприветливой. Сразу стало видно, что сваленная в кучу мебель старая и потертая. Прежде я никогда не замечала, что она такая некрасивая. Комод, кровать, мой диван – все стало некрасивым.

На пол, черный и грязный, невозможно ступить босыми ногами. Должно быть, мать тоже заметила это, так как она взглянула на пол, и лицо ее исказила гримаса.

– Обычно когда на полу танцуют, он становится белым, – сказала она, – а здесь, верно, собирались летом сажать картофель.

Отчим встал из-за стола, взял шапку и кнут. Из полукилограммовой пачки, откуда я заблаговременно вытащила фольгу, он переложил в свою коробочку немного табаку и отправил порядочную щепотку в рот, разговаривая во время всей этой процедуры густым басом: – Мум-мум, тебе не дали еще, мум-мум, глотка кофе, а, Миа? В первое утро, мум-мум, на новом месте не грех выпить кофе, мум-мум, в постели. Да, мум-мум, а теперь прощайте, – он смахнул с усов табачные крошки, повернулся к двери и, подойдя к матери, обнял ее.

– Ничего, Гедвиг, ты ведь у меня умница, ты отлично сумеешь устроиться в этой лачуге.

Потом он ушел.

Я сидела на желудевом диване, болтала босыми ногами и негромко передразнивала:

– Ты ведь у меня умница, ты отлично сумеешь устроиться в этой лачуге.

Мать засмеялась.

Моя будничная одежда был запакована, поэтому я надела платье из шотландки и новые ботинки. Я считала, что так и нужно: на новом месте меня сразу же должны оценить. Хотя придется все-таки сказать здешним ребятам, что на мне не будничная одежда, а, пожалуй, самая нарядная.

– Теперь больше не станем по утрам возиться с кофе, – сказала мать. – Будешь выпивать вместо него чашку цельного молока. Нам дают по два литра в день да еще четыре литра снятого, так что должно хватить…

В это первое утро я покорилась, хотя меня такая новость ничуть не обрадовала. Мать заметила, что я огорчена.

– Ты всегда делала, что хотела, и питалась одним кофе с хлебом. Вот и не выросла ни капли за лето, теперь вместо кофе будешь пить молоко с куском сахара.

Мать знала, где собака зарыта. Когда в рабочих семьях детям не давали кофе, они и не думали жалеть об этом, они просто боялись, что взрослые лишат их куска сахара, Мать, конечно, хорошо помнила это с детства.

– Какой он стал добрый, – сказала я, уплетая хлеб с молоком.

Мать только хмыкнула.

В дверь постучали. Вошла молодая женщина – наша новая соседка. Ей не больше двадцати лет. Значит, это ее видел отчим в одной сорочке. Мать окинула ее критическим взглядом. Теперь во всяком случае, кроме сорочки, была надета юбка. Но руки по-прежнему оставались голые. Сорочка – серая и грязная. Вместо блузы или кофты она надела мужской жилет без единой пуговицы. Грудь очень высокая, из выреза сорочки торчит грязная тряпка. Жилет и сорочка на груди задубели от какой-то жидкости. У нее толстые кроваво-красные губы, а зубы широкие и редкие. Нос, тонкий у переносицы, книзу сильно расширен. Большие выпуклые глаза с густыми темными ресницами. На спине длинная черная коса.

– Я решила зайти познакомиться, – сказала она, входя в комнату и протягивая матери руку. – Меня зовут Ольга.

– Ну, а меня можно называть Гедвиг, – не слишком приветливо ответила мать. Видимо, ей не понравилась небрежно одетая соседка, живот у которой торчал, как у пятидесятилетней старухи, хотя лицо было совсем молоденькое. А соседка подошла ко мне и тоже протянула руку.

– Встань, Миа, поздоровайся, – раздраженно сказала мать.

Я продолжала равнодушно сидеть, не обращая внимания на молодую женщину. Мне она тоже не понравилась, а тут еще эта неприкрытая бедность! Такой бедности я еще не видела, хоть и достаточно нагляделась, несмотря на свои восемь лет.

– Присаживайтесь, Ольга, – немного дружелюбнее сказала мать и загремела кофейником.

– Какое красивое платье! – совсем как ребенок, радостно воскликнула Ольга, глядя на мое платье из шотландки. Ведь она была всего на двенадцать лет старше меня.

Я нарочно выставила ноги в новых ботинках – пусть видит, что я вообще красиво одета.

Мать накрыла на стол, поставила кофе, покупной пшеничный хлеб и сладкую лепешку, которую всучила нам хозяйка паточного домика «для почина на новом месте». Ольга старалась делать вид, что не интересуется этими лакомствами, но глаза ее были прикованы к тарелке с хлебом и сахарнице.

– Ольга, надо привести в порядок волосы, – неожиданно сказала мать.

– Да, я пробовала, но, с тех пор как родился малыш, у меня почти все время такие головные боли…

Я поглядела на нее внимательнее: родила ребенка, а сама ходит с распущенной косой, это ведь не принято.

– Сколько малышу?

– Месяц.

– Да, и моему тоже месяц, – сказала мать, и глаза ее уставились куда-то вдаль.

Ольга внимательно посмотрела на мать, окинула взглядом комнату, потом снова взглянула на мать.

– Он умер.

Выпуклые глаза Ольги наполнились слезами. Теперь она смотрела на мать, как на человека, которому достался самый крупный лотерейный выигрыш, в то время как сама она осталась ни с чем.

– Я бы хотела, чтоб мой тоже умер, – сказала она. – Он вечно болеет, да и я тоже, и молоко течет из груди, так и хожу мокрая, а он даже сосать не может.

Тут я поняла, что ничего интересного уже не услышу. Хватит с меня рассказов о родах и тому подобных вещах. Потихоньку я выскользнула на улицу.

Ну вот, здесь по крайней мере есть крыльцо со скамейкой. Правда, над ним нет крыши, поэтому скамейка темная и мокрая после дождя, со множеством круглых следов от ведер и молочных бутылок.

Дом, на мой взгляд, чрезвычайно красив. Он оштукатурен и выбелен, у окон черные наличники и темные железные подоконники. «Он совсем не похож на деревянные лачуги индивидуальных застройщиков», – подумалось мне. Я решила, что дом построен из камня, только перегородка деревянная и с обеих сторон обмазана глиной. Единственной опорой служит огромная печь, которая тянется через весь дом. Когда-то здесь была пекарня и пивоварня большой усадьбы, которую теперь разделили на крестьянские дворы.

Со всех сторон дом окружает пустынная, мрачная равнина. Вдали виднеется темная полоска – Кольморден. Вокруг ни деревца. Только возле самого дома стоит старая яблоня, ствол которой в метре от земли разветвляется на три части.

Алая полоска на востоке становится все шире, вот-вот должно показаться солнце. Я во все глаза гляжу на небо сквозь голые ветви дерева и вдруг замечаю два яблока, чудом уцелевшие на самой макушке. Мои яблоки. В этом не может быть никакого сомнения. Как только надену будничное платье, непременно полезу за ними. А возле угла дома поникло несколько вялых ноготков, устоявших против октябрьских заморозков. Они тоже мои. Наконец-то у человека появилась хоть какая-то собственность! Мгновение я прислушиваюсь: ни звука, только каркают вороны да из дома доносятся голоса. Мать и Ольга все еще болтают.

Я не успела побывать на хуторе и знала только, что лошади, на которых мы приехали, были оттуда. Около дома начинается извилистая тропинка, потом она исчезает за косогором. Там, наверно, и хутор. Детских голосов не слышно. «Должно быть, еще слишком рано, – утешаю я себя. – Дети просто еще не встали». При этой мысли я тотчас чувствую свое превосходство над воображаемыми хуторскими ребятишками, потому что встала раньше их и приехала вчера в коляске с полстью.

Но оказалось, что на хуторе вовсе нет детей. Ни одного, кто годился бы мне в товарищи. В трех семьях хуторских батраков были дети, но мать сказала, что они грудные. А двое торпарей были уже такие старые, что их дети успели давно уехать в Америку. Я оказалась одна-одинешенька на всем хуторе, большом крестьянском хуторе. До соседнего поселка было далеко, а до школы еще дальше. Почти восемь километров. Ужасно далеко.

– Ну что ж. Ничего не поделаешь, – сказала мать.

Уже три месяца, как я перестала ходить в школу, и вот эта зима опять пропадет.

– Сможешь и здесь читать и писать, чтобы совсем не разучиться, – сказала мать.

Ни одного товарища для игр! Вместо этого я сама стала мамой. Не думайте, что мое материнство произвело сенсацию: просто я стала мамой Ольгиного ребенка.

Особой радости я не почувствовала, это была лишь печальная необходимость. Когда привезли паровую молотилку, всем взрослым пришлось идти на хутор. Ольге тоже. Грудного ребенка оставили на меня.

После переезда мать целую неделю днем и ночью возилась дома, по вечерам ей помогал отчим, и наконец комната стала очень уютной. Стены сверкали белизной, на печи красовались синие цветы: мать нарисовала их той самой синькой, которой синила шторы. На всех трех окнах висели шторы: на двух – длинные, а на третьем, ближайшем к плите, – короткая. Из упаковочных ящиков отчим смастерил скамейку и обил ее жестью.

– Для кухни длинная штора не годится, – объяснила мать.

Одна половина комнаты стала жилым помещением, другая – кухней. Здесь было почти так же красиво, как в комнате у Старой дороги, но все-таки…

Приведя комнату в порядок, мать пригласила Ольгу на чашку кофе. Я так напряженно ждала, понравится ли Ольге комната, что даже забыла о яблоках, вот уже целую неделю висевших на ветке, сопротивляясь морозу и моим попыткам их сбить. Наконец она пришла с малышом, завернутым поверх пеленок в старый мужской пиджак. На этот раз волосы у нее стянуты на затылке в огромный узел. На ней полинялая, но чистая рабочая блуза – видимо, мужская, – с обрезанными и подшитыми рукавами, старый заплатанный передник. Все стираное, но неглаженое.

Вошла она робко и неловко, едва осмеливаясь ступать по маминым половикам, ничего не говорила и только оглядывалась.

– Гедвиг, наверно, служила в богатых домах, – сказала она через некоторое время.

– Ничего подобного, – удивилась мать. – А почему ты спрашиваешь об этом? – Я хорошо видела, что мать знает, почему Ольга спрашивает, и, дрожа от любопытства, ждала, что же ответит Ольга. Наконец-то явилась восхищенная публика. Восторженная, не испорченная мирской суетой публика. Ни одна деталь не могла укрыться от глаз, привыкших к самой убогой обстановке, какую только можно себе представить. Ведь такую бедность, как в комнате у недавно вышедшей замуж Ольги, я не видала больше нигде, даже в Южном предместье.

Такую публику легко удовлетворить.

Больше всего поразили Ольгу цветы, нарисованные синькой на белой печи, и мальчик с лягушкой. От лягушки она просто не могла оторвать глаз. Мать не нашла поблизости ни одной ольхи – до леса было добрых двенадцать миль, – поэтому в вазах стояли сосновые ветки. Мать любила ольху – там, где она родилась, было большое ольховое болото. Она часто рассказывала мне про это болото. Лоси там были необычайно крупные, змеи – «ужасные»; там росло так много брусники, как ни на одном болоте в мире. Нужно было только отойти на несколько шагов от дома, чтобы за один час набрать полную корзину.

Ольховое болото навсегда осталось для меня символом неслыханного изобилия, местом, куда открыт доступ всем беднякам.

– Нет, в богатых домах я не служила, я работала только у крестьян. У меня еще до замужества родилась девочка, так что в богатых домах мне нечего было рассчитывать на работу.

Мать определенно сошла с ума. К чему она все это говорит? Мне показалось, что лицо у Ольги просияло и она сразу перестала быть безропотно-восторженной. «Девочка до замужества» – ведь именно этим постоянно кололи нам глаза «состоятельные». И вот теперь, когда нашелся наконец человек, думавший, что мы из «благородных», мать сразу же разболтала о «внебрачном ребенке», крестьянах и всем прочем.

– У вас здесь так же красиво, как там, на хуторе, – сказала Ольга. – Даже красивей, у них ведь нет таких картин.

Нет, я ошиблась, Ольга по-прежнему лежит во прахе. Пария, покорно склоняющаяся даже перед тенью брамина. Рядом с Ольгой мать в своем залатанном платье и перешитых обносках выглядела изысканной фру. На мне было платье, тоже переделанное из старого, надставленное, с заплатами на тех местах, где остались дырки от петель и карманов. Но это была настоящая роскошь по сравнению со старым, пропахшим хлевом и конюшней мужским пиджаком, в который был завернут несчастный ребенок Ольги, крошечный, весь в прыщах, с красными, гноящимися глазами.

Только самые бедные способны по-настоящему воскурить фимиам аристократизму. К нам весь этот аристократизм тоже не с неба свалился. Мать смотрела, как одеваются благородные, и по тем же фасонам перешивала платья, которые получала в домах помощи бедным. Вот почему мы были одеты не хуже других.

Но стоило матери испортить фигуру, как начинались приступы рвоты, разговоры о «фрекен с сумкой», и мы неудержимо катились вниз, к тому состоянию, в котором была теперь Ольга. Но нет, все-таки мать никогда не выглядела так ужасно. В старой мужской рубахе она никогда не ходила. Без сомнения, причина бедности – дети. То же самое сказала и Ольга.

– В городе всегда можно хоть как-то обернуться и чего-нибудь раздобыть, – сказала она так, словно вот-вот собиралась переехать в город.

– Угощайтесь, – пригласила мать. Ольга не отказывалась; она попыталась даже впихнуть немного кофе и хлеба в рот своего месячного ребенка.

– Он еще слишком мал для такой пищи, – заметила мать, – да и не нужно приучать его к кофе. Он начнет еще больше капризничать и совсем спать перестанет.

– Разве он вырастет на одних молочных помоях? – сказала Ольга. Но в этот момент малютка поперхнулся, весь посинел, даже не мог кричать и только тяжело, с присвистом дышал.

Мать взяла его на руки, перевернула лицом вниз, слегка похлопала через грязный пиджак по спине, и вот сверток заревел. Мне сразу показалось, что у нас стало уже не так уютно. Просто удивительно, как детский крик может испортить красивую комнату.

Ольга разволновалась, хотела взять свой «сверток» обратно, но мать села с ним около печки и, развернув пиджак, пощупала пеленки.

– Он мокрый, – сказала она.

– Да, но у меня нет других пеленок, – ответила Ольга, – они сохнут на печке.

Держа мальчика в одной руке и не обращая внимания на его неистовый крик, мать подошла к ящику, в который меня никогда не тянуло заглянуть. Я прекрасно знала, что там: несколько кофточек, рубашонок и чистые тряпки, вполне пригодные для того, чтобы завернуть в них дурно пахнущую живую куклу. Мать вытащила полный комплект чистого детского белья и совсем еще хорошее суконное одеяло, которое купила когда-то на бумажной фабрике.

– Лучше всего постоянно иметь это про запас, никогда ведь не знаешь, сколько будет детей, – сказала мать.

Чем дальше, тем все хуже и хуже. Вот мать наливает в тазик теплой воды. Ой, да она собирается в нашем тазу купать ребенка! А ведь в нем иногда мололи кофе!

Но в то же время меня разбирало любопытство. Я сидела как на иголках, готовая в любую минуту пуститься наутек, и смотрела, как мать разворачивает младенца, снимая одну за другой вонючие тряпки. Наконец на свет появилось маленькое жалкое тельце с содранной кожей и краснотой на спине и ножках. Вот ужас! Словно ошпаренный кипятком и такой худой – кожа да кости. Неужели матери приятно брать его в руки? Казалось, самой Ольге он не доставляет особой радости, и уж вовсе не материнская гордость блестела в ее глазах.

– Вся кожица у него слезла, – кротко сказала она. – Мне нечем его смазывать, а от картофельной муки становится только хуже.

– Ты, видно, очень редко меняешь пеленки, – сказала мать. – Но мы попробуем его вылечить, а то он никогда не даст тебе спать по ночам. А все потому, что он не умеет аккуратно есть, молоко у тебя все время течет и щиплет его, бедняжку.

Она снова поворачивает маленькое жалкое тельце лицом вниз.

– Нет, Ольга, так не годится, – говорит она и вытаскивает кусочек мыла, торчащий между маленькими ягодичками.

– У него запоры, и хозяин посоветовал лечить мылом, обычно это помогает.

Я смотрела, и настроение у меня все больше и больше портилось. Обо мне мать совершенно забыла. Я видела, как нежно и бережно берет она малютку и находит в этом удовольствие, хотя от него так скверно пахнет. Ведь прошло не многим более месяца с тех пор, как я в сопровождении Вальдемара ходила за «фрекен».

И вот теперь она держит на руках такое уродливое и гадкое существо, ну точь-в-точь как те близнецы, которых крысы притащили к фру, что жила в городе по соседству с моей теткой.

Вот мать опустила ребенка в таз с теплой водой, и я тотчас решила мыться впредь только в корыте для стирки. Впрочем, я уже не раз думала об этом, глядя, как отчим моет в тазу свои бритвенные принадлежности. Но то, что сейчас делала мать, было гораздо хуже. Окунать в наш таз этого вонючего ребенка! Мать просто спятила! А она, не обращая на меня ни малейшего внимания, плескала на малютку водой, да так, что брызги попадали на половик, а потом вытерла его моим чистым, только что выглаженным полотенцем.

День был окончательно испорчен. Обо мне совсем забыли. Ребенок уже не кричал и лежал совсем тихо, уставившись тусклыми глазенками в потолок.

– А ведь он очень славный, – сказала мать.

Тут уж я не выдержала и решительно протиснулась между матерью и деревянным ящиком, чтобы напомнить о своем существовании.

– Уйди прочь, Миа, не мешай, – сказала мать.

Мне пришлось убраться. Я покорилась, отошла, села на свой желудевый диван и принялась стучать ботинками по дереву.

– Постыдилась бы, Миа, ты ведь уже большая, – сказала мать, натягивая на ребенка рубашечку с кружевными манжетами и поверх нее фланелевую кофточку. Все новое. Все, что должен был носить ее собственный ребенок.

Фланелевую кофточку сшила бабушка. Надо будет рассказать ей, как мать распорядилась ее подарком.

– Теперь посмотрим, не найдется ли у нас чем полечить его кожицу, – сказала мать. – Ты сама можешь осенью собирать такую травку, Ольга, дома мы собирали ее очень много. Даже иногда продавали. Это – пыльца.

Ну еще бы, о ней Ольга слышала, но в здешних местах ее наверняка нет.

– Она растет повсюду, – тоном, не терпящим возражений, сказала мать, и Ольге пришлось согласиться.

Я хорошо знала, что матери пыльцу дала бабушка, но теперь выходило, будто мать сама собирала золотистую пудру, когда была еще совсем маленькая, для своих будущих детей. Право, взрослые не так уж правдивы. Они не прочь прихвастнуть. Даже мать. Теперь она, конечно, каждый день будет возиться с этим ребенком.

А он стал совсем другим, превратился в красивый, приятно благоухающий пакет, который мать протянула Ольге. Ольга поднялась, присела перед матерью, еще раз присела, взяла мать за руку и поблагодарила, потом снова присела и поблагодарила. Вся моя злость моментально исчезла.

– Таким красивым он никогда не был, – сказала Ольга, – он такой красивый, радость моя!

– Попробуй-ка, не хочет ли он пососать немного, – сказала мать. – А когда хозяин поедет в город, пусть достанет чесночного настоя. И не давай ему ничего, кроме грудного молока, тогда он сразу станет здоровым мальчиком. По крайней мере три месяца корми только грудью.

Ольга вытащила из-под синей блузы неопрятное мокрое полотенце, дала ребенку грудь, и обе женщины принялись болтать о всякой всячине. Я тихонько вышла.

Ребенку нужен чесночный настой, и непременно из города! Разве не годится тот сладкий настой, который подарила матери прежняя хозяйка? Крестьянин должен был купить настой в аптеке.

А на самой макушке дерева по-прежнему висят, насмешливо покачиваясь, два яблока. Бросить камень? Нельзя, очень уж близко от окон. Найти бы где-нибудь шест! Меня преследуют сплошные неудачи, я даже не могу достать два подмороженных яблока. Кругом пустынно и тихо. За что же приняться?

А тут еще мать…

Некоторое время я бесцельно брожу вокруг дома, потом вспоминаю, что не пила еще кофе, хотя должна была пить вместе с Ольгой. Обрадовавшись, я быстро бегу к дому. На крыльце, с корзиной в руке, стоит мать и громко зовет меня. Рядом, с ребенком на руках, Ольга. Она собирается идти к себе.

– Вечно ты где-то бегаешь! Иди-ка сюда! Живо отнеси кофе Альберту!

Вот все, что мне досталось. Даже булки не дали!

Я отправилась в путь.

– Не болтай там с ним много! – крикнула вслед мать.

Я не ответила. Мне хотелось сказать, что кофе могло постоять и до обеда, только крепче бы стало.

Но я промолчала.

Отчим возил с поля солому, и я ездила с ним до самого обеда, а потом мы вместе отправились домой, очень довольные друг другом. Мать уже начала беспокоиться и, когда я пришла, раздраженно спросила:

– Почему ты так долго не возвращалась?

– Это я ей разрешил, – сказал отчим. – Ей ведь совсем не с кем играть.

Так ей, матери, и надо.

Я никогда еще не видела, чтобы мать с отчимом жили в таком согласии, как в начале этой зимы. Даже в комнате у Старой дороги такого не было.

Ко мне он был так добр и внимателен, что я называла его только «папа» и совсем отучилась говорить «дядя». Чем было вызвано чудесное превращение отчима, я не знала. Бабушка ли тому причиной, или, может быть, полиция? Ведь когда мы жили в паточном домике, его разыскивала полиция. А еще я слышала, что ему здорово влетело от дяди за то, что он на весь город опозорил мамину родню. Но как бы там ни было, нам с матерью все это пошло на пользу, а когда мать начала доить коров и зарабатывать деньги, стало совсем хорошо.

Вечером того же дня, когда мать привела в порядок ребенка, в дверь постучали, и вошел муж Ольги.

Это был маленький мрачный мужчина, до того похожий на Ольгу, что они вполне могли бы сойти за брата и сестру. Такие же большие толстые губы, зубы совсем не видны под густыми усами, во рту – жвачка, к нижней губе прилипли табачные крошки.

– Входите, присаживайтесь, – немного удивленно говорит отчим; он смазывает маслом большую трещину на руке.

У отчима огромные некрасивые руки, вдоль и поперек покрытые трещинами, которые не заживают, даже когда он остается без работы и только пьянствует.

– Спасибо, я на минуту, – отвечает мужчина, но все же садится, а мать ставит перед ним чашку кофе.

Он озирается вокруг, совсем как это делала утром Ольга, но, видимо, комната не производит на него столь же сильного впечатления.

– У вас здесь уютно, – замечает он наконец.

– Да, мы тут немного почистили, – говорит отчим и шутит: – На ночь приходится затыкать носик кофейника от тараканов, а то как бы кофе не стал крепче, чем надо.