Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– И ты был хорош, сидел закатив глаза к небу.

Бабушка рассердилась, трижды сплюнула через левое плечо и объявила, что они оба осуждены на вечную гибель.

– Ничего не поделаешь, бабушка, будь что будет, мы тут помочь не можем. Но ведь я-то знаю соседей, потому зло и берет, когда они сидят воздев очи к небу. Лучше уж вели бы себя, как обычно. Вы – другое дело, бабушка, – добавила мать. – Вы и на самом деле верующая. Вы старый измученный человек, а под старость люди меняются, моя мать тоже стала набожной. Впрочем, в богадельне ничего другого не остается, – с горечью добавила она.

Жизнь снова вошла в обычную колею. Праздничные запасы были съедены. На столе опять появилась селедка и молочный суп. В воскресенье мы уже не получили масла, потому что бабушка, как и я, по утрам пила цельное молоко. Мать день ото дня мрачнела. Зарабатывала она всегда одинаково, подработать было негде, до ближайшей лавки – около трех километров, а кормить бабушку чем попало неудобно.

Снова потянулись серые будни. Опять появился мешок с тряпьем. Бабушка похвалила нашу работу, но даже не подумала заплатить за нарезанные и смотанные в клубки полоски материи, которую мать выпрашивала в домах, где прислуживала, а потом нарезала ножницами. Даже отчим помогал ей иногда в этой работе. Бабушка стала похожа на «состоятельных». А может быть, она решила, что мы сами стали «состоятельными»? Глядя на наше рождественское угощение, это вполне можно было подумать.

Когда натуральный кофе пришел к концу и на столе появился ржаной, бабушка выразила недовольство.

– Ничего не поделаешь, – сказала мать. – Если бы не собрание, кофе хватило бы на две недели.

Бабушка промолчала.

– Отчего это, Гедвиг, все дети, которых ты приживаешь с Альбертом, умирают? – спросила она вдруг на следующий день, когда мы с матерью сидели и нарезали лоскутья.

Мать бросила на нее предостерегающий взгляд, указав глазами в мою сторону, но старуха не обратила на это ни малейшего внимания.

– Не могу взять в толк, отчего это. У тебя ведь есть девочка, просто понять не могу, отчего другие умирают, раз один ребенок остался в живых.

– К чему эта болтовня? Вы что, боитесь, что ваш род угаснет? Что я могу поделать, если дети умирают? Вы сами, по-моему, три раза выходили замуж, а детей у вас вовсе не было, об этом вы забыли. От голода и не то еще бывает. Да и хорош отец из Альберта. Об этом можно бы не говорить при девочке, но Миа и не такое еще слышала за время, что мы живем с Альбертом. Вам, верно, кажется, что при детях можно болтать что угодно.

Швырнув ножницы на диван, мать встала и начала ходить взад и вперед по комнате. Я испугалась. Бабушка тоже. Мать ведь так страдала от бессмысленной необходимости рожать детей, обреченных на смерть. Она не выносила, когда кто-нибудь заговаривал об этом, а бабушка вдруг прямо так возьми и скажи.

– Впрочем, я даже рада, что дети умирают. Нечего сказать, хорошие задатки унаследовали бы они от Альберта. От отца, который всегда путается с другими и не дает тебе ни гроша, когда ты носишь его ребенка, – безжалостно продолжала мать.

Бабушка молитвенно сложила руки. Тогда мать пошла к двери.

– У меня нет никакой охоты молиться. Если, по-вашему, я такая грешница, можете уехать, я вас не держу. У вас есть Метельщица Мина и Ханна, дочь Альберта, они ждут вас в Вильбергене, – с горечью добавила она. Дверь захлопнулась.

Я плакала, сидя на диване. Бабушка тоже. Мы сидели и плакали вдвоем.

– И зачем только я это сказала, – рыдала бабушка.

– Да, бабушка, зачем? Мама столько плакала, – рыдала я. – Мама вовсе не грешница, она такая хорошая. Если не веришь, спроси у Ольги.

– Конечно, хорошая, это все знают, она лучше всех. И зачем только я сказала? Господи Иисусе, прости мое прегрешение!

Бабушка принялась молиться. А я стала ходить взад и вперед по комнате, как только что делала мать, отталкивая попадавшиеся мне под ноги свертки лоскутьев.

– Перестань молиться, бабушка, это гадко, очень гадко, когда молятся вслух, ты молись тихонько вечером, как я, не молись вслух. Это так противно.

Мать назвала имя Ханны, и мне страстно захотелось увидеть подругу, я просто не могла вынести бабушкиной молитвы. Я никогда не верила, что Ханна – дочь моего отчима, для этого она была слишком хороша.

Бабушка замолчала. Она сидела на диване, и слезы катились по ее старческим щекам. Но я была неумолима, я не выносила, когда люди молятся вслух.

Отправившись за матерью, я нашла ее у Ольги. У обеих были серьезные лица. Ольга отстирала занавеску и снова повесила ее на окно. Она выскоблила и вымыла пол в комнате и все время, пока бабушка жила у нас, покорно продолжала носить платье, которое ей подарила мать. Правда, стараниями малыша платье это уже приобрело довольно заношенный вид.

– Подумать только, она стала богомольной на старости лет. Вот и разбери этих стариков… Если Миа присмотрит за малышом, я сбегаю в лавку. Может, мне дадут в долг немного сахару и кофе, я скажу, что это для вас, мне они в долг не верят, а вам поверят, они думают, что у вас есть деньги. Это все потому, что Стенман такой чистый и нарядный.

Мать не могла удержаться от улыбки.

– Ну что ж, пусть думают, если хотят. У меня и в самом деле есть две кроны, только я боюсь их тратить. Боюсь остаться совсем без денег, мало ли что может случиться, – сказала она.

До сих пор не могу понять, для чего она берегла эти две кроны. Может, чтобы заплатить доктору, если понадобится. Но доктор берет пять крон.

– Как только Карлберг придет, я схожу в лавку. Ты увидишь, у нас в два счета запахнет кофе, и твоя свекровь перестанет ворчать.

– Пойдем, мама. Бабушка так расстроилась, она сидит и плачет.

Мать устало взглянула на меня, но поднялась и пошла.

– Прости меня ради Христа, Гедвиг, я не должна была так говорить.

– Я прощаю вас без всякого Христа, если тут есть за что прощать. Вы сами должны понимать, не моя вина, что дети умирают. Пока я здорова, никто из моих близких не голодает и не живет в грязи. Я-то забочусь о своем доме, – с ударением сказала мать.

Я решила, что мать дерзит бабушке.

Мать помолчала немного, бабушка по-прежнему сидела с несчастным видом.

– А теперь скажите, собираетесь ли вы купить у меня лоскутья? Мы трудились целую зиму, мне нужно подработать, вы сами знаете, каково жить в деревне, а Альберт и не думает экономить, тратит все, что попадает к нему в руки. Если вам лоскутья не нужны, здесь есть старушка, которая их купит. Самой мне шить негде, хотя это было бы очень кстати, – заявила мать, не обращая внимания на то, что бабушка еще не успокоилась.

– Старушка? – повторила бабушка. Подбородок у нее дрожал. – Ты хочешь продать их старушке? Милая Гедда…

Когда бабушка волновалась, она всегда называла мать «Геддой». Отчим говорил «Гедда», когда заводил очередную любовницу. Тогда «Гедвиг» исчезала, и появлялась будничная «Гедда». Так могли звать какую-нибудь деревенскую бабу: какая-то там Гедда, которая прислуживает, стирает, убирает и время от времени родит детей. Бабушка, правда, считала, что «Гедда» на слух как-то привычнее, чем Гедвиг, но все-таки говорила «Гедда» только по рассеянности, потому что мать не любила, когда ее так называли.

– Милая Гедда, какая старушка? Я же сказала, что сама возьму тряпки.

– Значит, вы их купите, – упрямо повторила мать.

Старуха поплелась за своей сумкой, напоминавшей по виду маленький чемодан, и вынула оттуда десятикроновую бумажку.

– Возьми, Гедда. – Ее узловатые руки тряслись, точно ей было противно притрагиваться к деньгам. – Возьми, Гедда. Да приидет скорей царствие Иисуса, да избавит нас от греховных денег, да настанет день, когда мы будем помогать друг другу, как сестры… Возьми же их.

– Здесь слишком много, бабушка, но я отработаю, – сказала мать и, взяв бабушку за руку, поблагодарила ее. – Только не стоит из-за этого называть меня Геддой. Без денег не обойдешься, бабушка, даже если на земле станет чуточку легче жить. В ожидании лучших времен без них не проживешь. Лавочнику мало имени божьего, ему надо еще кое-что.

Видно, мать очень рассердилась: никогда прежде она не говорила с бабушкой так сурово.

Ольга отправилась в лавку, захватив десятикроновую бумажку. Благодаря этой внушительной бумажке ей удалось взять продукты в долг и для своей семьи. Как она и обещала, по дому мгновенно распространился запах кофе. Но мать не повеселела. Я понимала, что ей не по душе тот способ, каким она получила деньги у бабушки.

Бабушка сидела на диване и молча нарезала лоскутья большими ножницами для стрижки шерсти, взятыми у хозяина. Узловатые пальцы бабушки не проходили в кольца обыкновенных ножниц.

Мать поджарила на плите кофейные зерна, и мы выпили по чашке чудесного натурального кофе, а потом я отнесла большую бутыль кофе отчиму и Карлбергу, которые веяли зерно на гумне.

Бабушка прожила у нас целую неделю после Нового года. Каждый вечер она пела псалом и читала молитву.

Она во что бы то ни стало хотела молиться на коленях, но ей было не под силу опускаться на пол и потом подниматься самой, – отчиму приходилось ей помогать. Поэтому она становилась на колени только в тех случаях, когда отчим бывал дома, а он не осмеливался отказать ей в помощи.

– Преклони свои колена перед господом, Альберт, – часто говорила бабушка.

Мне и матери она не решалась это предлагать с того дня, как я попросила ее не молиться вслух, а мать заявила, что бабушка не должна называть ее Геддой.

Отчим тоже никогда не становился на колени. Я чувствовала, что бабушка сердится на нас с матерью. Ей, видимо, хотелось, чтобы мы выходили из комнаты, так как она считала, что, не будь нас, Альберт бы ее послушал. Мать тоже так думала.

– Не стоит мешать им, – сказала однажды мать, когда мы были с ней в дровяном сарае.

Но в один прекрасный день, когда мать доила коров в хозяйском хлеву, а отчим ушел на конюшню, я рассказала бабушке про обитателей кольморденской хижины и про странствия Христианина.

– Ах, бабушка, если бы ты знала, какой красивый у них отец. Он похож… Он похож на Аладина.

– Кто такой Аладин?

– Это такой человек, у него была лампа, он ее потер, тогда появился дух и исполнил все его желания.

– Значит, Аладин был колдун, а тот, кто читает о Христе, не может быть колдуном.

– Он читал не о Христе, а о Христианине. Человек, который странствовал, назывался Христианином, и он поехал в долину отчаяния. Об этом должно быть написано в библии, только я никак не могу найти.

Бабушка долго молчала задумавшись.

– Ты прочла всю библию?

– Нет, не всю. Дя… то есть папа и мама сердятся, когда я читаю библию.

– Сердятся? Бедное дитя! Что же ты раньше мне не сказала? Бедное, бедное дитя! А не говорил тебе этот человек, где сказано в библии о странствиях Христианина? Может быть, это апостол Павел?

– Нет, это не Павел, про него я читала, он такой скучный.

– Да простит тебя бог, дитя, он ведь любимый ученик господа нашего.

– А откуда ты это знаешь, бабушка? Где написано, что он его любимый ученик?

– Так ведь… так ведь он был язычником, а потом обратился.

– А я однажды дала на язычников пять эре.

– Павел был не такой язычник. Ему было очень трудно спастись, потому что он поклонялся другим богам.

– У этих язычников тоже были другие боги. Учительница рассказывала, что у них деревянные идолы и живут они в Китае, в Африке и в разных других местах.

– Где их только нет, – вздохнула бабушка и снова задумалась.

– Ты читала Откровение Святого Иоанна?

– Нет, а разве об этом есть в библии?

– Ну, конечно, дай мне библию, я тебе покажу. Наверное, там как раз и написано о странствиях Христианина, потому что эту книгу очень трудно понять.

Я достала библию. И с этого дня все время, пока бабушка оставалась у нас, восьмилинейная лампа неизменно горела в те часы, когда мать уходила доить коров. Бабушка подсаживалась поближе к лампе и открывала библию.

Я показывала главы, которые уже прочла, и призналась, что не могла одолеть книги Чисел.

– Значит, ты не знаешь родословия Иисуса, – сказала бабушка.

Я промолчала. Родословие Иисуса меня совершенно не интересовало. Я хотела узнать побольше о странствиях Христианина.

– А книгу Иова ты читала?

– Да, но это скучно, и пророки все такие злые, а Навуходоносор ел траву, а Даниил овощи, и стал толстый и жирный, а этот, который сидел в печке, мама думает, что он намазался чем-то и поэтому огонь его не тронул.

– Дитя мое! В библии надо искать бога! Пожалуй, твоя мать в самом деле права, тебе незачем читать библию.

– Бабушка, милая, я буду думать о боге. Прочти мне про Иоанна. Бабушка, дорогая, не говори маме, что мне нельзя это читать: она хочет выбросить библию. Бабушка, я буду молиться каждый вечер.

«Ангел сходит в наш чертог, три златых свечи зажег, книга божия в руках, имя божие на устах, усни с именем божиим на устах», – торжественно продекламировала я для вящей убедительности.

– А ты обещаешь становиться на колени и читать молитву вслух?

– Мама рассердится, она говорит, что кто молится вслух при других, только представляется нарочно. Она говорит, что, если ты несчастлив и не умеешь молиться про себя, ты должен уйти куда-нибудь и там громко воззвать к богу.

Вид у бабушки был расстроенный. В сенях послышались шаги, и она с не меньшей поспешностью, чем я, упрятала библию на место. Вошли мать с отчимом.

Когда мы поели кашу из ржаной муки и запили ее молоком – любимым лакомством бабушки, – отчим помог старухе стать на колени с таким видом, точно спускал на землю огромную тяжесть. Мать тоже казалась угрюмой. Я нашла, что у них слишком уж сердитый вид, и во мне проснулся дух противоречия. Мне вдруг стало жаль бабушку. Я подошла к стулу, на который она уронила скрещенные руки, и, упав на колени возле старухи, громко и раздельно прочла вечернюю молитву, не думая, конечно, ни о том, будет ли моя молитва услышана, ни о самом боге, а просто желая показать, что я на стороне бабушки. Бабушка испуганно посмотрела на меня и перестала молиться.

Ни мать, ни отчим не произнесли ни слова. Они сидели, точно два деревянных идола, не обращая внимания ни на меня, ни на бабушку. Вид у них был очень странный.

Только ложась в постель, бабушка сказала дрожащим голосом:

– Я не просила девочку, она сама.

Отчим хотел что-то ответить, но мать бросила на него предостерегающий взгляд. Я решила, что они ведут себя глупо, но испугалась. Ну что страшного я сделала? Я ведь знала, что мать иногда молится, я слышала, как она шепчет что-то про себя, но после молитвы лицо ее всегда мрачнело, точно она раскаивалась в том, что молилась, точно она чувствовала себя униженной или жалела о потерянном времени. Но мне она часто говорила, что я должна читать вечернюю молитву.

– По крайней мере это заставит тебя думать о другом, – добавляла она.

Не знаю, что она при этом имела в виду, потому что вообще она никогда не объясняла, чем, по ее мнению, заняты мои мысли.

Я часто молилась, придумывая для молитвы собственные слова.

– Ты не молишься, а попрошайничаешь, – говорила мать. – Смотри, не стань попрошайкой. Это, видно, у нас в роду – твоя прабабка, а моя бабушка, ходила по приходу с нищенской сумой, хоть и была замужем за крестьянином. С ней ничего нельзя было поделать. Такая у нее была привычка, потому что в жилах ее текла цыганская кровь. Никогда не попрошайничай, у тебя нет в этом никакой нужды. И особенно остерегайся попрошайничать у бога.

Мне очень нравилось, когда мать так говорила. Я могла бы слушать ее часами, но она не любила много разговаривать.

– Слышишь, что я говорю? Заруби себе на носу. – Эти интересные слова она говорила только тогда, когда бывала стройной и ловкой.

А теперь они с отчимом сидели и молчали.

Но я ведь не попрошайничала, я просто прочла обыкновенную вечернюю молитву.

Бабушка легла, отчим тоже разделся, молча вынес в сени свои носки, от которых шел всегда отвратительный запах, и улегся на диван. Но мать расхаживала по комнате, точно злой дух. Я чувствовала, что это неспроста: что-то случилось. Я не решалась раздеться, меня знобило, и все плыло перед глазами. Что-то случилось, – дело не в том, что я стала на колени подле бабушки, совсем не в том.

Наконец мать села у бабушкиной кровати.

– Как вы себя чувствуете, бабушка? Наверно, по ночам боли усиливаются? – ласково спросила она.

– Боли меня не оставляют, но бог поможет мне их перенести.

Мать помолчала. Я сидела в напряженном ожидании на матраце, постланном на полу. Вот сейчас оно случится. Но что? Громовой удар, что-то страшное, я это предчувствовала.

– Бабушка, а кто присматривает за домом, пока вы живете у нас?

– Метельщица Мина обещала мне заходить раз в день, я… я ей за это заплатила. Я хочу жить в мире со всеми, Гедвиг, я больше на нее не сержусь.

– За что же вам сердиться на нее, бабушка? Она больше нашего хлебнула горя.

Я почувствовала, что голос матери опять стал суровым, но мне так хотелось послушать о матери Ханны, что я не обратила на это внимания.

– Ханна тоже с нею, бабушка? Как она теперь выглядит? Вытянулась, наверное? А отросли у нее волосы? А платья нового ей не сшили?

– Нет, Ханна с ней не живет. Мать отдала ее в крестьянскую семью где-то здесь, в Викбуланде.

Голос бабушки звучал устало, у матери было расстроенное лицо. Сидя на кровати, она смотрела на старуху и о чем-то размышляла. Но теперь я думала только об одном: Ханна у крестьянина. Я вспомнила Альвара.

– Сегодня хозяину звонили по телефону, – сказала мать.

Бабушка молчала. Мать ждала какого-нибудь вопроса, но она продолжала молчать.

– По телефону сказали, что дедушка очень болен. Они хотят, чтобы вы вернулись домой.

Бабушка несколько раз глубоко вздохнула, ее вздохи странно прозвучали в тишине комнаты. Отчим тоже лежал тихо, словно совсем перестал дышать.

– Это, наверное, почки? Он всегда страдал почками, – тихо сказала бабушка.

– Они ничего не сказали, только просили, чтобы вы приехали как можно скорей.

– А кто звонил?

– Управляющий усадьбой, он звонил из Норчёпинга.

Больше бабушка ни о чем не спросила. Она не молилась, не вздыхала, не поминала имя божье, она молчала.

– Мы все устроим так, чтобы вы смогли завтра уехать домой, бабушка. Альберт отпросился у хозяина. Он поедет с вами. Если бы у меня были ботинки, я бы тоже поехала, дома вам понадобится помощь.

Старуха не отвечала.

– Не горюйте, бабушка. Мы сделаем, что можно, но ведь дедушка уже очень стар.

– Я знаю, Гедвиг. А теперь ложись, у тебя и так много забот. – И бабушка повернулась лицом к стене.

Мать и отчим многозначительно переглянулись и покачали головой – получилась целая пантомима. Мать разделась. Я тоже начала потихоньку раздеваться.

Хотя наступила зима, у меня не было другой обуви, кроме полуботинок, и чтобы я могла почаще бывать на улице, мать натягивала мне поверх полуботинок старые, заштопанные носки отчима. К вечеру носки промокали, и мне с трудом удавалось стянуть их с ног. Я пыхтела и тужилась, стаскивая носки, а мать стояла в рубашке посреди комнаты и нетерпеливо ждала, чтобы погасить лампу.

Она подошла ко мне, помогла разуться, подоткнула одеяло, погладила меня по голове и, пожелав спокойной ночи, задула лампу; потом легла рядом с отчимом на диван. Оба они молчали, но я чувствовала, что они не спят. Я тоже не могла заснуть. Я понимала, что в нашей жизни произошла какая-то перемена. Я видела это по лицу матери, которое вдруг стало отчужденным. Такое выражение появлялось у матери всегда, когда почва уходила у нее из-под ног.

– Скажи правду, Гедвиг, мой муж умер? – послышался в темноте голос бабушки.

Мать ответила не сразу.

– Можешь не говорить, я и сама знаю, что умер.

– Да, бабушка, он умер, но я думала, что лучше сказать об этом утром, чтобы вы спокойно поспали ночью.

Я слышала, как мать села на диване.

– Лежи, Гедвиг, не надо зажигать свет, – сказала бабушка.

Мать снова улеглась. Опять воцарилось молчание.

Казалось, воздух в комнате был насыщен думами, страхом, беспокойством. Мрак был непроницаем. На окнах висели шторы; в январской темноте я не могла различить рисунок, но знала, что девочка в красивых деревянных башмаках с полными ведрами на плече продолжала свой бесконечный путь через мостик.

– Миа замерзнет на полу, пусть лучше ляжет со мной, – послышался снова голос бабушки.

Мать встала, зажгла лампу, натянула юбку.

Бабушка села на кровати. Теперь, когда на ней не было платья, она казалась маленькой, сморщенной старушкой. Тоненькая черная косичка свисала на морщинистую шею, но глаза были сухи, только нос как-то особенно заострился, и в лице не осталось ни кровинки.

Мать немного раздвинула кровать и перенесла туда мое белье. Я ждала и мерзла. Вдруг я увидела, что мать обняла бабушку. Не говоря ни слова, она прижала бабушку к груди, и та уткнулась лицом ей в плечо. Обе молчали. Лежавший на низком диване отчим ничего не видел, потому что ему мешал стол. Я вся дрожала от холода, но старалась не стучать зубами. Я не хотела мешать, я знала, что не должна мешать. Мать была всегда очень сдержанна в своих чувствах. Узловатая рука бабушки лежала на плече матери. Она казалась такой ужасно старой на белой, молодой руке матери. Мне стало бесконечно жаль эту старую руку. Увидев эту изуродованную, больную руку на белом плече матери и жидкие черные волосы рядом со светлой, толстой материнской косой, упавшей ей на грудь, я вдруг поняла, что бывает такое горе, когда ничем нельзя помочь, ничего нельзя сделать.

Мать что-то шепнула бабушке, и старуха опустилась на кровать. Я легла возле нее и обвила ее рукой, как это только что делала мать. Мать потушила лампу.

– Постарайтесь уснуть, бабушка.

– Верно, мать, постарайся вздремнуть немного, – сказал отчим своим рокочущим басом так ласково, как только мог. Я придвинулась к бабушке и обняла ее крепко-крепко.

– Спасибо, – тихо сказала она, – спасибо. Теперь старухи из Вильбергена начнут чесать языки.

– Что нам за дело до них, – ответила мать.

– Пусть только попробуют, – добавил отчим.

Теперь к нам снова вернулась прежняя бабушка. Нет, она совсем не была попрошайкой. Она не попрошайничала, когда пришло горе. Она боялась сплетен, но знала, что молитвы против сплетен не помогут. Она не стала читать молитву вслух, но всю ночь не сомкнула глаз. Я часто просыпалась, потому что мне передалось ее беспокойство.

На следующее утро бабушка с отчимом собрались в дорогу. Перед отъездом бабушка спорола ленту со своей шапки.

– Я не могу ходить с красной лентой, потеряв лучшего в мире мужа. Лучшего из моих трех мужей, – добавила она прежним независимым тоном.

Карлберг сидел на козлах. Уши у него мерзли, потому что шапку на этот раз должен был надеть сам отчим.

– Я пришлю с Альбертом новые ботинки, чтобы ты могла приехать на похороны, потому что хозяин не отпустит вас обоих сразу, – сказала бабушка матери. Больше она не сказала ничего, и лошади понеслись прочь от беленького домика на равнине.