Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Она хорошенько вымыла мне лицо, осторожно вытерла его и повернулась к классу:

– Я не думала, что этим кончится, но вы же видите, дети, какая Миа непослушная. У меня просто терпение лопается.

И тоже заплакала. Тут уж мои слезы сразу высохли. Я уселась на свое место, высоко задрав распухший нос, и не уронила больше ни одной слезинки. Фрекен продолжала плакать, а девочки укоризненно глядели на меня. Тогда я встала:

– Я ничего не расскажу маме, я скажу, что упала и расшибла нос.

Я думала, что она испугается. Но я ошиблась: ей не было дела до моей матери – она боялась общественного мнения. Встав со стула, она сказала, что я могу говорить матери все что мне вздумается, но, если я не буду впредь вести себя как следует, мне придется расстаться со школой. После этого случая она уже не скрывала своей ненависти ко мне.

На одном из уроков рукоделия, как раз накануне переезда, я подошла к фрекен и попросила ее помочь мне вывязать пятку. В школе это делали совсем не так, как учила меня мать. Взяв чулок, фрекен начала спускать петли. Я нагнулась, чтобы лучше видеть, как она это делает, и нечаянно коснулась маленького пучка волос на ее затылке.

– Как тебе не стыдно! – закричала она. – Отойди от меня!

Оставив у нее чулок, я вернулась на свою скамью.

– Подойди сюда и посмотри, как надо делать!

Я поднялась и снова подошла к фрекен. Остальные девочки усердно занимались своей работой.

– Что ты натворила со спицей? – спрашивает вдруг фрекен и вытаскивает из петель одну спицу.

– Ничего.

– Она вся в зазубринах. Смотри, как разлохматилась нитка, разве можно из такой вязать чулок?

Она показывает мне спицу, на ней действительно глубокая царапина. Я вспоминаю, что еще на предыдущем уроке петли цеплялись за эту спицу, но мне и в голову не пришло тогда посмотреть, в чем дело.

– Говори! Что ты сделала со спицей?

Я молчу, потому что ничего с ней не делала.

– Я отвечаю перед фабричной конторой за сохранность вещей, выданных нам для рукоделия. Научишься ли ты когда-нибудь говорить правду? Я с самого начала поняла, какое ты чудовище, – захлебываясь, говорит учительница, багровые пятна, расползаясь по шее, переходят на подбородок.

Меня оставили после уроков. Учительнице не удалось вытянуть из меня ни одного слова, даже лжи. Я не знала, что сказать, я не знала, что случилось со спицей. Спица стоила от силы два эре, но я была в отчаянии. Учительница запретила мне вязать чулок до тех пор, покуда я не сознаюсь, после чего мне дадут новую спицу. Я совсем растерялась, все произошло так неожиданно. Если б только я могла сочинить что-нибудь или хотя бы просто сказать, что испортила спицу, но я не могла придумать, как это случилось. Я понимала, что должна в свое оправдание объяснить, как испортила спицу, но, видно, в тот день находчивость изменила мне.

Ушла я из школы, когда совсем стемнело.

А дома все было перевернуто вверх дном. Ни мать с красным от слез лицом, ни расстроенный и жалкий отчим не обратили внимания на то, как поздно я пришла. Если бы я совсем не вернулась домой, они бы и этого не заметили. Мать, видно, забыла даже, что я не обедала, и налила мне только немного кофе.

Отчим прижил ребенка с какой-то женщиной из нашего же поселка; у нее он проводил все свободное время, а она, зная, что отчим женат, не придумала ничего лучшего, как подать на него в суд. А законы того времени гласили, что мать ребенка не может получить пособие от отца, если он женат на другой женщине.

Как раз в тот день принесли судебную повестку, и мать, не подозревавшая об этой истории, едва не сошла с ума.

Да, это был сущий ад! Моя тихая мать отпускала отчиму оплеуху за оплеухой, он отвечал ей тем же. Прибежали соседи и разняли их, но мать, потеряв свое обычное уважение к соседям, попросту выгнала их из комнаты, не стесняясь в выражениях.

– Хвастливые обезьяны! Грязнули! Пошли вон! – вне себя от ярости кричала она.

В тот же день о скандале знал весь фабричный поселок.

На суд вместо матери пошел ее брат, и оба преступных любовника – отчим и бедная женщина, имевшая уже четверых незаконнорожденных детей, – были рады, что хоть не угодили в тюрьму.

– Тебя-то следовало посадить, – заявила мать отчиму. – Скажи спасибо Альме, что избавился от тюрьмы. Я работала с ней и знаю, как ей трудно приходится. Но если ты будешь продолжать в том же духе, кончишь больницей! И уж придется тебе там поваляться! Слышишь?

– И это говорит моя жена! – воскликнул отчим, которому ничего не стоило прикинуться несчастным, когда это было необходимо.

– Да, это говорит твоя жена, – решительно повторила мать. – Подумай о том, как ты поведешь свою «благородную» тетушку, ту самую, что сидит чуть ли не на одном стуле и уж во всяком случае на одном стульчаке с женой священника, и всю свою милую родню к Альме в Южное предместье, где она живет теперь со своими детьми, – ей ведь пришлось уйти с фабрики, – и покажешь им своего последнего ребенка. Думаю, это будет полезно вам всем.

Отчим сдался и замолчал, а мать высказала ему все, что накипело у нее на душе.

На другой день мать отправилась в город за ребенком, которому исполнилось уже полгода. Но малышка не осталась у нас, потому что, как только отчим ее увидел, он стал кричать и ругаться, словно сумасшедший, опять сбежались соседи, и матери пришлось отнести девочку обратно.

Тем временем история с учительницей шла своим чередом.

Чулочная спица не давала ей покоя. Мне пришлось смириться и стать послушной. Фрекен тиранила меня целую неделю. Во время уроков я должна была стоять возле ее стола, и каждую перемену она заставляла учеников кричать хором: «Скажи правду! Скажи правду!»

Я не ела, не спала, а дома продолжались скандалы из-за суда и незаконного ребенка, и меня совсем не замечали. Каждый день я с радостью убегала от домашних ссор в школу, надеясь, что учительница забудет наконец про спицу. Но не тут-то было! Мне по-прежнему приходилось подниматься со скамьи и стоять возле ее стола.

– Признайся, и мы начнем читать утреннюю молитву!

Я молчала.

– Ну, раз так, ты не смеешь молиться с нами! Незачем тебе и складывать руки!

Ребят начало разбирать любопытство. Что же я в конце концов сделала со спицей? Может, уколола ею кота? Или взрослого человека? Они никак не могли понять, почему из-за простой спицы поднялся такой шум. Должно быть, здесь пахнет по меньшей мере покушением на убийство! А я не спешила объяснить, в чем дело, я только молчала, а дома по ночам плакала на своем диване. Тем временем в школу проникли слухи о незаконном ребенке отчима. Как-то раз на этой страшной неделе, когда я, по обыкновению, сидела во время перемены в классе, одна из девочек просунула в дверь голову и сказала ехидным тоном:

– А завтра ты останешься дома и будешь нянчить свою сестру.

Это была Анна, дочь мастера. У нее еще не выпали молочные зубы, они торчали во рту, как маленькие лопаточки; волосы ее были взъерошены. Сбоку на красной ленте висела вышитая даларнская сумочка для носового платка. Я всегда завидовала Анне, потому что у нее была эта сумка. У меня ведь такой никогда не будет. Эти красивые сумки носили почти все девочки – разумеется, если у их родителей хватало денег. Такие же сумочки были у мартышек бродячего шарманщика. Они висели прямо на черной шерсти. Мне показалось, что зубастая Анна, строившая мне в дверях гримасы, похожа на чертову мартышку.

К вечеру во рту у Анны недоставало двух передних зубов, с лентой, на которой висела сумка, было раз и навсегда покончено, а сама сумка, после того как я втоптала ее в дорожную колею, была вся перепачкана грязью и глиной.

На следующий день учительнице пришла в голову новая мысль.

К тому времени я совершенно отупела, не отвечала на вопросы, а как только кто-нибудь из ребят подходил близко, сжимала кулаки и, грозилась поколотить. Анна уже больше не решалась сплетничать – боялась, что я изобью ее еще сильнее.

Когда уроки кончились, учительница подозвала меня. Наверно, она, так же как и я, устала от бесконечной истории со спицей. Бывает, что мелочные люди устают от самих себя. А может быть, она поняла, что ей так никогда и не удастся достойно выпутаться из этой истории, если она наконец не сломит моего упорства и не заставит отвечать на ее вопросы. По-видимому, фрекен твердо решила покончить с этим делом. Она торопливо выпроваживала учеников домой, а те сгорали от любопытства и были уверены, что я получу хорошую взбучку.

Учительница даже вышла посмотреть, все ли ушли.

– Почему ты до сих пор здесь? Отправляйся домой! – услышала я.

– Не бейте ее! – Это был Альвар, и по голосу я поняла, как он напуган.

– Фу ты, – недовольно фыркнула учительница.

– Не бейте ее, я достану новую спицу! – крикнул он высоким, звонким голосом.

– Ничего ей не будет, я хочу только поговорить с ней об одном деле. Иди домой! – Фрекен еще долго стояла в сенях, дожидаясь, пока уйдет Альвар.

Неожиданное заступничество Альвара нисколько меня не обрадовало. Едва ли можно было рассчитывать на помощь больного и оборванного малыша. Вот если бы на его месте был кто-нибудь из «благородных» детей! Но, откровенно говоря, мне было все равно. Спица! Что бы такое соврать про спицу? Как все это противно, – кажется, именно так я тогда подумала. Я уже знала, что такое ложь: это когда я купила леденцов на последние пять эре, которые мать дала на дрожжи, а потом пришла домой и наврала ей. Но спица меня смущала. Все это так глупо, что даже и соврать нечего. Все равно что признаться, будто ты утащил единственную крошку хлеба у цыпленка, – да, да, это почти то же самое.

Войдя в класс, учительница подошла прямо ко мне.

Чулок со злосчастной спицей лежал на самом виду. Она вынула из стола большой острый нож, и я слегка вздрогнула. Но тут же успокоилась. Чему быть, того не миновать, и если мне отрежут голову – это в конце концов не так уж страшно: дома вечно скандалы, здесь – и того хуже.

– Ты положила спицу вот так на стол… – начала фрекен и вытащила спицу из петель.

Тут я впервые заговорила.

– Теперь и чулок испорчен! – крикнула я. – Он же весь распустится!

Это окончательно смутило фрекен. Кто бы мог подумать, что ребенок окажется такой бестией? После целой недели мучений она ожидала от меня покорности. Но вот она постепенно успокоилась, а я замерла, ожидая порки или удара ножом.

– Я вдену спицу обратно и подниму петли, которые спустятся, – сказала она тихо. – Ты положила спицу на стол и нечаянно искромсала ее ножом, который взяла у матери. Может быть, ты забыла об этом? – умоляюще добавила она.

– У мамы никогда не было такого ножа, – упрямо сказала я, но в эту секунду в голове у меня что-то прояснилось.

– Ну, попытайся, вспомни! – учительница говорила тихим хриплым голосом.

Довольно долго я молчала.

– Да, так оно и было, – вымолвила я наконец.

Тогда она влепила мне две здоровенных пощечины, и впервые за всю эту неделю я ушла домой засветло. Была уже середина апреля.

Мать была дома одна, заплаканная и жалкая. Я тоже пришла заплаканная и жалкая.

– Ну вот и хорошо, – сказала мать. – Его уволили, в теперь мы сможем уехать отсюда.

Потом она внимательно взглянула на меня.

– Ты больна? Боже мой, детка, у тебя, наверное, корь!

Я упала в обморок и несколько дней после этого прохворала. У меня повысилась температура, болела голова, а перед глазами все время плясали спицы, ножи и сумочки с яркими розами.

В тот же вечер эту историю услышал отчим. Он тотчас же взялся за дело. Ему-то известен был виновник, потому что он сам сделал зазубрину на спице, когда скреплял жестью свою трубку. Необходимо рассказать об этом фрекен, да так, чтобы она надолго запомнила. Он стал очень ласков со мною, жалел меня, обещал полное прощение. Ведь это можно хоть как-то поправить. Вот с младенцем, который появился на свет совсем некстати и теперь упорно требовал отца, – тут уж как ни крути, а ничего не попишешь. Закон на стороне отчима, хотя в законе ничего не сказано о том, как ему помириться с моей матерью и чем кормить ребенка. Но оба, и мать и отчим, устали от нищеты – уж с этим ничего не поделаешь. И если даже удастся раздобыть денег, чтобы уладить экономическую сторону вопроса, то уж моральную сторону в таких делах невозможно ни уладить, ни выяснить.

Мать понимала, конечно, что спица – только удобный повод, но ничего не сказала, когда отчим побежал сломя голову к учительнице.

Вернулся он домой, сияя от удовольствия.

– Ах, ах, ах! Учительница так огорчена, так огорчена. – Она угостила его кофе (взрослые всегда утверждали, что отчим очень недурен собой), и еще она плакала. Чулок он принес с собой; кроме того, фрекен послала мне пряников и просит у меня прощения!

Мать только фыркнула – ведь мне все равно не придется ходить в эту школу. Пряников я есть не стала.

Так закончилось мое знакомство с первой учительницей.

Эта история имела и свою хорошую сторону: в тот вечер дома было тихо. А скоро мы переедем, и я пойду в новую школу. Я решила никогда не учить в школе уроков.

3

Новая учительница славилась своей строгостью. Школа была расположена в местечке Хольмстад, в полумиле от Норчёпинга. Отчим устроился работать землекопом на соседнем хуторе. Примерно в миле от хутора находилась бумажная фабрика.

В школе учились дети грузчиков, батраков, приютские сироты, а также несколько мальчиков и девочек из состоятельных семей.

«Несостоятельных» было так много, что «благородным» приходилось подлаживаться к нам. Для меня, которая так долго была затравленным волчонком, это чувство превосходства над девочками с кружевными воротничками и розовыми даларнскими сумками было особенно приятно. Хольмстадские мальчишки были оборванные, истощенные и бледные, но не такие серьезные, как Альвар. Они овладели трудной наукой сплоченности, помогая большой шайке, расположившейся возле Сандбю. Там нашли себе пристанище бродяги, у них-то и учились десятилетние и четырнадцатилетние ребятишки английским бранным словечкам и высокому искусству свертывать папиросы. Мои новые друзья – мальчишки восьми и десяти лет – были уже ловкими разведчиками и не раз предупреждали старших о приближении полицейских, которые с наступлением темноты попарно разъезжали на лошадях по улицам Сандбю. Вначале все это поразило мое воображение.

Я приехала в Хольмстад в середине учебного года без всяких надежд и нисколько не заботилась о том, как сложатся мои отношения со злой учительницей. Ребята рассматривали меня, обмениваясь впечатлениями, – им было трудно сразу решить, что я из себя представляю. Я была храбрая и правдивая, довольно хорошо знала их жаргон, но большинство решило, что я очень уж «расфуфырена».

Мать всегда старалась одевать меня опрятно, и не хватало только даларнской сумки, чтобы перешагнуть черту, отделявшую меня от «истинно благородных». Но сумки мать так и не купила. Она терпеть не могла хвастовства. Кроме того, у меня были такие длинные и густые для моего возраста волосы, что только из-за одного этого я считалась «расфуфыренной». На девочку с длинными косами всегда смотрят одобрительно в городских предместьях.

Новая учительница была высокая худощавая женщина лет сорока. Вьющиеся каштановые волосы острижены коротко, по-мужски. Посредине белоснежный пробор. Была ли она красива? По-моему, очень. Мне она показалась красивее всех женщин на свете. Класс был довольно просторный, но с такими ободранными и закопченными стенами, что, думается мне, прежняя школа по сравнению с этой была настоящим дворцом. Штукатурка почти совсем обвалилась. Когда я стояла у карты Иерусалима и Назарета – первой географической карты, с которой начинали все новички, – казалось, она продолжается на стене, и среди трещин в известке лежат города, по которым проходил страдающий Христос.

Скамейки были сделаны на двоих, а я сидела одна, хотя здесь это вовсе не считалось привилегией. Я поняла это, когда увидела, что каждый имеет постоянного соседа и возможность пересесть к новому ученику никого не соблазняет.

Я слышала, что в этот день в школу должен прийти еще один новичок, но не знала, мальчик или девочка.

Впрочем, не все ли равно, как сидеть, с мальчиком или одной? Прежняя учительница обычно пересаживала провинившуюся девочку (разумеется, если она совершала не очень тяжкий проступок) на скамью к мальчикам. Это был один из ее методов наказания.

Но мальчиков она никогда не пересаживала к девочкам.

Почему сидеть с мальчиком наказание? Этого я так и не смогла понять за то короткое время, что ходила в прежнюю школу. Меня пересаживали дважды, и всякий раз я воспринимала это как приятную перемену, садилась возле окна и во все глаза смотрела на улицу. Должно быть, фрекен заметила, что наказание меня только радует. В последнее время, как я уже говорила, она за мои грехи ставила меня у «кафедры».

Но скоро я узнала, почему в новой школе сидеть одной считалось позором. Отдельно учительница сажала тех учеников, на которых находила насекомых. И так они сидели до тех пор, пока ей не удавалось вывести всех паразитов.

Наверно, это было жестокое, но единственно правильное средство. Что еще ей оставалось делать? В школу ходило столько вшивых детей! Вши были всюду – и в одежде и в голове. Стоило учительнице заметить на ком-нибудь паразитов, как она тут же начинала с ними борьбу. Она смазывала ученикам волосы сабадиловой мазью и давала им чистую смену белья, которую раздобывала тем или иным способом. А сколько маленьких вшивых ребятишек она притаскивала к себе домой, сажала в ванну, одевала во все чистое, а грязное белье кипятила. Поэтому-то она и писала записки родителям, начальнице богадельни и крестьянам, у которых были приемыши: «Будьте любезны, не посылайте в школу детей с насекомыми». Вот и пошла молва, что она очень строгая.

Я сидела и смотрела на новую учительницу, а она молча ждала, пока успокоится класс. Первый раз в жизни я обратила внимание на женщину. Чужую женщину. Чувство тоски и смятения охватило меня.

Должно быть, я влюбилась в темноволосую серьезную фрекен и сочла это изменой матери. В памяти тотчас всплыло рябоватое мамино лицо, обрамленное густыми светлыми волосами. Сейчас, рядом с этим новым видением, мать казалась такой обыкновенной и серой! Я еще крепче сжала в кулаке грязную, исписанную неровным почерком записку, которую мать послала учительнице. Прежде все, что бы ни сделала мать, я считала непогрешимым, но теперь я вдруг поняла, что не могу отдать записку. «Она слишком грязная», – подумала я и засунула ее в парту. И тут же на глаза навернулись слезы: я вспомнила, как однажды плакала мать.

Я видела ее плачущей много раз, но теперь мне вспомнился именно этот случай. Она сидела за столом, уронив голову на руки, маленькие волосики на шее беспомощно повисли, косы съехали набок, и когда, услышав мои шаги, она подняла голову, ее лицо было так искажено отчаянием, что я вскрикнула. И теперь я настолько отчетливо увидела полное тоски лицо матери, что мне показалось, будто я даже слышу ее всхлипывания. Я робко смотрела на новую учительницу и едва удерживалась, чтобы самой не расплакаться. Искаженное, несчастное лицо матери, такое, каким я его видела несколько лет назад, заставило меня забыть о новой любви. Я снова вытащила бумажку и пошла с ней к учительнице. В записке было сказано только, что мать не может прийти со мной, потому что стирает и ей некогда. Потом я отдала свидетельство из прежней школы, в котором холодно удостоверялось, что я действительно пять месяцев посещала занятия. Учительница прочла обе грязные бумажки, а я, как зачарованная, глядела на ее белый пробор и короткие вьющиеся волосы. И тут же твердо решила, что не отстану от матери, пока она не острижет мои косы.

Внимательно посмотрев на меня своими серьезными глазами, учительница взяла меня за руку и сказала несколько ободряющих слов. Я дрожала от блаженства и готова была тут же сделать все, о чем она ни попросит, но она попросила лишь сесть на место. Весь урок я не сводила с нее глаз. Подумать только, на следующее утро я опять увижу ее, и так будет каждый день!

Сразу забылась и история со спицей и прочие пустяки, а мать превратилась для меня в служанку, дело которой – работать, добывать пищу, крахмалить и гладить мои передники. Их у меня было три, и, как назло, самого красивого я в этот день не смогла надеть: он оказался грязным. Уходя из дома, мать всегда брала передники с собой и стирала вместе с чужим бельем. Но сегодня она наверняка забыла про них. Я упорно думала об этом, начиная все больше сердиться на мать. Почему она не приготовила мои вещи, чтобы я пришла в новую школу нарядной и красивой?

– У нас есть еще одна новенькая, – сказала учительница дивным, неподражаемым голосом. Ведь тот, кого любишь, во всем кажется неподражаемым.

– Где же ты, Ханна?! – крикнула она в коридор через открытые двери.

В дверях показалась тоненькая девочка.

Маленькая Ханна! Никогда я не забуду тебя. Ты появилась как раз в то время, когда в душе моей впервые расцвело чувство самоотверженной, бескорыстной любви. (Ведь эгоистична только любовь к матери. Мать буднична, к ней привыкаешь, а моя мать к тому же всего лишь прачка с красными, вечно заплаканными глазами и свисающими на шею космами волос. Зато моя новая любовь… Какой у нее белоснежный пробор, какие чудесные вьющиеся волосы! Вечером я горячо молила бога ниспослать мне вьющиеся волосы.) Ханна! Маленькая девочка перешагнула через порог и, опустив глаза, остановилась у двери. Я не видела ее раньше, должно быть она где-то пряталась все время, пока в класс не вошла учительница.

Волосы ее, почти совсем белые, были так туго заплетены, что крохотный хвостик стоял торчком на затылке. Бледное личико, казалось, вот-вот порозовеет, словно цветок под лучами солнца. Маленькое, худое, оно светилось каким-то внутренним светом. На Ханне была странная кофта, застегивавшаяся не менее чем на тридцать крючков: пятнадцать крючков изнутри и пятнадцать снаружи. Юбка доходила почти до пят и сзади была гораздо длиннее, чем спереди.

Из-под юбки виднелись босые ноги, маленькие и белые. Стоял конец мая, днем было по-летнему жарко, но после захода солнца слегка морозило. Остальные ребята все были обуты, а ведь в этот день Ханна в первый раз пришла в школу. Стиснутые руки она сложила на животе, если только можно назвать животом то, что скрывалось у нее под узкой юбкой. Я помню, что суставы пальцев у нее побелели – так крепко она сжимала руки. Ростом она была не более метра.

– Иди сюда, Ханна, у тебя теперь будет новая подружка, садись рядом с ней.

Но Ханна не решалась двинуться с места. Ребята начали перешептываться. Они знали Ханну. Она жила в вильбергенской богадельне. Мать ее, Метельщица Мина, торговала на рынке, а потом бегала по домам, разнося проданные метлы тем хозяйкам, которые считали унизительным для себя нести их с рынка домой.

Пока дети перешептывались, а учительница молча ждала, я во все глаза смотрела на Ханну. Потом я встала и, забыв обо всем на свете, направилась к ней. Уж не маленькая ли прекрасная волшебница передо мной?! (В то время я читала все, что подвернется под руку, и порой попадались очень странные книги.) Подойдя к ней, я взяла ее за руку, которую она протянула не очень охотно, и повела к своей скамье. Я смеялась и болтала, будто вовсе не существовало класса с незнакомой учительницей и чужими детьми, будто мы одни с Ханной. Увидев, что учительница с улыбкой смотрит на нас, я шепнула:

– Нужно показать свидетельство. Есть у тебя записка от мамы?

– Нет, – прошептала Ханна.

– Но ведь твоя мама должна была обязательно написать записку, – сказала я укоризненно.

– Она не умеет писать, – оправдывалась Ханна, и губы ее задрожали; вид у меня, должно быть, был очень строгий.

– Ну, пойдем, – сказала я решительно; и маленькое босоногое существо в рваной шерстяной кофте с тридцатью крючками, крепко ухватившись за мою руку, двинулось к учительнице.

Ребята совсем оторопели. Задержка была необычная, им уже по крайней мере четверть часа полагалось читать библию. Никогда прежде не видели они ученика, который разговаривал бы с учительницей, не спросив разрешения. Наверняка все это плохо кончится.

Подойдя к учительнице, я пролепетала:

– Мама Ханны не умеет писать, и у нее нет свидетельства. Добрая фрекен, позвольте ей все-таки остаться.

– Хорошо, – ответила учительница, – успокойся, она останется, – и погладила Ханну по туго стянутым волосам.

Кажется, для учительницы я с радостью дала бы отрубить себе руку или ногу!

Мы снова вернулись на свою скамью, и началось чтение библии. Не понимаю, каким образом Ханна могла подготовиться, но она знала урок. Крепко сжав руки, маленькая, ростом не более метра, в длинной юбке и теплой кофте с буфами на рукавах – она единым духом выпалила: «И поселился Авраам у дубравы Мамре, что в Хевроне…»

Целый день я была сама не своя. Украдкой щипала себя за руки, едва не выламывала пальцы из суставов, чтобы испытать, какую боль я могу вытерпеть. Инстинкт подсказывал мне, что, если любишь такое совершенство, как моя новая учительница, нужно уметь не моргнув переносить любые страдания. И еще долго после этого я ходила с синяками.

Первый день в новой школе прошел удачно, но я даже не заметила этого. В душе моей кровоточили глубокие раны. Внешний успех и внимание на некоторое время потеряли для меня всякую ценность. К чему внимание людей, до которых тебе нет дела? Я долго не могла заснуть в этот вечер, считала желуди на спинке дивана и так сильно щипала себя под мышками, что на глазах выступили слезы.

– Что ты там возишься, дочка? Помолись и спи, – с раздражением сказала мать. Сама она сидела, уставившись в одну точку, думая о чем-то своем.

– Уже молилась.

– Тогда спи!

Попробуй-ка засни по приказу! В глаза словно песку насыпали, и я еще сильнее принялась щипать себя. Ничего не зная о папе римском, я уже постигла учение католической церкви об умерщвлении плоти и молитве. С тех пор как в мир пришла любовь, не нужна стала церковь. Любовь сама рождает исповедь и покаяние.

Никто, даже ребенок, не может заснуть по приказу.

И, подобно всем влюбленным, я пролежала без сна эту первую ночь после случившегося со мной чуда. К утру я так измучилась, что решила не ходить в школу.

На счастье, в мою жизнь вошла Ханна, приняв на себя частичку моей пылкой любви к новой учительнице, не то наверняка стряслась бы какая-нибудь беда. Еще несколько дней я вела себя как настоящая эгоистка. Потом мать как следует всыпала мне и наставила меня на путь истинный. Это немного охладило меня, и я решила прекратить самоистязания. Однажды я задала матери несколько прямых вопросов. Почему, например, у нас в вазах нет больше ольховых шишек? Почему на единственном окне в нашей комнате она повесила такую плохую штору? Почему у нас вечно не убрано?

– Ты даже не выстирала мой лучший передник, и я хожу как какая-то…

– Как кто? – угрожающе спросила мать. – О чем ты болтаешь? Становишься на «него» похожей? И тебе не стыдно? Так вот чему тебя учат в школе – неблагодарности?

Мать не на шутку рассердилась. Она не может повесить длинную штору – окно слишком маленькое. И разве здесь добьешься такой чистоты, как в комнате у Старой дороги, когда постоянно дымит печка? Уж она ли не переживала, что у нас такая неприглядная комната! Поэтому-то мои слова и задели ее за живое. Но я мечтала о чашке кофе в уютной комнате с накрахмаленными, подсменными шторами и белой скатертью, и чтобы в этой комнате на желудевом диване, который кстати выглядел уже довольно ободранным, сидела моя прекрасная учительница.

– Что сказала учительница? – внезапно спросила мать. – Ты отдала ей записку?

– Какая она красивая! У нее короткие вьющиеся волосы, точь-в-точь как у королевы с бабушкиной картины (на картине была изображена кронпринцесса Виктория).

Несколько минут мать молчала.

– Не могла бы ты здесь прибрать немножко, чтоб стало хоть чуточку красивее? – осторожно спросила я. – А еще мне так хочется даларнскую сумочку! И я буду такая же, как…

– Я вот тебе всыплю за это «как»! – закричала мать, отвешивая мне пару здоровенных шлепков.

– Скажи спасибо за то, что есть, постыдись хоть самую малость. Я хожу по людям, работаю, как вол, из сил выбиваюсь, лишь бы у тебя был кусок хлеба.

А, вот, оказывается, в чем дело! Еда и опять еда, будто это так уж важно.

Больше ударов не последовало. Я сидела и дулась.

– Могла бы найти другого мужа, который прокормил бы нас, – сказала я наконец. Однажды я слышала, как тетка говорила это другой сестре матери.

– Замолчи! – крикнула мать, и в наступившей затем тишине прозвучала еще одна здоровенная оплеуха.

Мы вместе с Ханной любили учительницу.

Это была необыкновенная учительница. Ученики очень уважали ее. Она никогда не била нас и не ставила в угол; подобных методов воспитания для нее не существовало. И тем не менее дети слушались ее. Но не думаю, чтобы кто-нибудь любил ее больше, чем я.

Однажды мальчик, обычно приносивший учительнице дрова, прогулял, и с тех пор мы с Ханной добровольно взялись за это дело. Ханна не отличалась особой силой, но зато я была довольно крепкая и привычная ко всему. Да и чего бы я не сделала ради учительницы? Каждый раз, как мы приносили дрова, она кормила Ханну обедом. Меня она никогда не угощала. Правда, однажды она налила мне чашку кофе, но я так разволновалась при одной мысли, что нахожусь с ней наедине в ее прохладной красивой комнате, что расплакалась, а со мной это бывало не часто.

– Малютка, – ласково сказала учительница и погладила меня по щеке. – Не плачь, сегодня ты будешь читать наизусть «Весна наступила»! – Я ушла, так и не допив кофе, а она не стала меня уговаривать. Мне часто приходилось читать:

 
Весна наступила, цветы расцветают,
Яркое солнце горит в синеве,
А на лугу среди кочек играют
Веселые эльфы в зеленой траве.
 

Стихотворение и само-то было похоже на сказку, а когда темные глаза учительницы с неизменным интересом останавливались на мне, оно становилось совсем как сказка.

Некоторые девочки тоже выучили эти стихи, они даже читали их мне наизусть и уговаривали попросить фрекен, чтобы она разрешила им декламировать на уроке. Но нет уж, пусть сами просят! Другое дело, если бы на их месте была Ханна! Но Ханна стихов не любила.

В этой школе никто не заставлял меня читать вслух по складам. Наоборот, когда учительница заметила, что я бегло читаю, она похвалила меня и посоветовала упражняться дома.

– Нельзя читать небрежно, про себя, читай громко и старайся отчетливо выговаривать каждое слово.

Я послушалась ее и стала допоздна бубнить вслух. Мать думала, что нам задают очень много уроков, но однажды увидела у меня в руках бульварную книжонку под названием «Весталки». Помнится, там рассказывалось о десяти американских девушках, совершавших кругосветное плавание. Таинственные возлюбленные искали их по всему свету, а они стали жертвами индейцев и медведей и погибли, а потом снова воскресли из мертвых, и все кончилось благополучно и счастливо. В последнем выпуске возлюбленные нашли их, и они поженились. Было отпраздновано десять свадеб, а женихи, хотя и прирожденные американцы, оказались лордами.