Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Наверное, за водкой для себя и Стенмана, – добавила она.

– Надеюсь, он выпьет ее всю, прежде чем доберется до дому.

Карлберг не показывался, между тем стало совсем темно. Я зажгла одну из маленьких свечек и села с книгой у елки. Теперь я читала только Новый Завет. Там ведь было написано о Христе, а это напоминало Христианина. Христос тоже все время странствовал, но он не был похож на Христианина. Нет, в этой книге, пожалуй, ничто не напоминало Христианина. Значит, девочка из лесной хижины ошиблась.

Один только раз передо мной мелькнуло что-то похожее на «Странствия Христианина», и я вновь и вновь перечитывала эту главу, стараясь найти в ней то, о чем говорилось в другой книге. Это была глава о явлении Христа трем ученикам на пути в Эммаус. Правда, кончалась она не так, как мне бы хотелось. Иисус был занят разными делами. Он очень спешил. Сделал наспех какие-то распоряжения и снова вознесся к себе на небо. И все-таки, хоть я и не отыскала «долину отчаяния», рассказ о Христе меня очаровал. Я читала и перечитывала понравившуюся мне главу. Свечка почти догорела, и, услышав шаги матери, я поспешила спрятать библию на место. Но мать прошла прямо к Ольге.

Я зажгла вторую свечку, а спустя несколько минут появилась мать.

– Нечего сказать, веселое будет рождество. Карлберг напился и грозил избить хозяина. Все вверх дном перевернул на скотном дворе, а теперь бежит сюда. Радостный будет праздник у бедняжки Ольги. Никогда я не думала, что Карлберг такая дрянь.

Мать осеклась. Она, вероятно, вспомнила, что для таких разговоров я еще слишком мала.

Праздничное убранство нашей комнаты сразу поблекло. Она снова стала обычной лачугой батрака. Рождество явилось к нам так, как оно обычно является в такую лачугу, к испуганным женщинам и забившимся в угол ребятишкам, которые с замиранием сердца ждут праздника.

– Досадно из-за бабушки, она приедет с минуты на минуту.

Мать возилась у печки, разогревала кофе, что-то стряпала, торопилась переодеться. От кофе исходил чудесный аромат. На столе появилось угощение – хлеб и жесткая коврижка. Тесто у матери не удалось. Мать считала, что переложила в него сдобы, ей пришлось долить молока и добавить муки. В результате коврижка стала твердой как камень.

– Она полежит немного и станет мягче, – сказала мать.

Но в доме батрака и жесткая коврижка не залеживается. А мягкая вкусная коврижка, которая сама просится в рот, для такого дома вообще слишком большая роскошь.

Мамина коврижка была как раз такая, как надо: она не таяла во рту.

Вскоре мы получили первое поздравление.

Раздались вопли, точно кого-то резали. Когда нам удалось разобрать слова, мы поняли, что ожидает Ольгу:

– Я сказал хозяину, пусть забирает своего ублюдка! Я ему все кишки выпущу. Не стану тянуть лямку ради его отродья. Я ей покажу! Пусть убирается туда, где ей место.

Я отлично поняла, что он кричит. Во многих лачугах слышала я эту старую песню – недаром сегодня был праздник.

– Откройте, чертовы бабы! Опять судачите, проклятые трещотки! А ну-ка, иди сюда, Гедвиг, ты больно важная барыня, дай-ка я скажу тебе пару слов.

– Так бы и запустила ему чем-нибудь в голову, – сказала мать, которая в таких случаях никогда не сдавалась и готова была вступить врукопашную.

– Ой, не надо, он убьет тебя! – испуганно зашептала я.

Карлберг начал осыпать ругательствами Ольгу, пытаясь в темных сенях нащупать и открыть дверную задвижку.

В комнате Ольги было тихо. Отыскав запор, он распахнул дверь. Мать открыла дверь нашей комнаты.

– Посмотрим, что будет делать этот негодяй, – громко сказала она.

В комнате горела лампа, но ни Ольги, ни мальчика не было. Карлберг стоял на пороге и, пошатываясь, оглядывал комнату.

– А, сбежала! Ей не нравится, что я выпил лишний стаканчик. Я годен только тянуть лямку ради ее ублюдка, которого она прижила с хозяином. Что это за тряпки она вздумала вешать на окно? – крикнул он и, выплюнув в руку табачную жвачку, швырнул ее прямо в подсиненные и накрахмаленные занавески.

Потеряв самообладание, мать отвесила ему такой подзатыльник, что он растянулся на пороге.

– Как ты смеешь, скотина! Как ты смеешь марать занавески! Вздуть бы тебя как следует! – И мать ударила его по спине.

– Ах, так! Ну, погоди же, черт тебя побери! – Карлберг попытался встать с пола.

– Попробуй только тронь! – заявила мать. – Мне не впервой учить уму-разуму таких босяков, как ты.

– Босяков? Ну погоди же! – Он приподнялся, но мать снова повалила его на пол.

– Негодяй! Выгнал в праздник из дома жену и сына да еще плюешь на занавески. У Ольги, может, никогда в жизни не будет других, если она останется с таким болваном-мужем. И еще врешь, будто ты не отец ребенку. Да каждому дураку ясно, что ты его отец. Задать бы тебе хорошую трепку. Так руки и чешутся. Твое счастье, что праздник. – И тут мать расплакалась.

– Забирай свое отродье и не лезь в чужие дела. Ты стакнулась с Ольгой, потому что у тебя тоже растет ублюдок, вот я тебе покажу!

Он снова сделал попытку встать, но мать принялась его колотить так, что мне даже жалко стало Карлберга, несмотря на все его ругательства. Он был всегда ласков со мной. «Люди пьют оттого, что они несчастливы», – сказал хозяин лесной хижины. Это сказал родной брат Карлберга. Но потом я взглянула на занавеску, заплеванную, грязную. Пусть мать ему покажет! Если бы только она задала такую трепку отчиму – ведь он бывал иногда куда противнее!

– Вставай, нечего валяться на полу!

Мать изо всех сил вцепилась в Карлберга, стараясь перетащить его через порог.

– Альберт вот-вот вернется со свекровью. Он отколотит тебя, если ты будешь здесь валяться, – лгала мать.

Отчим никогда не стал бы бить Карлберга. Он еще помог бы ему ругать мать.

Бедняга Карлберг. Он целый день ничего не ел, а потом натощак выпил слишком много водки. Он ведь работал с четырех утра, чтобы пораньше освободиться в праздничный вечер. Силы его истощились, и, сделав последнюю попытку приподняться и ударить мать, он мешком свалился на порог и заснул. Мы с матерью выбивались из сил, пытаясь втащить его в комнату, тянули его, точно свиную тушу; и едва только нам удалось сдвинуть его с места, как мы услышали колокольчик и у наших дверей остановился возок.

В комнате у нас было холодно – дверь ведь все время оставалась открытой. Мать была вся в поту, прическа ее растрепалась, коса распустилась, платье расстегнулось, глаза покраснели от слез.

И вот тут-то подъехала бабушка.

Кое-как заправив волосы, мать шепнула мне, чтобы я поскорей снова разогрела кофе, а сама поспешила навстречу свекрови.

– Мир дому сему, – услышала я голос бабушки.

– Вы, наверное, озябли, бабушка? – спросила мать.

– Кто любит господа нашего, тот не боится холода, – отвечала бабушка. Ответ прозвучал как-то очень странно.

Мне показалось, что меня одурачили. Может быть, это вовсе не бабушка? Смутившись, я не решалась выйти в сени. Я всегда смущалась, когда люди ни с того ни с сего на каждом шагу поминали бога. Мне было стыдно за тех, кто вслух рассказывал окружающим о своей любви к Иисусу; я стеснялась – почему, не знаю, – может быть, мне казалось, что люди касаются таким образом своих задушевных тайн. Иисус вызывал у меня тогда мысли об отчиме, о постели, о белье, о всех грехах, о которых шептались люди. «Иисус явил мне свою милость», – подобные фразы звучали в моих ушах как недозволенные детские разговоры, которые ведутся по секрету от взрослых.

Странное это было рождество. Уж лучше бы мы с матерью провели его вдвоем. Карлберг, всегда такой добрый, вдруг точно с цепи сорвался, так это хоть из-за водки. Но уж бабушка-то могла бы остаться такой, как всегда.

А Ольга с малышом! Где она? Неужели просто убежала на улицу в такой мороз?

Наконец бабушка появилась на пороге комнаты, еле передвигая сведенные ревматизмом ноги. Мать сняла с нее многочисленные платки, и на голове у бабушки осталась только пушистая черная меховая шапка, новая и теплая. В этом головном уборе бабушку можно было бы принять за старую благородную даму, если бы к шапке не была пришита безобразная красная лента – широкая, длинная лента. «Спаситель грядет» – было написано на ней. Еще хуже, чем Армия Спасения. К той мы по крайней мере привыкли. А это была просто какая-то чепуха.

– Спаситель грядет, благослови тебя бог, дитя, – сказала мне бабушка.

Я смущалась все больше и больше. Приседая и здороваясь с бабушкой, я едва удерживалась от слез. Я сложила маленькое стихотворение, которое собиралась прочитать в виде приветствия бабушке. В этих стихах «бабушка дорогая» рифмовалась со словами «добрая такая», но прочитать стихи мне так и не удалось.

Мать вышла к отчиму, который возился с лошадью.

– Карлберг дома? – услышала я его голос.

– Нет, – твердо сказала мать.

– Он должен был принести чем заправиться. Куда он провалился, черт его дери?

Колокольчики звякнули. Отчим повел лошадь в конюшню.

Мать вернулась с пустыми руками. Значит, бабушка ничего не привезла, хотя приехала из города. Это на нее не похоже. Она всегда что-нибудь да принесет, даже когда, бывало, приходила к нам каждую неделю.

Я подумала, что бабушка ведет себя не лучше Карлберга. Один другого стоит. Сколько разочарований. А я-то трудилась и нарезала лоскутья так, что даже плечи у меня стали ныть, как челюсти при зубной боли. Мать заметила, что я помрачнела, и бросила на меня угрожающий взгляд, чтобы я не смела капризничать. Я поняла ее взгляд, но у нее самой тоже был не очень-то радостный вид. Этого она не замечает, а я почему-то обязана делать веселое лицо, несмотря на то, что все кругом такое противное. Например, эта история с Карлбергом. И зачем только мать разболтала всем в усадьбе, что я «незаконная». Если бы она помалкивала, Карлберг не мог бы ее обругать, но мать никогда ничего не скрывала. «Все равно это записано в метрике», – говорила она.

Но ведь Карлберг не стал бы смотреть метрику. Все на свете перепуталось. Зачем бабушка приехала сюда? Как она оставила деда в праздник одного? Он такой славный старик! Сначала я не подумала о нем. Но, увидев, что бабушка ничего мне не привезла, я вдруг поняла, что на свете много несправедливо обиженных людей. Этот старик, всю жизнь трудившийся как каторжный, был такой тихий, невзрачный, что никто не обращал на него внимания, но теперь вдруг я вспомнила о нем и спросила то, чего никогда не спрашивала:

– Как поживает дедушка?

Никогда прежде я не называла его так.

Мать бросила на меня одобрительный взгляд. У нее даже блеснули глаза. Можно было подумать, что в этот момент ей было особенно приятно убедиться, что у нас с ней родственные души. Мне-то ведь не раз приходилось слышать, как люди болтали, что бабушка плохо заботится о своем муже, и прочее и прочее. Но обычно в таких случаях мать брала бабушку под защиту. «У бабушки властный, крутой нрав, – говорила мать, – а он человек робкий, ему даже приятней, когда его оставляют в покое».

– Дедушка? Ах да, конечно. Благослови тебя бог, дитя, – ответила бабушка. – Он живет помаленьку, прислал тебе к празднику леденцов. Но я поняла теперь, что рождение Иисуса надо справлять в сердце своем, а леденцы тут не нужны. Вместо них я подарю тебе кое-что получше, – и, вынув из сумочки маленький, тонкий пакет, она протянула его мне. Это был новый сборник псалмов, «Псалмы Ударного Батальона». – Это священная книга нашего военного батальона, хвала Иисусу! – сказала бабушка.

Мать помогла ей снять пальто, и старуха осталась в черном шерстяном платье с кружевным воротничком, опрятная и нарядная. Все-таки это была прежняя бабушка, у нее по-прежнему было красивое лицо и черные волнистые волосы.

Мать успела мне шепнуть:

– Не обращай внимания на ее чудачества. Это все противные сектанты. Они опутали ее, потому что мы уехали из города и бабушке было не с кем поболтать. Это у нее пройдет.

– Какая ты нарядная, бабушка, – сказала я и, взяв ее руку, ласково погладила каждый узелок на ее старушечьих пальцах.

На этот раз бабушка ничего не сказала, даже не благословила меня. Только ее отвислый подбородок слегка задрожал. Я потянула ее к дивану. Как знать, может быть мне все-таки удастся прочесть свои стихи?

Надежда то вспыхивала, то угасала и вдруг погасла совсем, потому что, усевшись на диван, бабушка сложила руки и прочла длиннейшую молитву, в которую вставляла собственные слова, касавшиеся нашего «дома». Кроме того, она молилась, чтобы Альберт стал трезвенником и чтобы Гедвиг была здорова.

Когда она кончила молиться, мать мягко сказала:

– С тех пор как мы приехали сюда, Альберт стал меньше пить; да и на здоровье я не жалуюсь. Живем мы не худо, хотя заработок у нас невелик. По правде говоря, от такого заработка можно по миру пойти, но ведь… – По-моему, мать хотела добавить, что ведь Иисус тут не поможет, но удержалась и предложила: – Ну а теперь давайте пить кофе. Альберта пригласили к хозяину, он там должен взять… – водку, хотела добавить мать, но снова сдержалась. – У него там какое-то дело, – сказала она и стала разливать кофе.

– Вот как! Значит, Альберт бросил пить. Недаром мы молились за него в батальоне. И за тебя с девочкой мы тоже молились. Видишь, как это помогает.

Мать молча пила кофе, я чувствовала, что она начинает сердиться, что она уже рассердилась.

– Коли так, жаль, что вы раньше не начали молиться. На нашу с вами долю выпало бы меньше несчастий, – сказала она с горечью.

– Ты все еще на стезе греха, Гедвиг.

– Ничего не поделаешь. Пейте, бабушка, пока кофе не остыл. Это вам полезно, на улице, поди, градусов пятнадцать.

Мать встала и зажгла елку. Тогда старуха снова сложила руки и прочла молитву, не обращая внимания на то, что кофе стынет.

Она даже не взглянула на елку, хотя на ней были красивые звезды из фольги, два зеленых яблока, десять леденцов в бумажках и столько же маленьких свечек.

– Ну, довольно, вечер велик, пейте, мы успеем помолиться, когда вернется Альберт, – сердито сказала мать; и бабушка безропотно подчинилась.

Нет, никогда не бывает так, как тебе хочется.

Сначала эта гадкая история с Карлбергом, который буянил, точно в него дьявол вселился, а теперь вот история с бабушкой. И это было еще хуже, потому что Карлберг завтра снова станет добрым, а молитвы и прочая чепуха, наверное, будут продолжаться. Что это случилось с бабушкой?

– Она впадает в детство, – шепнула мне мать.

– Дети не бывают такими глупыми, – фыркнула я. Мы стояли в сенях, прислушиваясь, не идет ли отчим. Он не возвращался.

Он не вернулся и к ночи. Бабушка ждала, читая молитвы. Мать приготовила постели, мы наскоро поужинали, и бабушка улеглась на кровати. Мать с отчимом должны были спать на моем диване, а я на полу.

В кровати бабушка долго читала молитвы, мы с матерью молча слушали. У Карлбергов было тихо. Ольга тоже не приходила домой. Неужели здешние жители всегда теряют рассудок в рождественскую ночь?

Наконец бабушка уснула.

Тогда мать одела меня, закуталась сама, и мы пустились по снегу к хозяйскому дому. Было уже одиннадцать часов.

Хозяев мы застали дома. Хозяйка была сама любезность.

– Ну да, Стенман приходил, выпил коньяку, закусил бутербродом, угостил нас своей водкой; но это было уже давно, он, наверное, зашел еще куда-нибудь.

– А Ольгу вы не видели?

– Как же! – хозяйка указала глазами наверх. – Ольга всегда спит здесь, когда Карлберг напьется. Ольга, знаете ли, в девушках позволяла себе лишнее, вот Карлберг, напившись, всегда это ей и поминает. У него просто ум за разум заходит, он даже хозяина обвиняет в семи смертных грехах. Протрезвится, так образумится, но все же, помяните мое слово, быть беде. Когда-нибудь он вернется пьяным, Ольга не успеет убежать, и он ее убьет, вот увидите. – Хозяйка была в этом твердо убеждена.

– Нечего сказать, удачный получился праздник.

– Что поделаешь, у нас всегда так, надо же им раз в году повеселиться в свое удовольствие. Не хотите ли стаканчик глинтвейна? – предложила хозяйка.

– Спасибо, нам надо домой, к нам на рождество приехала свекровь, – сказала мать.

Мы отправились к конюшням. Ночь выдалась облачная, но было светло от снега, и мы хорошо различали дорогу. У дверей хлева мать прислушалась. Там стояла тишина, нарушаемая только легким пыхтеньем и вздохами спящих коров. У входа в конюшню мать прислушивалась долго. Я не могла различить ничего, кроме стука копыт, но мать, тихонько притворив дверь конюшни, сказала:

– Он валяется там. Должно быть, хорошенько нализался, пьян, как свинья! Пусть валяется, авось до смерти не замерзнет. Нельзя же его тащить ночью домой к бабушке. Не к чему ей видеть его пьяным и злым. – И мать пробормотала что-то еще, чего я не расслышала.

– Что ты говоришь? – спросила я, увязая в снегу и торопясь домой, потому что ужасно продрогла.

– Говорю, что от молитв Иисусу большой прок.

Мы шли молча, каждая думала о своем.

– Надо скрыть это от старухи, – сказала мать. – Если она попросит, Миа, читай с ней молитвы и пой псалмы, не стоит противиться ее причудам. Не знаю только, как быть с Альбертом. Если он утром придет пьяный, а старуха начнет молиться, у нас дым пойдет коромыслом.

Но от всех событий рождественского вечера я настолько отупела, что предстоящие беды меня уже не волновали. Мне хотелось скорей домой. Там было тепло и нарядно, отчим туда не придет. Как знать, может я смогу лечь с матерью на диване.

Лампа была прикручена. Мы увидели ее слабый свет через окно, прислушались у дверей, но в комнате Карлбергов тоже было тихо.

– Ему, наверно, холодно на полу, – сказала мать.

Мы тихонько проскользнули к себе. Бабушка спала на кровати и размеренно храпела. Было тихо. Комната выглядела уютной и красивой. Чистое белье на постели, накрытый стол, на нем свекла, маринованная селедка, кусок сыра, вяленая рыба, каша, вкусная манная каша, четыре зеленых яблока. Мне стало вдруг необыкновенно хорошо. Наконец-то наступил праздник. Мать опустилась на стул и сказала:

– Садись, Миа, и кушай вволю.

У меня уже не было сил, и все-таки я не могла отказаться. Приближалась полночь, обычно в это время мне уже полагалось спать. Мы с матерью сидели за праздничным столом, бабушка спала на кровати; как-никак это была моя бабушка, и, хотя она стала придурковатой, все-таки хорошо, что она к нам приехала.

Мать с удовольствием принялась за ужин – казалось, с тех пор как она почувствовала, что мы в безопасности, у нее появился аппетит. Она разожгла огонь под кофейником, потом подошла к ящику, где хранила пеленки и кофточки, когда ждала очередного ребенка, и вынула оттуда маленький сверток.

– Это от меня и Альберта, – шепнула она. – Рождественский подарок.

Я развернула пакет. В нем оказалась вязаная кофточка, зеленая в коричневую полоску, новая, купленная в магазине. Если не считать ботинок и шапки, мне впервые в жизни купили одежду в магазине.

– Мы хотели купить тебе и вязаную шапочку, но у нас не хватило денег, – шепнула мать.

Я была потрясена. Как это мать сумела сохранить такую тайну? А отчим?

– Кто ее покупал? – спросила я.

– Альберт.

– Но ведь это, наверное, ты…

– Я заплатила половину.

Но я не поверила ей. Мне казалось, что кофту купила она сама, но уступала эту честь Альберту, чтобы я лучше к нему относилась. Я была в этом просто уверена.

Я тихонько подошла к комоду, где лежал подаренный бабушкой псалтырь. У него был нарядный новый переплет, и когда я положила его поверх сложенной кофточки, книжка показалась мне очень красивой. Я была счастлива.

– Ольга с Карлбергом тоже купили тебе подарок, – сказала мать.

– Какой, мамочка, милая, скажи!

– Нет, нет, а то Ольга огорчится.

Там, конечно, повторится та же история. Подарок для меня купила, конечно, Ольга. Но все взрослые женщины почему-то обязательно хотят, чтобы люди думали, будто у них хорошие мужья.

– Ложись со мной на диване, – сказала мать.

17

Еще несколько дней, пока не кончилась водка, люди пили и буянили. По временам бабушка забывала, что она «обращена», и ругала отчима, как в былые дни, а потом трижды сплевывала через левое плечо.

Карлберг сидел дома, пил кофе и водку, но уже не напивался так, как в сочельник. Казалось, он забыл, что тогда произошло. Все праздники Ольга ходила с заплаканными глазами; испачканную занавеску она сняла.

– Пусть только кончится эта пьянка, пусть только он протрезвится, я покажу ему, что он наделал, – хриплым шепотом говорила она матери в сенях на второй день праздника. – Разве это люди, это звери какие-то, даже хуже зверей, те хоть не станут плеваться табаком. Так бы и подсыпала им крысиного яду.

На третий день Ольга протянула мне небольшой сверток. Я так ждала этого свертка, что едва отвечала ей, когда она по утрам здоровалась со мной. Я ведь знала, что у нее припасен для меня подарок, и уже начала побаиваться, что она решила оставить его себе.

– Мы хотели отдать тебе его в сочельник, – сказала она. – Это от нас с Карлбергом.

В свертке оказался красивый пестрый передник, купленный в магазине.

Он был такой пестрый, что у меня в глазах зарябило. Стоил он семьдесят пять эре. Примерив его, я растерялась от великолепия своего наряда. А мать еще надела на меня новую зеленую кофточку.

– Пойди поблагодари Ольгу и Карлберга, сегодня Карлберга нетрудно улестить.

Я поняла, что это означает. Семейный мир водворен, водка кончилась. Карлберг сидел на стуле бледный и изможденный, Ольга двигалась по комнате прямо и решительно. Одно из окон, на котором не было занавески, зияло черной пустотой, и моя радость сразу омрачилась: как гадко все-таки он вел себя в рождественский вечер.

– Господи, какая ты нарядная, ты сразу похорошела в этом ярком платьице! – воскликнула Ольга; я покраснела, сердцу вдруг стало тесно в груди.

Я подошла к ним, присела и поблагодарила их обоих. Но Карлберг замахал рукой.

– Мне спасибо не говори, я не заслужил. Ты, верно, думаешь, что я настоящий…

Я не знала, как ему ответить, потому что в самом деле считала, что он был «настоящий…», но теперь ведь он снова стал добрый. Отчим никогда не раскаивался, никогда не просил прощения, как бы он ни набезобразничал. Когда мать его укоряла, он только злился и кричал, что нечего поминать старое, даже если это «старое» случалось накануне.

– Что вы, дядя, большое спасибо, и вам, тетя, большое спасибо. Я буду смотреть за малышом, когда вы скажете, тетя, – великодушно предложила я, хотя в глубине души с ужасом думала, что, если Ольга попросит меня нянчить мальчика в праздник, я не смогу побыть с бабушкой.

В первое воскресенье после рождества у нас дома состоялось молитвенное собрание. Организовала его, конечно, бабушка. Как ни странно, но в этот день к нам пришли хозяин, хозяйка, их служанка и большинство батраков.

Собралось человек пятнадцать. Отчим раздобыл несколько скамеек, положил доски на стулья и в этой роли ханжи, осененного божьей благодатью, был еще противнее. Он упражнялся вместе с бабушкой в пении псалмов, так как им обоим предстояло запевать. У матери был звонкий, красивый голос, но она отказалась петь.

– Кофе варить я буду и подавать его гостям тоже буду – должна же я угостить их чем-нибудь ради праздника. Об остальном позаботьтесь уж сами. Не знаю только, кто у вас будет за проповедника: Альберт, по-моему, для этого не подходит, – сказала она с легкой насмешкой в голосе.

Но Альберт прокашливался, хмыкал и подкручивал усики с таким видом, точно нисколько не сомневался, что сумеет произнести самую великолепную проповедь.

Бабушка внушала мне теперь безграничное почтение.

Она стояла у окна. Стол был отодвинут почти к самому окну, и она оперлась узловатыми руками о его край. Эта женщина в черном платье с кружевным воротничком была совсем не похожа на бабушку, которую я знала с давних пор. Полчаса простояла она таким образом, и по мере того как в комнату входили жены батраков с грудными младенцами, бабушка предлагала им сесть и указывала куда. Для хозяина и хозяйки были приготовлены стулья. Мне стало не по себе. Мать тоже держала себя так, точно находилась в чужом доме. Когда все расселись, бабушка начала свою речь.

– Я простая старая женщина, – сказала она. – Я приехала в качестве гостьи к сыну, невестке и их дочери. (Бабушка так и сказала: «в качестве гостьи». Никогда прежде она не выражалась так изысканно. А «их дочь» – это было сказано обо мне.)

Я простая старая женщина, я в гостях у своих родных, я не умею красно говорить, убранство этой комнаты тоже неприхотливо, по сравнению с той роскошью, которую вы привыкли видеть в церкви (она так и сказала: «роскошью»), но я не могу уехать отсюда, не рассказав вам о том, как мы, простые люди из Норчёпинга, обрели господа Иисуса нашего. Нас почти сто человек, мы входим в личный батальон Иисуса, ударный батальон. Наш боевой девиз: «Спаситель грядет». А теперь (бабушка говорила дрожащим, старческим голосом, которому она старалась придать твердость и выразительность, но я видела, что она очень устала: на ее морщинистом лбу выступили капли пота), – а теперь я прошу вас, живущих в уединении, вдуматься и вглядеться в знамения, коих вы не замечаете, но кои, как предрек Христос, должны возвестить о его пришествии. Готовьтесь к пришествию Христа, он близок, он грядет, готовьтесь. Я взываю к вам: присоедините голоса ваши к моей молитве, дабы вам было даровано смирение перед грядущим пришествием Христа.

Бабушка начала молиться вслух.

Маленькая кругленькая хозяйка, одетая в городское платье, благоговейно потупила глаза, хозяин также. Ольга с малышом на руках мерно раскачивалась взад и вперед. Собственно говоря, из всех присутствующих только Ольга и мать сохраняли не слишком благочестивый вид. Мать с жалостью смотрела на бабушку, на капельки пота, блестевшие на ее висках, на дрожащие от усталости узловатые руки. Она не повторяла молитву вслед за старухой, я тоже молчала. Я была очень удивлена: каким образом все эти люди очутились здесь? Я никого из них не приглашала – никого.

Потом мать объяснила мне, что отчим повесил в конюшне записку: «Молитвенное собрание у Стенманов. Милости прошу всех».

И все пришли, даже хозяин. После всей этой пьянки и обжорства! Молоденькая батрачка с малышом на руках время от времени произносила с глубоким вздохом: «Иисус!»

Карлберг и другой молодой батрак сидели рядом, благоговейно сложив руки. Я тоже невольно сложила руки.

«Люди пьют оттого, что они несчастливы», – сказал красавец хозяин в лесной хижине. Может быть, он и был тем самым христианином, который странствовал и видел долину отчаяния? Вот бы ему очутиться здесь, особенно теперь, когда у бабушки такой торжественный вид и когда все собрались у нас и молятся смиренно и благоговейно. Наверное, это все-таки неспроста. Наверное, мы не похожи на других людей. Собрание начинало доставлять мне удовольствие. Право, мы не хуже семьи из Кольмордена, у которой была книжная полка.

Бабушка закончила молитву словами:

– Благослови нас, Иисус, яви нам знамение, чтобы мы уже нынче вечером узрели твою божественную милость.

И она села у стола, склонив на него старую голову. Я заметила, что она дрожит, как в ознобе. Мать подала ей стакан воды. Это правильно, я сама видела, как пастор пил воду во время проповеди. Вынув тонкий носовой платок, бабушка отерла им лоб, потому что в комнате было очень жарко, хотя мать варила кофе у Ольги. Мы не решались открыть дверь, так как из сеней тянуло холодом, а в комнате было трое грудных детей.

В числе гостей находился торпарь Экстрём с женой. Прежде я никогда не видала эту чету. Они были очень нарядно одеты: новые ботинки скрипели, на старухе красовалась черная шелковая шаль. Вдруг эта самая фру Экстрём встала, одним духом прочла молитву и снова села.

Тогда поднялся старик, маленький, сутулый, седобородый. Он подошел к столу, где сидела бабушка, стал перед ней, совсем заслонив ее от нас, скрестил ноги и, опершись рукой о край стола, произнес:

– Благодарю тебя, сестра, пришедшая к нам из большого города, благодарю тебя за то, что ты дала нам вкусить краткий миг божьей благодати.

Он называл бабушку сестрой и говорил ей «ты». И, кроме того, он заслонил ее от нас, и нам ее совсем не стало видно.

Я демонстративно вышла вперед и, не обращая внимания на угрожающие взгляды матери, пробралась мимо батрачек с детьми к бабушке и остановилась возле, нее. В конце концов это была моя бабушка!

Моя выходка рассердила старика, он сбился и начал снова:

– Сестра говорила здесь о знамении и о чуде. Воистину это так. Сивилла и пророки не лгут. Кареты бегут без лошадей. Благодарю тебя, Иисусе милостивый. Я не поддался антихристу, я никогда не ездил в поезде.

Я заметила, что бабушка шевельнулась и выпрямилась, желая что-то сказать, но старик продолжал:

– Никогда я не поклонялся антихристу. Сестры и братья мои, сестра из большого города ведает, что говорит, чудище бродит по земле. (Мне стало интересно слушать, уж очень складно у него получалось.) Но Иисус может прийти к нам в любой день. Господь спустится с облаков, когда мы меньше всего будем этого ждать. Готовьтесь, очиститесь, оставьте работу, не пекитесь о мамоне (он говорил мамона с ударением на «а»), берегитесь чудовища и вавилонской блудницы, будем молиться и ждать Христа.

Мать вышла, громко хлопнув дверью.

Но старик не смутился. Он начал молиться какими-то странными словами, и казалось, что он говорит что-то совершенно недозволительное.

– А теперь не спеть ли нам псалом, – сказал отчим, как только старик кончил. Бабушка уже успела открыть книгу. У меня в руках был новый псалтырь, который я получила от нее в подарок.

 
Тому лишь уделом вечный покой,
Кто пламенно к вере стремится,
За веру всегда неуклонно ты стой,
Чтоб к благу душой приобщиться…
 

Эта простая маршевая мелодия звучала у нас так, что казалось, еще немного – и рухнет потолок. Даже цветы, нарисованные на печной стенке, начали колыхаться, – право же, мне казалось, что они колышутся.

На этом собрание окончилось. Больше никто не хотел молиться.

Хозяин с женой ушли, не выпив кофе, вид у хозяина был страдальческий и бледный – наверное, от головной боли после рождественской попойки. Другие гости остались. Помню, что бабушка и старик Экстрём повздорили, потому что бабушка заявила, что не считает грехом ездить по железной дороге.

Бабушка прожила у нас еще неделю, но мать не пожелала больше терпеть такие собрания. К тому же покаянное настроение окружающих понемногу рассеялось. Как только винные пары выветрились из головы хозяина и батраков, они перестали думать о спасении души. Мать так и говорила: пройдет хмель, кончатся молитвы.

Она оказалась права. Не прошло и нескольких дней после собрания, как отчим устроил настоящий спектакль, передразнивая богомольцев и изображая, как они вздыхали и молились. Но мать передразнила его самого, заметив: