Текст книги "Мать выходит замуж"

Автор книги: Муа Мартинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Муж Ольги принужденно улыбается.

– Слава богу, если удается заработать на кусок хлеба, – говорит он. – Тут уж не до тонкостей. – Карлберг в упор смотрит на мальчика с лягушкой.

– У нас нет никаких тонкостей, – обиженно отвечает мать.

– Бог видит, у нас все просто, – поддерживает ее отчим. – Давайте-ка лучше выпьем по глотку кофе.

Кофе очень крепкий и вкусный. Мать еще из города привезла килограмм поджаренных на пару зерен. Деревенские жители таких не покупают, обычно они поджаривают кофе сами.

И вот, несмотря на поздний час, мужчины пьют кофе и жуют табак. Слышно, как на крыльце тихонечко ходит Ольга. Наконец Карлберг поднимается и уже в дверях говорит:

– Я, собственно, зашел поблагодарить Гедвиг за нашего мальчонку. Ольга ведь не очень знает толк в детях. Я-то давно понял, что она неправильно ухаживает за малышом, раз он кричит днем и ночью.

Мужчина подошел к матери, взял ее за руку, точь-в-точь как это сделала Ольга, и поклонился.

– И тебе тоже спасибо, Альберт, – сказал он и протянул отчиму руку. – У тебя хорошая жена. Ольга тоже станет хорошей, ей только немного подучиться, и тогда мы сами отлично управимся.

И он ушел, еще раз поблагодарив мать.

Двое взрослых людей кланяются и благодарят только за то, что их малышу дали сухую пеленку и рубашку! Мне вдруг очень захотелось быть на месте этого мальчика.

Но отчим помрачнел, словно грозовая туча. За весь вечер он не сказал больше ни слова, даже не попросил помочь, когда перевязывал свои трещины. Он только зло поглядывал на мать.

– Ты так таращишь на меня глаза, что даже на стенах тень остается, – ядовито сказала мать.

Он не ответил, разделся, молча залез в кровать и повернулся к нам спиной, причем так разлегся, что для матери почти не осталось места.

Утром, уходя на работу, он бросил:

– Найди себе какое-нибудь другое дело, вместо того чтобы целый день нянчиться с ребенком Карлбергов.

Мать тоже рассердилась не на шутку.

– Тебя это не касается, – буркнула она вслед отчиму.

Но эта небольшая буря осталась без последствий. Вечером отчим снова был в добродушном и веселом настроении.

А через несколько дней к нам пожаловала в гости сама хозяйка. После обеда в комнату стремглав вбежала Ольга и, не осмеливаясь говорить громко, зашептала:

– Господи Иисусе! Гедвиг, хозяйка идет, она, наверно, к вам. – И Ольга выскочила на улицу.

Мать восприняла это известие довольно спокойно, а я кинулась сломя голову к бритвенному зеркалу отчима, чтобы выпустить на лоб челку и вплести в косу ленту. Тревога Ольги передалась и мне.

– А она «крестьянская дочь»? – спросила я.

– Оставь в покое волосы! Надень-ка чистый передник… Впрочем, отправляйся лучше играть на улицу.

Мать все-таки тоже слегка волнуется. Ну еще бы! Наконец-то я увижу настоящую крестьянскую дочь!

– А она настоящая крестьянская дочь?

– Она дочь землемера. Постарайся быть умницей.

Дочь землемера! Это новая каста, о которой я никогда прежде не слышала. Маленькая, полная, изящная, с круглым розовым лицом, хозяйка совсем не соответствовала тому единственному представлению о крестьянской женщине, которое сложилось у меня после знакомства с женой Вальдемара. Ни веснушек, ни раздвоенной нижней губы, одета совсем как городская, даже без передника. Стало быть, все дело в том, что она – дочь землемера! А мне-то казалось, что все крестьянские женщины должны быть обязательно похожи друг на друга. Ведь похожи же все фабричные работницы – все как одна бледные, в одинаковых, обшитых бахромой шалях. По этой шали сразу можно узнать фабричную.

– Я зашла познакомиться с вами, – сказала хозяйка, останавливаясь в дверях.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила мать. – Миа, подойди и поздоровайся.

Я присела и стала возле дверей, готовая в любую минуту удрать, если станет скучно.

– У вас так уютно и чисто, что можно в углу процеживать молоко, – сказала хозяйка.

– Что вы, я ведь успела только чуточку прибраться. – Было видно, что мать очень польщена. – Я должна поблагодарить вас. Вы были так добры, что послали за нами повозку, и мы привезли все вещи, – сказала мать, которая всегда знала, что и когда нужно говорить.

– Не стоит благодарности, лошади все равно стояли без дела. – Казалось, хозяйка тоже польщена. Ведь приятно разговаривать с людьми, которые умеют себя вести.

– Может быть, выпьете чашку кофе? – спросила мать. (Утром она сказала, что кофе осталось только на один раз, и теперь я ждала, не откажется ли хозяйка.)

– Благодарю вас, с удовольствием, – ответила хозяйка. И мать высыпала в кофейник последнюю порцию поджаренного на пару кофе.

– С соседями вы уже, наверно, познакомились? – спросила фру.

– Да, конечно, – ответила мать.

Фру, видно, хотела добавить еще что-то, открыла было рот, но промолчала.

Мать постелила на стол чистую салфетку.

– Может быть, пригласить Ольгу? – предложила мать. Видно, она не хотела, чтобы Ольга оставалась в одиночестве и думала, что она здесь лишняя.

– Конечно, конечно. Ольга раньше служила у нас и вышла замуж за нашего же батрака Карлберга. Она ждала ребенка, так что замужество было самым лучшим выходом.

Мать ничего не ответила и молча пошла за Ольгой.

– Пойди посиди с Ольгиным мальчиком, пока она выпьет кофе, – сказала она мне.

Вошла Ольга. На ней были юбка и кофта, которые еще в городе подарила матери какая-то фру. Одежда была того же фасона и возраста, что и «тридцатикрючковая» кофта Ханны, но из более мягкого и добротного материала; из нее собирались сшить для меня платье. Ольга была очень красива в этой старомодной одежде. Мальчика, одетого в кружевную рубашонку и завернутого в чистые пеленки и покрывало, она держала на руках. Должно быть, Ольга здорово потрудилась после того, как увидела у поворота дороги хозяйку. Она вошла, держась очень прямо, а когда показывала потом своего мальчика и спрашивала, вырос ли он, вела себя гораздо сдержаннее, чем сама хозяйка.

– Еще бы, конечно вырос. Я была уверена, что он не выживет, когда увидела его сразу после рождения, – при этом фру смотрела пристально и зло, причем больше на Ольгу, чем на мальчика. – Ольга как будто снова собирается стать невестой. Она так хорошо выглядит, что вполне сможет справиться на паровой молотилке, – сказала фру с издевкой.

– Ей надо кормить грудью, да к тому же рискованно стоять на сквозняке у молотилки, – вмешалась мать, потому что сама Ольга не нашла, что ответить.

– В таком случае, может быть, нам пригласить, хм… пригласить вас?

– Меня зовут Гедвиг. Я ведь тоже месяц назад родила малютку. Ребенок умер, а я еще не совсем окрепла. Боюсь, что не справлюсь на молотилке, – мать говорила кратко и решительно.

Хозяйка немного сбавила тон, посочувствовала матери, попыталась втянуть в общий разговор грустную Ольгу, расхвалила ее мальчика, вспомнила даже о том, как сама однажды родила и ребенок тоже умер.

Я незаметно улизнула. Вечные разговоры о родах! Как только им не надоест!

А на улице все было окутано таким плотным туманом, что два яблока, казалось, купаются прямо в облаках.

Кофе и сахар кончились, до получки оставалось еще две недели, и мать с Ольгой отправились на молотилку.

Я столько наслушалась за это время о паровой молотилке, что представляла ее себе не иначе как огромным мрачным чудовищем, которое медленно передвигается с места на место, гонит людей на работу, пылит, грохочет, ревет.

И вот однажды мать разбудила меня в шесть часов утра. Бог мой, как она была одета! Или она решила стать такой же, как Ольга? На ней была вылинявшая, заплатанная рубашка отчима, старая юбка, живот обмотан платком, а сверху надет передник из мешковины. Голову плотно прикрывала большая косынка, завязанная на затылке.

– На кого ты похожа! – проговорила я и заревела.

– Чего это она ревет? – спросил отчим.

– Ей показалось, что очень уж я странно вырядилась. Вставай-ка, Миа, у тебя тоже есть дела, ты останешься с мальчиком, – сказала мать.

Тут слезы потекли ручьем.

– Это что еще за капризы, – проворчал отчим.

Я испугалась и стала одеваться.

– Еда в буфете. Сами мы сегодня поедим у хозяина, но я на минутку забегу домой в полдень. Ольга тоже придет домой, так что поддерживай в печке огонь. Хотя нет, не стоит, уйдет слишком много дров. Ну, а теперь поторапливайся, вот твое молоко.

– Да смотри за ребенком получше. Ты такая большая, что должна уже приносить хоть какую-нибудь пользу, – добавил отчим.

Мать молчала. Раньше она ни за что не позволила бы отчиму разговаривать со мной таким тоном. Это было печальное утро. Неужели они оба против меня? Теперь я все время буду совершенно одна. Они станут уходить на работу, а вернувшись домой, вдвоем ругать меня?! Я даже не могла пить молоко и только икала.

– Ты слишком ее избаловала, – сказал отчим и громко хлопнул дверью.

А мать немного задержалась, взяла меня за руку и велела хорошо вести себя.

– Я начала работать у крестьян, когда мне исполнилось как раз столько, сколько сейчас тебе.

– Неправда, тебе было одиннадцать, ты сама говорила. А Ольга никакая не крестьянка! – крикнула я.

– Одиннадцать? Как тебе только не стыдно! Смотри у меня!

– Ты говорила, что тебе было одиннадцать лет, когда ты пошла к крестьянам, – хныкала я. – Мне-то ведь только восемь, и потом я должна вытирать за мальчишкой. Не умею я вытирать! Подумай, а вдруг он умрет, виновата тогда буду я!

– Не умрет. Нужно только укачивать его, когда он кричит. Ну, будь умницей.

Закутанная в старье, мать прижала меня к себе, но мне было противно: в таком виде вовсе незачем лезть обниматься. И все-таки она сказала неправду, что начала работать в восемь лет. Ей было одиннадцать, я слышала это и от нее и от тетки.

– Ладно, я буду смотреть за мальчишкой. Иди лучше, а не то «он» опять разорется, – сказала я и залпом выпила молоко.

– Не смей говорить «он», называй его отцом. Больно дерзкая стала! И смотри как следует за мальчиком, понятно? А не то получишь от меня взбучку, – раздраженно сказала мать, почувствовав, видимо, что я не оценила ее ласку. Потом она ушла.

В дверь сунула нос Ольга, закутанная в такое же тряпье, как и мать.

– Соска под подушкой, лампу я прикрутила. Ты пока туда не ходи, он теперь будет долго спать. Я завернула его во все чистое. До свиданья. Как только мне заплатят на молотилке, получишь от меня что-нибудь.

Она убежала. Я слышала, как, тяжело ступая, прошел ее муж. И вот я осталась одна во всем доме.

Оказалось, что это вовсе не так скучно и страшно, как я думала. Дом погрузился в тишину, наполненную целым роем воспоминаний о людях и событиях, которые уже забылись на новом месте. Вернулись мысли о Ханне, бабушке и учительнице. Я наспех умылась и старательно причесалась. Заплетать свои длинные волосы в ровную красивую косу я не умела и оставила их в том же виде, что и накануне. Потом я раскалила в печке обломок грифеля и попыталась подвить челку, как не раз у меня на глазах делала тетка, но только обожгла пальцы. Я убрала комнату и кое-как уложила тяжелое постельное белье. Я словно кого-то ожидала, и мне нравилось, что из дому ушли все взрослые. Это было совершенно новое чувство, которого я никогда прежде не испытывала.

На цыпочках (иначе я боялась ходить в темноте) пробралась я через темные, наполненные утренними сумерками сени и вошла к Ольге. Там так скверно пахло, что я торопливо загасила лампу и побежала к себе. Я решила, что в темноте мальчик поспит подольше. Было всего семь часов. Когда малыш проснется, я перенесу его через сени к нам, взрослые об этом и не узнают. А перед их возвращением отнесу его обратно. Сидеть в комнате у Ольги я просто не могла.

Как-то раз после обеда, когда Ольга ушла в лавку, я сидела возле ее мальчика и все время плакала. Даже не знаю, почему я плакала. Но в комнате было так пусто, что не плакать, на мой взгляд, я просто не могла.

Стол без скатерти, стул, кровать и больше ничего. Ничего.

На окне висела бумага с вырезанными по краям зубцами. Ничем не покрытый пол, сучковатый и грязный. Только у двери лежал мешок. Мусора, правда, не было. Ольга подметала часто, три раза в день, как принято в крестьянских семьях, где кухню подметают после каждой еды. И все-таки в комнате было очень грязно.

Кирпичи на плите черные, потрескавшиеся от пролитого молока и молочного супа. Но грязной посуды не видно. Две тарелки и две чашки Ольга мыла сразу же после еды, а другой посуды в доме не было. Печь и стены грязные. Ни одного украшения, только несколько ноготков, которые Ольга вырыла вместе с корнями и землей и посадила в банку. Они уже отцвели, но листочки еще сохранили нежный светло-зеленый цвет. И как только уцелели такие светло-зеленые листья в этой некрасивой, пустой комнате? Это было уж совсем непонятно. Весь запас белья – две простыни и три полотенца. Еще одна простыня – грязная – лежала на кровати. «Карлберг такой неряха, – жаловалась Ольга, – обязательно плюхнется после обеда на кровать».

«Мой бельевой шкаф», – показывала Ольга на ящик из-под маргарина, где у нее хранились пеленки.

У Карлбергов не было родни, никого, кто бы помог им хоть чем-нибудь. А знакомые были так же бедны, как они сами. Хозяева дали им кровать и стол, а сводный брат Карлберга из Кольмордена подарил простыни. Сидя в полутемной комнате и покачивая бельевую корзину, поставленную на полозья, неуклюжую бельевую корзину на паре круглых чурбанов с полозьями, я все время плакала, не зная почему, а потом вдруг подумала, что Ольга и ее муж сами виноваты в том, что у них так бедно.

Я рассердилась на них. Не раз я слышала, как бабы судачили друг с другом: «Каждый должен сам добиваться сносной жизни». Старые ведьмы всегда были рады посплетничать о молодоженах, которым не на что начать совместную жизнь. Сплетни сильнее проповедей, и я ненавидела Ольгу и Карлберга за их бедность. Я боялась их комнаты так же, как боялась матери, когда она переставала поддерживать у нас порядок.

В тот момент, когда в комнату, розовея в огне прикрученной лампы, начал проникать рассвет, я услышала грохот паровой машины. Я еще острее почувствовала свое одиночество. Теперь все до единого заняты только грохочущим чудовищем. И я тоже должна приносить пользу, – так сказал отчим.

Я погасила лампу, затопила печь и начала мыть посуду, то и дело прислушиваясь, не проснулся ли мальчик; несколько раз я пыталась застелить нашу большую кровать так же красиво, как мать, но получалось то криво, то косо, и сколько я ни приглаживала белое покрывало – все было напрасно. Ничего не вышло и с моим желудевым диваном. Крышка не закрывалась, постельные принадлежности топорщились. Я старалась так, что пот катил с меня градом, но все зря: выходило неровно и неаккуратно; и я почувствовала уважение к матери, умеющей так искусно застилать постели. Надо будет проследить, как она это делает.

Налив в блюдечко запретного для меня кофе, я выпила его, держа блюдечко в руке и изящно отставив мизинец. И снова со мной была Ханна. Я так явственно ощущала ее возле себя, что начала громко разговаривать с ней. Усевшись около комода, где были спрятаны кукла, открытки и ракушки, я устроила там генеральную уборку. Куклу я раздела и намочила в тазике все ее тряпки.

– А ты, Ханна, займись-ка стиркой и развесь тряпочки, чтобы они к обеду высохли, – сказала я.

Никто, конечно, не ответил, но это меня ничуть не смутило. У куклы была фарфоровая головка, даже волосы были из фарфора, но этот недостаток я быстро устранила, сплетя над фарфоровыми волосами огромный парик из синих и белых ниток, которые бабушка надергала из разных тканей. Я долго раздумывала, не отрезать ли прядь своих собственных волос, но в самый последний момент не решилась.

– «Весна наступила, цветы расцветают…»

– Как красиво, – сказала Ханна.

– А со школой теперь все покончено, я буду нянчить мальчика и получать две кроны в месяц!

Ханна обрадовалась.

– Можешь рассказать об этом фрекен.

Две кроны представлялись мне верхом богатства, целой кучей денег, и если мать, бывало, говорила: «У меня есть несколько крон», – мне казалось, что все наши заботы миновали. Но стоило ей сказать, что у нее осталось всего пять эре, как мне тотчас представлялось, что приближается зловещая туча, неся с собой голод и нестираные передники. Грязно-желтая монетка в пять эре выглядела так незначительно – не верилось, что она вообще-то имеет какую-нибудь ценность.

Где-то далеко грохотала паровая машина, время шло, но теперь со мной была моя фрекен. Она сидела на желудевом диване, и я читала ей вслух:

 
Мальчик Ганс ракушки как-то собирал на берегу,
Он босой ходил, бедняжка, по горячему песку…
 

Я все читала и дошла уже почти до середины книги. Воображение уносило меня все дальше и дальше. И вот я уже в хольмстадской школе, стою около учительского стола и читаю ребятам стихи.

Фрекен слушает, и, когда я начинаю читать про Пикку Матти, в глазах у нее появляются слезы.

Сама я совсем не любила Пикку Матти. Быть может, как раз потому, что мать считала его необыкновенно хорошим. Мне он казался придуманным. «Он не интересуется лакомствами и нарядами, любит бабушку и дедушку…» Это всегда звучало как укор. Но у меня ведь не было ни бабушки, ни дедушки, – бабушка-то моя не настоящая. Пикку, конечно, ничего не стоило, сопровождая генерала к королю в Стокгольм и уплетая там пшеничные лепешки, принести потом несколько штук для бабушки и дедушки и не быть таким грубым, как другие голодные дети. Я считала его глупым. Но фрекен, как и мать, любила Пикку Матти. Вот почему я прочла весь этот длинный рассказ два раза подряд.

О шестинедельном мальчике, который лежал в бельевой корзине по другую сторону сеней, я опять забыла. Мир мой вдруг стал интересным и многолюдным, полным тайн и необыкновенных возможностей – ведь впервые в жизни я осталась одна в целом доме. Совсем одна, и никто меня не слышит, никто за мной не следит, никто меня не одернет. Теперь я могу по-настоящему рассмотреть гипсового мальчика и показать его Ханне.

Я обнаружила новый мир, давным-давно уже открытый, мир, без которого люди едва ли смогли бы прожить жизнь до конца. Этот мир мы носим внутри себя. Это мир фантазии. Мир, который сливается с солнцем, луной и звездами, деревьями, голосами и картинами. Мир, в котором мы всегда можем побыть среди тех, кого любим больше всего, среди тайных друзей, которых никогда не показываешь посторонним людям. Ведь они так легко находят недостатки в тех, кого мы любим.

Грохот паровой машины внезапно смолк, и я сразу услышала крик, который тотчас разрушил мой фантастический мир и заставил меня отшвырнуть куклу и книги и стремглав броситься в комнату Ольги.

А там лежал мальчик и кричал хриплым, противным голосом. Лицо его совсем посинело, видно кричал он давно. Я кинулась обратно – посмотреть на наши стенные часы, подаренные когда-то бабушкой. Они показывали половину десятого. Слава богу, это еще не обед, просто перерыв на завтрак.

Я вернулась к мальчику.

В комнате было холодно и сыро, пахло конюшней, кислым молоком и пеленками. Она напоминала кладовую, где случайно забыли бельевую корзину с ребенком. В таком помещении обычно оставляют лопаты, ломы, лейки, держат кур и всякий хлам.

Я изо всех сил раскачивала корзину, но мальчик не умолкал. Брать его на руки мне было запрещено. Тогда я немного раздвинула пеленки, повернула маленький узел на бок и увидела, как по затылку ребенка побежало два большущих клопа. Тоненькая шейка покраснела от укусов. Как только я повернула ребенка и клопы удрали, мальчик тотчас же замолчал. Время от времени он принимался икать, но я качала и напевала так неутомимо, что у него, видно, закружилась голова, и он заснул.

Сухих дров в печке не оказалось, и я отправилась к нам за щепками. Отчим усердно заботился о дровах, когда был дома, и матери не приходилось с ними возиться. Он колол их и сам вносил в дом, а по воскресеньям ходил в лес за сучьями. Все соседи считали, что у Гедвиг удивительно хороший муж. Карлберг почти никогда не колол дрова. Ольга сама колола и носила их. В здешних местах заготовка дров относилась к разряду «женских дел».

Я разожгла огонь в старой печи, на которой тоже было выбито: «Емкость – 4». Мальчик спал. Я вышла, на цыпочках.

Я долго стояла на крыльце, приставив одну руку к глазам, а вторую – к уху, прислушиваясь, работает ли молотилка. Кажется, я даже немного выпятила живот – так всегда делали городские женщины. Оставшись хозяйкой в доме, я старательно играла роль городской дамы. Я не раз видела, как, выйдя на крыльцо, они прикладывали руку к глазам, будто им мешал дневной свет, словно они только что выползли из древних пещер. Светило ли солнце, шел ли дождь, рука была поднята к глазам, а живот, большой или маленький, все равно выпячен.

Я была так поглощена своей ролью, что не заметила прошедшего мимо меня старика и вдруг далеко впереди увидела его спину. Тут я испугалась и убежала в дом. Я всегда боялась стариков. Я по опыту знала, что старики – это табак, водка, ругань, злоба. Не говоря уже о других, еще более скверных делах. Старухи лучше, они по крайней мере иногда надевают чистые передники и выглаженные косынки, к тому же они не жуют табак.

Я заперла дверь на засов и постояла, прислушиваясь. Снова загрохотала молотилка, и я почувствовала себя спокойнее. Опасность миновала. Впереди несколько часов полного одиночества. Я совсем забыла, что мне приказано все время находиться подле ребенка. Сквозь легкий ноябрьский туман просвечивало солнце, один луч упал на мальчика с лягушкой, и я впервые увидела, что у гипсового мальчика совсем нет глаз. Это уже какое-то жульничество. Он – ничто. Я взялась за стирку кукольной одежды, вспомнила дочку мастера Анну и начала изо всех сил ругать ее:

– Эй ты, неряха! Посмотри, какая у тебя грязная кукла! Из тебя никогда толку не выйдет, ты даже детей не можешь держать в чистоте!

Потом на память пришла когда-то слышанная песенка.

Слова были такие скверные, что я ни за что бы не осмелилась петь ее при матери.

Натянув над печкой веревку для выстиранных тряпок, я во все горло запела: «Не будь печальной, малютка Лотта, этой ночью ты будешь спать со мной…» Потом я забралась на стул, чтобы дотянуться до веревки и повесить тряпки, – печку я предварительно раскалила докрасна, – и, стоя на стуле, пропела всю песенку от начала до конца. Я чувствовала себя то артисткой цирка, то актрисой из рабочего союза в Норчёпинге. Так, не слезая со стула, я исполнила много песенок. Одну из них, гвардейскую, из которой я знала только один куплет, я пропела несколько раз подряд.

Вдруг в дверь забарабанили.

– Открой, гадкая девчонка! – услышала я голос матери.

От испуга я никак не могла слезть со стула и продолжала стоять на нем, а мать все стучала и ругалась.

– Ты напугала ее, Гедвиг, – услышала я голос Ольги. – Мальчик спит, печка у меня топится – она обо всем позаботилась. Не беда, что она поет такие песни, она их все равно не понимает. Видно, наслушалась, как горланят наши батраки. Ведь этому так легко научиться!

– Такая большая, должна бы постыдиться, ведь ей восемь лет, – ответила мать все еще сердитым голосом. – Да отвори же наконец!

Я слезла со стула и открыла дверь.

– Ну и жарища! Я ведь не велела тебе разжигать печь. И что это за песенки ты тут распеваешь? До того красивые, что прямо перед людьми стыдно. Никогда не подумала бы, что ты такая скверная девчонка. Зачем ты слушаешь этот вздор, кто тебя ему научил? Отвечай, не то я тебе покажу!

Разрежь меня мать на куски, я все равно не могла бы сказать, кто научил меня этим песенкам. Многие из них распевали спьяну отчим и его товарищи. Дядя, хотя и не пьянствовал, тоже частенько пел скверные песенки. А некоторые я слышала на улицах, и мне просто понравился их мотив. Про слова я знала, что они нехорошие и при взрослых лучше их не петь, но специально меня никто не учил.

– Скажешь ты наконец?

– Они всегда так поют.

– Кто это «они»? Не вздумай врать!

– Твой брат и дя… и папа.

Мать оставила эту скользкую тему.

– Боже мой! Ты извела почти целый кусок мыла! Ну конечно, тебя только оставь одну! Я и не знала, что ты такая гадкая!

Я молчала. Только теперь я поняла, каких наделала глупостей. Мне не следовало играть. Я должна была работать, смотреть за ребенком, прибрать комнату и «быть аккуратной». Мне не следовало разговаривать с Ханной. Ах, вовсе и не было ни Ханны, ни учительницы, и попробуй объясни матери, что мне показалось, будто пришла Ханна. Мать, конечно, начнет ругаться; уж лучше бы она поскорее опять ушла.

– Машина сломалась, сегодня мы больше не пойдем работать. Принеси-ка дров!

Я надела передник из мешковины, повязала голову шерстяным платком и медленно пошла к двери. Обычно, отругав меня как следует, мать становилась особенно доброй, обязательно погладит по щеке или еще как-нибудь приласкает. Но теперь она этого не сделала. Молча расстегивала она некрасивую мужскую блузу, пристально уставившись куда-то в сторону, серьезная и огорченная. Я совсем упала духом. Было слышно, как за стеной напевает Ольга. Я осторожно открыла дверь в ее комнату.

Она сидела, мурлыча что-то себе под нос, и кормила мальчика грудью. Мне она показалась очень симпатичной. В комнате уже было не так ужасно, как прежде. Нет, теперь-то мне здесь было гораздо приятнее, чем дома.

– Он немножко покричал, потому что его кусали два клопа, а так он был бы совсем послушный, – прошептала я.

Ольга кивнула, потом сделала мне знак подойти.

– Тебе попало? – шепнула она. Я покачала головой.

Она притянула меня еще ближе и погладила по щеке.

От нее отвратительно пахло кислым молоком, но я старалась не замечать этого. Я была так расстроена, что радовалась любой ласке. Когда мир вдруг становится серым и жестоким, бываешь благодарен и собаке, лизнувшей тебя теплым языком в лицо.

– Не так уж страшно, что ты пела эти песенки, но больше ты их никогда не пой. А теперь ступай и принеси дров, – сказала Ольга.

Я отправилась к дровяному сараю. На душе стало немного легче.

Так постыдно закончился мой первый день на службе у чужих людей. Наутро молотилку исправили, и теперь уже мать сама предложила перенести мальчика в нашу комнату.

Все уже ушли, а мать в то утро еще долго оставалась дома, выводя из бельевой корзины клопов. Она тщательно осмотрела мальчика, распеленала его, словно хотела убедиться, хорошо ли Ольга его завернула. Но мальчик был такой сухой и чистенький, так обильно смазан чесночным настоем, что запах чеснока разносился по всей комнате. Ольга в точности следовала всем ее указаниям. Наверно, это польстило матери, потому что она еще несколько минут держала мальчика на коленях, не заворачивая в пеленки и осторожно подергивая его за пальчики. Она нашла, что он стал кругленьким, как маленький поросеночек. Но тут он брызнул прямо ей в лицо теплой струйкой, и она рассмеялась.

– Ну вот, теперь все в порядке, – сказала она, вытираясь передником. – Теперь он будет все утро лежать сухой и послушный. – Она запеленала его и положила в корзину.

Вот как? Ему все так просто сошло, хотя он угодил ей прямо в лицо! Мать только рассмеялась и вытерлась, даже не умывшись с мылом? А что мне было за песенки?! Неужели это только потому, что я большая?

Да, теперь я большая; правда, еще не такая большая, как мать, но уже достаточно взрослая, чтобы за все получать взбучку. Взрослые распевают скверные песенки, им за это ничего не бывает, маленькие безнаказанно брызгают в лицо… Конечно, мальчишка совсем крошечный, но все-таки матери следовало бы меньше сердиться на меня и хоть чуточку рассердиться на мальчика. Потом она опять ушла, сказав только «до свиданья», и даже не подумала приласкать меня. Вместо этого она еще раз нагнулась над бельевой корзиной: «До свиданья, маленький поросенок, спи спокойно», – и подоткнула под ребенка какую-то тряпку.

От ревности я лишилась дара речи. Я не попрощалась с матерью, чувствовала себя скверно и не могла смотреть не только на мальчишку, но и на мать. Обязательно расскажу Ольге, как она проверяла, аккуратно ли запеленат ребенок!

Но вот рассвело, лампа погасла, и в морозном ноябрьском небе засияло солнце. Оно глядело прямо в нашу комнату на белую стенку печки, и от этого нарисованные синькой цветы стали такими красивыми, а все вокруг – таким светлым и нарядным, что, позабыв все свои огорчения, я снова начала вчерашнюю игру. У меня опять появилось полным-полно товарищей, я громко болтала сама с собой, потом выбежала на улицу и попыталась сбить непокорные яблоки, а когда воображаемая Ханна полезла за ними, кричала, чтобы она не свалилась с дерева.

Мальчик проспал все утро, и когда в полдень забежали на минутку Ольга с матерью, то очень меня хвалили. Ольга отдала мне два ломтя пшеничного хлеба, которые она припрятала после утреннего кофе. Хлеб был черствый, крошился, но оказался очень кстати: в нашем буфете с каждым днем становилось все более пусто.

Мать неодобрительно посмотрела на хлеб, но промолчала.

Мое «материнство» продолжалось уже две недели, и я понемногу начала привыкать к тому, что мне надо заботиться о ребенке. Дни шли за днями; вечером, запыленные, смертельно усталые, с охрипшими от пыли голосами, приходили взрослые. Они ругали гумно, которое находилось слишком далеко от молотилки, и владельца машины, который подгонял их, как настоящий надсмотрщик. Приближалось рождество, а ему надо было поспеть еще на несколько хуторов.

На кухне хозяйского дома в бельевых корзинах лежали два запеленатых ребенка: их матери работали на молотилке. В эти дни хозяйка со своей служанкой готовили пищу почти для всего хутора и, кроме того, задавали корм скоту. Тем женщинам, у которых были коровы, приходилось доить их рано утром, перед молотьбой, и поздно вечером. Но, когда хозяин начал кормить работающих на молотилке, тут уж все изъявили желание пойти к нему на поденщину. Для жен батраков было счастьем хоть на время избавиться от приготовления вечных молочных супов и садиться прямо за накрытый стол. Это напоминало о «беспечных» временах, когда они еще не были замужем. Как ни тяжело живется крестьянской женщине, батракам еще хуже; они живут так безрадостно, в такой бедности, что им даже молотилка кажется приятным разнообразием: пусть она несет усталость и изнурение, но она сулит также накрытый стол у хозяина.

По вечерам, вернувшись домой, Ольга пела, хотя у нее из грудей текло молоко, а в висках стучало от вечной головной боли.

Для меня последние дни молотьбы стали особенно тяжкими.

Кушать было нечего. Немного молока и хлеб, намазанный сахарным сиропом – вот и все. Сиропа, который подарила матери прежняя хозяйка, осталось совсем на донышке, ведь полный стакан мать налила Ольге.

Я мечтала о караваях хлеба, студне, соленых огурцах и горьком рассыпчатом сыре, который продавался в городе по двадцать пять эре за килограмм. Все это обычно приносил с собой отчим, когда кутил в трактире «Ион-пей-до-дна» и, возвращаясь домой, хотел задобрить нас.