Текст книги "Записки"

Автор книги: Модест Корф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

XXIII
1851 год

Опрокинутые сани – Слова Николая I о герцоге Мекленбург-Стрелицком – Статья о Фанни Эльслер – Князь Петр Михайлович Волконский – Баронесса Фредерикс – Удар с князем Чернышевым – Праздники 1 июля – Мост во Владимире – Генерал-майор Поливанов – Театр в Красном Селе – Маневры – Смерть Френа и Поленова – Открытие Московской железной дороги – Внезапное возвращение государя из путешествия – Рассказы о Брест-Литовском шоссе – 50-летний юбилей графа Вронченко – Варшавская железная дорога – Пьеска «Чему быть, тому не миновать» – Приемные дни русской аристократии в Париже – Присяга великого князя Николая Николаевича – Новые правила для посетителей Публичной библиотеки – Занятия, по воле государя, статс-секретаря барона Корфа с великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами – Разговор государя о Публичной библиотеке, о частных коллекциях, о Луи-Наполеоне, лорде Гренвилле, драме Кукольника «Денщик», о женах сосланных по делу 14 декабря

На Масленице, поздно вечером, государь возвращался в санях в Зимний дворец. Посреди Адмиралтейской площади, застроенной балаганами, его кучер неосторожно задел ехавшие мимо извозчичьи сани, которые опрокинулись. Первым движением государя было выскочить из своих и подбежать к лежавшим на боку извозчичьим. «Не ушиблись ли вы?» – спросил он у поднявшихся уже на ноги седока и извозчика. Первый, узнав тотчас спрашивавшего, отвечал, что ему не сделано никакого вреда, а последний жаловался только на то, что у его саней переломили оглобли.

Между тем государь, не полагаясь на повторенные уверения седока, что он нисколько не ушибся, заставил его, почти силою, сесть в свои, царские сани и ехать в них домой, а сам пошел ко дворцу пешком, велев извозчику следовать за собою. Но последний, тоже узнав, из слов седока, с кем столкнулся, вместо исполнения приказания со страху повернул в другую сторону. На другой день, однако ж, он, по приказанию государя, был отыскан полициею и приведен во дворец, где за свою гривенную оглоблю получил 25 руб. серебром.

Опрокинутый седок был родственник генерал-адъютанта барона Мейендорфа, некто Вольф, молодой человек, только что выпущенный из школы. Но государь, усаживая его в свои сани, не спросил, кто он таков, и обо всем этом случае узнали уже на другой день, из рассказов самого Вольфа своим родным.

* * *

После уже начатия повеленных мне занятий с герцогом Мекленбургским я случайно встретил государя на обычной его пешеходной прогулке. Остановясь со мною, он милостивее, кажется, чем когда-нибудь, пожал мне руку со словами: «Спасибо за новую дружбу». Затем мимоходная наша беседа, хотя и на улице, но при ярко сиявшем полувесеннем солнце (2 марта) продолжалась минут пять, и государь, в продолжение ее, распространился с похвалою о прекрасных дарованиях нового моего ученика и благородном его характере, живом желании быть полезным России и проч.

«Положение его, – сказал он, между прочим, – трудное, ибо согласись, что благородному человеку нелегко отказаться от родины и посвятить себя новому отечеству, устроенному совсем на других началах, но он, кажется, понял уже, что правит Россиею, и теперь весь наш».

При таких разговорах на улицах или в саду[247]247
  Быв ими удостаиваем весьма часто, я вношу сюда, разумеется, только те, которые могут служить в каком-нибудь отношении к характеристике императора Николая.


[Закрыть] государь всегда приказывал собеседнику тотчас накрываться, хотя бы то было и летом.

* * *

Если в Петербурге танцовщица Фанни Эльслер всегда вызывала живой восторг, то в Москве, где она давала представления в продолжение зимы с 1850 на 1851 год, этот восторг достиг совершенного неистовства, переступившего даже пределы приличия. Так, из-под ее экипажа выпрягали лошадей и возили на себе, причем должностные лица садились на козлы, на запятки и т. п. Петербургская публика знала, что такие неуместные выходки возбудили большое неудовольствие государя, но что, впрочем, выражению их не препятствовали официально.

Вдруг в «Северной Пчеле» (21 марта № 64) появились стихи, порицавшие и осмеивавшие эту восторженность, но в таком тоне и с такой точки зрения, которые мне представились почти столько же неуместными, как и сама та восторженность. В городе говорили, что эти стихи напечатаны по высочайшему повелению; но как высшему нашему Цензурному комитету (2 апреля 1848 года) ничего не было дано о том знать, то я и счел, по обязанности его председателя, противным долгу нашего призвания удержаться от представления государю замечаний о неприличии сих стихов. В Комитете, по предложению моему, состоялся следующий журнал.

«Комитет, по рассмотрении напечатанных в «Северной Пчеле» стихов под заглавием «Отрывок из Московской жизни», нашел, что, содержа в себе, может статься, и справедливое, но весьма, однако же, резкое порицание всего московского населения по случаю преувеличенного чествования Фанни Эльслер, они едва ли могут быть признаны приличными в том отношении, что сравнивают и как бы ставят в параллель преходящие похвалы нескольких восторженных лиц с теми общими, священными чувствами верноподданнической любви и преданности, за которые вся Москва удостаивалась всегда изъявлений монаршего благоволения.

Считая, что включение в напечатанные для публики стихи подобного сравнения не может не быть огорчительно для самой большей части московских жителей, не участвовавших в этих смешных излияниях восторга, и потому неуместно, Комитет долгом признает такое заключение свое повергнуть на высочайшее воззрение».

Слухи городские оказались справедливыми. Журнал наш возвратился со следующею надписью государя, не показывавшею, впрочем, никакого неудовольствия на Комитет: «Напечатано с моего дозволения, как полезный урок за дурачества части московских тунеядцев».

На другой день граф Орлов, по докладу которого разрешено было напечатать стихи, рассказал мне, что государь пенял ему за непредварение нашего Комитета, что они будут напечатаны по его воле.

– За то, – прибавил государь, – Комитет порядком погонял меня!

* * *

Через присоединение Публичной библиотеки к составу министерства императорского двора я имел случай более сблизиться с начальником этого министерства, князем Петром Михайловичем Волконским, которого до тех пор знал более только по его прежним служебным подвигам и по обществу, и весьма мало по деловым сношениям.

Этот примечательный, исторический старец, которого современная публика не очень жаловала за брюзгливость и еще более за скупость, забывая, что он скупится не на свои, а на царские деньги, тотчас приковал к себе все мое внимание, все глубокое уважение.

Несмотря на жестокую болезнь, выдержанную им в 1845 и 1846 годах, и которую все врачи признавали в то время безусловно смертельною, он до такой степени оправился и ожил, что в 1850 нельзя было заметить следов этой болезни ни в физическом, ни в моральном отношении. Он был бодр телом и духом до невероятности, и чудесную, часто удивлявшую меня память, сохранил до самой своей кончины. Приезжая к нему часов в 10 утра и ранее, я всегда заставал его уже не только одетым, но даже в мундире, и всегда за бумагами. Взгляд его на предметы, изощренный многолетнею опытностью и проходившею через его руки массою важнейших и разнообразнейших дел, был необыкновенно ясен; он понимал и обнимал все с первого слова, почти прежде, нежели это слово было вполне выговорено; между тем давал докладывающему высказаться, внимательно выслушивал, рассуждал, не перебивая и не смешивая предметов, и хотя обыкновенно начинал с отказа, особливо когда дело шло о новой издержке, но потом склонялся на убеждения или победно отвечал на них самыми логическими возражениями; словом, работать с ним было истинным наслаждением.

Враг, и в себе и в других, всякого пустословия, всякого фразерства, жеманства, всего напыщенного, привыкнув при множестве его занятий дорожить временем, он прямо шел к корню, к основе дела, и бумаги его отличались таким лаконизмом, которому, при нашей бюрократической плодовитости, не встречалось примера ни в каком другом ведомстве. Редкая из них переходила на вторую страницу. Но, по тому же самому, ненавидя всякое шарлатанство и все, не относившееся прямо к делу, он требовал такой же сжатости и от других. Лоск и блестки редакции не производили на него никакого действия: чем короче и проще, тем лучше, хотя бы являлся один сухой скелет.

Человек дела и практики, Волконский был далек от всякой идеологии; но, впрочем, в то время, когда я ближе узнал его, и от всякого энтузиазма. Здравого ума, логики, рассудительности – всего этого было в нем пропасть, но жестоко ошибся бы тот, кто стал бы искать или старался бы возбудить в нем огонь, воодушевление, поэзию мысли: он был холоден, как воплощенный опыт.

При краткости и сжатости форм изложения, распространявшейся у него равно и на бумаги, и на изустную работу, князь успел отправление дел по своему министерству довести до изумительной степени быстроты, хотя почти по каждому из них требовался предварительный доклад государю, и хотя каждую бумагу, была ли она из Государственного Совета или от простого мужика, он непременно сам прочитывал всю, от начала до конца. Едва проходил один день, много два, от представления или вопроса, и уже являлся ответ с изъяснением испрошенной им высочайшей воли.

Наконец, что касается до внешнего обращения князя, то оно было очень просто, также без фраз, несколько даже холодно, но вообще вежливо. На то, что называется представительностью, он, несмотря на длинную, бесконечную опытность, и, казалось бы, привычку, не был сроден и даже несколько затруднялся при появлении перед большим числом людей.

Как Сперанский любил цветы, как Васильчиков был страстный любитель охоты и лошадей, как Голицын окружал себя миллионом табакерок, так и Волконский имел свою страсть – часы: карманные, столовые, стенные и проч. При нем самом всегда находилось их трое: одни в перстне на руке или иногда в мундирной пуговице и по одним в каждом жилетном кармане; а утром, встав, первым делом его было собственноручно завести часы – всех видов и размеров, рассеянные по его комнатам, числом около тридцати. Припомнив, однако, что целая жизнь старика всегда была поглощена службою, и что даже и тогда еще, несмотря на свои 76 лет[248]248
  Князь скончался в 1852 году 77 лет.


[Закрыть], он продолжал работать как поденщик, легко можно было помириться с этой невинной странностью.

Один важный упрек, который останется на памяти Волконского, состоит в том, что он не вел своих записок или не заставлял, по крайней мере, других записывать о всем, происходившем перед его глазами или проходившем через его руки. Проведя всю жизнь при дворе и почти неотлучно при лице двух монархов, сложивших историю целого полувека; начальник Главного штаба в 1812 году; спутник Александра во всех его победных шествиях и мирных поездках; свидетель его кончины; 25 лет министр Николаева двора… Какая полная, обильная событиями и предметами для наблюдений жизнь; сколько воспоминаний, сколько анекдотов! И между тем, все это исчезло со смертью действователя, не оставив никакого следа для истории[249]249
  Здесь надо, впрочем, сказать, что князь каждый день записывал что-то в памятную книжку, которую тотчас прятал в стол, когда кто-нибудь входил в комнату; но это что-то, как одному приближенному удалось раза два подметить, относилось главнейше и едва ли не исключительно до службы.


[Закрыть].

6 декабря 1850 года доблестный наш старец достиг высшей цели давнишних своих стремлений, осуществления мечты, тревожности которой он не скрывал от приближенных. Князь был пожалован в генерал-фельдмаршалы. Император Николай снисходительно приник к последнему желанию верного своего слуги и накануне своего тезоименитства сам принес ему фельдмаршальский жезл. 8 числа новому фельдмаршалу представлялся в Гербовой зале Зимнего дворца весь гвардейский корпус, под начальством наследника цесаревича и с прочими великими князьями в своих рядах. Все это безмерно радовало Петра Михайловича, переносившегося тут в старину, когда, в звании начальника Главного штаба, он находился во главе армии. Вскоре затем по всему придворному ведомству предписано было в рапортах, представлениях и проч., его светлости вместо прежнего заголовка: господину министру императорского двора, писать впредь: господину генерал-фельдмаршалу, министру императорского двора…

В апреле 1851 года, в самый день тезоименитства императрицы, Волконскому, по случаю одного нового назначения ко двору, показалось, что государь хочет поставить его на очную ставку с одним из его подчиненных. Он глубоко сим оскорбился и, в первом волнении, на другой день рано отправил следующее письмо, которого содержание осталось тайною для всех, кроме самого государя и лица, изложившего, со слов князя, это письмо, после, впрочем, собственно им переписанное.

«Прослужив 57 лет, в том числе 25 при лице вашего императорского величества, с чистым усердием и, благодаря Бога, с неукоризненной совестью, я, во все продолжение многолетней моей службы, руководствовался одним чувством – беспредельною преданностью к моим государям и ревностным исполнением возлагаемых ими на меня обязанностей. Воля вашего величества всегда была для меня священнейшим законом, второю моею религиею. Чуждый всякого лицеприятия, я следовал ей неуклонно, и смею сказать, с самоотвержением, и был столько счастлив, что вы, всемилостивейший государь, постоянно удостаивали меня высочайшего вашего благоволения. Осыпанный милостями вашими, я был наконец возведен на высшую степень государственных званий. Мне оставалось только усугубить последние, при преклонных летах моих, силы, чтобы заслужить вполне эту великую монаршую милость и окончить остаток дней моих у подножия вашего престола. Но внезапный гнев вашего величества, в котором, к жестокому прискорбию, выразилась для меня и потеря доверенности вашей, каковою столько лет имел я счастье пользоваться, глубоко потряс мою душу. Лишаясь этого драгоценного достояния со вредом для самой службы, я нахожусь вынужденным всеподданнейше просить ваше императорское величество об увольнении меня от управления высочайше вверенным мне министерством».

Что же сделал государь? Он в ту же минуту сам поспешил к князю, объяснил причины и истинный смысл своего действия, расцеловал его и, объявив, что только смерть может их разлучить, тут же разорвал принесенное с собою письмо Волконского. Старик, увлеченный только первою вспышкою, разумеется, не мог остаться холодным к таким изъявлениям милости – и все было забыто!

* * *

Жена обер-шталмейстера, статс-дама баронесса Цецилия Владиславовна Фредерикс жестоко прохворала весь апрель, и внутренний рак или какой-то подобный тому недуг подвергнул ее всем пыткам соединенного петербургского факультета, даже и самым мучительным операциям. Внимательность государя и императрицы окружала ее всеми возможными попечениями и ласками, и ничто не помогло! Государь перед самым отъездом своим в Варшаву[250]250
  Государь уехал в Варшаву на ночь с 28 на 29 апреля, вслед за императрицею, которой так понравилось пребывание там в предшедшую осень, что она решилась повторить снова свою поездку весною 1851 года.


[Закрыть] успел еще заехать проститься с нею. Спустя несколько часов страдания ее окончились навеки.

Баронесса Фредерикс, урожденная графиня Туровская, сестра известного политического писателя, полька и католичка[251]251
  Император Александр II исправил: «протестантка».


[Закрыть], принявшая позже православную веру, принадлежала к современной истории нашего двора. Воспитанная вместе с императрицею, будучи старше ее только несколькими годами, она была ближайшим ее другом до того, что в своем кругу они называли себя «ты» и «ты». Женщина добрая, со всеми вежливая, всем доступная, не отказывавшая по возможности никому в помощи, особенно же не делавшая никому преднамеренно зла, – свойство столь важное в приближенных ко двору, – она пользовалась общею любовью и потому уже, что была отражением боготворимой нашей императрицы.

Муж ее, некогда командир лейб-гвардии Московского полка и едва не умерщвленный бунтовщиками 14 декабря 1825 года, был тоже человек добрый, но которого жена всю жизнь влекла, со ступени на ступень, за торжественною своею колесницею. Анекдотов о нем ходило по городу множество.

Встретясь со мною за несколько дней до кончины своей жены, он просил меня, как опытного заграничного туриста, составить ему смету для поездки в Кассинген, «так как он имел намерение туда ехать после смерти своей жены». Вслед за этим я свиделся где-то с обер-гофмаршалом графом Шуваловым и не утерпел, чтобы не передать ему этой черты супружеской нежности.

– Ну, что ж, – отвечал граф, – это меня не удивляет, потому что вчера я еще получил от него письмо, если не официальное, то по крайней мере услужливое, где он спрашивает меня, может ли он надеяться, что после смерти его жены ему оставят помещение во дворце, которое они вместе занимали в Царском Селе!

* * *

Летние месяцы 1851 года я провел, для здоровья моей жены, за границею, и потому все, происходившее на родине, становилось мне известным только из писем моих корреспондентов. Вот перечень главных фактов, совершившихся во время моего отсутствия из столицы.

С князем Чернышевым сделался удар, уже не первый в его жизни, но сильнейший прежних. При одном из личных докладов его государю у него отнялся язык. Немедленное кровопускание спасло ему жизнь, но не могло вполне восстановить сил, и его отвезли лечиться в Киссинген.

* * *

1-го июля было праздновано в Петергофе разными воинскими торжествами минование 25 лет от назначения императрицы шефом Кавалергардского полка.

К этому дню весь корпус офицеров – прежних и находившихся еще в полку – поднес ей великолепнейший альбом с разными живописными изображениями, относящимися до истории полка и проч., в серебряном ковчеге и переплете, за которые известному нашему художнику Сазикову заплачено 15 000 руб. серебром. Но наград по полку не было никаких, и причину такой невзгоды приписывали дуэли, бывшей, за несколько дней пред тем, между двумя молоденькими офицерами, почти мальчиками, графом Гендриковым и бароном Розеном. После обеда они повздорили между собою, и ссора кончилась тем, что Розен всадил Гендрикову пулю в голову, – рана, от которой последний умер спустя несколько дней, в жестоких страданиях.

* * *

Во Владимире при крестном ходе провалился только что оконченный новый мост и в падении своем увлек множество людей, следовавших за процессиею. Из числа их до 150 человек погибло на месте, и еще более значительное число было изувечено.

* * *

В Московской комиссариатской комиссии обнаружились какие-то беспорядки и недостаток сумм, вследствие чего начальник ее, генерал-майор Поливанов, был отдан под суд. Прикосновенность подсудимого к делу оказалась, однако ж, неважною, и государь простил его; но пока курьер вез известие о том в Москву, Поливанов, не дождавшись его, застрелился[252]252
  Император Александр II заметил: «Выдумка, он и доселе жив».


[Закрыть].

* * *

Для развлечения офицеров в Красносельском лагере устроен был там, по представлению наследника цесаревича, временный театр, на который приезжали играть артисты императорских театров. Эти спектакли, довольно часто повторявшиеся, открылись впервые «Белою Камелиею», прелестною пьескою, сочиненною братом жены моей, наделавшею в предшедшую зиму настоящий фурор в С.-Петербурге и Москве и в особенности очень понравившеюся при дворе.

* * *

Красносельскими маневрами командовал в это лето, с одной стороны, граф Ридигер, знаменитый покоритель Гергея. Государь был в совершенном восхищении от искусных его распоряжений и эволюций и тем опять поднял старика, который, от малого знания дел и языка, погибал совершенно безмолвным членом в Государственном Совете, не успев притом стяжать благоволения к себе князя Чернышева, постоянно обходившегося с ним почти как с мальчиком.

* * *

В течение лета всемогущая смерть не коснулась ни одного из государственных наших сановников, но унесла много людей, пользовавшихся известностью в других отношениях. Умерли, между прочим, в глубокой старости, два труженика науки: знаменитый ориенталист Френ, слава нашей Академии наук и один из самых ревностных ее деятелей, и тайный советник Поленов, много писавший и еще более работавший про себя над собиранием материалов для нашей истории XVIII века. В последнее время он управлял всеми архивами министерства иностранных дел и, сверх того, после назначения князя Шихматова министром, был назначен на его место председателем русского отделения Академии наук. Сверх того, умерли: живописец Егоров, одна из первых артистических наших знаменитостей, особенно по живописи образов; президент медико-хирургической академии Шлегель и архитектор Ефимов, составивший план для учрежденного в то время в Петербурге Ново-Воскресенского женского монастыря и погребенный под основаниями возникавшего его произведения.

* * *

Но важнейшим событием этого периода времени было открытие С.-Петербурго-Московской железной дороги, на первый раз для императорской фамилии. Разумеется, что по всему ее протяжению сперва несколько раз проехали: граф Клейнмихель и, частью, даже обер-гофмаршал граф Шувалов и лейб-медик Мандт, чтобы удостовериться, каждому по своей части, будет ли покоен проезд для императрицы. 18 августа вечером она прибыла на Петербургскую станцию и провела ночь в предназначенном для нее вагоне, состоявшем из трех изящно убранных комнат, с камином, с кухнею, погребом и ледником.

Поезд, в котором находились также государь, цесаревич с супругою и двумя старшими своими сыновьями и оба младшие великие князя[253]253
  Император Александр II к этому прибавил, что здесь же находились: «Великая княгиня Ольга Николаевна со своим супругом и герцог Веймарский, сын великой княгини Марии Павловны, с своей супругой».


[Закрыть], тронулся 19 числа в 4-м часу утра, сначала очень медленно, чтобы не потревожить сна императрицы. В движении своем этот поезд был неоднократно останавливаем государем для обозрения разных работ железной дороги и, сверх того, подвергся задержке от нелепости одного из строителей, которому вздумалось, для украшения какого-то моста, выкрасить идущие по нем рельсы масляною краскою, от чего, несмотря на все напряжение паров, колеса вертелись бесплодно, нисколько не подвигая локомотива, пока успели отскоблить краску[254]254
  Император Александр II исправил: «посыпать рельсы песком».


[Закрыть]…

Во многих пунктах дороги все окрестное население стекалось к ней, чтобы полюбоваться на царскую фамилию, впервые катящуюся по железным колеям из одной своей столицы в другую.

Но в самой Москве, от позднего прихода поезда, родилась страшная сумятица. Неизвестно почему, рассчитали, что путешественники должны приехать непременно в 7 часов вечера, и с этого часа весь город ждал у станции. Но пробило уже 8 и 9, а их все еще нет; беспокойство и нетерпеливость перешли в волнение. Толпа вообразила себе, что случилось какое-нибудь несчастие. Стали кричать: «Нет государя; уходили его злодеи!» Шум все возрастал и принимал почти размеры бунта, как наконец в 11 часов появился поезд. Тогда не было предела восторгу. Выйдя из вагона, государь, в виду всех перекрестясь и обняв Клейнмихеля, направился прямо к часовне Иверской Божией Матери и приехал в Кремлевский дворец уже в первом часу ночи.

Двадцатипятилетие коронования, 22 августа, подобно двадцатипятилетию царствования, не отличалось ничем особенным при дворе. Государь еще прежде объявил, что едет в Москву молиться и благодарить Бога, а не веселиться, чем и объяснялось отсутствие наград и всяких придворных празднеств. Вообще во все это пребывание в Москве императорского дома было только два бала: у князя Сергея Михайловича Голицына и у военного генерал-губернатора графа Закревского.

Молебствие, совершенное 22 августа в Успенском соборе, речь митрополита Филарета и проч., как описанное в газетах, не может иметь здесь места; но о чем умолчали газеты, это о несчастии, случившемся на железной дороге на самых первых порах. Пока государь оставался в Москве, происходило по этой дороге постоянное движение фельдъегерей; но, за неокончанием еще вполне второго ряда рельсов, петербургский имел приказание отправляться в путь каждый раз не прежде прибытия московского. Это правило было, однако ж, нарушено, и около Клина два поезда в туманную погоду столкнулись на всем ходу, так что несколько человек машинистов и кочегаров легло на месте. Вину в этом одно ведомство слагало на другое. Дело, впрочем, осталось без дальнейших последствий.

В начале сентября государь уехал из Москвы для обозрения войск в Луцк, Елисаветград и Киев, а императрица с остальными членами своего дома возвратилась в Царское Село, снова тем же путем.

Открытие железной дороги для публики[255]255
  Но еще не для товарных поездов, которые стали отправляться лишь с 11 числа.


[Закрыть], за тем же неокончанием еще второго ряда рельсов, равно как некоторых станционных домов и проч., могло последовать не прежде 1 ноября.

– Много ли будет охотников прокатиться по новой дороге, – спрашивали в городе в ожидании этого события, и везде почти слышался один отрицательный ответ[256]256
  Возвратясь из-за границы еще в начале сентября, я в это время давно уже был в Петербурге.


[Закрыть].

С одной стороны, пугала всех не собственно железная дорога, а образ ее устройства и движения по ней в России, где столь многое предоставляется любимому нашему авось.

С другой стороны, в изданном тогда же Положении являлись разные стеснения, не только противные порядку, заведенному везде в Европе, но и мало соответственные свойству и назначению железных дорог вообще. От каждого пассажира требовались и формальный паспорт, и свидетельство полиции на беспрепятственный выезд; всем надлежало быть на станции за час до отправления поезда, а пожитки свои привозить туда за два часа; запрещалось курить не только в вагонах, но и на остановочных пунктах и проч.

– Прибавьте к этому, – толковали в городе, – поспешность, с которою устроена дорога, неопытность кондукторов и прочей прислуги, всю вероятность их пьянства и всяких от них грубостей, и согласитесь, что, в первое по крайней мере время, мало кто отважится на такую головоломную и окруженную столь многими неприятностями поездку!

По городу разнесся даже анекдот, разумеется, вымышленный, будто бы два министра, которых взаимная ненависть была всем известна, находя, что обоим вместе нельзя долее жить на свете, но считая, однако же, неприличным их званию и летам кончить дело поединком на живот или на смерть, решились бросить узелок, кому из них трижды прокатиться по новой дороге между столицами.

Несмотря на все это, та же публика накануне первой поездки утверждала, что за требованием билетов явилось до полутора тысячи человек, но что самой большей части было отказано, так как поезд берет с собою в один раз не более трехсот пассажиров. И это все были одни празднословные вымыслы.

Первый поезд должен был отправиться из С.-Петербурга и из Москвы одновременно, в 11 часов. Ненастное и темное, почти как ночь, утро не помешало огромным массам народа столпиться к этому времени на станции и вокруг нее. То же самое происходило и в Москве, где любопытство возбуждено было еще в высшей степени, ибо у нас, по опыту сообщения с Царским Селом и Павловском, по крайней мере знали уже давно, что такое железная дорога, а там она представлялась совершенною новизною. Публика ждала молебствия или освящения нового пути, но их не было, за совершением уже этого обряда перед царскою поездкою.

– Да и зачем служить молебен? – говорили остряки. – Скорее придется отслужить в Москве панихиду!

Наконец, вместо 11 часов, поезд, под предлогом новости дела, тронулся в 20 минут 12-го и достиг места назначения совершенно благополучно, но тоже, вместо 5 часов утра, как следовало по положению, только в 9[257]257
  Напечатанное Положение назначало для переезда 18 часов; но этот срок, с первого же дня, увеличен до 22.


[Закрыть]. Московский поезд, со своей стороны, двинулся тоже в 12-м часу и прибыл сюда в половине 10-го. Пассажиров на этот раз было, по соразмерности, конечно, немного, и с обеих сторон почти равное число. Из Петербурга выехало: на первых местах 17, на вторых 63 и на третьих 112, всего 192; из Москвы же приехало всех 134. В противность предсказаниям скептиков, все оказалось прекрасным: и вагоны, и станционные дома, и прислуга. Цены были определены с первого дня следующие: за первое место 19, за второе 13, за третье 7 руб. серебром.

Таким образом, в течение менее года совершились два огромные события, одно многознаменательное для Северной столицы, другое и для нее, и для Москвы, и для целой России: открытие Благовещенского моста, откинувшее все ужасы весенних и осенних сообщений через Неву в область преданий, и открытие С.-Петербурго-Московской железной дороги, перенесшее, как некогда при первой мысли о том выразился император Николай, Москву в Кронштадт и обратно.

После всех исполинских подвигов славного царствования это был достойный венец его двадцатипятилетия!

* * *

По возвращении моем из-за границы, я 23 сентября был приглашен императрицею к обеду в Царское Село. Государь, как я уже писал, в начале этого месяца поехал в Луцк, Елисаветград и Киев, и по маршруту ожидали его возвращения только через день, т. е. 25 числа. За столом, сверх императрицы, цесаревича и его супруги, находились: министр двора князь Волконский, генерал-адъютант граф Пален, прусский министр Рохов и я, всего семь человек; но оставался еще пустым восьмой прибор, поставленный для великого князя Константина Николаевича, который только перед самым обедом прислал сказать из Павловска, что почему-то не может быть.

Итак, мы сели, кончили устерсы и суп и уже принимались за говядину, как вдруг тихо отворилась задняя дверь во внутренние комнаты, и из нее выглянул – государь, которого, хотя он обыкновенно предупреждал маршрутные сроки, в эту именно минуту никто не ожидал.

Императрица вспорхнула, как птичка, с своего места, и все мы, разумеется, тоже тотчас вскочили из-за стола. Пошли семейные объятия, расспросы, точно в частном быту; прибежали немедленно и дети цесаревича и повисли на шее у дорогого дедушки… Впервые еще случилось мне быть свидетелем такой фамильной сцены в царственном доме, и перед величественною простотою этой картины я едва мог удержаться от слез.

Рохова, проведшего лето на франкфуртском сейме, государь также обнял, а нам, остальным, ласково поклонился, назвав каждого поименно.

Потом сели опять за стол, накрытый, как я уже сказал, будто нарочно на восьмерых. Хозяин, как был, в дорожном сюртуке, поместился возле хозяйки, мы спустились каждый ниже на один прибор, и обед начался сызнова. Государь казался чрезвычайно утомленным и прямо в том сознавался, рассказывая, что всего только четверо суток с четырьмя часами как выехал из Елисаветграда, да и из этого времени одни сутки провел еще в Киеве.

– Где не было шоссе и по пескам, – говорил он, – мы (т. е. он с графом Орловым) никак не успевали сделать в сутки более 340 верст; но на шоссе, как посмотрели сегодня при утреннем чае, сколько проехали от вчерашнего, т. е. в 24 часа, вышло 480 верст.

Боже мой! – подумал я, какая беспрерывная нить опасностей для этой дорогой жизни! И когда каждый из нас, после такого полета и стольких бессонных ночей, тотчас залег бы спать, этот человек, составлявший во всем изъятие, едва сев за стол, послал фельдъегеря в Павловск сказать Константину Николаевичу, чтобы отнюдь не приезжал сам, а ждал бы его.

– Когда закончится ужин, – прибавил он, – я приведу себя в порядок и пойду поцеловать малютку (родившуюся в его отсутствие великую княжну Ольгу Константиновну) et la maman.

Разговор за столом носил на себе, однако ж, явные следы усталости новоприезжего. Государь коротко расспрашивал о царскосельском и павловском обществе того сезона, о тамошних увеселениях, о том, где Пален и я провели лето за границею, о здоровье князя Чернышева и фельдмаршала князя Варшавского, которого в Луцке, при смотре, ушибла лошадь; но не входил сам ни в какие подробные рассказы и не предлагал также тех плодотворных вопросов, которыми так всегда умел поддерживать беседу.