Текст книги "Записки"

Автор книги: Модест Корф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

Затем, изобразив трудность учредить управление, свойственное краю и духу его обитателей и вместе примененное к общим постановлениям, необходимость упрочить сперва краю совершенное спокойствие и безопасность, действуя, между тем, непрестанно на изменение закоренелых вредных обычаев частными улучшениями; необходимость также, для полного и подробного положения, привести прежде в известность права, преимущества, обычаи и законы каждой провинции; наконец, затруднения и неудобства, которыми в таком крае, каков Закавказский, грозит слишком равновременное введение предполагаемых учреждений, сколь ни были бы они полезны, барон Розен полагал: весь проект сообразить сперва на месте.

Департамент законов (Васильчиков, Сперанский, Энгель) вместе с приглашенными министрами (Канкрин, Дашков, Блудов) нашел, со своей стороны, что такому местному соображению должны подлежать только разделение и разграничение Закавказского края и назначение городов или мест для разных степеней управления; все же прочее – учреждение управления и суда, быв основано на началах более единообразных и сближенных с общими нашими установлениями, может быть окончено и здесь.

В отношении к первой части дела департамент сделал, на заключении особого Комитета, одно существенное замечание, именно, что, в видах правительственных и экономических, в крае сем не должно быть более двух губерний, с сохранением древних именований их частей, так как некоторые из них внесены в императорский титул (Грузия, Армянская область и проч.), и перемена могла бы иметь даже невыгодное влияние на умы обитателей.

Обратясь затем ко второй части, департамент или, лучше сказать, Сперанский сам составил новый проект образования главного управления и главного суда, более подробный, нежели внесенный из особого Комитета, но согласный с ним в основаниях, и затем положил: 1) предоставить тому же Комитету сочинить на сих началах полное Положение об устройстве означенных частей и 2) утвердив также все заключения Комитета касательно управлений подчиненных, предоставить барону Розену начертать Положение о разделении края на области, уезды или округи и об устройстве в них управления, соображаясь с общим учреждением о губерниях, и проект свой сообщить равномерно сему Комитету.

Общим собранием Совета и государем сие заключение принято было без всякой перемены и, вследствие того, передано военному министру к исполнению 31 мая 1835 года.

Спустя год дело от военного министра опять пришло в Государственный Совет, но в новом виде и со вновь возникшими вопросами. С одной стороны, на требование военного министра о скорейшем окончании Положений об устройстве губернских и уездных управлений и о разделении Закавказского края, барон Розен, обещая исполнить сие в возможной поспешности, присовокуплял, что введение предполагаемого устройства главного управления и главного суда, при сохранении в прочих частях прежнего, несоответственного им порядка дела, решительно невозможно, а притом все проекты сии, составляя одно целое, должны и в исполнение приведены быть совокупно.

С другой стороны, министры – те же самые министры, которые в 1835 году в департаменте законов подписали образование главного управления и главного суда, в Комитете своем хотя и составили, на тех же началах, подробный проект, но сопроводили его разными сомнениями и возражениями. Главнейшее состояло в том, что если главное управление поставить на одинаковую степень власти с 1-м департаментом Сената, то при такой независимости управления краем от центральных государственных властей (министерств) последуют разные важные неудобства. В отвращение их Комитет предлагал учредить главное управление за Кавказом по примеру действующих в Сибири.

Департамент законов, вновь занявшись подробно всем делом, посвятил ему, совокупно с приглашенными министрами, четыре длинных заседания (14 августа, 16 и 20 ноября 1836 года и 22 января 1837 года). При таком новом пересмотре департамент согласился с бароном Розеном в том, что удобнее отложить еще на некоторое время окончание нового образования, нежели приведением в действие одной лишь его части возродить новые затруднения и сложные вопросы, и с министрами – в неудобстве отдельности Закавказского управления; но не принял мысли, чтобы ввести там образ управления, подобный Сибирскому, – по различию местных обстоятельств. Отклонив, однако же, от себя решительное заключение по предмету, таким образом снова обратившемуся в вопрос, и признав, что нужные для решения его данные нельзя собрать иначе, как на месте, департамент остановился на том, «чтобы, не приступая ни к каким преждевременным образованиям, соединить предварительное рассмотрение и обработку дела сего в одной точке, дабы правительство, с полной уверенностью, что местные потребности все уже раскрыты и охранены, могло обратиться потом к разрешению дела в видах высших – государственных». Но где и как учредить сию точку, об этом долго было рассуждаемо, ибо предоставить главному местному начальнику судить о том, в какой степени сам он будет впредь зависеть от государственных властей, казалось очевидно невозможным.

Наконец, сочли всего удобнее, для окончательного рассмотрения предположений об устройстве Закавказского края и для составления Положений о его разделении и об управлении разных частей, отправить на места особую комиссию, вследствие чего и было положено: 1) такую комиссию составить, под председательством одного сенатора, из четырех членов от подлежащих министров; 2) передать в нее все бывшие дотоле как здесь, так и на местах, соображения об устройстве Закавказья; 3) комиссию подчинить упомянутому выше особому Комитету из четырех министров, которого существование продлить до совершенного окончания дела; 4) комитету предоставить снабдить комиссию инструкциею на основании принятых при суждениях в нем и в департаменте законов, начал и право разрешать ее вопросы и могущие возникнуть между нею и главным местным начальством споры или недоразумения; 5) начертание оснований, которые будут приняты комиссией для совершения возложенного на нее дела, по рассмотрении их в сем Комитете, предварительно представить через Государственный Совет на высочайшее утверждение и таким же образом внести в Совет, в свое время, окончательно составленные проекты.

Общее собрание Совета вполне согласилось с департаментом законов, выразив только яснее мысль, что предмет комиссии должен заключаться не в ревизии прошедшего или настоящего, а в одних соображениях о будущем управлении краем. Все сие облечено было в форму указа Сенату, который подписан государем 17 марта 1837 года.

Отсюда началась новая эпоха дела. Для изложения относящегося к ней надобно возвратиться несколько назад.

В десятых годах слушал курс в Дерптском (Юрьевском) университете знатный и, по провинциальным размерам, богатый курляндец, барон Павел Васильевич Ган. В 1814 году он вступил в военную службу, но очень скоро сменил ее на дипломатическую, в которой служил с отличием, состоя почти исключительно при наших заграничных миссиях. Потом, быстрым переворотом его поприща, он в 1824 году вдруг назначен был Курляндским губернатором; но как тут ему трудно было властвовать над своими единоземцами, бывшими с ним большею частью на «ты», то его вскоре переместили на ту же должность в Лифляндию. И здесь, однако, частью продолжались такие же неприятности с дворянством, а частью постигла его немилость тогдашнего генерал-губернатора Остзейских губерний, маркиза Паулуччи, и Ган в первых годах царствования императора Николая вышел наконец в чистую отставку. В этом положении наступила очень интересная эпоха его жизни: отставной губернатор, действительный статский советник, с Анненской лентой, женатый, отец семейства, Ган, бросив на время и родину, и виды честолюбия, отправился на скамью Гейдельбергского университета, где несколько лет сряду «штудировал» как бы молодой студент; после чего, объехав не только всю образованную Европу, но также Турцию и Грецию, воротился восвояси искать снова счастья в службе. Под осень 1836 года его определили членом совета министерства внутренних дел, и все думали, что ему готовится опять губернаторское место, как вдруг, 5 декабря того же года, спустя только несколько месяцев от поступления его вновь на службу, он был пожалован, неожиданно для всех, в тайные советники и сенаторы.

Барон Ган был настоящим выражением, настоящим типом современной эпохи. С большим образованием, с необыкновенной искательностью и еще большей ловкостью, с особенным даром приятной беседы, он соединял в себе все то, что в человеке, посвятившем себя публичной жизни, составляет истинное искусство – стать выше толпы. Угодный всем высшим и сильным, любимый всеми равными, умевший в особенности снискать расположение к себе старушек большого света, которые были всегда самыми жаркими его заступницами, Ган имел, однако, два важных недостатка. С одной стороны, он был чрезвычайно надменен с людьми, стоявшими ниже его, разумеется, когда не было ему причины дорожить их мнением или ждать от них чего-либо в будущем. С другой стороны, его никак нельзя было назвать человеком деловым. Он знал многое в теории, но очень мало был знаком с практикой, и самая теория его вращалась более в сфере западных, несвойственных нам идей. Учившись в Германии и служив исключительно по дипломатической части и в Остзейском крае, он был очень несведущ в русских законах, в русском быте, в формах и подробностях деловой нашей жизни; самый язык наш знал очень несовершенно, как иностранец, выучившийся ему в зрелых летах, и вообще, по всему направлению ума своего более был способен к деятельности дипломатической или придворной, нежели к практической администрации или к законодательным соображениям.

Это отступление прямо входит в наш предмет. Когда состоялось Положение Совета о командировании в Закавказский край особой комиссии, председателем ее, вместо какого-нибудь опытного и изведанного в делах лица, тогдашний министр юстиции Дашков предпочел назначить одного из самых младших сенаторов, и выбор его, по совещанию с князем Чернышевым, пал на барона Гана.

Комиссия отправилась в Тифлис в мае 1837 года и по прибытии туда тотчас открыла свои действия. Естественно, что в таком крае, где вес правителя в глазах народа зависит еще более, чем в Европе, от степени видимой доверенности к нему государя, одного прибытия сей комиссии уже было достаточно, чтобы поколебать власть главноуправляющего и породить интриги. Если высшим властям известно было, что цель комиссии заключается единственно в устройстве будущего, а отнюдь не в ревизии прошедшего и настоящего, то не могли этого знать ни подчиненные лица, ни жители. Они полагали, напротив, что сенатор прислан для обнаружения существующих беспорядков и злоупотреблений, а барон Ган нисколько не старался рассеять в них это убеждение, зная, что барон Розен стоит на невыгодном счету в Петербурге, и предвидя, что ему нельзя будет долго удержаться на месте.

Предвидение это, действительно, вскоре и сбылось. Летом[128]128
  Император Александр II исправил: «Осенью».


[Закрыть] 1837 года, когда комиссия была уже в полном ходу, император Николай, в первый еще раз в продолжение своего царствования, лично посетил Закавказье и остался недоволен столько же состоянием военной части, сколько и всем устройством гражданским. «Посещение Закавказского края государем, – как выразился Ган в одном из последующих своих рапортов, – пробудило со всех сторон надежды, дало голос заглушенным дотоле жалобам, подняло завесу, закрывавшую множество злоупотреблений, поселило ужас в виновных, тесно между собою соединенных общей им опасностью».

Ган, со своей стороны, удалясь от прямой цели своей посылки, ревностно способствовал обнаружению этих злоупотреблений. Действовав сперва через сопровождавшего государя генерал-адъютанта графа Орлова, а потом, во время пребывания государя в Тифлисе, достигнув и нескольких личных докладов, он умел совершить, между прочим, один истинно дипломатический подвиг. Доложив государю, что считает долгом раскрыть разные местные неустройства и злоупотребления, дошедшие до него при исполнении его поручения, он просил, чтобы дозволено ему было представить эти обвинения непременно в личном присутствии барона Розена, так как он, Ган, не имеет ничего сокрытого и желает действовать во всем совершенно гласно.

Желание его совершилось, и вместе с ним был призван к аудиенции и Розен. Ган читал свои замечания, а государь тут же требовал по ним объяснений от Розена, который не умел или не мог отвечать почти ни на одну обвинительную статью, а между тем, невольно должен был отдать справедливость деликатности и праводушию поступка своего противника. Результатом этой аудиенции и разных личных неудовольствий государя была смена в конце 1837 года Розена и замещение его генералом Головиным, дотоле председательствовавшим в правительственной комиссии внутренних дел Царства Польского. Управление сего последнего, как увидим ниже, не только не принесло пользы, но еще увеличило запутанность и неустройства[129]129
  Император Александр II написал: «Напротив того, память о Розене и доселе сохраняется во всем Кавказском крае, и все отдают справедливость благородному его характеру».


[Закрыть].

В этот промежуток времени Ган и его комиссия продолжали действовать по настоящему их поручению с быстротой столь необыкновенной, что сие одно уже почти могло служить доказательством малоосновательности их занятий. Те труды, для которых барон Розен признавал необходимым собрать разнородные и многосложные местные сведения, и для которых особый Комитет и Государственный Совет предназначали весьма продолжительное время, труды эти совершены были людьми новыми, едва имевшими время взглянуть на местность, столь отличающуюся от всех других частей России, менее нежели в восемь месяцев.

Уже 4 февраля 1838 года Ган донес военному министру, что комиссией составлены подробные и полные проекты об управлении краем по разным его частям, вследствие чего просил дозволения закрыть комиссию и возвратить ее чиновников в Петербург немедленно по прибытии в Тифлис генерала Головина и по передаче ему проектов для представления о них его мнения.

Побуждениями к такому закрытию комиссии Ган выставлял: 1) что новому главноуправляющему в стране, ему незнакомой, обширной, составленной из элементов самых разнородных, можно будет обстоятельно узнать край и его нужды только по прошествии значительного времени; 2) что прежде всего ему предлежать будет открыть истину, уничтожить происки и смуты, установить повсеместно порядок, воздержать и наказать преступных, а во всем этом присутствие на местах комиссии служило бы лишь помехой; 3) что заставить комиссию ждать в Тифлисе замечаний на ее проекты со стороны генерала Головина значило бы только терять время, а между тем цель точно так же достигается, если она вместе со своими проектами сообщит Головину и все принятые в основание их данные, а последний, со своей стороны, при внесении в Комитет личного его мнения, представит и все полученные им материалы, после чего проекты могут быть пополнены или исправлены в Петербурге столь же удобно, как и в Тифлисе, наконец 4) что дальнейшее существование комиссии в Тифлисе не могло бы обойтись без многих неудобств и неприятностей, тем огорчительнейших, что они не вознаградятся ни усовершенствованием, ни ускорением порученного ей дела. Засим, что касается лично до себя, то, получив, между тем, новое поручение заняться образованием финансовой части за Кавказом, Ган просил дозволения воротиться в Петербург тогда, когда соберет нужные для предположений по сей части сведения.

Представление сие было принято в Петербурге с одобрением, и вследствие того военным министром объявлена 22 февраля 1838 года высочайшая воля: 1) комиссии передать свои проекты генералу Головину, при котором оставить, впредь до повеления, одного из ее членов (полковника Вронченко); всех же прочих чиновников ее, кроме четырех, нужных еще барону Гану, отправить в Петербург; 2) самому Гану оставаться в Тифлисе до окончания особо возложенного на него поручения по финансовой части; 3) Головину, по рассмотрении проектов комиссии, возвратить их ей вместе с своими замечаниями, после чего она откроет вновь свои заседания уже в Петербурге и обработает дело окончательно.

На основании сей высочайшей воли барон Ган воротился в Петербург уже в октябре 1838 года и, вслед за тем, представил Комитету проект Положения об управлении Закавказским краем со всеми к нему штатами, формами и проч. и с отзывом Головина. За это представление одного еще только проекта Гану (6 декабря 1838 года) пожалован был, не только мимо короны к Анненской его звезде, но и мимо 2-го Владимира, орден Белого Орла. Но когда приступили к рассмотрению проекта, то Комитет хотя и признал труд комиссии «соответствующим тем обязанностям, какие были на нее возложены», однако нашел, что предположенное ею развитие вдруг всех частей гражданского за Кавказом управления «не может быть выполнено с успехом, и на первый раз необходимо даровать сему краю особенное устройство, по возможности примененное к общему губернскому учреждению, в большей лишь соответственности настоящему гражданскому состоянию края, действительным нуждам и понятиям жителей». В сих видах Комитет положил: составив вторую особую комиссию из прибывшего в то время в Петербург Головина, самого барона Гана и статс-секретаря Позена, поручить ей сочинение нового проекта на основании преподанных от Комитета и удостоенных предварительно высочайшего одобрения главных начал.

Эта вторая петербургская комиссия, при желании государя видеть скорейшее совершение дела, окончила его в несколько недель. Прежние проекты Гана оказались совершенно неудовлетворительными, и все, от начала до конца, были переделаны Позеном. Государь признал вполне заслуживающим награды этот труд, и Позену, менее нежели через год после получения Анненской ленты, пожалован был орден Владимира 2-й степени. Но при сем случае не обошли наградами и Головина, и опять также Гана; первому дали бриллианты к Александру, а последнему – очень лестный благодарственный рескрипт. Это дало повод одному из наших острословов применить к Гану известный стих французской трагедии: «Я тебя любил виновного: что бы я сделал, если бы ты был невиновен?»

Сущность окончательного проекта второй комиссии, внесенного в Государственный Совет через Закавказский комитет, заключалась в следующем:

1) Весь Закавказский край разделен на Грузино-Имеретинскую губернию с 11-ю уездами и на Каспийскую область с 7-ю округами, из числа которых два образуют Дербентский военный округ.

2) Высшее управление состоит из главноуправляющего, с генерал-губернаторскими правами, Тифлисского военного губернатора и Совета, образованного наподобие существующих в Сибири. Прежнее предположение об учреждении за Кавказом главного суда совсем отменено, как не соответственное ни общей нашей судебной системе, ни видам правительства о скорейшем сближении Закавказья с Россиею.

3) Местные управления Грузино-Имеретинской губернии и Каспийской области применены, по возможности, к существующим в губерниях внутренних.

4) В окружном управлении главное начальство над городской и земской полициями сосредоточено в одном лице. Уездные суды и магистраты заменены окружными судами. Округ Дербентский подчинен военно-окружному начальнику с особенной властью.

5) Все гражданское судопроизводство подчинено общему русскому порядку, с очень немногими лишь изъятиями и с сокращением, для поддержания в жителях большего доверия к нашему судопроизводству, апелляционных сроков. Сверх того, для магометан, во всех делах семейных, брачных и проч., сохранен духовный суд шариата.

К составленному на сих основаниях учреждению приложены были еще проекты штатов и разных частных положений.

Несмотря на обширность, все эти проекты, в существе, представляли так мало новых мыслей и так были сближены с общим губернским учреждением, что рассмотрение их в таком виде не могло нисколько затруднить Государственного Совета. Департамент законов, в котором не было уже ни одного из прежних членов, особенно не было его души – Сперанского[130]130
  Департамент составляли тогда (в марте 1840 года): Блудов, Лавинский, Гурьев и Перовский. Исправлявший прежде должность статс-секретаря Теубель был заменен Масловым.


[Закрыть], кончил все дело в два заседания, пригласив к ним, по высочайшей воле, и сенатора барона Гана. Признав, что все важнейшие вопросы разрешены Комитетом «весьма удовлетворительно», и одобрив, вследствие того, внесенные проекты, департамент остановился только на нескольких, самых второстепенных подробностях, которые, по согласию министров, тут же и были исправлены. В общем собрании Совета все это было пройдено еще скорее, именно в одно заседание, так что указ со всеми приложениями был подписан государем 10 апреля и обнародован через Сенат 3 мая 1840 года, с повелением привести все сие в полное действие с 1 января 1841 года[131]131
  Вместе с сим упразднен и прежний Закавказский комитет; но взамен его, для надзора за введением в действие нового учреждения, образован новый из тех же самых лиц с прибавкою лишь Гана и Позема.


[Закрыть].

Таким образом, дело это после десятилетних усилий наконец, казалось, пришло к своему совершению. Но при наступлении эпохи исполнения судьбам его предлежало опять во всем измениться.

Головин, уже и в кратковременное дотоле управление свое Закавказьем, умел обличить свою малоспособность, а участие его здесь в совещаниях комиссии и Комитета еще более ее обнаружило. Потеряв всякое уважение там, он лишился всякого доверия и здесь. Если и удерживались еще уволить его, чтобы не колебать края слишком скорою сменою главных начальников, то все, однако же, были убеждены, что доверить такому лицу введение в столь важном для России крае нового образования невозможно, и потому признали за благо отправить туда при нем, в виде полупомощника и полументора – опять того же барона Гана, как изучившего уже край и положившего основу новому его устройству. Вместе с сим Ган, как бы в задаток новых его действий, сверх полученных уже им двух наград, 14 апреля 1840 года, то есть менее четырех лет после назначения его членом совета министерства внутренних дел и едва через три года после производства в тайные советники, был пожалован членом Государственного Совета.

Оба преобразователя Закавказья уехали к своему назначению в начале лета 1840 года, Головин несколько прежде Гана. Последний окружил себя целым легионом молодых людей из самых аристократических и сильных наших фамилий, отправлявшихся при нем учиться, но более еще – заимствоваться его счастьем.

Сначала все шло в добром порядке и под личиною наружного согласия. Ган действовал с обыкновенной своею ловкостью и изворотливостью, а Головин – с робостью человека неопытного, малосведущего и притом неуверенного в своем положении. Новое образование введено было к назначенному сроку (1 января 1841 года) во всех частях и на всем пространстве края. Донося непрестанно о том, «с какой радостью и с каким единодушным восторгом» жители принимают даруемое им новое устройство, Ган в январе 1841 года прислал наконец нарочного с представлением, не благоугодно ли будет государю дозволить предстать пред себя особой депутации от сих жителей, для принесения благоговейной их благодарности. Император Николай вообще не жаловал подобных изъявлений; но, по живому участию в судьбах Закавказья, принял ходатайство Гана особенно милостиво и велел отвечать, что, допуская такую депутацию в виде изъятия на сей только раз, будет ее ожидать. Она, действительно, прибыла, и составлявшие ее лица были награждены чинами и орденами.

Сам барон Ган, окончив свое поручение, воротился в Петербург в мае 1841 года и недолго ожидал нового воздания: в следующем июне, опять прежде окончательного рассмотрения его действий, он получил Александровскую ленту, а в октябре – «во внимание к оказанным им по устройству Закавказского края услугам» – 35 тыс. руб. серебром на уплату долгов.

В том же октябре государь соизволил на доклад князя Васильчикова о помещении нового нашего члена в департамент законов, но отозвался при этом, что он, то есть Ган, может статься, вскоре опять понадобится для посылки за Кавказ. Неделю спустя сам Ган объяснил мне то, что казалось в этом отзыве загадочным. Ему предложено было, через Чернышева, место генерал-губернатора за Кавказом, но в подчинении главноуправляющему Головину. Цель этого назначения, по личным качествам Головина, понять было нетрудно: не желали его сменять, но между тем не могли оставить без пестуна.

Ган, однако, стремился совсем к другому: ему хотелось сделаться не блюстителем над Головиным, а, с переменою фрака на военный мундир, полным его преемником, – замысел, которого он не открывал никому прямо, но на который намекал всеми своими поступками, нередко и словами. Посему естественно было, что он не мог принять упомянутого предложения, не мог, впрочем, и по разным другим причинам, именно: что он член Совета, а Головин нет; что роли их в таком случае слишком переменились бы сравнительно с прежними; наконец, что в случае личностей между ними в руках Головина как начальника была бы вся нападательная сила, или Гану пришлось бы играть роль доносчика.

Этих причин, разумеется, нельзя было высказать в официальном отзыве, но Ган передал их Чернышеву конфиденциально, а между тем письменно отвечал, что готов принять всякую, даже самую подчиненную должность, какую его величеству благоугодно будет на него возложить, с тем лишь одним условием, чтобы, при отсутствии власти и при зависимости от другого лица, на нем не лежало уже и ответственности. Этим, по докладу Чернышева, и окончилось означенное предположение. Ган остался в Петербурге членом Государственного Совета, а Головин – на месте в Закавказье, предоставленный самому себе.

Но дело Закавказья и судьбы прикосновенных к нему лиц отнюдь еще сим не окончились. Новое образование совсем не произвело в крае того единодушного восторга, о котором прежде свидетельствовал Ган и представителями которого явились сюда депутаты. Многое на деле оказалось не соответствующим местным нуждам, даже невозможным в исполнении; другое, противное нравам и навыкам жителей, возбудило ропот, недоразумения, вящие неустройства; партия приверженцев старого порядка полагала всемерные преграды введению нового, частью из личных видов; определенные после преобразования чиновники выказались, по большей мере, или неспособными, или безнравственными; народу, лишенному прежней быстрой азиатской расправы, опутанному неизвестными и чуждыми ему формами, подверженному новым притеснениям, стало еще хуже и тяжелее, чем когда-либо; наконец, Головин, нерешительный, слабый, игралище партий, вместо энергического рассекателя Гордиевых узлов являлся везде или орудием чужих страстей, или бездейственным зрителем.

С другой стороны, сам Ган, в бытность свою на местах, тщеславною своей надменностью возбудил против себя все умы и не оставил по себе никакой хорошей памяти. Многое, в чем, может статься, он и не был совсем виноват, стали слагать на него, а неприязнь к лицу распространилась и на исшедшие от него распоряжения. Прежнее пребывание его за Кавказом не обошлось и без разных неприятных личностей с Головиным: они при расставании окончились, правда, наружной мировой, но Головин никогда не мог забыть, что Ган отправлен был при нем в качестве пестуна, и вскоре после его отъезда, подстрекаемый еще и другими, явно поднял забрало.

Начались сплетни, секретные и гласные доносы, официальные протесты, и впоследствии нарекания сии сделались обоюдными, потому что Ган, в защиту свою, естественно, стал обвинять Головина. Все эти жалобы, слухи, изветы, при явной безуспешности нового гражданского порядка за Кавказом и при неудаче, сверх того, военных там действий, не могли не обратить на себя тревожного внимания государя, а к этому присоединилось еще одно обстоятельство, маловажное само по себе, но неприятно совпадавшее с прочими поводами к обвинениям. В иностранных журналах стали вдруг появляться самые невыгодные статьи о Закавказье молодого французского путешественника, графа Сюзанне (Suzannet). Получив из Петербурга, при поездке его на Кавказ, рекомендательные письма и быв принят там многими, как любознательный иностранец, с неосторожной доверчивостью, он имел низость разгласить потом, перед лицом целой Европы, все откровенные разговоры с ним жителей и местных начальников, назвав каждого поименно[132]132
  Эти рассеянные по журналу статьи появились потом и отдельной книгою, вышедшей в Париже в 1846 году, под заглавием: «Souvenirs de voyage. Les provinces du Caucase».


[Закрыть].

Тут, в числе прочего, нашлось многое к предосуждению – правое и неправое – и о Головине, и о Гане, и о новом образовании края, и о военных наших действиях, и проч. Словом, все домашние коммеражи и неладицы вышли наружу и обличили много такого, до чего нельзя было бы дойти формальными путями. После всего этого в совокупности высшему правительству не оставалось иного, как принять самые энергические меры, а для принятия их удостовериться сперва в истинном свойстве и положении вещей. В заботливой попечительности своей государь покушался было снова ехать сам за Кавказ; но, быв остановлен в том предстоявшим празднеством серебряной его свадьбы и ожиданным прибытием прусского короля, предназначил к сей поездке вместо себя князя Чернышева как председателя Закавказского комитета и статс-секретаря Позена как главного редактора всех новых положений. Первому, с большими уполномочиями, вверены были обследование военной части и высший обзор всего управления; последнему – подробная ревизия собственно гражданского устройства. Позен уехал вперед, в конце февраля, а Чернышев позже, 2 апреля 1842 года.

Ожидания и общее мнение в публике при вести о снаряжении сей экспедиции были совершенно единогласны. Все думали, что посылка Чернышева есть, как удаление его от лица государя, близкое предвестие падения; что несомненно также падение Головина, так как вся экспедиция направляется наиболее против образа исполнения нового устройства на местах, следственно, против местного начальства; наконец, что останется в выигрыше один Ган, так как и Чернышев, и Позен очень к нему расположены, да и все проекты были составлены последним; следственно, при местной самим им ревизии, верно, найдены будут хорошими и на деле. Но из всех этих предвидений сбылось только одно: падение Головина. Чернышев по возвращении снова вступил в управление своим министерством, а Ган упал, и упал – при всей своей ловкости – безвозвратно. Вот подробности.

Цель ревизии Закавказского края, по данной Позену инструкции, заключалась в том, чтобы удостовериться на месте: каким успехом сопровождается практическое действие нового учреждения и, если оно оказывается где-либо неудобным, то причины сего неудобства кроются ли в самом учреждении или в образе исполнения?

Головин, который прежде уже доносил о неудобствах нового устройства, на ближайший о сем вопрос Позена отвечал, что они суть более общие для всего края, нежели местные для некоторых его частей; что неудобства сии не обнаруживались, однако, дотоле такими явлениями, которые бы требовали мер чрезвычайных, и что сущность их заключается в умножении числа чиновников, в ограничении власти полицейского разбора и в многосложности и неопределенности форм. Признав затем, что ревизия всего края должна быть подчинена одному общему плану, Позен произвел ее частью сам, а частью через командированных от себя чиновников. В отчете своему государю, весьма искусно написанном, он изобразил принятые к этой ревизии предварительные меры, самое ее производство и состояние, в каком найдена каждая часть. Относительно к главной цели ревизии, отчет его представлял следующие общие выводы: