Текст книги "Записки"

Автор книги: Модест Корф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Слова эти были произнесены тоном резким, отрывочным, в котором слышались слезы. Кругом все рыдало…

После этой умилительной церемонии был на Адмиралтейской площади большой парад всему гвардейскому корпусу. Здесь, проходя мимо 1-го батальона Преображенского полка и заметив, что полковник заботливо приводит людей в порядок, государь сказал ему громко, в общее услышание:

– Оставь, никому не уступлю чести командовать 1-м батальоном Преображенского полка.

К сожалению, двумя полками на этом параде – Кавалергардским и Конногвардейским – он остался чрезвычайно недоволен и тут же изъявил их начальникам свое неудовольствие, приказав сделать им на другой день повторение на Семеновском плацу.

На этот же другой день, т. е. 15-го, был парадный обед в большой аванзале Зимнего дворца, опять для всех принимавших участие в потушении бунта 14 декабря, для военной свиты государевой и для офицеров трех упомянутых полков, в том числе и вышедших в отставку или переменивших род службы. За обедом, на котором присутствовали и все царственные дамы, государь, при громе военной музыки, произнес тост: «За здоровье моих сослуживцев», а после стола разговаривал милостиво со всеми служившими в 1825 году ротными командирами в Преображенском полку, в настоящую эпоху, разумеется, уже генералами.

14-е декабря 1850 года ознаменовалось еще небывалой дотоле у нас наградою. Иподиакон Прохор Иванов, о подвигах которого я говорил в моем описании этого дня в 1825 году, был украшен – первый в дьяконском сане от существования нашей церкви – орденом св. Анны 3-й степени. Императору Николаю и в этом случае не изменила память сердца!

XXII
1851 год

Занятия барона Корфа с герцогом Мекленбург-Стрелицким – Парадный выход на Иордан – Военный министр князь Долгорукий – Разговор с маской – Дело в Государственном Совете об отдаче всех дорог в ведомство путей сообщения – Передача в Публичную библиотеку из Эрмитажной всех латинских книг – Варшавские балетные танцовщицы в Петербурге

В день Новогодия большого выхода не было, и только приближенные собрались к обедне в малую церковь. После Божественной службы государь, по обыкновению, обходил высших сановников и, увидев меня, пожал мне руку и спросил шутя:

– Ну что, много ли у тебя прибывает книг?

Потом, пройдя несколько шагов далее, он вдруг воротился опять назад и со словами: «Кстати, мне надо тебе кое-что сказать», – взял меня под руку и увел в столовую, возле ротонды.

– Жених Екатерины Михайловны[244]244
  Герцог Мекленбург-Стрелицкий Георг, незадолго перед тем приехавший в Петербург и помолвленный с единственною из переживших дочерей покойного великого князя Михаила Павловича.


[Закрыть], – сказал он, когда за нами затворились двери, – как я по всему вижу, прекрасный и образованный молодой человек, желающий и обещающий быть полезным новому своему отечеству. Для этого ему недостает, однако же, двух существенных вещей: знания нашего языка и знания России. Первое будет делом времени и уроков, которые он намерен брать; в последнем я полагаю надежду на тебя. Чтобы ознакомиться с Россиею, ему необходимо начать прежде всего с государственного ее быта и устройства. Я говорил об этом с графом Дмитрием Николаевичем (Блудовым); но сомневаюсь, чтобы он мог мне указать способного человека: тут нужен не один просто ученый, тем менее педант, который набьет с первого раза оскомину, а больше всего государственный человек, который обнимает вещи свыше и знает не только прошедшее, но и намерения правительства. Могу ли надеяться, что ты окажешь мне эту дружбу? Прошу тебя о том в одолжение себе и Елене Павловне и в память покойного брата, который так тебя любил… Пожалуйста же, устрой это дело.

Я отвечал, что почту за счастье, сколько умею и проч., но что тут есть одно затруднение, именно необходимость объясняться с герцогом не на родном языке.

– Помилуй, – возразил государь, – да ты говоришь по-французски и по-немецки так же свободно, как и по-русски!

– Так, ваше величество, но об этих высших государственных предметах и вопросах мы привыкли думать, а следственно, и говорить, преимущественно на своем языке.

– Не принимаю этой отговорки, да не хочу и видеть в твоих словах непривычной от тебя отговорки. Кто-то там из ваших поэтов сказал: Ce que l'on concoit bien s'enonce clairement[245]245
  Государь договорил и следующий стих этого известного изречения Буало.


[Закрыть] (Ясная мысль всегда найдет ясное выражение). А ты мне никогда ни в чем не отказывал, и память брата, верно, вдохновит тебя. Повторяю, ты это сделаешь и для меня и для него.

Мне оставалось только припасть к его руке.

Никто не обладал более императора Николая обаятельным искусством просить, тогда как всякое его слово уже и без того – и по долгу, и по чувству – принималось нами за священное приказание.

Дальнейший ход этого дела относился уже только лично до меня – почему ему и не место в настоящих листах.

* * *

В 1851 году государю удалось наконец исполнить давнишнее свое желание: именно совершить в праздник Богоявления тот парадный выход на Иордан, которого Петербург, за постоянно препятствовавшею ему погодою или другими обстоятельствами, не видал с 1819 года. В этот раз, при двух всего градусах холода и довольно тихой погоде, дело сошло прекрасно. Первоначальная мысль была разместить все войска на самой реке; но оказалось, что пехотный полк весит до 13 000, а кавалерийский до 45 000 пудов и, при тогдашней теплой зиме, не решились доверить тонкому льду такую ношу.

Вследствие того войска были расставлены густыми колоннами вокруг дворца, по набережной и площадям, а процессия двинулась через весь большой дворцовый двор к главным воротам и оттуда, обогнув дворец направо, по дорожке, усыпанной сверх снега песком, к Иордану, устроенному на всегдашнем его месте.

За многочисленным духовенством шли рука об руку цесаревна и великая княгиня Мария Николаевна, а вслед за ними, попарно, придворные дамы и фрейлины, всего, однако, не более восьми пар, потому что прочие, побоявшись простуды, или остались в залах, или совсем не приехали во дворец.

Государь, цесаревич и проч. ехали возле процессии верхом и во всю церемонию водоосвящения оставались на лошадях. Устраивая перед тем войска, они вообще в этот день совсем не входили в церковь, где за литургиею присутствовали только обе великие княгини, участвовавшие потом в крестном ходе, и герцог Лейхтенбергский. При опущении креста в воду загремели пушки как с крепости, так и со стрелки у биржи, где стояла артиллерия. Все заключилось церемониальным маршем мимо государя, ставшего у наследничьего подъезда.

* * *

Князь Чернышев, при увеличивавшейся его болезненности, а от нее и дряхлости, не мог более переносить совокупно лежавшего на нем бремени должностей председателя Государственного Совета и Комитета министров и военного министра.

По ходатайству его решено было с начала 1851 года всю хозяйственную часть военного министерства отделить в самостоятельное управление его товарища, князя Долгорукова, с тем чтобы последний лишь в некоторых, особенно важных случаях, испрашивал разрешение министра, делая, впрочем, все свои доклады государю не иначе, как в его присутствии. Это был в короткое время уже второй случай, что при живом и действующем министре заведование текущими делами или, по крайней мере, частью их, передавалось товарищу, а при личных докладах последнего министр присутствовал почти лишь как совещательный слушатель. Подобное же распоряжение испросил незадолго перед тем государственный канцлер граф Нессельрод для министерства иностранных дел. И надобно заметить, что в обоих случаях это было последствием не какой-либо немилости к лицу министров, а, напротив, избытка милости, в уважение к их заслугам и преклонным летам.

* * *

Император Николай и в зиму 1851 года все еще продолжал любить и часто посещать публичные маскарады, особенно в Дворянском собрании, где они отличались большею живостью и многолюдством, нежели в Большом театре. На одном из таких маскарадов к нему подошла какая-то женская маска с восклицанием:

– Я тебя знаю.

– И я тебя.

– Не может быть.

– Точно знаю.

– Кто же я такая?

– Дура, – и отвернулся.

Ответ очень меткий на важное открытие, что маска знает государя, произнесенное еще по-русски, следственно, по всей вероятности, какою-нибудь горничною или прачкою.

* * *

Дороги во всем государстве, кроме шоссейных, всегда ведались, через посредство губернаторов, в министерстве внутренних дел, и главное управление путей сообщения и публичных зданий, ведая единственно дорогами искусственными, т. е. шоссе, не имело никакого прикосновения к прочим.

Вдруг в 1849 году по непосредственному, без всякого сношения с министерством внутренних дел, докладу графа Клейнмихеля, государь повелел устройство и заведование всей вообще дорожной части в империи сосредоточить исключительно в главном управлении путей сообщения, утвердив на сей конец и поднесенное графом особое положение, но с тем, чтобы оно имело действие в виде опыта три года, а по истечении их было представлено на окончательное рассмотрение, в установленном порядке.

Лишь только положение сие огласилось, министр внутренних дел, граф Перовский, вооружился против него с крайним ожесточением и в неоднократных записках государю старался оспорить как самое основание меры, так и все подробности нового положения, домогаясь его отмены и восстановления вполне прежнего порядка. Эти возражения и опровержения против них графа Клейнмихеля беспрестанно возобновлялись более года, так что государь приказал наконец рассмотреть все дело в Государственном Совете, который, со своей стороны, передал его на предварительное соображение во II отделение Собственной его величества канцелярии.

Здесь граф Блудов взял сторону графа Клейнмихеля, а соединенные департаменты законов и экономии, куда заключение Блудова поступило в последних месяцах 1850 года, ограничились лишь рассмотрением вопроса о том, представляются ли довольно настоятельные причины к отмене высочайше утвержденного Положения 1849 года прежде истечения трехлетнего срока, назначенного для испытания его на опыте, и, разрешив этот вопрос отрицательно, разбор возражений графа Перовского против сущности и подробности сего Положения заключили отложить до минования упомянутого срока, т. е. до того времени, когда оно будет представлено на окончательное рассмотрение.

Журнал о сем, возросший, от многих и продолжительных споров обоих министров, до огромной книги, листов во сто, но в котором собственное заключение департаментов занимало всего несколько лишь страничек, они передали сперва, по формам Совета, Перовскому, от которого он воротился с коротеньким отзывом, что министр сей остается при прежнем своем мнении.

В таком виде дело было заявлено к слушанию в общем собрании Совета и выложено в его зале открытым для предварительного прочтения всеми членами. Но, как бы нарочно, целые два месяца от этого времени заболевали поочередно то Клейнмихель, то Перовский, и два чрезвычайные заседания, назначавшиеся для разбора их борьбы, были одно за другим отменены, а между тем все более и более разгорались страсти. Ни тот, ни другой из противников не пользовались особенным расположением публики, но и у того, и у другого были, однако ж, свои приверженцы, и эти приверженцы, враги и друзья, обратили их дело некоторым образом в общее дело целого города.

Вся публика проведала и о предмете спора, и о подробностях его обстановки, и о заключении соединенных департаментов, и все в обществе, разделясь на два стана, с нетерпеливым любопытством ждали минуты, когда оба соперника выйдут на бой лицом к лицу, и чем он окончится. Наконец в январе 1851 года тяжущиеся выздоровели; ничто более не мешало приступить к развязке драмы, и давно ожидаемое дело было назначено к слушанию на понедельник, 15-го числа.

Накануне наш председатель, князь Чернышев, при частном со мною разговоре, на вечере у себя, отозвался, что совершенно разделяет взгляд соединенных департаментов (я тоже в них присутствовал), придавая даже действиям Перовского как бы значение оппозиции против монаршей воли. Это, кажется, было некоторым отголоском свыше. По крайней мере, министр государственных имуществ, граф Киселев, имевший свой доклад всегда по понедельникам, перед Советом, рассказывал мне после, что в этот день государь отпустил его с словами:

– Ну что, теперь вы идете меня судить? Надеюсь, однако ж, что мне не запретят приказывать.

Сначала заседание было чрезвычайно скучно: ибо, несмотря на то, что все члены предварительно уже прочли журнал соединенных департаментов, князь Чернышев признал нужным соблюсти формальность и велел снова читать его в общее услышание, что заняло более трех часов.

Зато, когда чтение окончилось и граф Перовский выступил вперед, общее внимание напряглось в высшей степени, и половина членов обступила оратора, чтобы не потерять ни слова из его речи. Для людей опытных с первого ее слова заметно было, что она выучена наизусть по написанному, а такая речь никогда не может произвести того эффекта, как импровизация. Обладав, однако, чудесною памятью, Перовский говорил безостановочно, я думаю, с полчаса и вместо вопроса: есть ли настоятельная причина тотчас отменить действие Положения 1849 года, вошел в подробное рассмотрение частных его недостатков.

Ответ графа Клейнмихеля, произнесенный в большом раздражении и отрывочными фразами, отнюдь не имел силы, соответственной нападению его противника. Он ограничивался наиболее старанием доказать, что новое Положение изменило лишь ведомство управления, но нисколько самые его правила, и ссылался на единодушные похвалы и благодарность, поступающие от всех губернаторов за это Положение.

На первое Перовский возразил развитием обстоятельств, из которых, по его мнению, оказывалось, что Положение 1849 года не только изменило существовавшие дотоле правила, но даже потрясло права губернаторов и самого дворянства, «чего, – продолжал он, – конечно, не могло быть в виду государя императора при утверждении Положения по одностороннему докладу главноуправляющего, так как мы видим теперь, что и сам докладывавший того не знал»…

На второе Перовский отозвался, что если главноуправляющим получаются похвалы за Положение 1849 года, то, напротив, до него, Перовского, доходят со всех сторон единодушные жалобы, доказывающие, что дело не может так продолжаться. За исключением обоих соперников, из числа всех прочих членов сказал несколько слов в защиту Клейнмихеля только граф Блудов, и, хотя они произнесены были без свойственной ему обыкновенно энергии, однако дело, в пределах вопроса, постановленного соединенными департаментами и снова повторенного князем Чернышевым, видимо склонялось в пользу Клейнмихеля, как вдруг встал наследник цесаревич.

– Позвольте и мне, – произнес он среди общего безмолвия, – сказать несколько слов по этому предмету. Что касается собственно до настоящего дела, то хотя многие замечания министра внутренних дел кажутся мне основательными, однако всякое суждение об них теперь я считаю преждевременным, так как Положение уже утверждено государем императором в виде опыта на три года, следственно, возможность и обязанность постановить наше заключение настанет только по истечении этих трех лет. Но, чтобы не быть нам поставленными в такое же неприятное положение когда-нибудь и впредь, я считаю совершенно необходимым и справедливым ходатайствовать у государя именем Государственного Совета о подтверждении всем министрам и главноуправляющим (последнее слово было произнесено с особенным ударением), чтобы на будущее время, по делам, прикосновенным к другому ведомству, никто из них не мог входить с докладами или испрашивать высочайших повелений, даже и временно, или в виде опыта, иначе, как по сношению и соглашению с теми, до кого предмет касается. Вот мое искреннее мнение, от которого я не могу отступить и которое прошу Государственный Совет повергнуть на высочайшее воззрение.

Нельзя вообразить себе электрического действия, которое эта речь, произнесенная с таким же достоинством и величием, как и спокойствием, произвела на всех присутствовавших. Цесаревич выразил то, что было в мысли у многих, но чего никто, кроме именно его, не мог и, может быть, не смел выговорить.

Клейнмихель не нашелся сказать ни слова; между всеми прочими членами пробежал общий шепот одобрения, а Перовский вырос целою головою и стал предлагать, чтобы, по крайней мере, в тех губерниях, на которые еще не распространен новый порядок, его не вводить.

Цесаревич и тут отвечал с большою силою, что как высочайшая воля была и есть произвести повсеместный опыт и уже по последствиям его прийти к окончательному заключению, то противно было бы сей воле останавливаться таким опытом или делать его не вполне и не везде.

Далее Перовский пытался еще навести сомнение в том, представит ли главноуправляющий путями сообщения к указанному сроку окончательный проект и, в подтверждение сему сомнению, предъявил печатный экземпляр какого-то другого Положения по тому же ведомству, утвержденного в 1843 году, также в виде опыта, на два года, и все еще остающегося в своем действии. Ответ на это Клейнмихеля, в очень резком тоне, был тот, что как уже есть повеление внести проект, то, при привычке его неупустительно исполнять высочайшую волю, сие, конечно, будет сделано и в настоящем случае. Этим спор завершился, и Чернышев провозгласил окончательно, что «Государственный Совет утверждает заключение соединенных департаментов, со сделанною его высочеством прибавкою».

– На чьей же стороне осталась победа? – спрашивали члены, расходясь из заседания.

Конечно, не на стороне Перовского: ибо, хотя противной стороне поставлен на вид неправильный ее образ действия, однако возражения его, Перовского, признаны несвоевременными, и самое Положение, против которого он протестовал, оставлено в своей силе. Но, конечно, и не на стороне Клейнмихеля: ибо, хотя Положение оставлено в своей силе, но не по внутреннему его достоинству, напротив, весьма оспоренному, а только потому, что оно высочайше утверждено, самый же образ исходатайствования, или исхищения этого утверждения признан неправильным, и Клейнмихелю сделано за то от наследника престола хотя косвенное и осторожное, но тем не менее весьма сильное гласное замечание. Наконец, и не на стороне соединенных наших департаментов: ибо, хотя заключение их утверждено, но упомянутое замечание могло быть отнесено, частью, и к ним, как не выставившим замеченного цесаревичем важного нарушения формы. Словом, дело было такого рода, что каждая сторона, более или менее, могла сказать, по простонародной поговорке: ненароком, да с оброком!

История этого замечательного заседания немедленно доведена была князем Чернышевым, в предварительном докладе, до высочайшего сведения. Государь вполне одобрил все, сказанное цесаревичем, велев только, вместо внесения его речи, соответственно общему порядку, в журнал Совета, облечь сущность ее в форму высочайшего повеления, как бы непосредственно от государя исшедшего, и в этом виде объявить Комитету министров, с такою прибавкою, чтобы впредь в случае представлений, касающихся предметов двух или более ведомств по совокупности, они были подносимы всегда за общим подписанием начальников каждого из них.

Таким образом, след речи наследника цесаревича остается только в настоящих моих листах. Побуждение, руководившее государя в этом изменении порядка, наблюдаемого в Совете при составлении журналов, представлялось, впрочем, очень естественным. Целью его было и в этом случае охранить всю, так сказать, девственность самодержавия, не допустив примера, чтобы Совет присвоил себе, даже и в лице сына и наследника царского, инициативу в предмете, содержавшем в себе косвенное порицание собственного попущения императора.

* * *

В начале года князь Волконский вдруг сообщил мне высочайшее повеление о том, что в Публичную библиотеку переданы будут из Эрмитажной все вообще книги на латинском языке.

– Что это значит? – спросил я у князя при свидании.

– То, что государь терпеть не может латыни с тех еще пор, когда его мучили над нею в молодости и не хочет, чтобы в новом музее (так, на первых порах, называли иногда вновь отстроенный Эрмитаж) оставалось что-нибудь на этом, ненавистном ему языке.

Спустя несколько дней после того, при бракосочетании великой княжны Екатерины Михайловны с герцогом Мекленбургским (4 февраля), государь, увидев меня, спросил шутя:

– Ну что, не выпрыгивают ли у тебя книги из библиотеки? А я велел, чтоб к тебе впрыгнули все латинские книги из Эрмитажа: терпеть не могу вокруг себя этой тоски!

– А мне, государь, на днях удалось купить для библиотеки ваш детский автограф на латинском языке: склонения и спряжения[246]246
  После умершего сенатского обер-секретаря Фиалковского, собиравшего всякие редкости и старину.


[Закрыть].

– В самом деле? Поздравляю: желаю, чтоб это обратилось тебе в пользу.

Впоследствии, по представлению начальника музея, что ему необходимы те из латинских сочинений, которые по своему содержанию имеют отношение к предметам его коллекций: археологических, нумизматических и проч., упомянутое повеление было отменено, и государь, вместо того, приказал обратить в Публичную библиотеку все книги по части богословия, правоведения, медицины, философии и проч.

* * *

Государю, в продолжение многократных его пребываний в Варшаве, чрезвычайно понравился тот особенный шик, с которым поляки танцуют мазурку, и он захотел поделиться этим удовольствием с петербургскою публикою. Вследствие того из Варшавской балетной труппы выписали сюда четыре пары, и 2 февраля они дебютировали у нас своею национальною мазуркою, вставленною в Моцартову оперу «Le nozze di Figaro». Публика была приведена в такой восторг этим танцем, что рукоплескания перешли наконец в исступленные крики. Но всего интереснее тут был сам государь, всегда столь спокойный и неподвижный в своей ложе, он в это представление махал руками для поднятия занавеса, подавал знаки оркестру, бил такт и проч. Словом, во всем видно было великодушное его желание, чтобы вызванные им из Варшавы танцоры встречены были радушным приемом со стороны петербургской публики.