Текст книги "Остров Свиней"

Автор книги: Мо Хайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

9

«Духовенство спасения» – это ответ евангелической церкви на католический «Ритуале романум». Самый таинственный, самый секретный ритуал, известный как экзорцизм. Примерно в то самое время, когда я в Лондоне изо всех сил старался соблазнить Лекси, здесь, в сотнях миль к северу, деградация Малачи Дава достигла своей самой низкой точки. Единственный путь к избавлению от всех своих проблем он видел в изгнании демона, который, как он был убежден, вселился в его дочь.

– Он был сумасшедшим, – сказал я в тот вечер Анджелине, когда мы вернулись в номер для изнасилованных. – Но ведь ты и сама это знала?

Мы оба загорели, в ушах все еще стоял шум ветра. Мой свитер был порван и перепачкан ржавчиной от бочки, которую я сбросил в шахту, но Лекс поблизости не было, так что ворчать было некому. На кухне она оставила свет и записку на столе:

«Легла спать. Страшно устала. Спасибо за звонок. Ха-ха! Это просто шутка.

Лекс».

Я смял ее и бросил в мусорную корзину. Сняв пиджак, поставил на стол магнитофон и направил микрофон к Анджелине. Потом принес с кухни целую бутылку виски и налил его в два бокала.

– Вот, – сказал я, подав один из них Анджелине. – Тебе сейчас это нужно.

Усевшись, она взяла бокал и осушила его одним глотком, словно принимала лекарство, после чего пододвинула его ко мне. Я снова его наполнил, и она снова выпила. После четвертого раза она откинулась назад, засунула руки в карманы пальто и принялась на меня смотреть. От выпивки ее щеки порозовели.

– Вы знаете, кто была моя мама?

Наклонившись вперед, я нажал кнопку записи на магнитофоне.

– Да, знаю. Асунсьон. Как-то раз я с ней встречался. Двадцать лет назад.

– Она была симпатичная?

– Она была красивая. Действительно красивая.

Наступила пауза. Она рассеянно смотрела на дрожащий красный огонек магнитофона.

– Знаете, я ее любила. Больше я никогда никого не любила. Пока она была жива, я чувствовала себя в безопасности.

Стоял ранний майский вечер. Солнце только закончило свой долгий путь по небу, когда в увитом жимолостью маленьком домике пьяный Малачи, покачиваясь, зашел в ванную и обнаружил свою дочь-подростка, стоящую перед окном совершенно голой, – не считая розового полотенца, которым она вытирала лицо. Прижав полотенце ко рту, она застыла на месте, слишком потрясенная, чтобы прикрыться. С минуту они стояли и смотрели друг на друга. Лицо Малачи покраснело, Анджелина не сомневалась, что сейчас он станет на нее орать. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого он повернулся и, пошатываясь, ушел, закрыв за собой дверь. Анджелина долгое время стояла неподвижно, пристально глядя на дверь, затем наконец опустила полотенце и обмотала его вокруг тела. Много позже, снова вспоминая этот вечер, она поймет, что все неприятности начались именно в тот момент.

Сначала все казалось сушей безделицей. Отец проводил все больше времени в своем кабинете, страницу за страницей распечатывая библейские тексты, а за обеденным столом иногда впадал в молчание. Они с Асунсьон замечали, как много он стал есть и как быстро набирал вес. Шея у него собиралась складками над воротником, вельветовые брюки стали чересчур тесными, так что ему приходилось оставлять их расстегнутыми. Тем не менее прошло много времени, прежде чем выяснилось, в чем тут дело, – почти четыре месяца. В конце концов именно Асунсьон догадалась о том, что происходило в голове у ее мужа.

«Надевай что-нибудь, когда находишься дома». Как-то осенним вечером она вызвала Анджелину в кабинет. Малачи там не было, он забирал с пристани генератор, и мать сидела за его столом. Ее серьезное лицо было слегка подсвечено настольной лампой. Она наклонилась вперед, локти уперлись в пачку бумаг. «Я собираюсь попросить хозяина магазина прислать тебе кое-какую одежду, дорогая, – чтобы тебе было что надеть. Я не хочу, чтобы твой папа так на тебя смотрел».

Анджелина украдкой взглянула на бумаги, прижатые локтями матери. Это были библейские стихи и вырванный из книги экслибрис [26]26
  Ярлык или штамп (обычно художественно исполненный) с именем владельца книги, наклеиваемый или оттиснутый на внутренней стороне ее переплета или обложки.


[Закрыть]– средневековая гравюра, на которой изображено существо, напоминающее дракона; оно стоит выпрямившись, из плеч его растут крылья. Позади на коленях стоит женщина, приподнимая его хвост, чтобы поцеловать существо в ягодицы. Прежде чем Анджелина успела как следует рассмотреть гравюру, Асунсьон отодвинула бумаги и выключила свет. Она не хотела, чтобы ее дочь увидела слишком много.

«Твой папа теряет рассудок, миха. – Она всегда соединяла вместе два слова – ми иха; [27]27
  Моя дочка (исп.).


[Закрыть]это ее детское прозвище. Встав, мать положила руки на плечи дочери и вывела ее из кабинета. – Он слишком много пьет. Когда он находится поблизости, тебе надо быть одетой».

В течение следующего года психическое состояние Малачи быстро ухудшалось. Он стал еще больше пить, часами, словно больной, валялся на диване и все больше раздавался вширь, кашлял долгим сухим кашлем, исходящим откуда-то из кишок. Его лицо покрыли следы от лопнувших сосудов и синяки после ночных падений; за ужином он сидел молча, глядя на Анджелину налитыми кровью глазами. Иногда женщины заходили в гостиную и видели, как он дрожащими руками переворачивал страницы Библии.

Анджелина начала его бояться. Об этом никто не говорил, но она чувствовала, как что-то изменилось, и инстинктивно понимала, что между ними стоит только ее мать. В доме Асунсьон заставляла Анджелину все время ходить полностью одетой – она разрешала ей снимать длинные неудобные юбки только тогда, когда они уходили, направляясь на юг, где устраивали дома в ветвях деревьев. Иногда они часами сидели на пляже, поджав ноги по-турецки, и смотрели на море, надеясь увидеть проплывающего мимо кита-полосатика или стаю бакланов, а если этого не происходило, подстрекали друг друга спуститься как можно глубже в ущелье, чтобы посмотреть на бочки с химикалиями. В холодные дни они оставались в спальне Анджелины и читали книги или смотрели по телевизору дневные повторы мыльных опер. Вся комната Анджелины была уставлена книжными полками.

Асунсьон родилась в Мексике, но Куагач она считала своим домом, тем местом, где она и должна находиться. В своей жизни она повидала не так уж много: с Малачи находилась с шестнадцати лет, на острове – с восемнадцати и любила его больше всего на свете. Остров вошел в ее плоть и кровь. Но, возможно, она все же думала о материке, так как Анджелина заметила, что ее речь изменилась. В ней появились такие выражения, как «мы могли бы» и «если бы мы», причем Анджелина знала, что слово «мы» относилось только к ним двоим. Однажды она нашла адресованное Асунсьон письмо из женского приюта в Глазго с благодарностью «за запрос». Это письмо заставило Анджелину еще сильнее беспокоиться из-за Малачи. Уж если Асунсьон хочет бежать отсюда, значит, здесь действительно есть чего бояться.

Но тут, как раз в тот момент, когда Анджелина думала, как бы ей расспросить мать обо всем, случилось нечто такое, из-за чего все изменилось.

«Диос тьене сус мотивос, диос тьене сус мотивос…» [28]28
  У Бога свои причины (исп.).


[Закрыть]

Все началось с небольших родинок на коже Асунсьон – словно она попала под струю перца. Затем появились бородавки – бледно-коричневые наросты, которые свешивались с ее подбородка, словно ягоды. Она все время их теребила, словно пыталась оторвать. Один висок начал разрастаться, родимое пятно словно распространялось под кожей и вскоре закрыло полглаза, а потом неожиданно для всех у нее на позвоночнике возникли бугры, как у ящерицы, – Анджелина видела их под вышитой блузкой, когда мать выкладывала в кастрюлю резаные помидоры и перец. По ночам она слышала, как Асунсьон плачет. Она забирала из кабинета манифесты ППИ, касающиеся смерти и исцеления, и, лежа в постели, Анджелина слышала, как при лунном свете ее мать, словно ведьма, бормочет длинные литургические фразы. Днем она пристально смотрела на руки матери, вымазанные в муке и рубленом мясе, смотрела, как та вытирает лоб тыльной стороной ладони, стараясь не испачкать лицо. Никто ей этого не говорил, но она и сама знала, что скоро ничего подобного больше не увидит.

В конце лета, когда леса оделись в багряный убор, он увез ее на материк… Асунсьон уже не спала, когда Анджелина спустилась вниз и, завернувшись в одеяло, сидела у открытой двери, за которой сиял новый день. Увидев дочь, она улыбнулась: «Иди сюда, миха».

Анджелина подобралась к ней поближе, взяла мать за руку и снизу вверх заглянула ей в лицо. Асунсьон достала распятие и подняла его вверх.

– Я всегда надеялась, что смогу передать своему ребенку не только это, – сказала она. – Не показывай его отцу.

Она обняла дочь за плечи, и они сидели, глядя на свои ноги в открытых сандалиях – у Анджелины они розовые, у Асунсьон – серые. На песок скатилась слеза, но никто ее не заметил. От матери как-то странно пахнет, подумала Анджелина – от нее идет сладковатый запах разложения, как от мертвых цветов в вазе. Так они сидели около часа, Асунсьон тихо плакала, потом с сумкой в руках к ним спустился Малачи, окинул их равнодушным взглядом и произнес: «Пора».

Когда Анджелина поняла, куда они направляются, ее охватила паника. Ему пришлось оттаскивать ее в сторону, буквально отрывая от матери. Все это время Анджелина пронзительно кричала и умоляла не увозить мать. «Не надо! Пожалуйста, не надо!» Прихрамывая, она бежала рядом, пытаясь загородить дорогу к пристани, где уже стояла наготове моторная лодка.

На берегу отец взял ее за плечи и развернул лицом к себе, затем с силой приподнял вверх ее подбородок, пытаясь заставить ее смотреть только на него. Анджелина сопротивлялась и всячески старалась отстраниться, чтобы увидеть, как мать садится в лодку. «К вечеру мы вернемся». Встряхнув, отец заставил ее смотреть на него. Гладкое лицо его лоснится, от него разит спиртным. На рубашке видны пятна от пота, на висках вьются редкие светлые волосы. «А теперь иди на край пляжа и жди нас там».

В конце концов она так и поступила – ушла и покорно стояла среди деревьев на краю пляжа, стояла много часов после их отъезда. Лодка постепенно превратилась в маленькую точку, а потом и вовсе исчезла; море стало пустынным, лишь изредка в отдалении мелькал прогулочный катер с Ардферна. Когда солнце зашло, Анджелина все еще стояла на месте, терпеливо дожидаясь разрешения уйти. Только с рассветом она поняла, что ее обманули, и вернулась в коттедж. Возле задней двери в ящике она увидела сложенные отцовские бутылки с виски. Анджелина уселась рядом, пристально глядя на них. Она осталась вдвоем с Малачи.

10

Если бы Финн был здесь и слышал, как Анджелина изливала мне все эти подробности, он наверняка сказал бы, что я действовал, как настоящий мастер своего дела. Он сказал бы, что я аккуратно заманил ее в ловушку. Забавно, что я и сам так думал, когда ее слушал. Забавно, что я так ничего и не почувствовал.

* * *

Почти сразу после того, как Малачи вернулся с материка, начались попытки изгнания бесов. Раз в месяц он отводил Анджелину в откормочный сарай. Там на столе всегда стояли распятия и стаканы с водой, а в ржавом ящике визжала и била копытами свинья, из-за чего ящик скрипел и раскачивался. Малачи использовал ритуал, который сам придумал для ППИ, – специальные молитвы и библейский ряд демонов: диаволы, черти, бесы, духи. Он заставлял Анджелину вставать голыми коленями на бетонный пол и, опустив голову, стоять так девяносто минут.

После этого он ее отпускал, и она прямиком бежала домой и становилась под душ, стараясь заглушить звуки, доносившиеся из сарая: визг и удары о гофрированные стены. Она не видела, что происходило со свиньями, но могла судить об этом по тем признакам, которые обнаруживала по утрам. Очевидно, Малачи давал им еду, и пока они ели, ударял их плотницким молотком, вероятно, промеж глаз. Анджелина помнила, как он говорил, что у свиней это самое чувствительное место. После этого он их вскрывал и присаживался рядом на корточки, пытаясь найти на органах черные точки – признак того, что демоны переместились. Затем обычно выжидал день или два, чтобы успокоиться, а потом собирал в ведра куски мяса и запекшуюся кровь, относил к скалам и сбрасывал все это в море. Головы он сохранял. Анджелина не знала, для чего ему нужны были головы – возможно, он и сам этого не знал.

Впервые в жизни она задумалась о побеге. Единственный мир, который ей был известен, – это десять квадратных километров леса в южной части Куагача. Она не раз подходила к ущелью и смотрела, как солнце поджаривает его со всеми его бочками и вытекающими из них на землю струйками химикатов. Пересечь его – все равно что спуститься в ад, и раньше ей никогда не приходило в голову нарушить границы, установленные родителями. Но теперь страх и отчаяние толкнули ее на немыслимые ранее поступки.

В конце августа она впервые пересекла ущелье. Она осторожно двигалась между бочками, все время останавливаясь, чтобы проверить, не следят ли за ней сзади со склона. С каждым часом коричневая скала на севере становилась все больше и больше. Когда наконец она пришла в деревню, там было так зелено, что ей показалось, будто она может пить листья. Темнело, вверху на деревьях целыми стаями собрались грачи. Они сидели, склонив голову набок, и смотрели на нее своими глазами-бусинками. Словно в трансе, она шла по тропинке, которая вела в общину, и, дойдя до околицы, остановилась и окинула деревню пристальным взглядом. Со своими аккуратно подстриженными лужайками и опрятными домиками та показалась ей нереальной, словно сошедшей с телеэкрана. Надвигалась ночь, и в некоторых окнах горел свет. Из одного дома вышла женщина в бледно-лиловой шали. Анджелина в панике развернулась и с бьющимся сердцем неловко взобралась на нижние ветви какого-то дерева. Она втиснулась между сучками, кора впилась ей в кожу.

Женщина прошла всего в метре под ней и скрылась в длинном низком здании. Внутри загорелся свет и надолго воцарилась тишина. Учащенный пульс Анджелины эхом отдавался у нее в ушах. До сих пор она видела чужих людей только по телевизору или с большого расстояния на пристани. Она уже собралась спуститься с дерева и подкрасться к зданию, когда внезапно свет погас и женщина вышла из здания. В руках она держала стопку кухонных полотенец, на которых стояла металлическая миска. Свернув на тропинку, женщина вдруг остановилась.

Секунду она смотрела на миску так, словно в ней оказалось что-то неожиданное: глаза опущены, губы плотно сжаты. Затем, непроизвольно дернув челюстью, она медленно, очень медленно подняла глаза вверх. Анджелина сидела затаив дыхание. Их взгляды не встретились, но Анджелина поняла, что ее увидели. Наступила долгая, очень долгая пауза, и, хотя сердце ее бешено колотилось, ее переполняла надежда. Она представила себе, как женщина опускает миску и протягивает к ней руки. Она представила себе, как ее ведут в деревню и люди выходят из своих домов, чтобы ее приветствовать. Она представила себя на кухне, где горит огонь и на столе стоит ужин, и впервые после отъезда Асунсьон она не чувствует себя несчастной.

Но, разумеется, ничего подобного не произошло. Вместо этого Сьюзен Гаррик уронила миску, потом наступила пауза, пока миска катилась где-то между деревьями. Затем она остановилась, и тут Сьюзен закричала. В ее голосе звучал настоящий ужас, пронзивший Анджелину до самого сердца. Сьюзен резко развернулась, некоторое время постояла на месте, словно не зная, что делать, после чего, пошатываясь, направилась к домам, крича и плача. Анджелина на секунду застыла, затем поспешно спустилась с дерева – кора оставляла ссадины на ее коже. Повернувшись, она исчезла в чаще – там, откуда пришла.

Больше она не появлялась в деревне вплоть до той самой ночи, когда последовала за Малачи и увидела, как он закладывает в церковь взрывчатку.

Вернувшись в коттедж, она обнаружила Малачи в кабинете – горит свет, на столе стоит бутылка. Анджелина тихо проскользнула в заднюю дверь и отправилась в ванную, чтобы выпить воды и смыть с тела запекшуюся кровь и грязь. Закончив с мытьем, она поднималась к себе, как вдруг возле дома началась какая-то суматоха; заслышав ее, Анджелина инстинктивно взлетела на самый верх лестницы. Кто-то стучал в дверь. Малачи в панике выскочил из кабинета.

– Иди в свою комнату! – прошипел он. – И не выходи, пока я за тобой не приду.

С бьющимся сердцем она прокралась в свою комнату. Внизу Малачи открыл дверь. На какой-то миг воцарилась тишина, затем каким-то странным плачущим голосом Малачи произнес:

– Бенджамин! Бенджамин, зачем ты здесь? Я не хочу тебя видеть.

– Малачи!

– Да. Я Малачи. Зачем ты здесь?

На несколько секунд снова воцарилась тишина. Анджелина знала, кто такой Бенджамин – Бенджамин Гаррик. Она видела его фотографию и теперь представляла себе, как они смотрят друг на друга, думая о прошедших годах. Когда Бенджамин снова начал говорить, он произносил слова шепотом, так, словно чего-то боялся:

– Малачи, что с тобой случилось?

– Что случилось? Да ничего не случилось.

– Малачи, у нас говорят ужасные вещи. Говорят ужасные вещи о том, чем ты здесь занимаешься. В этих лесах видели нечто порочное.

– Порочное? В каком смысле?

– То, чего боятся все христиане, Малачи, древнего врага рода человеческого – Пана, Диониса, сатану. Полузверя-получеловека. Биформу.

– Я говорил тебе, чтобы ты никогда не приходил сюда, Бенджамин. Не надо приходить сюда и рассказывать мне всю эту чепуху. А теперь убирайся, пока я не пустил в дело топор.

Возможно, чтобы показать серьезность своих намерений, Малачи действительно поднял топор, потому что Бенджамин отшатнулся от двери. Анджелина слышала, как он натолкнулся на бочку, слышала шаги, затем стук закрываемой двери и тяжелое, яростное дыхание Малачи в гостиной. Она подскочила к окну, прижалась лицом к стеклу и увидела голову уходящего человека. Луна клонилась к горизонту, но света вполне хватало для того, чтобы увидеть проглядывающий сквозь редеющие волосы бледный кружок кожи. На мужчине были темно-зеленый пиджак и резиновые сапоги, он возбужденно двигал руками – вверх-вниз. Он дважды повернулся на триста шестьдесят градусов, словно не знал, что делать – то ли постучать еще раз, то ли убежать. Затем мужчина остановился.

Всего в нескольких метрах от него, за изгородью, лежала свинья. Анджелина не заметила ее раньше, но по странному наклону головы Бенджамина поняла, что это одна из жертв Малачи, еще не приведенная в порядок после воскресного изгнания духов. Она не имела представления, каким именно орудием отец ее убил, но он явно разрезал животное на части. А внутренности просто разбросал вокруг, поскольку сейчас они валялись повсюду, постепенно приобретая темно-красный цвет.

Бенджамин застыл в полной неподвижности, тяжело дыша, плечи его то поднимались, то опускались. Он сделал несколько шагов вперед, поднес руку к губам и смотрел на свинью сквозь тучу вьющихся над нею мошек. Отгоняя мух, он что-то пробормотал, потом быстро сложил руки и яростно зашептал молитву, устремив взор к небесам. Она попыталась взглянуть на животное глазами Бенджамина и пришла к выводу, что его раны напоминают работу демона – разодранный на части труп Фауста. Асунсьон как-то читала ей «Фауста», сидя на краю кровати, – читала шепотом, так как это было тайной, а в обществе Малачи они никогда не упоминали дьявола.

Сзади внезапно открылась входная дверь, и из дома вышел Малачи. Бенджамин резко обернулся, на его лице был написан страх.

– Малачи, что это? Что за мерзость живет на Куа… – Он замолк. Малачи стоял в метре от двери, подняв над головой сверкающий в лунном свете топор. – Малачи, – запинаясь, бормотал он, страшно побледнев. – Малачи, я тебя умоляю – что с тобой случилось? Кто склонил тебя к сговору?

– Убирайся прочь от моего дома. – Малачи сделал шаг вперед. – Ты меня слышишь? Убирайся и больше сюда не приходи.

Бенджамин посмотрел на топор, потом снова на свинью и осторожно поднял руки.

– Я ухожу, – пятясь, пробормотал он. – Я ухожу. Но я тебя умоляю, Малачи, – может, ты и отвернулся от Бога, но еще не поздно. Тот, который сбросил с небес распутного дракона, не забыл о тебе, и Он…

– Убирайся! – Малачи сделал еще один шаг, поднял топор чуть выше, и тогда Бенджамин повернулся и, спотыкаясь, направился к ущелью. Малачи, не двигаясь с места, молча смотрел в ту сторону, где исчез Бенджамин. Топор дрожал в его руках.

Анджелина прижалась к стене, обхватив голову руками, вспоминая слова Бенджамина: мерзость – Пан, Дионис, сатана. Те же самые слова Малачи использовал во время ежемесячных ритуалов. Что-то уперлось ей под ребра – что-то твердое, чего она не могла выплюнуть или проглотить. Впервые в жизни она подумала о том, что Малачи, возможно, прав.

* * *

– После этого они еще не раз приходили. – Она сидела с каменным лицом и пристально смотрела на мигающий огонек записывающего устройства.

Я этого не запомнил, но сейчас понимаю, что в последние полчаса она, должно быть, плакала, так как глаза у нее стали красными и припухшими, а руку она прижимала к носу, чтобы из него не текло.

– Я… в общем, я нашла дерево, откуда можно было за ними наблюдать. Они вели себя, словно туристы.

– Туристы? – Я все еще представлял себе тот момент, когда Сьюзен Гаррик уронила металлическую миску. Ее грохот по-прежнему стоял у меня в ушах. – Они пытались тебя увидеть?

– Они даже приносили с собой фотокамеры. Это было до того, как папа установил изгородь. Бенджамин – он вернулся и окропил святой водой дно ущелья. – Она вдруг замолчала и некоторое время о чем-то думала, ее тусклые карие глаза двигались из стороны в сторону, словно она видела все это снова. – А та девочка, с которой вы приходили, – она пыталась меня поймать. Вырыла яму в земле…

– С которой я приходил?

– Да, – ровным голосом сказала она. – Разве вы не помните? «Малачи, старый тупица! Покажи нам свой фальшивый хвост!»

Я уставился на нее не мигая. Соверен! Я вспомнил, как крался вдоль изгороди, отчаянно пытаясь сфотографировать Анджелину в траве. Теперь меня что-то кольнуло в сердце – жалость, стыд или еще что-то в этом роде.

– Они хотели тебя убить. У них были такие планы.

Она пожала плечами, словно для нее это была не новость, и снова принялась грызть ноготь. Пальто ее распахнулось, и я увидел, что она еще худее, чем показалось мне раньше, что она прямо-таки истощена. Лекси говорила, что у нее такой вид, будто она сидит на наркотиках.

– Когда люди прочтут то, что вы обо мне напишете, – спросила она, кивнув в сторону диктофона, – ну, в газетах, они все еще будут меня бояться?

– Нет, – ответил я. – Вовсе нет. – Я нажал на «паузу» и проверил, сколько длилась наша беседа. Сорок минут. – Но пока этого не будет. Я не собираюсь обращаться с этим в газеты. До тех пор, пока его не найдут.

Некоторое время мы сидели молча, глядя друг другу в глаза. А потом, словно одновременно подумав об одном и том же, повернулись и посмотрели в окно. Шторы все еще были раздвинуты, оранжевый огонь уличных фонарей дрожал так, будто собирался вот-вот погаснуть.

– Как ты думаешь, Анджелина? – пробормотал я. – Думаешь, он собирается покончить с собой?

Она не обернулась, не отвела глаз от улицы.

– Да, – сказала она. – Он покончит с собой. Но вы правы. Думаю, сначала он сделает кое-что еще.