Текст книги "Пароль остается прежним"
Автор книги: Минель Левин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
ОПЯТЬ ЗВЕЗДЫ
Тускло светит ночник, и когда вспоминаешь о нем, спать еще больше хочется. Но если дежурный разбудил, лучше вставать сразу.
Бородуля сел на койке. Не открывая глаз, стал натягивать гимнастерку. Туго затянул ремень. Нащупал ногой сапоги и сонно стал наворачивать портянку. Хорошо хоть, что в последнее время портянки лежали там, где их сразу можно найти.
Вообще, конечно, Бородуля уже не тот, каким был в первый день на заставе. Он научился вставать после первого предупреждения дежурного. И на тумбочку больше не натыкается, даже если совсем выключен ночник. Мыло тоже всегда находит на умывальнике. И койку заправляет прилично, аккуратно сворачивая крендельком накомарник.
Словом, вскоре он предстал перед старшим наряда Николаем Бегалиным в полной боевой готовности.
Бегалин поморгал безбровыми глазами, сморщил облупленный нос и стал осматривать снаряжение Бородули.
А потом его снаряжение проверял капитан Ярцев. И, прежде чем отдать боевой приказ, снова спросил номер карабина. Бородуля ответил правильно и сам удивился.
– Ну, главное сделано,– пошутил Ярцев.– Теперь осталось только научиться стрелять.
А может быть он не шутил? Иначе почему он добавил:
– Со знания своего оружия и начинается настоящий солдат. Вот так-то, Бородуля.
Ночь стояла душная. Небо цеплялось за вороненый ствол карабина с примкнутым штыком и мешало Бородуле идти. Он видел спину Бегалина, маячившую впереди черным пятном. Это пятно то приобретало контуры человеческой фигуры, то расплывалось, потому что Бородуля то ускорял шаги, то отставал, убедившись, что впереди действительно старший наряда.
Всё громче шумела река. Она была где-то рядом. Теперь Бородулю снова тянуло поднять голову и отыскать Большую Медведицу. Но он не решался: а вдруг опять начнется чертовщина? Так, по крайней мере, спокойней, потому что Большая Медведица, может быть, висит себе преспокойно на своем месте.
Еще через несколько минут плотной стеной обступили камыши. Справа, между ними и нарядом, вклинилась узкая полоса мягкого грунта. Бегалин осветил ее фонариком и пошел медленней.
Недавно проборонованная земля дышала покоем. Бородуле показалось, что он не на границе, а в родном колхозе. И эту борозду провел отец.
Бородуля почесал мочку уха, в которую впился комар, и стал думать об отце. Хотел батька, чтобы сын служил на пограничной заставе,– пожалуйста. Служит. И ничего особенного в этом нет. Не хуже других.
Бородуля прислушался:
– И-ишь ты, и-ишь ты...
Старая песня.
Он передразнивает:
– И-ишь ты, и-ишь ты!..
Звезды...
Как могут звезды снижаться? Чепуха. Вот сейчас он поднимет голову и увидит Большую Медведицу. Сейчас...
Бородуля наткнулся на Бегалина и оторопело уставился на него.
Николай сказал шопотом:
– Ты слушай внимательно. Я тебе знак даю, а ты лезешь, как этот...
– Кто? – спрашивает Бородуля.
– Ну, этот...– тянет старший наряда.
«Кабан!»—решает Бородуля. Кошевник, или, скажем, Назаров, конечно, договорили бы: «прешь, как кабан!». А Бегалин совестливый, боится обидеть.
Бородуля храбрится:
– Я не пру, и ты на меня не кричи!
– Ти-хо!—предупреждает Николай.– А почему на сигнал не отвечаешь?
Бородуля не слышал никакого сигнала: он был занят своими мыслями и отвечает обиженно:
– А ты зачем звал?
Бегалин просит:
– Будь внимательней.
– Ладно.
Идут дальше.
«Сейчас подниму голову и увижу Большую Медведицу»,– подбадривает себя Бородуля. Но в монотонное гудение реки вплетается рокот мотора и мешает ему осуществить свое желание.
Сквозь камыши бьет сильный луч прожектора. Пограничный катер забирает к берегу, обдает брызгами неподвижные стебли.
Бородуле кажется, что он видит у штурвала Шарапова и Кошевника. Никита, конечно, смеется.
«Чепуха!» – думает Бородуля и стоит, подперев рукой бок.
Прожектор гаснет и зажигается снова. Точка. Тире. Точка. Тире.
Неужели нащупал их?
Мотор заглох. Снова взвыл. Отработал задний ход. Выключился.
Точка. Тире.
Ждут.
Погасили фару.
Бегалин тоже посылает в ночь точки, тире.
Катер взревел моторами, успокоился. Пошел своим ходом.
Бегалин подзывает Бородулю. Тот удивляется:
– Вот глазастые! Сквозь камыши, да еще, почитай, метров на двадцать видят!
Бегалин сокрушенно качает головой:
– А ты бы еще на камыши забрался и руками размахивал.
– Зачем? – спрашивает Бородуля.
– Ведь нам с тобой грош цена, если они нас заметили.
– Почему?
– Значит нас всякий заметит. И нарушитель заметит... Ты почему стоял-то как...
«Пень!» – досказывает про себя Бородуля и обижается:
– А ты что делал?
– Я услышал катер и лег. За-ма-ски-ро-вал-ся.
– Так что же они из-за меня сигналили?
– Эх, Бородуля!...
Некоторое время шли молча. На изгибе реки Бегалин подал знак остановиться. Бородуля увидел, как старший наряда распластался на земле, и тоже лег.
Бегалин отполз в камыши.
Бородуля смахнул комара, нависшего над правым веком, и тоже отполз. Прислушался. Кто-то шагал навстречу.
У Бородули похолодели руки. Он вцепился в спусковой крючок и прижался к карабину щекой.
Река обрадованно зашипела:
«Бои-ишься ты... бои-ишься ты!»
Бородуле становилось жутко. А приглушенные шаги уже совсем рядом. Бородуля с трудом заставил себя открыть глаза и увидел ногу в солдатском сапоге.
«Наряд!» – сообразил он и, преодолевая неизвестно откуда взявшуюся слабость, подал опознавательный знак.
Сапоги замерли. Чья-то рука легонько стукнула по голенищу.
«Свои!» – облегченно вздохнул Бородуля, вылезая из камышей.
Конечно, перед ним стоял пограничник. Свой! Да еще не кто-нибудь, а сержант Назаров.
Страх отпустил Бородулю.
– Пароль? – прошептал Назаров.
Бородуля надулся: сам знает, что надо спрашивать. Но командир отделения не стал его отчитывать.
Бегалин доложил Назарову, как старшему по званию, что на границе без происшествий.
– Ясно,– тихо ответил Назаров.– А как Бородуля?
«Сейчас нажалуется!» – решил Бородуля.
– Ничего, молодец,– так же тихо сказал Бегалин.
И тогда Назаров заметил:
– Хорошо, я доволен.
«Вот тебе и на! – удивился Бородуля.– Я струхнул и нарушил инструкцию, а сержант Назаров доволен. Впрочем, конечно, откуда он знает, что я струхнул?»
Наряд командира отделения исчез в темноте.
«Ну, пароль-то я теперь всегда буду спрашивать,– рассуждал про себя Бородуля.– А бояться?»
Он шел за Бегалиным и хотел заставить себя поверить в то, что бояться границы нечего. Но чем больше старался убедить себя в этом, тем настойчивей подкрадывался страх. Как в тот, первый раз на границе, звезды стали снижаться и давить на него.
«Чепуха! – сказал он себе.– Как это звезды могут снижаться? Вот сейчас подниму голову и – здравствуйте вам! – Большая Медведица!..»
Он поднял голову. Пошарил глазами в начавшем светлеть небе, но семизвездного ковша не увидел.
В висках застучало:
– Бегалин! – тревожно позвал он.– Послушай, Бегалин!
Нет, не стал еще Бородуля настоящим солдатом...
СМЕЛЫМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ
Когда майор Серебренников снова приехал на заставу, ему доложили, что Бородуля боится границы. Теперь это ни для кого не было тайной. В наряд пограничники шли с ним неохотно. Да и капитан Ярцев старался поменьше посылать его на границу, а если посылал, то недалеко от заставы.
Беседы не помогали. Бородуля ушел в себя – и бесконечные «почему» перестали досаждать пограничникам.
Сержант Назаров теперь не мог особенно жаловаться на Бородулю: внутреннего распорядка он не нарушал, приказания выполнял точно, на занятиях старался вникнуть в смысл того, что говорил командир. Но подавленное состояние не покидало его.
Бородуля совершенно перестал реагировать на остроты Кошевника, хотя тот из кожи лез, чтобы расшевелить его, а если Никита слишком уж допекал,– просто отходил в сторону. Кошевнику вдруг надоел Бородуля, и он переключился на своего давнего дружка – Бегалина.
Вахид Шарапов, секретарь комсомольской организации заставы, по совету капитана Ярцева провел диспут на тему: «О воинском долге и храбрости». Говорили об Александре Матросове, Юрии Смирнове, о пограничнике-следопыте Карацупе, молодогвардейцах. Потом смотрели фильм «Подвиг разведчика». Бородуля, казалось, увлекся.
На следующий вечер Шарапов затеял викторину. Он поставил на бильярд огромный сверток, перетянутый красной лентой (никто не знал, что в этом свертке—пирожок), и объявил условия игры. Каждый говорит пословицу о храбрости. Считают до трех. Кто скажет последним – получит приз. Желающих оказалось много.
– «Где смелость, там победа!» – начал старшина Пологалов.
– «Где смелость, там победа!»... Раз! – подхватил Шарапов.
– «На печи не храбрись, а в поле не трусь!» – перебил Петр Ковалдин.
– «На печи не храбрись, а в поле не трусь!»... Раз! – повторил Шарапов.
– «На героя и слава бежит!» – вставил кто-то.
А другой тут же добавил:
– «Пуля в того метит, кто боится!»
– «Пуля в того метит, кто боится!»... Раз!– повторил Вахид.– «Пуля в того метит, кто боится!»... Два!..
– «Страх – хуже смерти!»– сказал лейтенант Пулатов.
– «Смелость города берет!» – вспомнил Никита Кошевник и обрадовался: мой приз!
Сержант Назаров усмехнулся: рано, мол, торжествуешь.
– У нас говорят: «Счастье и победа всегда на стороне отважных».
Шарапов повторил:
– «На стороне отважных»... Раз!.. «На стороне отважных»... Два!.. «На стороне отважных»...
– «У страха глаза велики!» – выпалил Никита и толкнул в бок соседа. Соседом, конечно, оказался Бородуля. Он надулся и ушел.
Всё это майор Серебренников выслушал внимательно, а потом сказал:
– Мне кажется, ваша ошибка в том, что вы действуете слишком прямолинейно. Ну, зачем без конца напоминать человеку о его слабости? Уверен, что это его тоже мучит. Ведь мучит? Сами говорите: изменился, ушел в себя Бородуля. А вы оставьте его в покое, дайте подумать... Окажите доверие. А если уж будете говорить о храбрости, так как-нибудь, знаете, невзначай.
В тот же вечер майор Серебренников беседовал с пограничниками. Он сказал, что на имя командира части пришло письмо. Незнакомая девушка просила сообщить, не случилось ли чего с пограничником, который, прощаясь с нею, обещал писать часто и вначале писал, правда всё реже, а потом замолчал совсем»
Никита сидел красный, хотя Серебренников не назвал имя девушки и не сказал, откуда пришло письмо. Но майор всё время смотрел на Кошевника, и тот ерзал, будто сидел на углях.
– Само собой разумеется,– задумчиво произнес Серебренников,– любовь проверяется не только письмами. Да ведь если по-настоящему любишь, разве заставишь страдать?
Он улыбнулся, вспоминая:
– Конечно, бывает и другая крайность. Вот служил у нас в батальоне солдат. Звали его Володей. Тезки мы с ним... Хороший парень, веселый. И девушкам, видно, нравился. Полевая почта только на него и работала. Когда он успевал отвечать – удивляюсь!.. Между прочим, в первый раз он влюбился, когда учился не то во втором, не то в третьем классе, словом было ему лет десять.
– Да ну? – не поверил Кошевник. А Бородуля даже рот раскрыл.
– Стояли мы тогда в резерве,– продолжал между тем Серебренников,– времени для рассказов хватало, и Володя старался.
Не знаю, какой была она, его первая любовь. Наверно, с косичками, как мышиные хвостики, и курносая, и острая на язык. Как-то вечером задержались в школе. Она жила далеко и попросила, чтобы он проводил. Он согласился. Важно взял ее за руку.
На улице было темно и безлюдно. Они петляли в переулках, всё ускоряя шаг. Где-то завыла собака. Ему стало не по себе, и он побежал. Девочка старалась не отставать.
Потом ее рука выскользнула из его пальцев. Он не сразу заметил это и продолжал бежать. На перекрестке остановился. Девочка отстала и заплакала. Он подождал ее и выругал:
– Эх, ты, трусиха!
Они снова побежали. Он впереди. Она сзади. Он время от времени оборачивался, подгонял ее. Наконец, она тяжело прислонилась к забору и, очень счастливая, засмеялась. Она была дома. А он, даже не попрощавшись, понесся назад, перепрыгивая через канавы и сбивая камни.
Пограничники смеялись.
Серебренников незаметно взглянул на Бородулю. Тот тоже улыбался. И тогда Серебренников рассказал еще случай из жизни своего фронтового друга.
Это произошло в поселке Верхнеисетского завода под Свердловском. Володе было лет пятнадцать-шестнадцать.
Сосед – старый мастер Бурдов – имел дочку, Юлочку, ровесницу Володи. Они краснели при встрече и спешили отвернуться друг от друга. А потом снова искали встреч и сталкивались будто невзначай. Это заметил старый мастер и однажды, схватив Володю за шиворот, поднес к его носу кулак. Володя убежал домой.
После этого он несколько дней не встречал Юлочку. Но вот надел праздничную рубаху и решительно вышел на улицу.
В тот вечер они сидели на скамейке перед ее домом и ничего не боялись, Юлочка сообщила, что у отца запой, и значит теперь он не скоро выберется из-за стола.
Они весело болтали обо всем и ни о чем, как вдруг в доме Бурдовых послышался крик. Юлочка затряслась и схватила Володю за руку. Он увидел ее испуганные, молящие глаза и неожиданно для себя распахнул калитку. Он вбежал на крыльцо и толкнул дверь.
Пьяный Бурдов волочил жену за волосы.
– Не сметь! – крикнул Володя.
Старый мастер икнул от неожиданности и отпустил женщину. Она воспользовалась случаем, юркнула в соседнюю комнату.
Глаза Бурдова налились кровью. Он схватил со стола бутыль и, замахнувшись, пошел на юношу. Володя прижался к стене. Ему было очень страшно, но он не подал вида. А Бурдов вдруг споткнулся и выронил бутыль, разлетевшуюся на множество звенящих осколков.
Володя неслышно выскользнул за дверь и увидел Юлочку. Она обнимала березку и плакала.
– Не бойся! – сказал он пересохшими губами.
– Ты храбрый! – сказала она сквозь слезы.
Ах, если бы она только знала, как ему было страшно!..
Слушают пограничники взволнованный рассказ майора Серебренникова. И Бородуля тоже сейчас – весь внимание, боится пропустить слово.
Не догадывается рядовой Бородуля, что это рассказ о том, как рождалась солдатская храбрость, и что этот рассказ посвящается ему.
– ...И вот в декабре сорок первого года двинули нас под Москву. Смотрю, сник Володя. Песен не поет, шуток не слышно. «Что приуныл?» – спрашиваю. Я тогда комсоргом был. Он молчит. Понимаю: страшновато парню. Да и мне, признаться, не весело: тоже первый раз в бой иду. Но дружка подбадриваю: «Смотри, Володька, всё твоим девушкам напишу!»... И, между прочим, он в том бою отличился: раненого спас. Комбат ему руку жмет, а он отворачивается. Потом сознался, как дело было...
Умеет рассказывать Серебренников, и будто видят пограничники скованный льдом канал Москва-Волга. На том берегу – Яхрома. В городе немцы. Приказ: освободить Яхрому.
Бежит по льду молодой солдат, плохо соображая, что нужно делать, в кого стрелять. Час ранний и до рассвета еще далеко. Немцев не видно, хотя по наступающей цепи бьют их минометы. Рядом кто-то упал. Ноги слабеют, и он тоже падает. Нет, он не ранен. Но силы оставили, не может бежать дальше.
А где-то впереди уже гремит «Ура!». И он вдруг вскакивает, бежит к берегу, туда, где сейчас рвутся снаряды и хлынул дождь трассирующих пуль. Мысль одна: только бы никто не заметил, что он отстал, что ему страшно!
Так бы, вероятно, он и пропал ни за понюшку табака, потому что сам лез под огонь, если бы не споткнулся о раненного красноармейца. Тот лежал с перебитой ногой и тихо стонал. Взвалил его молодой солдат на себя, потащил. Немцы засекли их.
– Брось меня, уходи! – шепчет раненый.
Володя лежит, вдавливаясь в снег. Немцы переносят огонь куда-то в сторону. И тогда он снова тащит на себе раненого, ползком, к берегу.
– Иди один,– стонет раненый.– Всё равно мне не жить!..
Этот стон придает силы. Молодой солдат начинает понимать, что обязан во что бы то ни стало спасти раненого. И страх за себя отступил. Теперь был страх за человека с перебитой ногой. Выдержит ли?
Не сразу отыскали они медсанбат в освобожденной Яхроме...
Серебренников останавливается передохнуть. Солдаты ждут, что будет дальше.
«Вот и хорошо»,– думает Серебренников.
– Между прочим, здорово мы подружились с Володей,– говорит он.– И я о нем знал всё. Он о своих недостатках больше любил говорить. А для этого тоже смелость нужна... В общем слушайте... На рассвете следующего дня немцы контратакуют. Их миномет бьет за церковной оградой. Нам приказано подавить огневую точку. Прикрываясь еще не рассосавшейся темнотой, подползаем к орудийному расчету и забрасываем гранатами...
И снова все, кто слушает Серебренникова, переживают за молодого солдата.
– ...Ура-а! – кричит он. Но взрывная волна подхватывает, швыряет на землю.
На мгновение он теряет сознание. А когда очнулся – пронзила страшная боль в ноге, возле лодыжки. Руки тоже были залиты кровью и судорожно сжимали винтовку с разбитым цевьем.
Потом он проливал пот в медсанбате, который размещался в жарко натопленной избе и не вмещал всех раненых. Оперировали только тяжело раненых. А ему разрезали сапог и перебинтовали ногу: медсанбат эвакуировался. Здесь, среди стонов и крови, ему показалось еще страшней.
По тряской дороге колонна грузовиков двинулась в путь, растянувшись, чтобы не стать мишенью для фашистских пикировщиков.
Рядом с ним – весь перебинтованный солдат, без ноги. Всё время просит:
– Пить, пить!
У Володи тоже ноет нога, и он с ужасом думает: вдруг отнимут?
Машины ползут медленно. А тут еще закрыли переезд, где на подъеме застрял поезд. Пришлось расцеплять состав, чтобы пропустить колонну.
Боль в ноге становилась невыносимой.
Наконец – госпиталь. Мест нет. Соседа Володи куда-то всё-таки потащили, а так называемых «легко раненых» погрузили в теплушки.
Тощая «буржуйка» тщетно старалась нагреть вагон.
Нога у Володи распухла. Боль притупилась. Им овладело безразличие и не сразу он услышал прерывистый шопот соседа:
– Братишка, пристрели... Слышишь, братишка!
– Что ты? – испугался он.
Освещенный бледным светом ночника рядом лежал солдат еще моложе его. Он был ранен в живот и, вероятно, случайно попал в число легко раненых. Лицо у него пожелтело.
– Пристрели, братишка! Не могу больше!– шепчут искусанные губы.
Володя забывает о своей боли и склоняется над солдатом:
– Всё будет хорошо, потерпи.
– Не-не могу... больше! – глухо стонет раненый.– Не могу...– Он сдерживается и вдруг истошно кричит: – Пристрели!.. Пристрели!.. А-а!
Под утро кое-как доплелись до станции Карабаново.
Раненый в живот успокоился. Когда стали выгружаться, Володя тронул соседа за плечо. Тот не шевелился: рука была твердая и холодная. Кто-то приблизился с фонариком. Луч света упал на изможденное лицо: солдат умер...
Володя лежит на операционном столе, стиснув зубы. Чувствует, как игла впивается в ногу. Хочется кричать. Но криком не поможешь. Он закусывает губу.
– Вот осколок,– говорит врач.
И кто-то другой говорит:
– А ему повезло, могла начаться гангрена.
Металлическое лезвие скоблит кость. Он молчит. Ни звука, Кто-то тревожно спрашивает:
Жив?
Он отвечает:
– Жив, конечно, не беспокойтесь...
Серебренников снова помолчал и заметил с легкой грустью:
– Так мы с ним и прошли всю войну. Где сейчас Володя – не знаю. Но если встречаю похожего человека, с орденской планкой на груди, обязательно подхожу, и горько бывает, что обознался...
Вот и всё. И ни о каких подвигах не рассказал Серебренников. А его рассказ тронул. И пограничники сидели строгие, молчаливые. И думали обо всем, что слышали. И видели три ряда орденских планок на гимнастерке Серебренникова. И, может быть, у них мелькала мысль, что он о себе говорил. А Бородуля почему-то даже был уверен в этом и чувствовал облегчение.
Вечереет.
Сидит Бородуля на завалинке, в стороне от всех. Думает. Вот бы сейчас подойти к майору Серебренникову и, как тогда, по дороге на заставу, обратиться запросто: скажите, мол, товарищ майор, а что мне делать, чтобы перестать бояться?
Он вздыхает и неприязненно смотрит на вспыхивающие звезды.
В это время старшина Пологалов замечает Бородулю. Куда это он уставился? И вдруг вспоминает, как однажды застал его в конюшне за странным занятием: Бородуля забрался на станок и вот так же, подозрительно, вглядывался в небо. А что, если Бородуля...верующий?
Он делится своим предположением с офицерами.
– Почему вы мне раньше не сказали? – говорит Ярцев, хмурясь.
Пологалов пожимает плечами.
Серебренников сводит брови. И он вспоминает: хотел однажды капитан-интендант прочесть лекцию на атеистическую тему, потому что у Бородули бабка верующая. «Нелепо!» – подумал тогда Серебренников. А ведь не пришло в голову, что Бородуля тоже может оказаться верующим – и отсюда все его страхи.
Он испытующе смотрит на Ярцева.
– Нет! – решительно говорит начальник заставы.– Молодой парень, сын известного механизатора... Здесь что-то другое.
– Надо выяснить,– говорит Серебренников...
... Бородуля удивился, когда на завалинку, рядом с ним, присел майор Серебренников.
– Красиво! – произнес он, разглядывая всё четче обозначающееся звездное небо.
Бородуля не ответил.
– А ведь где-то, среди этого множества звезд, затерялся наш искусственный Спутник,– заметил Серебренников.
Бородуля возразил:
– Почему затерялся? Он вертится на своей орбите и сигналы подает.
Майор улыбнулся.
– Я не точно выразился: хотел сказать, что нам с вами его отсюда не видно.
Бородуля промолчал. А Серебренников заметил, словно рассуждал вслух:
– Вот ведь раньше считали, что есть какое-то седьмое небо, и там обитают ангелы. А как же это наши Спутники проходят сквозь седьмое небо, или, скажем, космические ракеты?
Бородуля поддержал:
– Что верно, то верно. Я, товарищ майор, все время с бабкой своей воюю: мол, нет никакого бога.
– А сами-то вы не верите в бога? – осторожно спросил Серебренников.
На лице Бородули появилось такое неподдельное удивление, что Серебренников всё понял. Он вытянул вперед руку и, желая отвлечь Бородулю от неприятного разговора, сказал:
– Смотрите, на юго-востоке, высоко-высоко над горизонтом, зажегся четырехугольник ярких звезд. Вы знаете, как они называются?
– Нет,– ответил Бородуля.
– Это – созвездие Пегаса. Если, примерно в час ночи, вы посмотрите на небо, увидите к северо-востоку от него две яркие звезды– созвездие Персея. А вот блеклое пятно между Пегасом и Персеем – Туманность Андромеды – относится уже к другой звездной системе...
И тогда Бородуля спросил с плохо скрываемым волнением:
– А Большая Медведица, товарищ майор... Где она сейчас?
– Что это вас вдруг заинтересовала Большая Медведица?
Бородуля решился:
– Выхожу я, товарищ майор, на границу, и творится со мной неладное. Даже страшно становится. Звезды какие-то непонятные. А потом – нету Большой Медведицы... Знаю, что она должна быть: семизвездный ковш. А его нет... У нас дома Большая Медведица всегда над головой.
– Когда же вы ее ищете? – спросил Серебренников.
– Ночью, конечно.
– Я понимаю, что ночью. А в какое время?
– Когда бываю в наряде.
– Всё-таки? – допытывался Серебренников.
– Больше под утро.
– И не видите Большую Медведицу?
– Не вижу.
– А разве вы не слышали, что каждая звезда появляется на небе и исчезает в определенное время? – спросил Серебренников.– Это, между прочим, зависит и от времени года и от того места, откуда мы будем наблюдать звездное небо. Большая Медведица, например, появляется здесь, у нас, в первой половине ночи (вот сейчас она появится), а вы ищете ее под утро и не находите... Наконец, звезды, говорите, непонятные... Так ведь звездное небо в разных частях земли выглядит неодинаково. Ну, вот, скажем, у нас, здесь, хорошо видна самая яркая звезда в созвездии Южных Рыб... Смотрите сюда... А на Украине ее не видно совсем.
На следующее утро Кошевник был страшно удивлен, когда Бородуля вдруг снова назвал его ефрейтором.
– Старший матрос,– поправил он.
Старшина Пологалов окликнул Бородулю:
– Поедете с водовозкой!
– А зачем? – сказал Бородуля и невинными глазами уставился на старшину.
