Текст книги "Дорога в тысячу ли"

Автор книги: Мин Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Но лидер Ким Ир Сен боролся против японского империализма…

– Я знаю его людей. Некоторые из них действительно верят в то, что говорят, но большинство просто пытается регулярно получать деньги. Те, которые выбрались оттуда и живут здесь, не хотят туда возвращаться.

– Но разве вы не думаете, что мы должны что-то сделать для нашей страны? Эти иностранцы режут нацию…

Хансо положил руку на плечи Кима и посмотрел ему прямо в лицо.

– У тебя давным-давно не было девушки. – Хансо улыбнулся, а затем снова посмотрел серьезно. – Слушай, я знаю лидеров и северного правительства, и Миньдана, – фыркнул он, – я их знаю очень-очень хорошо…

– Но Миньдан – просто марионетка американского…

Хансо улыбнулся Киму, удивленный искренностью молодого человека.

– Как долго ты работаешь на меня?

– Мне было двенадцать или тринадцать лет, когда вы дали мне работу.

– Сколько раз я говорил с тобой о политике?

Ким попытался вспомнить.

– Никогда. Я никогда об этом не говорил. Я предприниматель. И я хочу, чтобы ты был бизнесменом. Каждый раз, когда ты идешь на встречи социалистов, я хочу, чтобы ты задумался о себе, о своих интересах, какими бы они ни были. Все эти люди – как японцы, так и корейцы – они плевать на всех хотели. Не существует никакого благородного лидера нации или организации. Я защищаю тебя, потому что ты на меня работаешь. Если ты станешь действовать по-дурацки и вопреки моим интересам, я не смогу защитить тебя. Что касается этих корейских групп, не забывай: это всего лишь люди, и, как любые люди, они ненамного умнее свиней. А мы едим свиней. Ты жил на ферме этого Тамагучи, во время войны продававшего сладкий картофель за неприлично высокую цену голодным японцам. Он нарушал законы военного времени, а я помогал ему, потому что он хотел денег, и я тоже. Вероятно, он считает себя приличным, респектабельным японцем и даже гордым националистом. Но суть в том, что он отвратительный японец, но умный бизнесмен. Я плохой кореец, и я совсем не японец. Но я очень хорошо делаю деньги. Эта страна развалится, если все будут верить в самурайское дерьмо. Императору тоже на всех наплевать. Поэтому я не собираюсь посещать собрания или присоединяться к неким группам, и тебе не советую. Запомни главное: коммунисты не заботятся о тебе. Они ни о ком не заботятся. Ты сошел с ума, если считаешь, что они заботятся о Корее.

– Иногда мне так хочется снова увидеть свой дом, – тихо сказал Ким.

– Для таких людей, как мы, дома не существует. – Хансо достал сигарету, и Ким поспешил зажечь ее.

Ким не был дома более двадцати лет. Его мать умерла, когда он был малышом, а отец – крестьянин-арендатор – вскоре последовал за ней. Старшая сестра делала для него все, что могла, но потом вышла замуж и через недолгое время умерла, оставив его побираться. Ким хотел отправиться на Север и участвовать в объединении страны, но еще он хотел посетить Тэгу и привести в порядок могилы родителей и совершить по ним правильный поминальный обряд, ведь сейчас он мог это себе позволить.

Хансо курил не спеша.

– Думаешь, мне здесь нравится? Нет, совсем нет. Но здесь я знаю, чего ожидать. Ты не хочешь быть бедным, Чанго, ты много работал, у тебя достаточно еды и денег, а потому тебя начали одолевать идеи – это нормально. Патриотизм – всего лишь идея, равно как капитализм или коммунизм. Но идеи заставляют людей забывать о своих собственных интересах. И эти люди у власти, они будут эксплуатировать тех, кто слишком верит в идеи. Ты не можешь исправить Корею. Даже сотня таких, как ты или я, не сможет. Японцы ушли из Кореи, теперь Россия, Китай и Америка сражаются между собой за нашу паршивую маленькую страну. Ты думаешь, что способен на равных сразиться с ними? Забудь о Корее. Сосредоточься на том, что ты можешь иметь. Ты хочешь жениться на этой женщине? Хорошо. Тогда либо избавься от мужа, либо ожидай, пока он умрет. Это реально.

– Она не собирается его покидать.

– Он неудачник.

– Неправда, – серьезно сказал Ким. – И она не такая женщина, чтобы просто…

Он больше не мог об этом говорить. Неправильно желать, чтобы человек умер. Он верил во многие идеи, в том числе в идею о том, что жена должна быть верна своему мужу. Если Кёнхи оставит сломленного мужа, разве будет она достойна его преданности?

В конце улицы Хансо остановился перед простым баром.

– Ты хочешь девушку сейчас, или ты хочешь вернуться в дом и мечтать о чужой жене?

Ким уставился на ручку двери, затем открыл ее, позволив боссу войти первым, прежде чем последовать за ним.

Новый дом был размером на два татами^[25] больше, чем старый, и представлял собой прочное сооружение из черепицы, дерева и кирпича. Как и предсказывал Хансо, бомбардировки разрушили прежние здания. Перед отъездом из Осаки Кёнхи зашила свои юридические документы в подкладке добротного пальто, и, когда пришло время, адвокат Хансо помог добиться от муниципальных властей признания имущественных прав Ёсопа. Благодаря подаркам Тамагучи, полученным перед уходом с фермы, Ёсоп и Кёнхи купили пустой участок рядом с их прежним домом. Хансо помог и с постройкой. И снова Ёсоп не признался никому из соседей, что был владельцем дома – всегда разумнее казаться беднее, чем ты есть. Снаружи строение было почти идентично всем остальным в районе Икайно. Семья согласилась, что Ким должен жить с ними, и когда Ёсоп предложил ему это, тот не отказался. Женщины оклеили стены качественной бумагой и купили хорошее, толстое стекло для маленьких окон. Они потратили немного больше на отличную ткань, чтобы сделать теплые одеяла и напольные подушки, и купили низкий корейский обеденный стол для еды и для занятий мальчиков.

Хотя снаружи дом выглядел не более чем вместительной хижиной, внутри он был исключительно чистым и хорошо обустроенным, с оборудованной кухней, на которой хватало места для хранения продовольственных тележек. Рядом находилась пристройка, в которую можно было попасть через кухонную дверь. Чанджин, Сонджа и мальчики спали в средней комнате, которая днем была общим помещением; Ёсоп и Кёнхи спали в большой комнате при кухне, а Ким – в крошечной передней комнате, две стены которой состояли из дверных проемов. Все семь человек – три поколения семьи и один друг – дружно жили в этом доме. По местным меркам, их жилье было почти роскошным.

Поздно вечером, когда Ким наконец вернулся домой из бара, все уже спали. Хансо заплатил за корейскую девушку, исключительно привлекательную, и Ким отправился с ней в заднюю комнату. После этого он хотел пойти в баню, но те, что возле дома, были закрыты на ночь. Он вымылся, как мог, в туалете при баре, но все еще чувствовал во рту восковой аромат розовой губной помады. Девушка была молода, не старше двадцати, и в свободное от клиентов время работала официанткой в баре. Война и американская оккупация ожесточили ее, как и других девушек, она была красивой, ей приходилось принимать многих мужчин. В баре ее называли американским именем Джина.

В одной из задних комнат, предназначенных для обслуживания клиентов, Джина закрыла дверь и сразу же сняла платье с цветочным орнаментом. На ней не было нижнего белья. Тело ее было длинным и тонким, с молодой округлой и высокой грудью, которая не нуждалась в бюстгальтере, и тощими ногами вечно голодной крестьянки. Она села к нему на колени, мягко и плавно, затем привела его член в твердое состояние и осторожно помогла ему лечь на матрас, застеленный тканью цвета бычьей крови. Она раздела его, уверенно протерла теплым влажным полотенцем, затем накрашенными губами надела ему презерватив. Назвала его «папочкой» и спросила, не хочет ли он войти в нее сейчас, и он кивнул, пораженный ее мастерством – одновременно чарующим и профессиональным. Она мягко подтолкнула его и вскарабкалась на его бедра, одним движением втянув его в себя. Она поцеловала его в лоб и волосы, позволив ему спрятать лицо между ее грудей, пока они трахались. Он не знал, притворяется ли она, но казалось, что ей самой нравилось то, что она делала, в отличие от других шлюх, которые притворялись девственными и неопытными. Не было ложного протеста, и Ким был сильно возбужден и почти сразу кончил. Она немного полежала в его объятиях, а затем встала, чтобы подать ему полотенце. На прощание она назвала его своим красивым братом и попросила вернуться к ней поскорее, потому что Джина будет думать о его угре. Ким хотел бы остаться с ней на всю ночь и повторить, но Хансо ждал его в баре, поэтому Ким пообещал вернуться.

Дома в его комнате кто-то уже расстелил постель. Ким лег на чистое накрахмаленное хлопчатобумажное белье, воображая, как тонкие пальцы Кёнхи разглаживали простыни, на которых он отдыхал, и, как обычно, он представлял, как занимается с ней любовью. Замужнюю женщину не может шокировать секс, подумал он, но может ли она наслаждаться им так, как демонстрировала ему Джина? И что бы он подумал о ней, если бы это было так? В сарае он всегда засыпал раньше женщин и был благодарен за это, потому что не мог вынести мысль о том, как Ёсоп ложится на нее. К счастью, он никогда не слышал подобных звуков, и в этом доме тоже. Он был уверен, что Ёсоп больше не спал с женой, и это знание позволяло ему любить ее и не испытывать ненависти к ее мужу. Хансо заметил его чувства, потому что Ким не умел их скрывать, он не мог глаз отвести от ее нежного лица, ее изящных плавных движений. Он думал, что если он не сможет быть с ней, то умрет. Как это – быть с ней каждую ночь? Когда они работали в ресторане, когда он оставался наедине с ней на ферме, порой его охватывало безумие, ему стоило огромного труда не прикоснуться к ней, не выразить свое желание. Она никогда не изменит мужу, не предаст его. И не потому, что любила Ёсопа, она любила еще и своего бога – Йесу Куристо, который не позволял своим последователям заниматься сексом вне брака.

Ким закрыл глаза, желая, чтобы она отодвинула тонкий бумажный экран, служивший дверью между их комнатами. Вот она сбрасывает платье, как это сделала шлюха, и ее губы касаются его тела. Он сжимает ее и входит в нее. Он любил ее и желал себе смерти, потому что в это мгновение его жизнь была совершенной. Ким мог представить себе ее маленькую грудь, белый живот и ноги, тень ее лобка. Он снова тяжело вздохнул и тихо рассмеялся, думая, что сегодня он как юноша, потому что мог бы делать это снова и снова, и никогда ему не будет достаточно. Хансо был неправ, полагая, что смазливая шлюха отвлечет его от Кёнхи. Он хотел ее сейчас больше, гораздо больше, чем когда-либо. Он попробовал сегодня нечто сладкое и прохладное, и теперь хотел этого без меры, чтобы глубоко погрузиться в наслаждение.

Ким потер себя и заснул, не сняв очки.

Утром он встал раньше всех и ушел без завтрака. Вечером, возвращаясь домой, он заметил узкую спину женщины, толкавшей кондитерскую тележку по улице. Он ускорил шаг, чтобы догнать ее.

– Позвольте.

– О, привет. – Кёнхи облегченно вздохнула и улыбнулась. – Мы беспокоились о вас сегодня утром. Мы не видели вас ни вчера вечером, ни утром. Вы успели поесть?

– Я в порядке. Вам не нужно беспокоиться обо мне. – Он заметил, что стопка пакетов, используемых для упаковки конфет, исчезла. – У вас нет пакетов. Дела сегодня шли хорошо?

Она кивнула, снова улыбаясь.

– Я все продала, но цена на черный сахар опять поднялась. Может быть, я смогу приготовить желе. Для него требуется меньше сахара. Нужно поискать новые рецепты. – Кёнхи остановилась и стерла пот со лба тыльной стороной ладони.

Ким взялся за ручку тележки.

– Сонджа уже дома? – спросил он.

Кёнхи кивнула, но слегка нахмурилась.

– Что случилось, сестра?

– Я надеюсь, что сегодня не будет ссоры. Мой муж в последнее время так труден для всех. Кроме того, он…

Она не захотела завершить фразу.

Здоровье Ёсопа стремительно ухудшалось. Его все раздражало, и когда он сердился, он больше не мог сдерживаться. Из-за частичной глухоты он почти кричал, чего никогда не бывало до войны.

– Речь идет о школе мальчиков. Вы знаете.

Ким кивнул. Ёсоп настаивал на том, что мальчики должны пойти в корейскую школу по соседству, потому что семья должна готовиться к возвращению. Мальчикам приходилось изучать корейский язык. Хансо настаивал на японской школе. Сонджа ничего не могла решить, но все понимали, что время для возвращения совершенно неподходящее.

Дорога к дому была пуста. Когда солнце садилось, сумерки окрашивали все в приглушенный серо-розовый свет.

– Приятно, когда так тихо, – сказала она.

– Да. – Ким крепче сжал ручку тележки.

Несколько прядей выбились из ее прически, и Кёнхи заправила их за уши. Даже в конце долгого рабочего дня она выглядела такой чистой и яркой.

– Прошлым вечером он снова раскричался о школах. Мой муж хочет всем только хорошего. Но он так сильно страдает. Ноа хочет пойти в японскую школу. Он хочет поступить в университет Васеда. Вы можете себе представить? Такой важный университет! – Она улыбнулась, гордясь великой мечтой мальчика. – А Мосасу вообще не хочет в школу. – Она рассмеялась. – Конечно, неясно, когда мы сможем вернуться в Корею, но мальчики должны научиться читать и писать. Разве не так? – Кёнхи почувствовала, что плачет, но не могла объяснить, почему.

Из кармана пальто Ким вынул платок, которым протирал очки, и отдал ей.

– Мы мало что можем контролировать в этой жизни, – сказал он.

Она кивнула.

– Вы хотите поехать домой, в Корею?

Не глядя на него, она сказала:

– Я не могу поверить, что мои родители мертвы. В моих снах они живы. Я бы так хотела снова увидеть их.

– Но вы не можете вернуться. Это опасно. Когда все наладится…

– Как вы думаете, это скоро случится?

– Ну, вы знаете, какие мы.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

– Корейцы. Мы упрямы. Каждый думает, что он умнее других. И каждый готов бороться до конца за то, что считает правильным. – По сути, он повторил то, о чем говорил ему Хансо, потому что Хансо был прав, особенно когда дело доходило до худшего в людях – уж в этом он разбирался.

– Значит, вы не коммунист? – спросила она.

– Что?

– Вы ходите на эти политические встречи. Я думала, если вы поедете туда, возможно, они не так уж плохи. И они против японского правительства, и они хотят воссоединить страну, не так ли? Я имею в виду, разве не американцы пытались разделить страну? Я слышу на рынке страшные вещи, но не могу понять, чему верить. Мой муж говорит, что коммунисты – плохая партия, что это они застрелили наших родителей. Знаете, мой отец всем улыбался. Он старался все делать правильно.

Кёнхи не могла понять, почему ее родители были убиты. Ее отец был третьим сыном, его доля в семейных владениях была очень маленькой. Неужели коммунисты убили всех землевладельцев? Даже незначительных? И Ким – он ведь хороший человек и много знает о мире…

Ким оперся на тележку и внимательно посмотрел на нее, желая успокоить. Он знал, что она ждет от него совета, и это заставляло его чувствовать себя важной персоной.

– Есть ли разные коммунисты? – спросила она.

– Я думаю, да. Я не знаю, являюсь ли я коммунистом. Я против того, чтобы японцы снова захватили Корею, и я не хочу, чтобы русские и китайцы контролировали Корею. Или американцы. Интересно, почему Корею нельзя оставить саму по себе?

– Но вы только что сказали: мы спорим и ссоримся. Я полагаю, что это похоже на перепалку деревенских старух, злые сплетни сельских жителей друг о друге. Если они хотят восстановить мир, надо забыть обо всех остальных и вспомнить, что они когда-то были друзьями.

– Я думаю, нам надо поставить вас во главе государства, – сказал он, подталкивая тележку дальше к дому.

Он был счастлив находиться рядом с Кёнхи, хотя бы недолго, но это заставляло его желать большего. Он ходил на политические встречи, чтобы выбраться из дома, потому что иногда быть рядом с ней становилось просто невыносимо. Он жил в ее доме, потому что ему нужно было видеть ее каждый день. Он любил ее.

«Это никогда не изменится», – подумал он.

Они были уже в нескольких шагах от дома, шли медленно и говорили о пустяках. Так будет длиться вечно. И он будет страдать от любви к ней.

10

Осака, январь 1953 года

Сонджа встала среди ночи, чтобы сделать конфеты на продажу. Когда Чанджин заметила, что ее дочери нет в постели, она тоже пошла на кухню.

– Ты совсем не спишь, – сказала Чанджин. – Ты заболеешь, если не будешь спать.

– Мама, я в порядке. Вернись в постель.

– Я старая. Мне не нужно столько спать, – сказала Чанджин, надевая фартук.

Сонджа пыталась заработать дополнительные деньги для оплаты учебы Ноа. С первой попытки он не выдержал экзамены в университет Васеда, ему не хватило нескольких баллов, но он верил, что сможет добиться успеха в следующий раз, если позанимается математикой с учителем. Плата за частные уроки была непомерной. Женщины пытались заработать больше, а Ноа пришлось отказаться от работы счетовода, чтобы учиться полный день, но справляться с расходами на дом и медицинские счета Ёсопа стало совсем сложно. Каждую неделю Ким платил им за свою комнату и еду. Он попытался внести свой вклад в оплату учебы Ноа, но Ёсоп запретил женщинам принимать от него деньги свыше установленной суммы. И Ёсоп не хотел, чтобы Сонджа брала хоть какие-то деньги от Хансо на обучение Ноа.

– Ты спала всю прошлую ночь? – спросила Чанджин.

Сонджа кивнула, положив чистую ткань поверх больших кусочков черного сахара, чтобы приглушить звук ударов пестика в ступке. Чанджин выглядела измученной. Через три года ей должно было исполниться шестьдесят. В юности она думала, что может работать больше, чем кто-либо, но теперь все изменилось. В последнее время Чанджин чувствовала постоянную усталость и раздражение. Старение должно делать человека более терпеливым, но она только чаще сердилась. Иногда, если клиент жаловался на небольшой размер порций, она с трудом удерживалась от резкого ответа. В последнее время ее сильно огорчало постоянное молчание дочери. Чанджин хотела просто взять и встряхнуть ее.

Кухня была самой теплой комнатой в доме, а электрические лампы давали устойчивый свет. Две голые лампочки, висевшие на простых электрических шнурах, отбрасывали резкие тени на бумажные стены, напоминая две тыквы на стеблях.

– Я все еще думаю о наших девочках, – сказала Чанджин.

– Тукхи и Пукхи? Они нашли работу в Китае?

– Я не должна была отпускать их с этой гладко говорящей женщиной из Сеула. Но девочки были в восторге от поездки в Маньчжурию и возможности зарабатывать деньги. Они обещали вернуться, когда соберут достаточно, чтобы купить пансион. Они были хорошими девочками.

Сонджа кивнула, вспоминая их. Оккупация и война изменили все. Люди, прежде искренние и добродушные, стали осторожными и жесткими. Невинность осталась уделом лишь самых маленьких детей.

– На рынке я слышала, что девочки, которые согласились поехать на работу на фабрики, оказались где-то в другом месте, и им приходилось делать ужасные вещи с японскими солдатами. – Чанджин сделала паузу. – Как ты думаешь, это может быть правдой?

Сонджа слышала те же истории, и Хансо предупреждал ее насчет корейских рекрутеров, работавших на японскую армию, ложно обещая хорошие места, но она не хотела, чтобы ее мать беспокоилась еще больше. Сонджа растирала сахар в тонкую пудру.

– А что, если девочек забрали именно для этого? – спросила Чанджин.

– Мама, мы не знаем, – прошептала Сонджа.

Она развела огонь в печи и наполнила кастрюлю сахаром и водой.

– Вот это и случилось. Я просто чувствую, – вздохнула Чанджин. – Твой отец… как бы он расстроился, что мы потеряли пансион. И теперь война в Корее. Мы еще не можем вернуться, иначе Ноа и Мосасу заберут в армию. Да?

Сонджа кивнула. Она не позволит сыновьям стать солдатами. Чанджин вздрогнула. Прохладный ветерок, просачивающийся сквозь кухонное окно, беспокоил ее сухую коричневую кожу, и она заткнула щель на подоконнике полотенцем. Чанджин плотнее запахнула потрепанный хлопковый жилет, надетый прямо на ночную рубашку. Она взялась растирать сахар для следующей партии, пока Сонджа следила за пузырящимся на огне сиропом. Сонджа помешивала смесь, а сахар медленно карамелизовался. Пусан казался таким далеким; Йонгдо, их маленький скалистый остров, остался свежим и солнечным воспоминанием, хотя она не была там добрые двадцать лет. Когда Исэк пытался объяснить ей, что такое рай, она представляла себе родной городок и его ясную мерцающую красоту. Даже луна и звезды в Корее в ее воображении выглядели иначе, чем холодные ночные светила Японии. И сколько бы ни говорили о том, какие скверные вещи творились дома, Сонджа не могла соотнести это с миром, где отец так хорошо заботился о ней, где было зеленое стеклянное море, плодоносящий сад с арбузами, салатом и тыквами и рынок, на котором никогда не заканчивалось что-нибудь вкусное.

В новостях из дома говорилось только про ужасы: холера, голод, солдаты, которые забирали на службу юношей и даже мальчиков. Так что их скудная жизнь в Осаке казалась роскошным и безмятежным существованием. По крайней мере, они были вместе и могли надеяться на лучшее. Война в Корее дала толчок к оживлению бизнеса в Японии, и рабочих мест стало больше. Американцы присылали помощь, поэтому женщины были в состоянии найти сахар и пшеницу. Хотя Ёсоп запретил Сондже брать деньги у Хансо, Ким знал, в каких дефицитных ингредиентах нуждались женщины, а они не задавали ему вопросов, откуда он все это брал, и не обсуждали с Ёсопом. Как только сладкая масса остыла на металлическом листе, женщины быстро стали резать ее на аккуратные квадратики.

– Тукхи обычно дразнила меня, что я слишком небрежно режу лук, – сказала Сонджа с улыбкой. – И она смеялась, что я так медленно мою кастрюли из-под риса. Когда я мыла полы, она говорила: «Всегда используй две тряпки. Сначала надо подмести пол, затем протереть чистой тряпкой, а потом еще раз – свежей!» Тукхи была самой чистоплотной на свете.

Сказав это, Сонджа вспомнила круглое простое лицо Тукхи, которое становилось торжественно-серьезным, когда она давала советы. Сонджа не часто молилась, но, вспоминая девочек, она горячо молилась, чтобы их не отдали солдатам. Исэк пытался объяснить ей, почему некоторые страдали больше других. Но почему Господь ее пощадил, а их нет? Почему она здесь, на кухне с матерью, а многие голодают дома? Исэк говорил, что у Бога есть план, и Сонджа верила ему, и это теперь давало ей небольшое утешение, когда она думала о девочках. Они были невинными и наивными, и совсем юными.

– Эти девочки потеряли мать, потом отца. Я должна была сделать для них больше. Попытаться выдать их замуж, но откуда взять денег? Женщина всегда страдает. Мы должны страдать.

Сонджа подумала, что ее мать права, и девочек наверняка обманули. Теперь они, скорее всего, уже мертвы. Она положила руку на плечо матери. Волосы Чанджин поседели, днем она собирала их в старомодный узелок у основания шеи. Но сейчас пегая скудная коса матери свисала на спину. Годы работы на открытом воздухе состарили ее смуглое овальное лицо и проложили глубокие морщины на лбу и вокруг рта. Сколько она себя помнила, ее мать первой вставала и последней ложилась; даже когда девочки работали с ними, мать брала на себя самые тяжелые дела. Она говорила мало, но Сонджа никогда не знала, что она скажет.

– Мама, помнишь, как мы копали картошку вместе с папой? Такой отличный картофель. Белый, крупный, его запекали в золе. С тех пор я не ела такого хорошего картофеля…

Чанджин улыбнулась, вспомнив счастливые времена. Ее дочь не забыла Хуни, который был для нее прекрасным отцом. Так много детей умерло, но у них оставалась Сонджа. Она все еще была у нее.

– По крайней мере, мальчики в безопасности. – Чанджин сделала паузу. – Может быть, поэтому мы здесь. – Ее лицо просветлело. – Знаешь, Мосасу такой смешной. Вчера он сказал мне, что хочет жить в Америке и носить костюм и шляпу, как в кино. Он сказал, что хочет пять сыновей!

Сонджа засмеялась, потому что это звучало так типично для Мосасу.

– Америка? А что ты ему сказала?

– Я сказала ему, что все в порядке, пусть навещает меня со своими пятью сыновьями!

На кухне пахло карамелью, женщины проворно трудились, пока солнечный свет не заполнил дом.

Школа была сплошным страданием. Мосасу исполнилось тринадцать, и он был высоким для своего возраста, с широкими плечами, мускулистым. Он был крупнее, чем некоторые из его учителей. Несмотря на все усилия Ноа, он не мог достаточно хорошо читать и писать, поэтому Мосасу оказался в классе, где учились десятилетние дети. Мосасу говорил по-японски так же хорошо, как его сверстники. В арифметике он шел в ногу с классом, но писать и читать по-японски не получалось. Учителя называли его корейским дураком, и Мосасу ждал лишь того часа, когда покончит с этим адом. Ноа окончил среднюю школу и все время, когда не работал, готовился к вступительным экзаменам в университет. Он никогда не покидал дом без учебника и одного из англоязычных романов, которые он покупал у книготорговца. Шесть дней в неделю Ноа работал на Ходжи-сан, веселого японца, который владел большей частью домов по соседству. Ходили слухи, что Ходжи-сан был отчасти корейцем, но никто не упоминал вслух о столь постыдном обстоятельстве. Возможно, что этот порочащий слух пустил какой-то несчастный арендатор, но Ходжи-сан, похоже, не беспокоился об этом. Ноа вел приходо-расходные книги, писал письма от его имени в муниципальные офисы на прекрасном японском. Несмотря на улыбки и шутки, Ходжи-сан был безжалостен, когда дело доходило до сбора денег за аренду. Платил он Ноа очень мало, но тот не жаловался.

Он мог бы заработать больше денег у корейцев в патинко-бизнесе – где стояли популярные игровые автоматы «патинко»,^[26] или в ресторанах якинику,^[27] где подавали блюда-гриль, но Ноа этого не хотел. Он хотел работать в японском офисе, за столом. Как почти все японские владельцы бизнеса, Ходжи-сан обычно не нанимал корейцев, но его племянник был учителем средней школы и рекомендовал Ноа как блестящего ученика. Вечерами Ноа помогал Мосасу со школьными заданиями, но оба знали, что это бессмысленно, поскольку Мосасу даже не пытался запомнить иероглифы-кандзи. Его многострадальный наставник Ноа сосредоточился на том, чтобы научить брата базовому слоговому письму. Ноа проявлял необычайное терпение. Он знал, что иероглифы становились камнем преткновения для большинства корейских учеников; но не хотел, чтобы Мосасу исключили из школы за неуспеваемость. Он даже просил дядю Ёсопа и мать не ругать брата за плохие оценки на экзаменах. Он хотел доказать им, что Мосасу усердный работник и имеет свои таланты. Если бы не старания Ноа, Мосасу давно делал бы то, чем занимались другие корейские мальчики: собирал металлолом за деньги или, что еще хуже, попадал в полицию за мелкие преступления.

После занятий с Мосасу Ноа изучал английский язык с помощью словаря и учебника грамматики. Мосасу, который больше интересовался английским, чем японским или корейским, с неожиданной готовностью помогал старшему брату, исполняя роль проверяющего при зубрежке английских слов и выражений.

В местной школе, где оказался Мосасу, в его классе было еще четыре корейца, но все они пользовались японскими именами и не желали упоминать о своем происхождении. Мосасу знал, кто они, потому что они жили по соседству. Им было по десять лет, Мосасу держался подальше от них, испытывая презрение и жалость. Мосасу тоже полагалось имя-транскрипция Мосасу Боку, эквивалент Мосасу или Моисея Пэка, но он редко использовал свою японскую фамилию-цумей, Бандо, стоявшую в школьных и гражданских документах. Корейское имя с явным происхождением из западной религии указывало на его связь с презираемым районом, но он не собирался отрицать этого. Пока он был мал, каждый день японские мальчики постарше говорили Мосасу: «Возвращайся в Корею, вонючий ублюдок». Если их было много, Мосасу не обращал внимания, но если его дразнили один или два придурка, он наносил удары, пока не видел, как у обидчиков пошла кровь.

Мосасу знал, что он становится одним из «плохих корейцев». Офицеры полиции часто арестовывали корейцев за кражу или домашнее пивоварение. Ноа говорил, что некоторые корейцы нарушали закон, а из-за них обвиняли всех. Ноа считал, что корейцы должны добиваться успеха благодаря усердной работе. А Мосасу просто готов был врезать каждому, кто оскорбил его. Японцы не хотели, чтобы корейцы жили рядом с ними, они считали их чем-то вроде свиней. Так что делать, черт возьми? Если другие десятилетние дети считали его глупым, это даже хорошо. Если они думали, что он жесток, еще лучше. Вы думаете, что я животное, тогда я буду животным и стану причинять вам боль, так говорил себе Мосасу. Он не собирался быть хорошим корейцем. Какой в этом смысл?

Весной, за несколько месяцев до окончания войны в Корее, в классе появился новый мальчик из Киото, одиннадцати или двенадцати лет. Харуки Тотояма явно происходил из бедной семьи – об этом говорили его потрепанная форма и жалкая обувь. Он был жилистым и близоруким, с маленьким, треугольным личиком. И все бы ничего, но кто-то сказал, что он живет на пограничной улице между корейским кварталом и районом японской бедноты. Пошли слухи, что Харуки полукровка, хотя это было неправдой. Затем выяснилось, что у Харуки есть младший брат с огромной тыквообразной головой идиота. Отца у Харуки не было, и не потому, что тот погиб на войне – нет, он бросил жену при виде новорожденного младшего сына. В отличие от Мосасу, Харуки очень хотел стать своим и тяжело переживал, что никто с ним не общался. Он надеялся, что новая школа может отличаться от старой, в Киото, но испытал разочарование.

Через месяц Мосасу случайно встретил его в уборной.

– Почему ты пытаешься стать таким, как они? – спросил Мосасу.

– Какой у меня выбор? – ответил Харуки.

– Послать их подальше и жить своей жизнью.

– И какая жизнь у тебя? – спросил Харуки: он не хотел быть грубым, просто хотел узнать, есть ли альтернатива.

– Слушай, если люди тебя не любят, это не всегда твоя вина. Так говорит мой брат.

– У тебя есть брат?

– Да. Он работает на Ходжи-сан.

– Это такой молодой парень в очках? – спросил Харуки – он знал Ходжи-сан, тот был их домовладельцем.

Мосасу кивнул, улыбаясь. Он гордился Ноа, которого все уважали.

– Мне лучше вернуться в класс, – сказал Харуки. – У меня будут проблемы, если я опоздаю.

– Ты щенок, – сказал Мосасу. – Ты действительно готов наложить в штаны, если учитель покричит на тебя пару минут? Да Кара-сенсей – еще больший щенок, чем ты.

Харуки сглотнул.

– Если хочешь, можешь сесть со мной во время перерыва, – сказал Мосасу.