Текст книги "Кровь людская – не водица (сборник)"
Автор книги: Михайло Стельмах
Соавторы: Юрий Яновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
– Даже за могилу на погосте надо было платить, – робко вставил Дмитро.
– Не в бровь, а в глаз! – одобрительно заметил Тимофий.
– Это товарищ Савченко объяснял, когда на митинге про союз рабочих и крестьян рассказывал, – оживился парнишка.
Мирошниченко с улыбкой посмотрел на Дмитра.
– Прислушивайся, парень, к таким речам. Это думы о жизни, наши, значит, народные думы. Надо понимать, что к чему, а главное – новым человеком становиться, солдатом революции. Это и есть твоя, Дмитро, дорога. Свернешь с нее – и все, считай – в мертвую воду вошел человек. Счастье мы в обеих руках держим. Важно не развеять его, как полову по ветру, не стать рабом земли, не стать сквалыгой, который и себя и детей своих без толку в землю вгоняет. Понял?
– Понял, Свирид Яковлевич, – ответил Дмитро, глядя в глаза Мирошниченку. – А где теперь наше поле? – спросил он у отца.
– У самого Буга, – ответил Мирошниченко вместо Тимофия. – Хорошая земля.
– И ваше поле рядом с нашим?
– Рядом. Доволен?
– Еще бы! – светлая, детская улыбка сделала удлиненное, по-степному замкнутое лицо подростка еще привлекательнее. – Разве такой день забудешь! – воскликнул он и умолк: может, не так надо было говорить с первым партийным человеком в селе?
– То-то! Эти дни всю жизнь нашу к солнцу поворачивают. – Мирошниченко придвинулся к Дмитру и вдруг покосился на его ноги. – Ты что выделываешь? Покалечиться захотел?
– Не покалечусь.
– Ты озоровать брось, подбери-ка ноги!
– А я не озорую. Я – в такт. Ведь даже когда на верстаке вытачиваешь что-нибудь или строгаешь, всем телом чуешь, как последняя стружка идет. Потом смеряешь кронциркулем – точнехонько… Так и тут. Возьмите меня с собой в поле.
– Без тебя обойдемся, – отозвался Тимофий. – Ты ж только из столярки, не поел даже.
– Ну и что ж? День-то какой… Слышите, в селе поют?
– Тут как не запеть? Эх, только бы нам скотины побольше! – задумчиво проговорил председатель комбеда. – Чтобы каждому бедняку по лошаденке дать… А то ведь за тяглом не одному придется на поклон идти к тем же кулакам, землю отдавать исполу… Как столярничаешь, Дмитро?
– Ничего, – сдержанно ответил подросток.
– Знаю, знаю, что хорошо. Старый Горенко не нахвалится: золотые руки у тебя, говорит.
– Какие там золотые! Обыкновенные… Будьте здоровы!
Дмитро смутился, соскочил с телеги и неторопливо повернул в село.
– Славный парнишка! – похвалил Свирид Яковлевич. – Только тоже хмурый, неразговорчивый, в тебя. Сегодня на радостях хоть немного разошелся.
– То и хорошо. Ему с речами не выступать, – пожал плечами Тимофий. – На коня крикнет «но», и ладно. А с земелькой уже и теперь управится не хуже взрослого. Поле не говоруна – работника любит.
– Хм! Куда загнул! – сердито и насмешливо фыркнул Мирошниченко. – По-твоему, вся и наука для парня – коней понукать? Каких только чудес от тебя не наслушаешься! Не для того, Тимофий, революция пришла, чтобы наши дети по-прежнему только скотину за повод дергали. Не для того!
«Это он славно сказал: не для того революция пришла, – запоминает цепким своим крестьянским умом Горицвит, привыкший больше думать и взвешивать, чем обобщать. – С головой человек. И откуда у него что берется?»
XXIII
Земля в непрерывном мелькании то вставала дыбом, то убегала назад, то вновь подымалась горою. Среди разноцветных пятен Варчук безошибочно различал очертания, приметы своих полей. Все они сейчас воплотились для него в круглое число «30». Этот нуль, как страшный сон, преследовал Сафрона, вытягивал из него душу. Даже окрестные поля кружились перед ним, как этот нуль. «Тридцать десятин!» – с тоскливой злобой думал он, и от этих дум ныло и болело все нутро.
Промчавшись мимо хутора Михайлюка, бричка повернула в Литынецкие леса. Сафрон облегченно вздохнул, перекрестился, оглянулся вокруг и снова вздохнул. Ему все казалось, что комбедовцы дознались, куда он поехал, и послали погоню.
Зоркими, настороженными глазами вглядывался он в лес по обеим сторонам дороги, надеясь повстречать бандитский патруль. Но никого не было видно…
Измученные лошади, тяжело поигрывая пахами, перешли с карьера на рысь, и зеленоватое мыло падало с покрытых пеной удил на серую супесь, усеянную красными желудевыми чашечками.
Сафрон спрыгнул с брички и мягкой овсянкой тщательно вытер лошадям спины и бока.
Тишина. Слышно даже, как желудь, тугой, будто патрон, перепрыгивая с ветки на ветку, падает к подножию дуба и отскакивает от травы кузнечиком, чтобы ловчее припасть к земле.
«Неужели выехали? – Варчука пробрала холодная дрожь. – Не может быть! А что, как махнули в другое село? Найду. На краю света найду! Выпрошу, вымолю у Гальчевского, чтобы всех комбедовцев передушил… Тридцать десятин отрезать! Чтоб вас на куски покромсали!»
На висках у него набухли жилы, гудела, разрываясь от боли, голова.
– Но-о, дьяволы! – крикнул он, срывая злость на лошадях, свирепо взмахнул арапником, и две влажные полосы легли на конские спины.
Вороные тяжело затопали по дороге; за бричкой между деревьями торопливо побежало грузное предвечернее солнце.
Когда Сафрон въехал в притихшее село, на землю уже пала роса. Варчук огляделся, и у него на лбу сразу разгладился жгут морщин. На мостике стояли двое бандитов, глядя на приезжего из-под высоких, сбитых набекрень смушковых папах. Неподалеку паслись нестреноженные кони.
– Добрый вечер, ребята! Батька дома? – нарочито веселым и властным голосом спросил Варчук. Иначе нельзя: увидят – робеет человек, и лошадей отберут.
– А ты кто таков будешь? – Высокий, косолапый бандит, поигрывая куцым обрезом, подошел вплотную к Варчуку.
– Двоюродный брат батьки Гальчевского, – уверенно соврал Варчук. – Привез важные вести о расположении Первой кавбригады Багнюка, входящей в состав Второй красноказачьей дивизии.
– Ага! – многозначительно протянул бандит и уже с уважением окинул гостя взглядом узких, продолговатых глаз. – Поезжай в штаб, там таких ждут.
– Где теперь штаб? В поповском доме?
– А где же ему быть! – не удивился патрульный осведомленности Варчука. – Где же лучше – еду сготовят, где лучше – постель раскинут! – Придав слову «постель» особый оттенок, он расхохотался.
У самого моста, под покосившимся плетнем, храпел на всю улицу полураздетый, облепленный мухами бандит. В изголовье у него, рядом с пустой бутылкой, валялась папаха с гетманским трезубцем и грязной желтой кистью; из разорванного кармана, как струйка крови, пробивалась нитка бус и выглядывал угол тернового платка[15]15
Терновый платок – национальный украинский головной убор: либо черный платок с красными розами, либо красный с черными.
[Закрыть].
«За чужими сундуками да первачом им и не видать, чертям, как нас давят…» Сафрон смерил развалившегося у самой крапивы бандита недобрым взглядом. У крыльца поповского дома приезжего остановил вооруженный до зубов часовой.
– Батьки дома нету, в отъезде. – Бандит зорко и неприветливо, исподлобья, оглядел высокого черноволосого гостя.
– Нету? – Варчук задумался. – Тогда я начальнику штаба доложу, Добровольскому.
– Он сейчас занят.
– Что ж, подожду.
– Жди. Только отъезжай на тот конец улицы. Тут стоять не положено. Поскольку порядок!
– Порядок! Опились самогону – все бурьяны под тынами облевали!
– Поговори еще! Я из тебя одним махом кишки выпущу! – огрызнулся часовой и рванул с плеча винтовку.
– Бабу свою на печи пугай, а мы эту хреновину видали, когда ты еще без штанов… Ну, ну, сукин сын! За меня батька тебе, как курчонку, голову свернет! – Варчук округлившимися черными глазами впился в часового.
И тут кто-то весело воскликнул:
– Го-го-го! Сафрон Андриевич! Каким ветром занесло?
Часовой сразу присмирел и отступил в глубину крыльца.
– Омелян? Омелян Крупьяк? – удивился и обрадовался Варчук и с надеждой ухватился черной волосатой рукой за сухие, костлявые пальцы бандита.
Тот, в красных плисовых шароварах, невысокий, подвижный, стоял перед Сафроном и улыбался, сверкая мелкими острыми зубами. В его темно-серых раскосых глазах, врезанных в тонкую переносицу, блестели затаенные, переменчивые огоньки.
– Добрый вечер, Сафрон Андриевич! И вы к нам? Может, насовсем? Хвалю, хвалю за ухватку! Повоевать против коммунии захотелось? – сыпал словами Крупьяк. – Не сидится на хуторе? Припекло? К нам пристать решили?
– И рад бы, да годы не те.
– О годы, годы, что творите вы со мною! – Тряхнув широкими шароварами, Крупьяк стал в театральную позу и засмеялся. – Значит, вести новые батьке привезли?
– Не без того, – уклончиво ответил Варчук. – Да, говорят, нету его?
– Нету. В Майдан Треповский поехал. Учился там когда-то. Ну, и краля у него где-то под Згаром завелась. Он не одной девки батька, – пошутил Крупьяк и первый засмеялся своей остроте.
– Нашел время с бабами возиться! – недовольно насупился Сафрон. – А тут такая беда, Омелян, что хоть в гроб ложись! И если вы не пособите, от нас тоже помощи не ждите. До последнего корешка корчуют, до последней нитки раздеть хотят.
– Отрезали землю? – догадался Крупьяк, и по его подвижному лицу разлилось выражение сочувствия.
– Отрезали! – Варчук задыхался, выдавливая из себя клокочущие слова. – Все равно что меня самого надвое разрубили да на дорогу бросили. Сколько я старался ради этой земли! Только к достатку руки протянул – глядь, все мое добро голякам досталось. Сердце бы вырвали – и то легче! А они – землю!
– Ненадолго, – уверенно заявил бандит. – С запада большие подкрепления идут. Как говорят, на лакомый кусок и Пилсудский сваток. Не сегодня-завтра ударят наши из-за Днестра и Буга. Это, конечно, только зацепка к настоящей драке. А там такая буря подымется, что большевиков как ветром сметет.
– Дай-то бог, дай-то бог! – Сафрон хотел по привычке перекреститься, но, встретив насмешливый взгляд собеседника, отдернул руку и уже просительно заговорил: – Помоги мне, Омелян, век благодарен буду… Не могу я так домой ехать, душа разрывается. Как бы покончить одним махом с нашими комитетчиками? Они страшнее солдат: все знают, ничего от них не спрячешь, в земле найдут. Время сегодня самое подходящее – войска из села на облаву выехали, одни обозники остались.
Крупьяк, перебирая тонкими пальцами желтый плетеный ремешок от нагана, посмотрел на Сафрона с удивлением: он ни разу еще не видел этого норовистого мужика таким жалким и беспомощным. Круглые лиловые подтеки под его глазами теперь опали, а длинный нос на клинообразном лице свисал до самых губ.
– Одни обозники, говоришь? – Крупьяк сразу стал серьезным, обдумывая что-то.
– Больше ни души! – Варчук с отчаянием и надеждой поднял глаза. – Председатель комбеда, главный враг, на ночь пахать поехал. Без хлопот и прикончили бы его… Может, сказать Добровольскому?
– Ни-ни! – нахмурился бандит, и Сафрон застыл в тревоге. Понизив голос, Крупьяк пояснил: – Что-то не доверяю я ему последнее время. Боюсь, как бы к красным но утек. Хитрая штучка! А тут еще амнистии пошли… Ненадежный человек!
«Небось наговаривает, сам в начштаба захотел, – подумал Варчук, зная честолюбивую натуру Омеляна. – А может, и в самом деле?» Он со страхом глянул на окна поповского дома: не видел ли его, не ровен час, начштаба? Под темной нижней губой Сафрона нервно перекатывался продолговатый юркий бугорок.
– Что страшно? – резнул неприятным смешком Омелян. – Не дрейфьте, он сейчас занят, самогон сосет. А мы тем временем сделаем налет на ваше село. Ребята у меня как черти! Пожива будет?
– А как же? У иных комбедовцев теперь лошади хорошие.
– Э, кони и у нас есть! Кони – как змеи! На конном заводе захватили! Летишь на нем – ветер уши обжигает, – хвастался Крупьяк. Он ни на секунду не оставался в покое, все его тело ходило ходуном. – Ну, поехали! Время не ждет! – И его раскосые глаза сразу стали тверже и старше.
– Вот это славно! – обрадовался Варчук и, уже не обращая внимания на насмешливый взгляд Омеляна, истово перекрестился и сплюнул через плечо. Боль в сердце понемножку рассасывалась, верилось, что желание его осуществится.
Отчетливо представлялся ему мертвый Мирошниченко, сброшенный в зеленые воды Буга, виделись расстрелянные и порубленные комитетчики, их горящие хаты. И вся его земля снова лежала перед ним – неразрезанная, неподеленная; все его пять полос как пять пальцев на руке. «А то, ишь, сразу палец отсекли. Да что палец – жилы перерезали».
Крупьяк лихо вскочил в бричку и скомандовал:
– Погоняйте к пруду, там мои черти стоят!
Варчук, хмелея от прилива злой силы и восторга, так пустил коней по селу, что глаза сразу подернулись едкой слезою, а по обе стороны дороги нелепо запрыгали деревья и дома.
К нему снова приближалась его земля – она словно выплывала, кружилась и расстилалась перед бричкой, врезаясь всеми своими пятью клиньями в эти незнакомые осенние огороды.
Его сладостные и тревожные видения рассеял Крупьяк.
– Сафрон Андриевич, а кто-нибудь видел, как вы уезжали?
– Разве в селе можно утаить что-нибудь? – Сафрон вздрогнул и пожал костлявыми плечами.
– Ну, а ежели после нашего налета возьмутся за вас, что скажете? Найдется легенда?
– Скажу, был у фельдшера. У меня как раз воспитанница заболела, Марта. Малярия треплет, совсем измучилась девка, так вся и светится.
– Заедете к фельдшеру?
– Непременно. Кусок сала везу ему. Все будет чин чином.
– Я вашу осторожность знаю. – Крупьяк обнажил в улыбке ослепительный ряд мелких зубов, потом снова стал серьезен. – Фельдшер фельдшером, но вы после нашего налета не возвращайтесь в село.
– Где же мне ночевать?
Купьяк задумался, приложил руку к заломленной набекрень шапке.
– Лошади у вас хорошие, погоняйте в Винницу – прямо в губком.
– Это еще с какой стати? – удивился Варчук. – До такого высокого советского начальства пока, бог миловал, не доводилось ездить.
– Разыщите в земельном отделе моего дружка Ярему Гуркала, передадите от меня привет и кулек, а то на большевистских пайках живот не наешь. И попросите Ярему, чтоб земотдел вернул вам, как культурному хозяину, отрезанную землю.
– Голубчик, и это можно сделать по закону? – удивился и обрадовался Сафрон.
– Культурных хозяев большевики не трогают. А у вас ведь, кажется, и награда была?
– И теперь берегу серебряную медаль. Вот спасибо за совет! Ну и голова же у тебя, Омелян. Министерская!
А тот только вздохнул: он и сам был высокого мнения о своих способностях, но получилось, что даже при петлюровской атаманщине не выскочил в значительные батьки – то ранение, то острый язык, то какая-нибудь случайность отодвигали его в тень, а тем временем двадцатипятилетние сопляки выбивались в послы или министры. Правда, министров этих у Петлюры столько, что на всю Европу хватило бы с излишком, а все-таки честь – хоть в газетах пишут.
В водовороте войны Крупьяк потерся среди всякого народа, познал и тяготы боев и позор плена, видел царя и Распутина, встречался с Петлюрой и Вышиваным, жил в резиденции баденских маркграфов и в курных гуцульских хатах, но нигде не встречал человека, который был бы доволен своей жизнью. Не удовлетворен был и он сам.
У просторного без ворот двора Варчук разом осадил коней. И тут же его оглушили женские причитания, плач детей и злобные выкрики приземистого, широкоплечего бандита.
– Не дам, не дам! Я кожу до мяса протерла, пока напряла да наткала. Дети вон голые ходят! – Высокая худая женщина в небеленой сорочке и юбке цепкими пальцами впилась в штуку холста, которую не выпускал из рук озверевший бандит.
– Отдашь, стерва, отдашь!
– Убей, не отдам! Дети, кличьте людей! Спасите, люди добрые!
– Я тебе спасу! Я тебе кликну! – Бандит рванул холст, сверток выпал из рук, покатился веселой дорожкой по зеленой траве.
Женщина ничком упала на полотно, и ее сразу окружил выводок белоголовых заплаканных ребятишек.
Бандит боком, как ворон, обошел их и вдруг выпрямился.
– Ах ты зараза шестидюймовая!
В воздухе струйкой блеснул обнаженный клинок, и женщина в ужасе, прижавшись к земле, закрыла глаза.
Но бандит и не взглянул на нее.
Кошачьими прыжками он бросился к хлеву, возле которого спокойно стояла низкорослая, худая корова с отвисшим, тощим подгрудком и грустными влажными глазами.
Женщина закричала не своим голосом и, заломив руки, бросилась наперерез, но было уже поздно.
Тонко свистнула сталь, и кровь из коровьей шеи брызнула вверх, а затем потоком хлынула на траву. Корова ткнулась рогами в землю, покачнулась и, неловко оседая на передние ноги, рухнула.
– Вот тебе, ведьма с Лысой горы! – Бандит покосился на хозяйку и вытер клинок о траву.
Женщина со стоном обхватила руками голову и опустилась на колени.
– Как рубанул! Чистая работа! Наловчился на людях, – заметил Крупьяк.
– Кто это?
– Кто же, как не наш! Куренным был у Скоропадского. Только пропил и курень и чин.
Бандит подошел к холсту и стал по-хозяйски скатывать его. Теперь ему никто не мешал – женщина не поднималась с колен. Окруженная детьми, она и сама казалась маленькой, – сентябрьские сумерки скрадывали очертания фигур, застывших в горестном оцепенении.
XXIV
Неподалеку от переката, где просвечивали сквозь воду волны желтого песка, друзья поставили вентеря и повернули к берегу.
За обшивкой тяжелой плоскодонки грустно вздыхала вода. С каждым ударом весел все реже загорались на воде золотые прожилки – на берега спускался вечер. Лица Тимофия Горицвита и Свирида Яковлевича, освещенные изменчивыми зеленоватыми лучами, казалось, помолодели, смягчились.
Привязали лодку и по тропинке поднялись на поле.
На гранитную кручу, обрывавшуюся у самого Буга, с разгона вылетел всадник в буденовке и, вздыбив коня, застыл на крутом, искрящемся под лучами утесе.
– Добрый вячор, грамадзяне! – поздоровался он по-белорусски. – На сваю зямельку приехали?
Над высоким лбом, как гнездо на ветру, покачивались льняные кудри, молодые глаза с задорным синим огоньком внимательно оглядывали людей и широкий простор.
– На свою, – прищурясь, ответил Тимофий, и сердце у него дрогнуло, как будто он впервые услышал эти полновесные слова.
«Что со мной делается?» – с удивлением думал он, прислушиваясь к себе и не отрывая глаз от юношески уверенного и веселого лица красноармейца.
И вдруг понял и просветлел. Ведь само слово «земля» звучало теперь иначе: та, прежняя его, жалкая, зажатая кулацкими полями десятинка, от которой, как соты от восковой рамки, отваливались горючие ломти на нивы богачей, совсем, совсем не похожа на его новый надел. Теперь его земля была не обиженной сиротой, не поденщицей, нет, она, как солнце, выплывала из тумана, лежала на виду. И этот молодой боец, видно, так же рад, что Тимофий получил поле, как и Тимофий радуется, что где-нибудь в Белоруссии свои комбеды, утверждая закон Ленина, верно, так же наделяют бедняков землей.
– А вы у себя уже получили землю? – спросил он, подойдя поближе к красноармейцу.
– Маци пише, аж чатыре десятины наделили. Над самаю речкаю.
– Над самой речкой? Как у нас? – обрадовался Горицвит.
«Хоть и стара я стала, – пише маци, – а тяпер жиць хочецца», – продолжал красноармеец и засмеялся, блеснув белыми зубами.
– А земля у вас хорошая?
– Бульбу родит… Гэта вона шчира сказала: «Жиць хочецца». Тяпер мы люди вольные.
– Это верно. И старый человек правду чует… Чернозем у вас?
– Пяски да балота.
– Плохо. Пшеница, значит, не родится, – даже вздохнул Горицвит. – А вы торфа, торфа в эти пески побольше. В нем сила, даром что трава травой.
– Тяпер можно – коня дали. На плечах не натаскаешь.
– Это верно, – согласился Тимофий. – Домой скоро?
– Пакуль ворогов не доконаем. Словом, скоро.
Он упруго приподнялся на стременах, еще раз внимательно посмотрел вокруг, пустил коня на дорогу, и над полями потекла задумчивая песня:
Ой, речанька, речанька,
Чому ж ти не повная,
Чому ж ти не повная,
З беражком не ровная?
«3 беражком не ровная», – повторил мысленно Тимофий вслед за певцом.
Выгнав коня из одинокого островка перестоявшегося проса, Тимофий подошел к обрыву и посмотрел на другой берег.
По ту сторону реки привольно, широко раскинулось зеленое Забужье, изрезанное протоками, мерцающее небольшими округлыми озерками. На фоне багряно-синего заката отчетливо выделялось ободранное, открытое всем ветрам село Ивчанка, жители которого испокон веков гнули спину на бескрайних полях помещика Колчака. Война и нужда наложили на село свою немилосердную лапу: полуразрушенные халупы вросли в землю, сквозь дырявые кровли проглядывали ребра стропил, – казалось, жилища умирают на глазах, как вон тот лучик на крохотном оконце крайней хаты.
Впрочем, кое-где белели и свежие срубы: видно, пошел уже господский лес на батрацкие дома.
– Что, любуешься? «Как будто писанка село»?[16]16
Строка из стихотворения Т. Г. Шевченко.
[Закрыть] – словно отгадав думы Тимофия, проговорил Мирошниченко.
– Да, понаписано тут. Еще лучше, чем у нас.
– Понаписано! – вздохнул председатель. – А ивчанцы, увидишь, раньше нас из нужды выбьются.
– Почему так думаешь?
– Дружный народ! Славная история у этого села. Кто первыми помещика громил в девятьсот пятом году? Ивчанцы. Откуда сейчас партизан больше всего? Опять-таки из ихнего села. А за работу возьмутся – лес зашумит! Вовек не забуду девятое ноября семнадцатого года. Мы только-только про революцию услыхали. Вечером в Ивчанку приехали из города большевики. Люди запрудили всю площадь. И всё старики да дети. Редко-редко раненый фронтовик покажется. А в резолюции записали: «Не глядя на то, что у нас здесь остались одни калеки, деды да бабки, не ходить по нашей земле врагам революции! Возьмем косы, вилы, метлы и сметем их с лица земли. Будем стоять до последней капли крови за Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». И как стоят! Эх, Тимофий, что это за люди! Прошлый год, когда мы с петлюровцами бились…
Но Мирошниченку не удалось докончить рассказ. Из прибрежных кустов тяжеловатой походкой вышел Иван Тимофиевич Бондарь и, не здороваясь, озабоченно проговорил:
– Свирид, тебя начальство зовет. Чтоб сейчас шел. Там из уезда приехали.
– Не слыхал зачем? – спросил председатель, берясь за винтовку.
– Не слыхал. Да, видно, опять бандиты поблизости объявились. Прямо ну никакого покоя нет. То Шепель, то Гальчевский, то черт, то бес, бей их гром! И до каких пор мы будем мучиться?
Печальные глаза Тимофия сузились, он улыбнулся мягко, задушевно.
– Пакуль ворогов не доконаем… – Он повторил даже интонацию белоруса.
Свирид Яковлевич рассмеялся и хлопнул Горицвита по плечу.
– Ну и ловко же ты!.. Кто же приехал? – обратился он снова к Бондарю.
– Антанас Донелайтис. Дело, выходит, серьезное.
– Антанас? Да, он зря не поедет.
– Вот и я говорю.
Антанас Донелайтис заведовал уземотделом. В 1919 году, когда Литовская Советская Республика была раздавлена Антантой и кайзеровским сапогом, раненый Антанас с группой коммунистов пробился в Петроград. Лечь в госпиталь он наотрез отказался, и тогда послали его на юг, во главе продотряда, состоявшего из матросов-балтийцев. Снова ранение, потом Черниговские леса, борьба с петлюровцами, рейд со Щорсом до самой Винницы и еще одна рана.
На Подолье пришлось долго отлеживаться – открылись плохо зажившие раны, заныли, заскрипели пробуравленные пулями кости. Кое-как подлечившись, Антанас, опираясь на палку, заковылял в губком. У высокого дома сунул свою палку за чугунную ограду и, стараясь не хромать, направился в секретариат. Но там ему сразу испортили настроение.
– На борьбу с бандитизмом не пошлем – вы больны.
– Что же, в собес прикажете идти? – едко спросил он.
– Но иронии никто не заметил, и ответили ему серьезно:
– Можно, работа подходящая.
Все его усилия, доводы, просьбы и даже хитрости оказались тщетными: не пошлем, да и только.
Наконец удалось добиться должности заведующего уземотделом.
В уезде орудовали петлюровские и шепелевские недобитки, и Антанас по целым дням не слезал с коня. Его небольшую, собранную, как у кобчика, фигуру знали во всем Побужье, любили слушать его веселые и горячие речи при разделе земель.
И никто не догадывался, как тоскует сердце юного коммуниста по милой Литве, где остались родители и невеста, где впервые пролилась его кровь. Деля землю где-нибудь за Бугом, он мечтал о временах, когда займется тем же над зеленым Неманом.
– Это где взял? – Мирошниченко только теперь заметил у Бондаря обрез.
– Красноармейцы одного бандита на опушке ухлопали. Насилу выпросил эту игрушку. – На полных губах Бондаря заиграла умная, задорная улыбка.
– А не боишься без разрешения носить?
– Для защиты своей Советской власти разрешения не требуется, – серьезно и твердо ответил Бондарь. – Пойдем, Свирид.
– Будь здоров, Тимофий. Постараюсь до рассвета вернуться. Задержусь – Дмитра к тебе пришлю. Досадно! Так хотелось в первый раз пройтись за плугом по своей земле! – Огорчение смягчило жесткие складки упрямого лица. – Пошли, Иван.
– Пошли. – И Бондарь зашагал плечом к плечу с Мирошниченком.
– Точь-в-точь родные братья – оба широкоплечие, крепкие.
Осенняя тропинка зябла на разбухшем, черном от непогоды жнивье. Огородами дошли до школы и тотчас увидели Антанаса. Он сидел верхом на неспокойном, злобно скалившем зубы жеребце и что-то оживленно говорил комитетчикам и нескольким красноармейцам, которые устанавливали посреди улицы трехдюймовое немецкое орудие.
– Мирошниченко, здорово! – Поздравляю, поздравляю! – Донелайтис соскочил с коня и, прихрамывая, подошел к Свириду Яковлевичу. – Ты великий изобретатель! – И он показал рукой на пушку.
– Годится? – Мирошниченко с надеждой заглянул в зеленые глаза литовца.
– Годится! Я ее всю осмотрел! – Бледное, худощавое лицо, открытое, с редкими зернами веснушек, смеялось по-детски щедро и светло.
– Вот и хорошо! – облегченно вздохнул Свирид Яковлевич. – Пушка все-таки!
– Что пушка! Главное – ум! Ум трудящегося человека! Такая выдумка дороже любой пушки!
В 1918 году немцы, удирая, бросили посреди дороги поврежденное орудие. И вот Мирошниченко решил использовать его в борьбе с бандитами. В колесной мастерской он поставил пушку на деревянный ход; кузнецы долго бились над неисправным замком, где недоставало приспособления для оттяжки ударного механизма, потом ловко приклепали к замку здоровенный железный штырь. Мысль председателя была проста: при ударе киякой по штырю боек разобьет капсюль, и снаряд полетит в цель.
Изобретение и радовало и пугало его: «А вдруг ничего не выйдет?»
К сумеркам комитетчики и бойцы были уже на леваде. Антанас разузнал, что остатки разбитой банды Саленка вышли из Барских лесов на соединение с Гальчевским, и бросился наперерез бандитам. Когда выехали в поле, потянуло свежевспаханной влажной землей.
– Сегодня наши пахали, – сказал Мирошниченко Донелайтису, подавляя волнение: он все еще думал о пушке.
Сгущалась тьма. На горизонт, гася потоки багрянца, опускалась туча.
И вдруг край тучи словно зашевелился, оторвался и полетел к селу.
– Разворачивайся! – крикнул Антанас пушкарям.
Кони описали крутую дугу, и ствол орудия, дрогнув, уперся в затянутый мглою запад. Красноармейцы и комитетчики рассыпались по пашне.
Из-под тучи мчались верхом бандиты. Все сильнее гудела дорога, вздымая два крыла пыли к небесам.
Тяжко щелкнул замок пушки. Мирошниченко обеими руками поднял кияку, подался назад и ударил. Жерло выбросило длинный зубчатый язык пламени. Загремело, дрогнула земля. Косматый, прошитый огнем столб земли поднялся перед бандитами, разбух и стал, слабея, осыпаться.
– Так их! – задорно крикнул Антанас, бросаясь к орудию.
Из казенника вырвался горький дым, но его крутые завитки были сразу же смяты новым досланным снарядом.
– Так их! – Мирошниченко снова ударил киякой, и опять поле дрогнуло.
Бандиты, как воронья стая, слетели с коней на пашню. Но над нею сразу брызнул гейзер земли, и маленькие человечки бросились от него врассыпную. Над самой землей беспорядочно замелькали вспышки выстрелов. Из обрезов вырывались огоньки побольше; они казались страшнее, чем винтовочные светлячки, но на самом деле были безопаснее. Иван Тимофиевич Бондарь хорошо знал это и, вдавив тяжелое тело в землю, неторопливо бил по светлячкам.
Свой обрез он уже успел отдать Степану Кушниру, который лежал на соседней борозде и после каждого выстрела немилосердно ругался: куцый обрез сильной отдачей чуть не подбрасывал стрелка над землей.
– Надули, надули вы меня, Иван Тимофиевич! – не выдержал наконец Кушнир.
– Каюсь, был грех, – согласился Бондарь. – Да ведь сам видишь, для пользы дела.
– Вижу! А то разве стерпел бы я? Этим только и утешаюсь. Все меньше погани останется. Верно я говорю?
Но Бондарь ничего не ответил. Впереди, совсем близко, метнулась, выпрямляясь, длинная, неуклюжая фигура бандита; он что-то неистово заорал, но высокий, звенящий крик сразу перешел в слабый хриплый клекот.
– Жри теперь землю! – ответил Иван, перезаряжая винтовку.
– Вот и нету одной контры.
– Всех бы их за одну ночь свинцом успокоить!
– Успокоим! Только не всех сразу. На все свое время, как говорит Мирошниченко… Ох и отдает же! У меня плечо уже криком кричит, – поморщился Кушнир. – Будто отползли бандиты… Вам, Иван Тимофиевич, не страшно?
– Пока что зубами дробь не выбивало.
– А мне страшновато, – признался Степан, и голос его перешел во взволнованный шепот. – Не подумайте, что за шкуру дрожу. Она у меня уж давно задубела. Раньше о смерти не так думалось. А теперь, когда целых четырнадцать держав от нашей молодой державы в норы уползли, страх как не хочется попасть под бандитскую пулю. На своей земле поработать охота. А посмотришь, как ее разное воронье кромсает, сердце разрывается, словно это его, а не землю рвут на части.
– Ну, землю теперь никакой силой не отобрать, – ответил Бондарь.
– И у меня такая думка. Хочется при своей власти пожить. Вот недавно, как начал наш Савченко разъяснять на заводе партийную программу, так просто надежды в сердце не вмещаются. Вся страна перед глазами, как солнце, встает. И так хочется жить, что и сказать нельзя! Словно только что народился. Вы, Иван Тимофиевич, постарше, вы этого и не чувствуете.
– Нет, чувствую, – сдержанно ответил Бондарь, и, подумав, добавил: – Оттого и лежу тут с винтовкой, а не забрался в нору, как барсук… Глянь-ка, откатываются!
– Отходят! Ловко Мирошниченко с пушкой-то сообразил!
– Погоди! Это что за топот из леса? – сказал настороженно Бондарь.
Дорога снова загудела под копытами, и со стороны бандитов донеслись раскатистые выкрики.
– Кажись, чертям подмога пришла! – беспокойно проговорил Бондарь, прислушиваясь к глухому гулу земли.
– Так и есть!
– Эх, не в пору! Опоздай они на какой-нибудь час, от проклятых и духу не осталось бы.
Донелайтис четко отдал какое-то распоряжение, и по полю затопали сапоги красноармейцев. Артиллеристы оттащили пушку назад, потом что-то озабоченно проговорил Мирошниченко, и вот на дороге уже рвались с короткими интервалами снаряды, нащупывая подвижную лаву конников. Но бандиты с гиком и свистом проскочили между разрывами, спешились и черным потоком хлынули в обход отряду.
