Текст книги "Кровь людская – не водица (сборник)"

Автор книги: Михайло Стельмах

Соавторы: Юрий Яновский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

IX

Около хутора затопали кони, мелодично заскрипели колеса. Погиба настороженно отметил, что по дороге проехал не воз, а бричка. Но почему она остановилась? Может быть, Пидипригора накликал уже беду на его голову? Он быстро одевается, кладет в карман свидетельство, выскальзывает из мастерской в дальний угол сада и останавливается у перелаза.

Здесь, на жирной земле, поднимаются в рост человека посадки свеклы. Притаишься между ними и тыном, и никто тебя не найдет. Вот и дождался он той поры, когда и по ночам приходится скрываться на своей Украине. Хотя бы удержать эти две неполные губернии, чтобы не нищенствовать под чужими окнами…

Слышишь ты, «крымский хан», не довольно ли тебе гнусавить: «В душе моей зима царила, уснули светлые мечты?» – изливает он свою желчь на Врангеля, с которым недавно виделся в Севастополе. Высокий, с запавшими глазами «крымский хан» не обладал размахом Деникина, даже осуждал поспешное продвижение вперед его войск. Он серьезно выдвигал мысль, что можно по-настоящему воевать, только когда забитый офицерами и шикарными дамами-беженками Крым станет обетованной землей для всей России, а большевизм надоест населению. Так можно ждать и до Страшного суда. А что, если страшные слухи, дошедшие до петлюровского штаба, – чистая правда? Говорили, будто еще в декабре прошлого года Врангель сказал командующему донской армией Сидорину: «Нам следует честно и откровенно признаться, что наше дело проиграно. Надо подумать о нашем будущем – бить челом перед союзниками, чтобы они на транспортных пароходах вывезли офицеров и их семьи…» Впрочем, это, вероятно, только сплетня, пущенная теми, кто сам хотел бы сесть на место Врангеля. Сколько их теперь развелось – претендентов на высшие посты! И все жалят друг друга, а по-настоящему думать и работать некому. У одного Петлюры достанет министров на всю Европу, а простых чиновников не наберется и для нескольких уездов…

Скрипнули ворота, по двору скользит чья-то тень. Вот она поднялась над перелазом, и Погиба узнает выразительно округлые формы Бараболи. Агент головного атамана катится к мастерской, и тогда из-за посадок выходит Погиба. Настороженный Бараболя с пистолетом в руке тут же вылетает обратно, и они сталкиваются в дверях.

– Пан подполковник! – удивленно и радостно восклицает агент. – Фу! Как вы меня перепугали! Я уже черт знает что подумал. Душа до сих пор в пятках. – Он прячет пистолет в карман и сразу же откуда-то выхватывает за головку кнут. – А где же пан сотник?

Погиба входит в мастерскую, Бараболя крепко затворяет за ним дверь и стоит у порога с кнутом, точно возчик.

– Садись, Денис Иванович. – Теперь и фигура и лицо агента больше нравятся подполковнику. – А наш пан сбежал, переметнулся к красным.

– Предатель! Я сразу почуял, нестоящий он человек. – Ворсистая, как шерстяной мяч, физиономия Бараболи багровеет от ярости, но тут же мимолетное воспоминание меняет его облик. Он пророчески поднимает руку и с чувством декламирует: – «Воистину, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека». Так говорил Заратустра.

Ницше не производит впечатления на Погибу.

– Вы лучше подумайте, что скажет про меня и про вас Пидипригора. Он ведь из этого уезда. – Из-под редких ресниц подполковника мерцают отблески коптилки.

– Его следует опередить. Мы ему земляную постельку постелем. – Бараболя отвечает спокойно, только пониже ушей у него обозначились подвижные желваки. – Как его фамилия? Пидипригора?..

– Пидипригора Данило Петрович.

– Из Новобуговки?

– Из Новобуговки. Что же вы с ним сделаете? – полюбопытствовал подполковник. – Подстрелите?

– Господь с вами! К чему такая варварская отсталость? Надо действовать в духе двадцатого века и тех наших девонширских учителей, которые предпочитают оставаться в тени. – Бараболя захихикал. – Мы составим правдоподобное письмо в Чека, напишем все, что вы знаете про господина сотника, напишем всю правду, только одну капельку лжи добавим: мол, Данило Пидипригора перешел к красным, чтобы лучше послужить головному атаману.

– А поможет? – Погиба с отвращением и страхом прислушивается к хихиканью агента.

– Уже помогало, пан подполковник, и не раз! – Он трижды проткнул пальцем воздух. – Главное, чтобы в таких бумажках было побольше правды. Если правда сходится, то капелька лжи действует как сильнейший яд. Смертельно!

– Решайте как знаете. Я, верно, так не поступил бы, – задумчиво бросил Погиба.

– Нужда заставит – и вы так поступите. В наш век романтика осталась для простаков. Не возражаю: она помогла головному атаману увлечь часть молодежи казацкой славой, малиновыми шароварами и длинными шлыками. Но, кроме романтики, есть еще грязь войны, и она ложится на нас. То, чего вы сегодня не можете сделать, сделайте завтра. Война рождает не апостолов, а убийц. Уже и в селах расшатываются устои христианской морали и жалости, – слишком много расплодилось людей, и каждому жить охота… – Голос Бараболи крепчает, он обрывает на патетической ноте и снова принимается декламировать Ницше: – «Жалость! Жалость к высшему существу! – воскликнул он, и лицо его стало как медь. – Ну что ж! Тому была своя пора!»

Погиба впервые с удивлением отметил, что глаза агента могут быть жестокими и умными.

Подполковник не успел вымолвить ни слова, как Бараболя ошеломил его убийственной фразой:

– Когда время взнуздает, и вы станете таким же артистом, хотя и побрезговали сесть со мной за один стол.

Этот внезапный выпад обезоружил Погибу и поднял в его глазах нескладную фигуру агента.

– Простите, Денис Иванович, простите, я не сразу раскусил вас.

– А я не сразу показал себя. – В жестоких глазах блеснуло самодовольство; впрочем, его тотчас размыло обычное глуповато-заспанное выражение. – Что же нам теперь с Палилюлькой делать, господин подполковник?

– Не приехал?

– После разгрома Шепеля под Хмельником осторожничает. Прислал свою бричку за вами.

– А у Шепеля плохи дела?

– Один штаб спасся, даже из правительства никого нет: разбежались.

– У Шепеля было свое правительство? – удивился Погиба, вспоминая низкорослого вонячинского атамана.

– А как же! После нашей прошлогодней трагедии он в Литыне провозгласил новое правительство Украинской народной республики, даже одного галичанина сунул туда, чтобы в правительстве были, так сказать, представители и Надднепрянской и Надднестрянской Украины.

– Ну и прохвост! – засмеялся подполковник. – Захватил один уезд, а власть формирует на всю Украину.

– Воробей, а метит в орлы. Авантюра – великое дело: а что, если вытащить туза из колоды жизни!

– Так поедем к батьке Палилюльке?

– По правде сказать, я и сам не знаю, что делать. Чутье подсказывает – хитрит батька, атаманит в нескольких селах, а сам выжидает, чья возьмет.

– Но хоть в душе-то он за Петлюру?

– В душе он только за себя и за свои несколько сел. Надеется, что удастся сварганить мужицкое царство без помещиков, генералов и власти.

– Что ж, двум смертям не бывать, поедем! Хоть почуем, каким ветром теперь несет из Совдепии!

Бараболя пропустил подполковника вперед, украдкой трижды перекрестился на образ Николая-чудотворца и погасил свет.

У ворот под яворами стоит расписная таращанская бричка, бьют о землю копыта, в глазах у добрых коней сверкают лунные искорки. Бараболя вскочил на передок, оглянулся на подполковника, осклабился, взмахнул кнутом над головой, и лошади с места взяли галопом. И вот уже мягкая торфяная земля пружинит под колесами, едва колыша на себе убор лунной ночи.

У креста, на котором висит украшенная рушником икона, их задерживают хорошо вооруженные часовые, однако, узнав атаманскую бричку, тотчас расступаются.

Агент головного атамана подъезжает к кирпичной школе. Под ее высокими окнами толпятся бандиты, во дворе, ломая руки, плачет женщина, а на бревнах, под охраной сидят в одном белье трое понурых арестантов.

– Продармейцы. Сегодня им батька набьет животы зерном, – поясняет Погибе Бараболя.

Они поднимаются по расшатанным каменным ступеням, входят в школу. Два высоченных парня с нагайками уступают им дорогу. Через головы бандитов, сидящих в самых независимых позах на раздвинутых школьных партах, Погиба видит большой стол и за ним коренастого крепыша в бекеше и смушковой шапке; из-под кучерявых усов его свисает длинная казацкая люлька, в ней сверкает воспаленным глазом огонек. На столе перед атаманом арапник и девятизарядный «веблей-скотт». За спиной стоит обвешанный бомбами телохранитель.

Бараболя вьюном проскальзывает вперед, подводит Погибу к столу и знакомит с крепышом.

– Батька Палилюлька. – Атаман вынимает изо рта трубку и выпускает вверх дым. – Значит, от головного прибыли? – Он осматривает подполковника маленькими лукавыми глазками.

– От головного.

– Потолкуем после, а сейчас садитесь прямо на окно. – На упрямо спокойном лице батьки нельзя прочитать ни одной мысли.

Слишком уж сухой прием смутил не столько Погибу, сколько Бараболю. Ноздри его коротковатого носа расширились, принюхиваясь к происходящему, глаза забегали по физиономиям бандитов и остановились на побелевшем начальнике штаба. Он, затянутый под Махно в гусарский доломан, сидел справа от Палилюльки и то и дело неспокойно вскакивал со стула. Его удлиненное, с приплюснутыми щеками лицо выражало едва сдерживаемое в щелочках глаз отчаяние. Смущенно ерзал на стуле и жирный писарь в шапке, надвинутой на самые брови. Чутье шпиона подсказывало Бараболе, что перед их приездом здесь творилось недоброе.

На передней парте сидели трое прилично одетых мужиков.

– А это кто? – тихонько спросил Погиба.

– Министры из той волости, о которой я рассказывал. Приехали с жалобой, требуют, чтобы парни Палилюльки не заглядывали на их территорию за харчами.

Батька взял со стола арапник, показал ручкой на дверь и проговорил одно слово:

– Приведите!

Два бандита с нагайками стремглав бросились в коридор и через минуту подвели к столу широкоплечего, немного потрепанного, но совершенно спокойного бойца в черной, с длинным красным шлыком шапке.

Погиба невольно вздрогнул: такие шлыки носили только молодцы атамана Волоха.

– Ты кто такой будешь? – ровным голосом обратился к нему Палилюлька. – Рассказывай, как на духу. Соврешь хоть слово – пулей рот заткну.

– Я теперь красный казак! – смело ответил парень и независимым жестом поправил шлык.

– Запиши для порядка, – коротко приказал Палилюлька писарю.

Тот выхватил из-за уха ручку, обмакнул в заарканенную бечевкой чернильницу, заскрипел пером.

– А кем ты раньше был?

– Был вольным казаком у атамана Волоха.

– Все пиши. – Палилюлька покосился на писаря я снова спросил казака: – Ну, а как ты к красным перешел?

– Я не переходил. Об этом подумал сам атаман Волох. Когда в прошлом году Петлюра не знал уже, куда податься, наш батька захотел его проучить и напал на его штаб в местечко Любар.

Бандиты загудели, но Палилюлька стукнул арапником по столу, и все затихли.

– Говори, парень!

– Ну, вдарили мы на штаб, хотели живьем захватить Петлюру и в мешке передать красным, но адъютанты успели впихнуть его в бричку и без памяти потащили к Пилсудскому.

Школа огласилась хохотом, и этот хохот болезненно отозвался в сердце Бараболи. Захотелось соскочить с окна, подбежать к столу, но в этот момент заговорил Палилюлька:

– Говоришь, не поймали Петлюру?

– Не поймали, батька, больно лихо драпал, – с сожалением проговорил казак.

– А ты, чертова бадья, жалеешь?

– Жалею, батька.

– И не выродок ты после этого?

– Выродок, батька, – согласился парень, а вокруг снова послышался смех.

Только начальник штаба в отчаянии схватился руками за голову, вскочил и воскликнул:

– Батька, этот недоносок обливает грязью героя! У нас Петлюра все равно что в Италии Гарибальди.

– Ги-ги-ги! – вспомнил что-то казак и засмеялся. – Ворошилов писал про Петлюру, что он похож на Гарибальди, как свинья на коня.

Казак подсек своими словами начальника штаба. На миг школа замерла. И вдруг стены дрогнули от неистового хохота. Смеялся со всеми и батька, только начальник штаба присел на стул, обхватил рукой шею. Посмеявшись, Палилюлька снова обратился к казаку:

– А что же, языкастый поскребыш, дальше было?

– Что было дальше? Собрал нас атаман и говорит: «Будет нам, ребята, перематывать чужакам вонючие онучи. Побаловались, повидали своих шмар, пора и к людям возвращаться». Ну, и подались мы к красным, только пыль за нами столбом.

– В Чека водили вас? – грозно спросил Палилюлька, а все бандиты притихли.

– Не водили, батька.

– А что же делали с вами?

– Сперва дали газеты и книжечки с агитвозка, потом накормили, а после уж прислали комиссара. Мы хотели без него обойтись, но, когда послушали, оставили при себе. Подходящий человек попался.

– Вы оставили или вам оставили?

– Мы оставили! – твердо ответил казак.

– А многих из вас побили?

– Не тронули ни одного. Не то что головы, даже шлыки не поснимали. Так и воюем в них.

– Он агитатор! – не выдержал начальник штаба, снова вскакивая со стула.

Но парень не оторопел, а рассмеялся.

– Я такой агитатор, как ты Вильгельма Второго зять…

Палилюлька поднялся из-за стола, насупил брови.

– Так слыхали, ребята, что говорил этот недоносок?

– Слыхали, батька! – загудели бандиты.

– Вот я и думаю теперь: что же нам делать? Петлюру спасать, чтобы он, значит, с Пилсудским навек стакнулся и снова его к нам привел, к красным пойти или разойтись тихонечко по домам?

Бандиты сперва притихли, потом загудели, закричали:

– А как, батька, нам лучше?

– По домам пора!

– Ой, придется нам арестантских вшей кормить!

– Вместе пойдем к красным, чтоб потом хуже не было.

– Вместе не тронут, а поодиночке передушат!

Когда шум стал постепенно затихать, Бараболя соскочил с окна, мимо застывшего в отчаянии начальника штаба подбежал к столу. Плотная фигура петлюровского агента сразу привлекла к себе внимание.

– Опомнись, батька! – Голос Бараболи дрожал. – На погибель ведешь ребят…

– Молчи, нечистый, когда люди думают! – цыкнул на него атаман.

Но Бараболя не замолчал.

– Побойся бога, батька! Красные перережут вас, как цыплят. Пожалеешь голову, да поздно будет.

– И в кого ты грубиян такой? – удивился Палилюлька, и голос его вкрадчиво понизился: – А ну, братва, всыпьте ему хоть десяток, чтоб не умничал.

– Батька! – взвизгнул Бараболя, отскочил и забился в дюжих руках бандитов.

Они мастерски скрутили толстяка, сорвали с него штаны и вдвое перегнули его на скамье, с которой вскочили телохранители Палилюльки. В воздухе размашисто сверкнули нагайки, раздался визг, и нагайки, шипя, снова взлетели над распростертым телом.

На лбу подполковника выступил холодный пот: за этим шипеньем он чуял дыхание собственной смерти. Он понял, что Палилюлька сегодня же поведет свою банду к красным, не постыдившись прихватить и его.

В это время в школу ворвалась женщина, голосившая во дворе. Она метнула полуобезумевший от горя взгляд на парту, где лупцевали Бараболю, зажмурилась, снова раскрыла глаза и обвела взглядом класс, мучительно стараясь найти кого-то.

– Мама, я тут! – окликнул ее казак в шапке с красным шлыком.

– Сынок мой, дитятко! – И женщина, дрожа, упала ему на грудь. – Так это не тебя мучают?

– Видите же, не меня… – неумело успокаивал ее сын, смущенно поглядывая на бандитов.

– А ну марш отсюда! Разнежились! Дома нюни распускать будете! – заорал матери и сыну Палилюлька, и они медленно вышли из школы.

Обессилевший Бараболя, охая, встал с лавки, споткнулся, снова встал, постаревшими руками подтянул спустившиеся на пол штаны. Застегнув их, он, горбясь и охая, вышел из школы. Его никто не задерживал, и Погиба позавидовал ему.

Палилюлька переждал, пока в дверях скрылся согбенный Бараболя, потом вынул изо рта трубку, и его большая голова нависла над столом.

– Слушай, братва, мой, может, последний совет: не один день вы знаете меня, и не один день я думал, что нам дальше делать. На Петлюру надежды больше нет. Поляки идут с красными на мировую. А Врангель из господ, ему надо свернуть голову. Так что выходит – лучше бить господ, чем большевистскую власть. Вот я и перехожу и красным, пойду с ними на Врангеля, чтобы никакая шатия потом не привязывалась. Кто хочет – ступай со мной, а кто не хочет – отправляйся на все четыре! Не запрещаю. Вольному воля, спасенному рай! Так я думаю, братва?

– Слава атаману! – закричало большинство бандитов, подбросив шапки, а несколько человек стали поспешно пробираться к дверям.

За ними рысцой двинулся и начальник штаба. Их никто не удерживал.

– Ну, братва, – обратился Палилюлька к своей охране, – тащите сюда и печеное и вареное. Погуляем еще разок вволю, а то у большевиков черта лысого погуляешь – там паек.

– А что, батька, с продармейцами делать? – крикнул кто-то со двора в окно.

– Отпустите с богом.

– Гей, вы, сматывайтесь отсюда! – крикнул тот же голос за окном, потом заговорил о чем-то удивленно, и конвоир вошел в школу.

– Батька, вот холера, продармейцы не желают идти без штанов. Стесняются.

– А куда же вы, сукины дети, подевали ихние штаны?

– На самогонку выменяли. Мы же не знали, что им так пофартит, – засмеялся бандит.

– Черти б вашу маму взяли! А я, думаете, знал? Что-то надо сообразить.

Палилюлька вышел из-за стола и направился к выходу. За ним потянулись бандиты, а позади, дрожа всем телом, тихонько двинулся Погиба. На него никто не обратил внимания. Держась в тени школы, он пробрался в сад, перескочил через перелаз и очутился на узкой, заросшей спорышом улочке. Тут он ускорил шаги, соображая, как добраться до хутора Веремия.

За селом на дороге он увидел невысокого толстяка, который неверными шажками продвигался в тени придорожных деревьев. Это безусловно был агент головного атамана. Вот он испуганно оглянулся и обрадовался, увидев подполковника.

– Слава богу, слава богу! А я уже чего только не передумал по дороге! – Глаза Бараболи блеснули болью. Он остановился и злобно погрозил кулаком селу. – Насмеялся над нами, погоди, ты у меня костей не соберешь за эту насмешку! Мы тебя одной бечевкой с господином сотником свяжем. Навеки свяжем!..

Погиба посмотрел на искаженное болью и ненавистью лицо Бараболи, на его разные глаза, которым в эту минуту было тесно в разрезах век, и отвел от него взгляд.

У самой дороги зазвенели потревоженные ветром соломинки, агент атаманской разведки сразу же настороженно оглянулся на звук. На полях, проколотое высоким жнивьем и перемешанное с тенями стеблей, колыхалось лунное марево, оно четко заштриховало извилистую тропинку, уходящую в холодную даль. Бараболя сошел на тропинку, морщась сделал несколько шагов, обернулся к Погибе.

– Простите, но я должен раздеться, не могу дальше так идти.

– Делайте как вам лучше.

Бараболя стоя разулся, со стоном скинул забрызганные кровью штаны, снова обулся и, проклиная Палилюльку, разбитой походкой заковылял на хутор. И жалко и смешно было смотреть, как его неуклюжая фигура корчилась от злобы и боли.

На рассвете они добрались до жилища Веремия. У ворот их встретил хозяин, широкоплечий мужик с короткой шеей, с длинными, могучими руками. Так же, как его хутор врастал в мягкий торфяник, врастал в землю и сам крутолобый Стратон Веремий.

– Боже мой! Денис Иванович, что с вами? – участливо спросил он, увидев, как мучительно загребали землю ноги Бараболи.

– Беда, Стратон Потапович…

Веремий выскочил на тропку, оглянулся, обошел вокруг агента и уже спокойнее сказал:

– Это, слава богу, еще не такая беда. Я пришлю свою ведьму, она вам все язвы за три дня заживит.

– Пошепчет? – криво усмехнулся бескровными губами Бараболя.

– Нет, у нее зелье.

– А хуже не сделает?

– Она, Денис Иванович, хоть и пигалица еще, а выхаживала и таких, что одной ногой в могиле стояли, поверьте мне.

– Что ж, придется поверить, – вздохнул Бараболя и пошел с Погибой в столярку.

А Веремий забежал в хату, потом вывел из конюшни лошадь и поскакал в рощу, сизую от утренней росы.

Через час, когда Погиба как раз собирался завтракать, а Бараболя охал, лежа на топчане, дверь в столярку осторожно приотворилась и на пороге появилась тоненькая девушка в берестяных лаптях и старенькой юбке.

– К вам можно? – тихо спросила она.

Погибу удивило и насторожило ее появление: он знал, что в столярку не мог прийти никто, кроме хозяина.

– Заходи, заходи! – пригласил он гостью, вставая.

Девушка неловко затворила за собою дверь, поклонилась подполковнику.

– С добрым утром вас.

– Доброе утро, девушка. Ты кто будешь?

– Батрачка у дяденьки Стратона. Марьяной меня зовут.

Она подняла голову, и Погиба увидел на узком лице брови, каких до этих пор нигде не встречал: они широко и размашисто взлетали двумя сверкающими черными крыльями от переносицы к вискам. Эти черные крылья будто влекли ввысь всю хрупкую плоть девушки. Такие брови могут только во сне присниться! Но под ними не сияли, как можно было ожидать, а молили испуганные глаза; в этих глазах угадывался застарелый страх, и тени его, казалось, лежали на всей тщедушной фигурке Марьяны.

– Ты что-то хочешь мне сказать? – Погиба залюбовался девушкой, по глазам определяя, что жизнь у нее нелегка.

– Нет. – Она смущенно опустила голову. – Хозяин велел, чтобы я кому-то тут раны залечила.

– Так это ты… лечишь людей? – спросил пораженный подполковник. У него едва не вырвалось: «Так это ты ведьма?»

– Приходится иногда… – Девушка ответила на его изумление жалкой улыбкой, дрожащей в ямочках щек.

– Кто же тебя этому выучил?

– Мама. Она во всяких зельях разбиралась. – Девушка произнесла эти слова почтительно и гордо.

– И что ж она могла вылечить?

– Всякие раны, кости сращивала, лишаи, экзему выводила…

– Экзему? – Подполковник удивился, что девушка знает такое слово. – А чем она выводила?

– Перегоняла дерево орех… Так кому тут пособить?

Погиба кивнул головой на топчан, и Марьяна подошла к Бараболе, который не сводил с нее глаз. Он мало верил в знахарские снадобья, но лицо Марьяны – бровастое, с прямым маленьким носом – чем-то привлекало его.

Девушка поставила на табуретку баночку со своим зельем, стыдливо нагнулась над Бараболей, и ее пальцы осторожно, ветерком, пробежали по его налитому жаром телу.

Когда Марьяна вышла, Погиба улыбнулся.

– Ну, как вам эта… ведьма? Нравится?

– Нравится. И вы знаете – утихает боль, и жар спадает. Она и самом доле кое-что смыслит.

– Возможно. А похожа она знаете на кого?

– Нет, не знаю.

– На лесную русалку.

– Красивая девушка.

– Ничего, только от ветра клонится. Верно, у ней харчи похуже наших. – Погиба показал глазами на стол.