Текст книги "Догма кровоточащих душ"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Оборотни... Белки, барсуки, медведи, зайцы, вороны, лисицы... Лисица! Самый страшный, самый опасный, самый коварный оборотень! Она любит подбираться к жертве постепенно, она хитроумна и легко обходит любые ловушки. Лисица питается анимой. Она высасывает ее у того, кто искренне привязался к ней. Лисица – рачительная хозяйка своей жертвы. Она не позволяет ей умирать быстро, поэтому жертва не сразу обращает внимание на то, как изменился окружающий ее привычный мир. Жертва сама становится призраком – прозрачным, эфемерным, она истаивает, как снег теплым весенним днем.

Тэнри хочется кричать от ужаса. Строгие ряды иероглифов статьи рассказывают о нем! Его случай! Он попал в лапы лисицы-оборотня и превращается в призрака! И что теперь делать?! К кому обратиться за помощью?! Кто еще окажется настолько безумным, что поверит бредням мальчишки из приюта?!

Узкая рука ложиться ему на плечо. Он чувствует знакомое тепло на своей щеке, вдыхает знакомый запах.

– Милый Тэнри, ты все еще занимаешься в столь поздний час? – переливчатый смех. Лисий смех. – Я пришла тебе помочь с заданиями по математике!

А реальность все расползается и расползается. Кто-то забыл закрыть горячую воду, и бумага перегородок, отделяющих этот мир от потустороннего, промокает, коробится, рвется под собственной тяжестью. И Тэнри внезапно понимает, что его спасение только там – там, куда он так боится ступить.

Он вскакивает, хватает лисицу за талию, легко поднимает (теперь она выглядит гораздо моложе его и на уроках ей приходится вставать на подставку, чтобы казаться выше) и делает шаг в разрыв, туда, где струится золотой свет.

А проклятое создание верещит, кусается, царапается, но Тэнри не отпускает ее, эту лакомку человеческими жизнями, любительницу совершенства умерших, крепко держит за поросшую рыжими волосами шкуру.

– Пусти! – воет зверь. – Пусти меня, проклятый мальчишка!

Но Тэнри только смеется, потому что он чувствует приближение кого-то могучего и, одновременно, доброго, любящего, того, кто давно ждал встречи с ним.

9

Рюсин направил фонарик вверх.

– Сэцуке! – крикнул он.

Это она. Петли кабелей обернулись вокруг ног девочки и вздернули вверх, к потолку, где она и висела, слегка раскачиваясь, точно спеленатая куколка.

– Сэцуке! – еще раз крикнул Рюсин, но девочка не отвечала.

Рюсин попытался допрыгнуть до нее, но было слишком высоко. Превращение? Нет, бесполезно и опасно. Он не поместится в узком пространстве между обвалами. Любое неосторожное движение может вызвать новый сдвиг в установившемся равновесии и тогда... Кто знает, что будет тогда?

Но если каким-то чудом все-таки забраться повыше, то можно попытаться перепилить провод, перерезать его ножом. Только вот где взять это чудо?

От отчаяния Рюсину хотелось плакать. Он сел на рюкзак и ущипнул себя за ухо. Не раскисай, Рюсин! Думай, Рюсин! Луч фонарика высвечивал висящую вниз головой Сэцуке. Из-под ворота куртки по лицу медленно стекали черные капли. Кровь. Наверное, кровь.

Рюсин вскочил, подтащил к стене рюкзаки, взгромоздил их один на другой. Пирамида получилась шаткой и недостаточно высокой. Кончики пальцев почти касались волос Сэцуке. Нет, не то. Думай, Рюсин!

Фонарик освещал уцелевший потолок над головой. Декоративные пластины покоробились, но еще держались на протянутых вдоль и поперек коридора металлических балках. Где-то там внутри прятались оптоволоконные линии, локальные воздуховоды, тонкие провода низкого напряжения, питающие лампы дежурного освещения.

Рюсин достал из рюкзака моток веревки с магнитной "блохой" на конце, примерился, раскачал и запустил вверх. "Блоха" вяло скользнула по пластинам и со звоном упала вниз. Еще одна попытка. Главное – не спешить. Главное – точность. Магнитная ловушка щелкнула, вцепилась в перекрестье балок. Рюсин дернул, дернул еще сильнее, повис на веревке, но "блоха" держалась крепко.

Так, что он будет дальше делать? Он влезет наверх, проберется по остаткам потолка до того места, где висит Сэцуке, и попытается разрезать провод. Если ему это удастся, то девочка полетит вниз и ударится головой об пол. Со всеми вытекающими последствиями.

А если подложить что-то мягкое? Одеяло? У тебя, Рюсин, есть одеяло? Ладно, резать провод не будем. Попытаемся втащить ее к себе, там привести в чувство, распутать ноги и уж затем спуститься вниз.

Рюсин вцепился в веревку, легко добрался до балок, закинул ноги, подтянулся и лег спиной на крепко держащуюся панель. Места здесь совсем немного – еле-еле, чтобы перевернуться на живот и поползти, чувствуя как по макушке и спине скребут кронштейны и провода. Там, где пластины держались на честном слове или вообще упали вниз, приходилось упираться ладонями и коленями в балки и, словно четырехногому пауку, перебираться через опасное место.

Скопившаяся пыль, потревоженная ползущим Рюсином, поднималась густым облаком, лезла в глаза, нос и рот. Ужасно хотелось чихать, но мальчик понимал, что стоит допустить одно неосторожное движение, и он полетит вниз. Поэтому Рюсин пользовался древним рецептом первых летчиков, которые на заре эры авиации летали на еще столь неустойчивых машинах, что даже случайный чих грозил катастрофой. Метод заключался в том, чтобы крепко прижимать пальцем верхнюю губу до тех пор, пока желание чихнуть не исчезнет. Но так как все новые и новые порции пыли набивались в нос, то Рюсину приходилось теперь пользоваться для передвижения только одной рукой.

Наконец он добрался до места. Дальше начиналась мешанина обломков. Рюсин подтянулся до края и посветил вниз. Сэцуке висела прямо под ним. Толстые щупальца проводов впивались в ноги девочки. Рюсин протянул руки и взялся за провод, напрягся, потянул...

Твердая щупальца даже не шевельнулась. Чудовище разрушения крепко держало девочку в своих объятиях.

Рюсин еще раз дернул провод, но тот был туго натянутой струной. В хаосе обвала что-то недовольно заурчало, будто притаившийся там зверь догадался, что у него хотят украсть законную добычу.

– У тебя ничего не получится, милый мой Рюсин, – доверительно прошептала ему на ухо Агатами. – Ты плохо изучал законы механики.

От неожиданности Рюсин вздрогнул и чуть не завопил. Ледяное дыхание находящегося рядом существа морозило лицо.

– Зачем стараться, мой милый Рюсин? – Агатами с притворной жалостливостью погладила его по затылку. – Еще никто не мог отнять у смерти ее законную добычу.

– Не смей, – прохрипел Рюсин. Кронштейны железными пальцами вцепились в куртку и не давали двинуться. Тонкие провода внезапно зашевелились, словно живые, поползли по спине гибкими змеями, свернулись крохотными петлями и обхватили пальцы в тугие объятия.

– Неужели ты хочешь лишиться рук, мой милый Рюсин? – деланно удивилась Агатами.

Провода сжались, и Рюсин закричал от боли. Казалось, что кто-то тупой пилой отпиливал ему пальцы.

– Ну, так я заберу то, что принадлежит мне, мой милый Рюсин? – спросила Агатами. – Сначала – мой милый Тэнри, затем моя милая Сэцуке. Я не исключаю того, что и с тобой, мой милый Рюсин, у нас вскоре состоится столь же полезная встреча.

– Ах ты, гадина! – прошипел Рюсин. Он сжал кулаки, и провода легко разорвались. – Ах ты, гадина! – теперь удар по балкам, на которых он лежал. Еще, еще, еще. Металл гнулся, рвался, панели рушились вниз и разбивались вдребезги. Последний удар освободил Рюсина, и он, уцепившись за провода, на которых висела Сэцуке, съехал по ним.

Черный ангел зашелестел крыльями, протянул к мальчику когтистые руки.

– С тобой всегда весело, мой милый Рюсин! – Агатами рассмеялась. – Ты постоянно готов ко всяческим проказам. Но у меня нет времени, чтобы поиграть с тобой, – стылые губы почти коснулись уха мальчика. – Скажу тебе по секрету, сейчас у меня как никогда много работы. Сколько еще душ предстоит вернуть в сфироты, сколько тел дожидаются местечка в лимбе!

Сверкнуло лезвие, и из черной щеки брызнул золотистый фонтан. Крылья ударили по воздуху, и ангел отшатнулся.

– Получил? – злорадно поинтересовался Рюсин.

– Ты не слишком вежлив со смертью, – заметил ангел, проводя пальцем по ране. Разрез исчез, только ярко-желтые капли застыли на антрацитовой щеке.

Держаться было чудовищно неудобно. Рука соскальзывала, и Рюсин сползал все ниже и ниже. Ботинки Сэцуке были уже на уровне его груди.

Агатами с усмешкой смотрела на них.

– Вы выглядите безобразно, мой милый Рюсин и моя милая Сэцуке! Что за противоестественная тяга к жизни! Что в ней такого хорошего, мой милый Рюсин?

Рюсин взмахнул ножом, но ангел на этот раз ловко увернулся. Шелковистые черные перья скользнули по лицу неожиданной лаской. Пальцы онемели. Еще несколько сантиметров отдано гравитации. Бедная Сэцуке, прости меня!

– Разве ты еще не понял, мой милый Рюсин, что время мира истекло? Уже никто не хочет спасать мир, даже те, кто сотворил его! Или ты предпочитаешь досмотреть спектакль до самого конца?

Ангел сделал быстрое движение, что-то сильно ударило Рюсина в грудь, сорвало его с провода и бросило во тьму, где злобно щерил острые обломки-зубы зверь-обвал. Он был готов принять новую жертву, столь щедро отданную ему на растерзание ангелом смерти, напиться кровью, раздавить ничтожную букашку, но скрюченные руки-балки схватили лишь воздух.

Громадное белое тело скользнуло в узкой стремнине коридора туда, где за спиной мрачной тени раскрывался золотистый цветок, ударило ангела в грудь, вцепилось в горло, выталкивая смерть прочь из этого мира. Тварь жутко заверещала, острые когти пропороли спину дракона, черные крылья свили вокруг гибкого тела плотный кокон, но золотой цветок сомкнул лепестки, и коридор опустел.

10

Вода лилась в рот тонкой струйкой. Она была теплой и имела неприятный привкус, но Сэцуке жадно глотала ее, ощущая как отвратительная пленка во рту и горле постепенно растворяется. Затем поток иссяк.

– Еще, – прошептала девочка.

– Пока больше нельзя, – виновато сказал Тэнри. Он завернул крышку и сунул фляжку в рюкзак. Пить ему тоже хотелось, однако он сдержался.

Сэцуке лежала на полу, а ее голова покоилась на коленях мальчика. Она попыталась сесть, но ноги пронзила сильная боль. Сэцуке застонала.

– Не двигайся пока, – сказал Тэнри. – Я сделал тебе укол обезболивающего, скоро все будет нормально. Кости целы, ноги целы, только синяки.

– Что произошло?

– Ты зацепилась за провода во время обвала, – объяснил Тэнри, – и висела вниз головой.

– Мне показалось, что меня кто-то схватил, – сказала Сэцуке. – Схватил за ноги и потащил. Какой-то зверь!

– Я тоже попал в ловушку, – сказал Тэнри. – Спасибо Рюсину, что он...

– Что?

Тэнри вздохнул.

– Тут была... тут была... Агатами... Точнее то, чем она теперь стала.

– Агатами?! – Сэцуке сделала новую попытку сесть. Тэнри поддержал ее. Ноги словно онемели.

– Так лучше? – Тэнри подвинул ей под спину рюкзак. – Облокотись на него.

– Спасибо.

– Она хотела убить нас... точнее, она считала, что мы уже... ну, мертвы...

– Что же ей помешало? – спросила Сэцуке.

– Рюсин. Рюсин ей помешал.

Сэцуке заплакала. Неожиданно даже для нее самой. Как будто та вода, которую она выпила, вдруг собралась горьким комком в горле, стремясь выбраться наружу в виде слез и всхлипываний. Это был не пережитой страх, не обида, не тоска, а, как не удивительно, – возвращение к жизни, страшной, ужасной, тоскливой, но все же жизни.

Тэнри смотрел на плачущую девочку, и ему самому захотелось пустить слезу. Мокрая погода заразительна.

– Ты сможешь идти? – спросил он Сэцуке.

– А мы не будем ждать Рюсина? – сквозь слезы спросила Сэцуке.

– Нет, Рюсина мы ждать не будем, – медленно сказал Тэнри.

Сэцуке вытерла рукавом слезы.

– Помоги мне встать, – протянула ладонь Тэнри.

Тэнри оттолкнул ее ладошку, подхватил Сэцуке под руки и осторожно поставил на ноги.

– Как? – спросил он, постепенно ослабляя поддержку. – Если очень больно, то сразу скажи.

– Нормально, – как можно бодрее попыталась ответить Сэцуке. Казалось, что в ноги вбили множество мелких гвоздиков.

– А точнее? – Тэнри еще больше ослабил поддержку.

– Ой! Терпимо... ничего страшного Тэнри...

Тэнри усадил Сэцуке и опустился рядом.

– Что будем делать? – спросила девочка.

– Ждать.

– Ждать? Чего?

– Чуда, – улыбнулся Тэнри. Он взял Сэцуке за руку. – Ты, главное, не переживай. Я тебя отсюда обязательно вытащу. И с отцом ты встретишься... – мальчик вздохнул.

Сэцуке положила голову ему на плечо:

– Я, наверное, дура, что втянула вас во все это...

– Ты – молодец, – возразил Тэнри, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть такого милого и волнующего касания. Стоит немного повернуться, и его губы дотронутся до волос Сэцуке. Удивительно, но от них пахло ромашкой!

– Я – эгоистичная дура, – всхлипнула девочка. – Дура! Дура! Зачем мне все это надо! Наверное, можно было сделать как-то совсем иначе... попросить Никки-химэ...

– Наоборот, ты – самая замечательная! – Тэнри от волнения завозился.

– Как же, замечательная...

– Замечательная. Несмотря ни на что, ты стараешься быть... человеком...

Сэцуке вздохнула.

– Человеком... человек больше никому не нужен. Наше время закончилось...

– Это должны решать не только Никки-химэ и Итиро, – неожиданно зло сказал Тэнри. – Мы ведь не куклы в их руках.

– Тише, – прошептала Сэцуке. – Ты слышишь?

Тэнри прислушался.

Безмолвие. Глубокое, напряженное, сосредоточенное безмолвие. Как будто все звуки внезапно умерли, исчезли, оставив в воздухе лишь невидимые отпечатки своего былого присутствие.

Мальчик открыл рот сказать Сэцуке, что он ничего не слышит, но прозрачная рука тишины прижалась к губам, не давая вымолвить ни слова.

И лишь потом Тэнри понял – за плотной пеленой безмолвия что-то есть, что-то сосредоточилось совсем рядом, вокруг них, достаточно протянуть руку, и тогда кончики пальцев ощутят биение загадочной жизни.

– Город, – тихо сказала Сэцуке, и ее голос разбился в отражении многочисленных эхо. – Он проснулся... он ожил...

Город... проснулся... ожил... Таинственная многоголосица подхватила неосторожный дар человеческой речи и понесла его вдоль железных коридоров, которые были никакими не коридорами, а венами и артериями, сухожилиями и мышцами пробуждающегося механического ангела, что беспокойно ворочался в своей стальной скорлупе, погруженный в грезы последних снов. Мириады глаз-видеокамер, мириады нервных окончаний датчиков движения и лазерных сканеров прощупывали внутреннее пространство Хэйсэя, выискивая последних паразитов, которые еще могли там таиться.

– Надо идти, – прервал молчание Тэнри. Невидимая ладонь отодвинулась от губ, но он все еще ощущал ее близость. – Здесь оставаться нельзя.

На этот раз боль в ногах оказалась не такой острой. Сэцуке самостоятельно сделала несколько шагов и заявила, что с ней все в порядке. Почти в порядке.

– Я возьму один рюкзак, – сказал Тэнри. – Остальные придется бросить здесь.

– Я тоже могу взять, – сказала Сэцуке и потянула рюкзак за лямку. Поморщилась, отпустила.

Тэнри ничего не ответил и принялся упаковывать только самые необходимые вещи. Вода, армейский сухой паек, моток веревки, нож, пистолеты и коробка патронов. Все.

– Надо оставить записку Рюсину, – Сэцуке покопалась в карманах и достала сложенную вчетверо бумажку. Рисунок.

– И что мы напишем? – скептически спросил Тэнри. – Я сам пока не знаю, куда мы пойдем. Придется поплутать по здешним лабиринтам.

– Я теперь знаю, куда мы пойдем, – сказала уверенно Сэцуке. – На Фабрику. Мы пойдем на Фабрику.

– Зачем? – опешил Тэнри. – Нам надо выбираться на поверхность, а Фабрика внизу! И что мы там будем делать?!

– Нам нужно на Фабрику, – упрямо сказала Сэцуке. – Все изменилось, разве ты не чувствуешь?

– Но ты же хотела найти...

– Это сейчас не главное, – неожиданно жестко сказала Сэцуке, и Тэнри поразился произошедшей в ней перемене. Исчезла растерянная, испуганная, неуверенная в себе девочка, и на ее месте появилась сильная, волевая незнакомка. Какой-то художник добавил несколько черточек на ее лице, и оно стало совсем другим.

– Объясни! – потребовал мальчик. – Объясни мне, непонятливому, что же сейчас главное?! Когда ты сказала, что хочешь наверх, к отцу, то это было понятно. Мне, во всяком случае. Теперь ты говоришь, что мы должны топать на Фабрику! – Тэнри не на шутку разозлился. – Потом ты решишь, что нам вообще пора навестить Итиро в его Ацилуте!

– Я... не знаю, – сказала растерянно Сэцуке, – я ничего не знаю.

Девочка заплакала. Маска жесткой Сэцуке исчезла, испарилась, открывая привычную мягкую, нежную, ранимую Сэцуке.

Она уткнулась Тэнри в грудь, ее плечи сотрясались от рыданий, она всхлипывала и говорила, говорила, говорила... О том, что она ничего не знает и ничего не понимает, о том, что ей очень страшно, и что ей очень нужен Тэнри, о том, что в ней с недавних пор живут две Сэцуке, и она не знает, какая из них настоящая, о том, что она виновата перед Агатами, что она виновата перед всеми, что все несчастья происходят только от нее, только от нее!

– Не плачь, не плачь, – растерянно повторял Тэнри, обнимая девочку. – Я сделаю так, как ты хочешь, я сделаю все так, как нужно...

Потом слезы прекратились. Сэцуке смотрела на него сухими глазами, и лишь полоски на грязных щеках напоминали о прошедших минутах слабости.

– Никки-химэ сказала, что у меня есть особый дар, – медленно сказала Сэцуке. – Особый дар разрушать все, что находится вокруг меня, растворять, впитывать. Мне нельзя долго оставаться на одном месте. Стоит где-нибудь задержаться, и там сразу же начинают происходить несчастья. Я с самого начала, с самого своего рождения была обречена на одиночество...

– Не говори так...

Сэцуке обняла Тэнри за шею.

– Тэнри, милый, разве ты не замечаешь, сколько всего произошло? – она шептала, словно стыдилась своей тайны. – Сколько людей растворилось вокруг меня? Это мой дар... проклятый дар...

– Ты обыкновенная девчонка, – Тэнри погладил ее по волосам. – Обыкновенная, испуганная девчонка.

– Как я хотела бы стать обыкновенной, испуганной девчонкой...

11

Громадная черная птица, раскинув длинные узкие крылья, парила над горизонтом. Она то взмывала вверх, оставляя далеко позади сопровождавших ее любопытных альбатросов, то плавно опускалась вниз, подчиняясь малейшему движению штурвала.

Сквозь золотые полосы анимы можно было рассмотреть грубую текстуру техиру, словно художник, недовольный своим творением, грубо стер с холста все нанесенные краски, обнажив серую, угрюмую поверхность. Даже тень боялась опуститься призрачным мазком на таившееся ничто, замершее в ожидании, погруженное в глубокий сон, но готовое пробудиться в любое мгновение, подчиняясь прихоти своих творцов.

– "Бритва", как слышите, "Бритва"? Докладывает "Пилигрим". Вышел на исходную позицию, вышел на исходную позицию. Напряжение в анима-коридоре приближается к критическому.

– "Пилигрим", подтвердите визуальный контакт с целью.

– "Бритва", контакт подтверждаю.

С высоты птичьего полета мир-город виден как на ладони, если только можно представить такую колоссальную ладонь, в которой притаился металлический жук. А точнее, не жук, а чудовищный по своим размерам завод, полыхающий огнями, окутанный черными и белыми дымами, которые смешивались в непроницаемую серую шапку, повисшую на шпилях многоэтажников.

На синеватой поверхности мир-города проступали правильные округлые пятна, которые можно принять за озера раскаленной лавы, и если внимательно к ним приглядеться, то казалось, что в толще ослепительного огня мельтешат, барахтаются крошечные темные создания.

– "Бритва", наблюдаю открытое истечение анимы.

– "Пилигрим", сколько источников?

– "Бритва", по моей оценке – около двадцати.

– "Пилигрим", продолжайте полет.

Черная птица качнула крыльями и вновь устремилась вверх, в безбрежную синеву, оставив далеко позади своих белокрылых спутников.

Альбатросы парили в плотных воздушных реках, терпеливо дожидаясь, когда могучая птица опять соизволит присоединиться к ним. Было в ней нечто странное, непривычное, но она покоряла альбатросов своей мощью, скоростью, способностью подниматься туда, где царил такой холод, что даже самые отчаянные смельчаки стыдливо складывали крылья и падали в теплые воздушные реки, не в силах преодолеть стылое дыхание Черной Луны.

В последнее время птицы остро ощущали свое одиночество. Золотой поток жизни, который пропитывал каждое перышко, наполнял тело силой и восторгом, отчего крылья приобретали могучую власть над воздушной стихией, этот золотой и когда-то неиссякаемый поток вдруг стал мелеть, истощаться, и поджатые к брюху лапы чувствовали приближение жуткого зверя, который притаился на самом дне прозрачного океана, зверя, который с голодной завистью смотрел за каждым взмахом птичьего крыла, сам ни на что не способный и лишь жаждущий уничтожить гордое племя.

Раньше было не так. Полноводные золотистые реки щедро орошали воздушные пастбища, и множество чудных существ бороздило сапфировый простор. Неповоротливые, толстые, добродушные и медленные. Маленькие, ловкие, юркие, быстрые. И никто не мешал друг другу, каждый плыл, подчиняясь собственной воле, подставляя бока ветру и теплу.

Птицы – единое целое, и их коллективная память, словно кусочки мозаики, складывалась в одну грандиозную картину. Черные глаза внимательно вглядывались в мир, впитывали его, подмечали каждое дуновение, каждый, даже самый крошечный, поток, родившийся в толще великих воздушных рек.

Кому как не им, альбатросам, чувствовать печаль мира. Они предощущали его конец, как предощущает стая потерю своего члена, который еще бодро отдается на милость потока, но что-то черное, как тень, опустилось на белоснежные его перья, легло на глаза, приглушив их блеск, чтобы в означенное мгновение сдавить усталое тело, сломать крылья и бросить несчастного в последний полет-падение.

Знала ли черная птица то, что знали они, альбатросы?

Руки держатся за штурвал, глубокая тень скользит по маске и кажется, что пилот постепенно погружается во тьму, которая захлестывает кабину. В этой тьме, если приглядеться, можно усмотреть неуверенные искорки – отражение приборной панели.

Одиночество. Привычное одиночество дежурного полета. Черный кокон надежно защищает пилота, но что может защитить его изнутри?

Пилигрим... Пилигрим... Пилигрим...

Черный кокон... черная тоска...

Он сросся с машиной, они теперь одно целое – тайные соглядатаи чужой жизни. Они смотрят туда, где скрывается опасный зверь, изготовившийся к прыжку. Он выглядывает сквозь дымные ветви бронированных джунглей, сквозь листву радиопомех, умело отводя назойливые щупальца радиолокаторов и лазерных дальномеров.

Пилот чувствует свое бессилие.

– "Пилигрим", как слышите, "Пилигрим"...

Потусторонний голос, надоедливый и совершенно чужой, потому что их время пришло. Они, люди, последняя ошибка, и черная птица осознает это.

Они – единое целое с пилотом, и только поэтому пилот еще жив. Но далекий голос уже нашептывает, соблазняет, черные крылья напрягаются, дышат турбины, оставляя белесый след, тело машины напрягается, правое крыло вздымается круто вверх, левое опускается круто вниз, и хрупкая птица вонзается в воздух.

– "Пилигрим", ответьте, "Пилигрим"!!!

Стучит механическое сердце. Стучит живое сердце. Краткий унисон временного союза, а внизу расплывается серое пятно, прорастает ложноножками, которые чуют близкую жертву.

– "Пилигрим", ответьте, "Пилигрим"!

– Мы потеряли его!

Пилоту хочется смеяться. Перегрузка вдавливает в ложемент, маска впивается в лицо, пальцы готовы сорваться со штурвала...

Они его потеряли!!! Они его потеряли!!! Ха-ха-ха!

Он освободился из-под ненавистной опеки, он возвращается туда, откуда он вошел в этот мир, возвращается в лимб, в сфироты, чтобы окончательно разъединиться, распасться на душу и тело. Вокруг него нет черной оболочки, она рассыпалась на мелкие осколки, и теперь только черный шестикрылый ангел держит его за руку, и они продолжают последний и такой чудесный полет!

– Еще один разведчик потерян, господин канцлер.

– Сколько мы уже потеряли?

– Четыре машины, господин канцлер.

– Причина?

– Точно не установлена. Похоже на внезапный отказ двигателя. Словно самолет вышел из анима-коридора.

– Поднимайте следующее звено. Мне нужны данные о том, что происходит в Хэйсэе.

– Но, господин канцлер...

– Что еще?

– Смею рекомендовать воздержаться от полетов до полного выяснения причин. Иначе мы рискуем потерять лучших пилотов.

– Генерал...

– Да, господин канцлер!

– Поднимайте следующее звено.

А черные обломки попадают в объятия изголодавшегося ничто. Ложноножки обнимают, обволакивают металлические семена, погружаются в недра серой пустыни. Так древний моллюск пытался избавиться от раздражающей боли попавшей в раковину песчинки, обволакивая ее слой за слоем сверкающим перламутром, превращая в драгоценность, которой сам не знал цену.

Мертвая жизнь дает мертвые всходы, и вот уже сквозь поверхность техиру тянутся черные ростки, металлическая поросль нового мира. Вращаются крошечные шестеренки, вытягивающие легкие лепестки алюминиевых соцветий, искрят пьезокристаллы, прогоняя по проводам стеблей импульсы псевдожизни.

Техиру отступает от нового оазиса, точнее – преображается вместе с ним, принимает его форму, наполняясь механическим содержанием расширяющейся мертвой вселенной.

Шестикрылый ангел парит над механическим урожаем, касается его черными руками и чувствует уколы новой жизни.

– Итиро прав, – говорит Азраил. Сверкающие цветы отражаются в его глазах. – Они – совершенство!

12

– Смерть не знает ни места, ни времени, Агатами, – говорит Итиро, и Агатами теснее прижимается к нему. – Смерть всегда неуместна и всегда безвременна. В этом ее предназначение.

– Зачем тебе нужная я? – она касается губами его губ. – Разве механическому ангелу будет ведома смерть?

– Нет. Смерти больше не будет. Ржавчина, распад, переплавка, расширение вселенной, взрывы звезд, мертвое и бессмысленное вращение ледяных тел, прямая стрела необратимой энтропии, где нет места тем, кто будет задавать глупые вопросы.

Итиро распахивает крылья, и вот они уже летят над угасающим миром, где в надвигающейся тьме робко поблескивают редкие искорки.

– Что это? – спрашивает Агатами. Она чувствует в них нечто волнующее, притягивающее.

– Души, конечно же, души, моя милая Агатами. Те, что дожидаются возвращения в сфироты, где все они останутся навечно запечатанными.

– Значит, людей уже не будет? – Агатами становится грустно.

– Нет, моя милая Агатами. Я больше не нуждаюсь в этой гипотезе. Мир может прекрасно существовать и без людей. Они исчезнут, но не грусти о них. Они будут счастливы и не заметят собственной пропажи.

– Не будет и меня?

Итиро нежно целует ее.

– Разве ты не привыкла к тому, что человек умирает каждый день, каждое мгновение? Разве так трудно осознать, что тот, кто просыпается утром в твоей оболочке, уже не ты сама? Это ведь тоже смерть, возможно еще более страшная и коварная, чем та, которая разрывает тело и душу.

– Мне страшно.

– Ангелу смерти не может быть страшно. Возьми меня за руку, и я покажу тебе всю красоту уходящей жизни...

...В доме полумрак. Спят люди. Обычный сон обычных людей. Маленькая девочка скинула жаркое одеяло и разметалась на матрасе. Агатами наклоняется над ней и узнает саму себя. Маленькая Агатами. Она беззащитна, но время ее еще не пришло. Однако здесь и сейчас уже много тех, чье время истекло, и Агатами также ясно видит их – пожилые и молодые, мужчины и женщины, которым пора утратить единство души и тела.

Смерть хитра. Она находится слева, на расстоянии вытянутой руки, и дедушка Пекка ее отлично видит. Он кивает ей, как старой знакомой, но Агатами закрывает ладонями лицо, траурные крылья обнимают ее.

– Что вы хотите? – спокойно говорит дедушка, но слова его обращены не к ней.

– Простите, учитель, но нам приказано... – человек склоняется в почтительном поклоне.

– Кто-то будет оставлен в живых? – дедушка Пекка отвлекает убийц, и Агатами видит среди них тех, кто уйдет из жизни вместе с обитателями этого дома.

– Никто, учитель.

Дедушка Пекка с преувеличенной стариковской медлительностью, неуклюжестью поднимается с постели. Когда он встает, двое из тех, кто окружает его, уже находятся в объятиях ангела смерти.

– Что я должна с ними сделать? – восклицает Агатами. Она смотрит, как ее помощница – агония щекочет их пятки, и умирающие смеются. Это смех, понимает Агатами, это только смех, то, что живые принимают за предсмертный хрип. – Что я должна сделать? – отчаянно вопрошает еще неопытная смерть, и ответ снисходит на нее.

Жизнь хранится в оболочке тела. Она заключена в нем, как вода заключена в сосуде. Смерть – и сосуд разбивается, жизнь теряет свою форму, она становится безграничной, она изливается щедрым потоком, и лишь ангел может насладиться ее вкусом.

Агатами пьет. Она прижимается клювом к трепещущим телам, все глубже вгрызается в них, отпихивая ногой назойливую агонию, требующую своей части добычи. Она глотает тягучий, пряный сок, втягивает сверкающую амальгаму, зачерпывает раскаленное серебро и злобно шипит на Итиро, который с усмешкой наблюдает за ее грехопадением.

Что я делаю?! Что я делаю?!

Это отвратительно, Агатами!!! Прекрати немедленно!!!

– Ты способная ученица, – говорит Бессердечный Принц.

– Я всегда вас уважал, госпожа, – кланяется дедушка Пекка, прижимая руки к окровавленной груди.

– Шевелись, старик! – хохочут от веселой агонии безымянные убийцы.

Агатами падает на колени, упирается руками в окровавленный пол, где разбросаны куски человеческих тел, задирает голову к Черной Луне и жутко воет.

Люди, люди, люди, вереницы, толпы, океаны людей. Те, чья жизнь уже не умещается в кожаной оболочке, чье серебро и амальгама выплескивается в жадно раскрытый рот ангела смерти, а он семью печальными глазами обозревает прошлое и будущее...

– Проходи, Агатами, – заискивающе улыбается Иту. – Проходи, Фумико.

Девочка лежит в ванне и спокойно смотрит на них. Она отмечена все той же печатью. Она печальна. Ее смуглое тело просвечивает сквозь синеву воды, короткие волосы намокли, и крошечные локоны расплылись по поверхности тонкими ресничками.

Агатами садится на край ванны и смотрит на Фумико. В ангеле смерти нет ни злобы, ни мести, ни любви. Азраил холоден, и все вокруг него приобретает льдистую, кристальную чистоту. Девочки мерзнут, теплое дыхание пытается согреть окружающий воздух, но лишь иней оседает на поверхности зеркала.

Азраил берет Фумико за плечи и прижимает к себе, антрацитовые крылья опахивают стылым ветром рыдающую девочку, но все уже решено. Все давно решено и записано на скрижалях судьбы.

– Читай, Фумико, читай, – говорит Азраил, но крупные слезы текут по щекам девочки, надпись расплывается, и тогда Агатами говорит: