Текст книги "Догма кровоточащих душ"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Я помню, что мы падали... падали в темноту... в бездонную пропасть... я и Тэнри. А потом был ветер... и все, – Сэцуке посмотрела на Рюсина. – А... а где Тэнри?

– С ним все в порядке, Сэцуке, – улыбнулся Рюсин. – С Тэнри все в порядке. Он рвался к тебе, но ему пока не разрешили вставать. Вы надышались какой-то дряни в коридорах.

– За нами гнались, – Сэцуке нахмурилась и потерла лоб, – а потом был противный запах, и Тэнри сказал, что они пустили газ, чтобы усыпить нас.

– Вам повезло, – сказал Рюсин. – Тэнри молодец. Он всегда умеет уходить от опасности.

– Да, молодец, – прошептала Сэцуке и потрогала губы. – Рюсин, а Агатами тоже здесь? Я по ней ужасно соскучилась!

Рюсин помрачнел.

– Ее здесь нет.

– А где она? С ней ничего плохого не случилось?!

– Я не знаю. Честно, я не знаю, Сэцуке.

Раздался длинный звонок. Рюсин встал, подошел к двери и с усилием приоткрыл ее. Что-то сказал, вернулся и положил рядом с Сэцуке пакет.

– Вот твоя одежда. Надеюсь, что она тебе подойдет. Одевайся, я жду в коридоре.

– Хорошо, – кивнула девочка.

Рюсин вышел.

В пакете оказались синие брюки с широкими штанинами и лямками через плечи, черный свитер и туфли на плоской подошве. Как ни странно, но все сидело на Сэцуке, словно сшитое по ней. Зеркало, к сожалению, в комнате отсутствовало, расческа тоже. Пришлось пригладить волосы руками, надеясь, что они не очень растрепаны.

За дверью в обе стороны тянулся длинный коридор с одинаковыми металлическими дверями, отличающимися лишь номерами, нанесенными на них алой краской. Между дверьми располагались мягкие кресла и небольшие столики. Рюсин сидел в одном из кресел.

– Я готова, – сказала Сэцуке. – Только я расчески не нашла и зеркала. Я, наверное, очень растрепанная?

– Ты выглядишь хорошо, – улыбнулся Рюсин, вставая. – Правда, хорошо.

– Спасибо. А теперь куда?

– Ты кушать хочешь?

Сэцуке подумала.

– Нет. Пожалуй, нет. Не хочу.

– Тогда пойдем к Никки-химэ. Тебя нужно представить ей.

– А как же Тэнри? – обеспокоенно спросила Сэцуке. – Его разве не нужно представить Принцессе?

Рюсин засмеялся.

– Тэнри?! Ну, о нем не беспокойся. Ты еще многого не знаешь, Сэцуке. Но Никки-химэ все тебе объяснит.

– Надеюсь, – вздохнула Сэцуке.

Рюсин взял ее за руку.

– Держись крепко и ничего не бойся, – предупредил он.

– Зачем ты это сказал? – спросила Сэцуке.

– Что сказал?

– Чтобы я ничего не боялась. Я теперь обязательно буду бояться.

Рюсин глубоко вздохнул. Коридор исчез. Сэцуке вновь летела. Но теперь это было не падение, а полет. Восхитительный полет сквозь золотистый, нежный, ласкающий свет. Рюсин исчез, но Сэцуке не боялась, потому что она восседала на самом настоящем драконе. Удивительно. Она сидела на белоснежном драконе и одновременно видела себя со стороны – крохотную фигурку, прижавшуюся к громадному длинному, гибкому телу. Словно тысячи зеркал оказались установлены вокруг, словно громадное насекомое миллионом своих глаз разглядывало невероятное, чудесное видение.

Ветер свистел в ушах, развевал короткие волосы, наполнял таким восторгом, что хотелось кричать от радости во все горло. Ура-а-а-а!!! Ура-а-а-а!!!

А еще – благоухание, аромат миллионов запахов, самых тонких, душистых, духмяных, благовонных... Какие еще можно подобрать эпитеты, чтобы описать их?! Нет таких слов, разум отказывается искать сочетание мертвых букв, чтобы воссоздать лишь бледную копию вечно живого, но такого неуловимого, простого и абсолютно невыразимого.

– Тебе нравится?! – кричит Рюсин.

Где он?! Почему она не видит его?! Он рядом, стоит протянуть руку, но в тоже время где-то очень далеко!!! Больше нет Рюсина – застенчивого и неуклюжего мальчика, есть только белый дракон, волшебное создание, легенда, миф, чудо!

– Да!!! – кричит восторженно Сэцуке. – Да!!!

Дракон взвивается еще выше, вертикально вонзается в плотный золотой полог, и Сэцуке крепче прижимается к горячему телу. Нет ни сбруи, ни ремней, лишь гладкая кожа, но еще одним чудом девочка крепко держится. Нет такой силы, которая могла бы разделить их – Сэцуке и ее кипенного дракона.

Таким должно быть солнце. Не раскаленным шаром, внутри которого бушуют невообразимые по силе стихии, угрожающие вырваться из плотного кулака гравитации смертельными вспышками. Не мертвой материей, подчиненной точнейшим законам синтеза крохотных частичек мироздания. Не звездой, затерянной среди мириад других солнц, более ярких, более красивых, чем невзрачный оранжевый карлик.

Вот оно, настоящее солнце! Нежное, теплое, любящее, отдающее свет свой и жар свой как неизбывный поток страсти ко всему живому, что рождено, что существует в дольнем мире. Множество теплых ладошек гладят Сэцуке, согревают ее, утоляют печали и горести, подносят живой свет к губам, чтобы она испила его, ощутила, как пряность наполняет тело, просачивается в каждую клеточку, делает ее невесомой, воздушной, лучистой.

Больше нет Сэцуке, пустая оболочка сброшена. Она не нужна взлетающей в небо бабочке. Она бестелесна, словно свет. Она везде и нигде. Она заполняет весь мир, обнимает его, нянчит, как долгожданное дитя.

– Сэцуке, – говорит нежный голос, голос, в котором слышится перезвон хрустальных колокольчиков. – Сэцуке, я рада встрече с тобой.

Золотистый поток облекает женскую фигуру. Она протягивает руку, и ее теплые пальцы касаются лица девочки. Они скользят по лбу, по щекам, трогают губы и подбородок. Это и ласка, и приветствие, и знакомство. Чувствительные подушечки вбирают лик Сэцуке, ее неповторимость, индивидуальность, как будто хрупкая новорожденная бабочка осторожно прикасается к цветочной пыльце, в первый раз ощущая ее аромат.

– Никки-химэ, Никки-химэ! – лед памяти треснул, разошелся, открывая черную воду. Но вслед за внезапным, мгновенным страхом пришло знание, а за знанием – удивление. Как она могла забыть такое чудо?! Как она могла бояться того, что таилось в ней до поры до времени, таилось, оберегая самое сокровенное, ожидая восхода вечного солнца, вечной любви и вечной юности!

Сэцуке простирается перед своей богиней, перед своей госпожой, перед своей матерью, потому что Никки-химэ – мать всему сотворенному ею. Девочка плачет, но это слезы радости, нескончаемого пароксизма, пароксизма, в котором нет ничего постыдного, а тем более, ничего изнуряющего, обессиливающего. Наоборот, в чувственном восторге открывается неиссякаемый источник силы.

– Я очень виновата перед тобой, Сэцуке, – длинные пальцы гладят ее по щеке. – Прости меня, бедная моя девочка.

Виновата?! Как она может такое говорить?! Разве творец виноват, что создал прекраснейший из миров?! Нет, невозможно!

Сэцуке берет руку Принцессы и покрывает ее поцелуями.

– Нет, госпожа, нет, вы ни в чем не виноваты!

– Сядь, – просит Никки-химэ и мягко убирает руку.

Сэцуке послушно садится на колени и вытирает слезы. Теперь она может лучше рассмотреть Принцессу. На госпоже расшитое золотом платье, у нее удивительные, потрясающе длинные волосы, словно нити червонного золота, собранные в толстую косу, перекинутую на грудь и обвивающуюся несколько раз вокруг тонкой талии, длинная челка спадает на лоб и закрывает то место, где должны быть глаза. Должны быть. Но их нет. Никки-химэ слепа.

– Я уже привыкла к этому, – мягко улыбается Принцесса, словно прочитав мысли Сэцуке. – Не надо меня жалеть, дитя.

Но Сэцуке вновь не может сдержаться. Она кусает губы, всхлипывает, слезы струятся ледяными ручейками по щекам.

– Никки-химэ, Никки-химэ...

Принцесса складывает на коленях руки, и они лежат на золотой парче, как произведение искусства, как совершенные творения боговдохновенного художника.

25

– У тебя особый дар, Сэцуке, – сказала Никки-химэ. – Дар, из-за которого тебе ниспослано столько страданий.

– Я не понимаю вас, госпожа, – Сэцуке посмотрела на печальное лицо Принцессы. – О каком даре вы говорите? И о каких страданиях?

– Ты – третья, Сэцуке, – Никки-химэ разгладила парчу на коленях. – Оригинал был уничтожен в автокатастрофе. Неуправляемый бензовоз врезался в людей, среди которых находилась первая Сэцуке. Возможно, что именно ее и следует назвать настоящей Сэцуке. Вторая Сэцуке была клонирована, но в результате несчастного случая погибла во время перелета со своим отцом из Киото в Хэйсэй. Тогда я опять ничего не могла сделать, дитя. Даже боги бывают бессильны... Вместе с Сэцуке-два в Хэйсэй был переправлен третий клон. Никто не думал, что его придется использовать, но так сложились обстоятельства.

– Значит, я... я... не настоящая? – губы Сэцуке затряслись, глаза вновь наполнились слезами, только теперь не радость была этому причина, а разочарование. – Значит, я не человек?

Принцесса наклонилась вперед и погладила девочку по голове.

– Не говори глупостей, Сэцуке. Ты самый настоящий человек. Но ты еще и алкаэст.

– Алкаэст? Что это такое?

– Надежда, дитя мое. Великая надежда на обновление умирающего мира. Мне нужно многое тебе рассказать, – Принцесса склонила голову, и Сэцуке увидела как солнце вспыхнуло на каждом ее волоске, превратив в пылающую, раскаленную нить.

Самые противоречивые чувства вмещались в ней. Она никогда не думала, что столь огромная радость может одновременно соседствовать со столь глубокой грустью. Как будто она стоит на границе двух стихий – земли и моря, и соленый ветер смешивается с ветром, несущим полынные запахи. Она – одно, единое целое, которое расколото, разъято на тысячи мельчайших осколков, и лишь рядом с Принцессой обретшее долгожданную полноту.

Близость к Никки-химэ – это не только восторг, внезапно поняла Сэцуке. Это все, что только дано испытать человеку в своей жизни, самые чистые, спектрально чистые цвета-эмоции, начиная с красного упоения, экстаза и заканчивая синевой тоски, одиночества. Весь человек сразу. Без переходов, без времени, без остановок. Вот он – податливая глина в руках своего творца.

– В начале был Заговор, – сказала Никки-химэ. – Не Слово и даже не Творение положило начало этому миру. Был Заговор двоих против третьего, Заговор того, кто много позже возьмет себе имя Такэси Итиро, и той, кто будет называться Никки-химэ, против третьего, безымянного...

Сэцуке слушала Принцессу и плакала. Когда Никки-химэ окончила свое повествование, девочка спросила:

– И уже ничто не сможет спасти мир?

Принцесса улыбнулась:

– Дитя, неужели ты хотела бы его спасти? Что видела ты в нем такого хорошего, ради чего стоило бы предотвратить его гибель?

Сэцуке вытерла слезы.

– Я не знаю, Принцесса. Но ведь люди не настолько плохи! Мы умеем дружить, любить...

– Дело не в людях, дитя. Изначальный грех совершен не человеком, а нами. Кровь предательства положила начало миру, и кого теперь обвинять, что мир отказывается принять столь неправедную жертву? Такэси Итиро желает возродить новый мир, живущий по иным, более совершенным, по его мнению, законам. Я же хочу, чтобы все пришло к своему завершению, чтобы виновные были наказаны за свое преступление.

Никки-химэ помолчала. Сэцуке робко пододвинулась ближе к Принцессе и легла, положив голову ей на колени.

– Это несправедливо, – сказала девочка. – Если все кончится, то все будет бессмысленно.

– Только люди задумываются о смысле, – улыбнулась Никки-химэ. – Такими уж они созданы.

– В чем же мой смысл, госпожа?

– Твой смысл, Сэцуке, в том, чтобы довершить начатое. Растворить, разрушить то, что уже начало растворяться и разрушаться. В этом и заключается твой дар. Ты еще спишь, ты еще не проснулась, ты не ощущаешь своей силы, но она в тебе. Ты пока только первая крохотная капелька теплого дождя, которая упала на последний снег.

– Мне жалко всех их, – прошептала Сэцуке. – Папа, Агатами, Тэнри, Рюсин... Разве они только снег, который должен растаять?

– Они были добры к тебе, – Принцесса вздохнула. – Но они были и жестоки к тебе. Они предавали и убивали тебя, Сэцуке.

– Но они и любили меня...

– Итиро был прав, – Никки-химэ погладила Сэцуке по волосам. – Даже мы сами не сможем понять тех, кого породили. Душа человека непредсказуема... Только все уже поздно, дитя. Так или иначе, но человек обречен. Будет ли это тезис механического ангела, будет ли это тезис Адама, или тезис сфирот, но в окончательной Догме для человечества нет места.

– Что же будет?

– Будет битва. Последняя битва. Такэси Итиро уже готов провозгласить свой тезис. Ангел Смерти и Ангел Жизни перешли на его сторону. Скоро восстанет ото сна Ангел Творения и...

– Ангел Смерти это...

– Азраил его имя.

– Но... Агатами...

– Агатами больше нет, Сэцуке. Она могла бы стать моим лучшим творением, но Итиро... Агатами не смогла противостоять искушению. Азраил ее новое имя.

– Это... это жестоко...

– Нет, дитя, нет. Привычный мир рассыпается, рвется даже то, что казалось самым надежным и незыблемым.

Сэцуке села. Слез больше не было. Не было радости, не было печали. Покой снизошел на нее. Все решено.

– Я хочу сама все увидеть, – сказала девочка.

– Тогда пойдем, – Принцесса взяла ее за руку, и свет померк.

Они были везде и нигде. Стальной город расстилался под ними, и они проникали в каждый его коридор, наполняли его, пронизывали тонким дуновением незаметного ветра. Город, конечно же, знаком Сэцуке. Вот ее дом, ее комната, ее школа, вот дорога, по которой она ходила, сад, в котором гуляла. Тысячи, казалось бы, забытых мелочей, которые внезапно вспомнились ей.

Но в тоже время это лишь оболочка, легкая пелена обмана, скорлупа, под которой зреет совершенно иное существо. Люди и машины заполняли складки и поры стального яйца, не подозревая, что час пробуждения Ангела Творения уже близок. Он еще видит странные сны, его движения почти незаметны, железные крылья окутывают сморщенный, свернувшийся плод, в котором нет ни капли того, что можно назвать жизнью.

Сэцуке протягивает к нему руку, и грезящий Ангел шевелится, словно предчувствуя прикосновение. Ему ненавистно человеческое тепло, он чужд крови и плоти. Он – тончайший, сложнейший механизм, вместилище шестеренок, рычагов, тяг.

Ангел ощетинивается острейшими чешуйками, и множество игл впивается в пальцы девочки.

Больно.

Сэцуке смотрит на исколотую руку и видит, как густая кровь обволакивает ее, словно лакированная перчатка.

Ангел спит, но все готово к его пробуждению.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТЕЗИС АДАМА

1

Ранним утром выходного дня кафе "Цеппелин" оказалось почти пустым. Аэропорт Киото закрылся по техническим причинам, рейсы отменены, и заведение, где пилоты обычно коротали предполетное время, потягивая из высоких стаканов экзотические безалкогольные коктейли, опустело. В мир-городе можно найти тысячи более веселых мест, нежели этот тихий, почти домашний уголок.

Сквозь широкие окна виднелись возвышающиеся над зданием аэровокзала причальные мачты с нелепыми тушами обездвиженных дирижаблей. Погрузочные краны с зажатыми в стальных кулаках пассажирскими гондолами замерли в утренней синеве гротескными, почти человеческими фигурами.

Линия жизни и смерти золотисто отсвечивала, и по ней прокатывались радужные сполохи, как по колоссальному мыльному пузырю.

Танаки вкушал странную смесь под не менее загадочным названием "Бурлаки на Фудзи". Коктейль был шипуч и отдавал хлебом со щедрой добавкой имбиря. Вкус его оказался столь необычен, что Танаки, выпив почти половину, так и не смог для себя решить – понравился ему напиток или нет.

Юри крохотной ложечкой собирала из вазочки подтаявшее мороженое и отправляла в рот. Разноцветные холодные шарики медленно оплывали в теплом воздухе кафе.

– Как ты думаешь, что это может означать? – спросил Танаки.

Юри воткнула ложечку в малиновый шарик и разломала его на несколько частей.

– Что именно, кэп?

– Название, – пояснил Танаки и постучал ногтем по стакану. – Что может означать это название – "Бурлаки на Фудзи"?

– Это же коктейль. Простой коктейль, – сказала Юри и принялась за зеленый шарик.

Танаки глотнул еще. Крохотные пузырьки пощипывали язык.

– Все равно, что-то оно должно означать.

– А что означает название коктейля "Безумная ночь в парке на берегу пруда"? Ничего.

– Ну, тут хотя бы понятно, о чем идет речь. Выпил подобную смесь и можешь надеяться на что-то большее, – усмехнулся Танаки. – А на что можно надеяться, выпив "Бурлаков на Фудзи"? Что такое "бурлаки"? Что такое "Фудзи"?

Юри размешала окончательно растаявшее мороженое и достала из сумочки наладонник. Набрала стилом запрос.

– Вот, кэп, все очень просто. Бурлаки – люди, занимавшиеся перемещением грузовых кораблей по различным водоемам. Они впрягались в специальную упряжь и тащили суда до места назначения.

– Надо же, – пробормотал Танаки. – Что за дикие времена были.

– Фудзи, – продолжила Юри, – легендарная возвышенность, служившая местом поклонения.

– Возвышенность? Не водоем?

– Возвышенность, – кивнула Юри и положила перед Танаки наладонник.

– Тогда совсем непонятно, – вздохнул Танака, возвращая машинку девушке. – Зачем этим самым бурлакам нужна была Фудзи? Не корабль же они туда втаскивали?

– Может, у них там находилось святилище. Святилище духа – покровителя бурлаков. И они там совершали обряды, – предположила Юри.

– На горе?

– На горе.

– Юри, – проникновенно сказал Танаки, – представь на минуту, что у нас, у пилотов, есть дух, которому мы поклоняемся. Представила?

– Представила, – Юри даже глаза закрыла.

– Теперь представь, что святилище этого духа располагается глубоко под землей, в сырой, грязной норе. Можешь такое представить?

Юри вздохнула.

– Нет, кэп, не могу.

– Вот именно! – поднял наставительно палец Танаки. – И я не могу себе представить, что люди, которые всю жизнь связаны с водой, полезут в гору, дабы поклониться какому-то там духу. Они бы придумали духа, который живет в воде. Или на корабле. Или на берегу.

– Куда же запропастился наш Идзуми? – задумчиво спросила Юри.

– Никуда не денется, – сказал Танаки и посмотрел на опустевший стакан. – Еще заказать "бурлаков", что ли?

На щелчок пальцев появилась официантка, одетая под стюардессу.

– Да, капитан Танаки, что будете?

– Э-э-э... еще одну порцию "бурлаков", – решился Танаки.

– Это наш самый популярный коктейль, – улыбнулась официантка. – Он многим нравится.

– А почему такое название? – спросил Танаки.

– Очень древний рецепт, – объяснила официантка. – Мама-сан говорила, что много раньше он назывался "Булки из Фуми". В том районе пекли очень хороший хлеб, который и использовался для приготовления напитка. Но потом кто-то переписывал ценник и перепутал название. Стали "Бурлаки на Фудзи". Понимаете? "Булки из Фуми" превратились в "Бурлаков на Фудзи"? Правда, смешно?

– Очень смешно, – согласился Танаки. – Обхохочешься. Юри, тебе что-нибудь заказать?

– Нет, спасибо. А вон и Идзуми идет!

Идзуми вышагивал по пустой улице. Шел он как-то непонятно – то ускоряя шаг и оглядываясь назад, то замедляя ход, всматриваясь в небо, словно стараясь разглядеть там нечто интересное. Вид у него был расхлюстанный. Форменный пиджак расстегнут и перекошен, узел галстука распушен чуть ли не до середины груди, ворот рубашки раскрыт, а сама она вытащена из брюк.

– Красавчик, – нежно сказала Юри.

Танаки яростно засопел.

– Спокойно, кэп. Человек слегка расслабился.

Тем временем Идзуми дошел до двери "Цеппелина", посмотрел направо, посмотрел налево, посмотрел вверх и, наконец, зашел внутрь.

– Мы здесь! – помахала Юри ему рукой.

Идзуми лихорадочно попытался привести себя в порядок, пока шел к столику, но времени у него хватило лишь на то, чтобы заправить рубашку в брюки.

– Привет, – хрипло сказал первый пилот экипажа "Альбатроса" и плюхнулся на скамью рядом с Юри.

Лицо пилота украшало несколько подозрительных пятен, которые в скором времени должны расцвести синими, зелеными и желтыми оттенками. Сразу стало понятно, что Идзуми попал в очередную переделку.

– Пить, – сказал Идзуми и бесцеремонно выхватил у Танаки стакан с "бурлаками".

– Алкоголик, – презрительно сказал Танаки.

Идзуми что-то пробурчал в стакан.

– Алкоголик, – еще более презрительно повторил Танаки.

Идзуми оторвался от стакана:

– Я не пил, кэп.

С каждым могучим глотком имбирный напиток убывал, обрушиваясь в иссохшие недра пилота.

– Драчун, – ласково сказала Юри.

Не отрываясь от стакана, Идзуми покачал головой. Желтые волосы с вкраплением зеленых локонов слиплись на лбу и висках от выступившего пота.

– Я не пил, кэп, – сказал Идзуми, возвращая Танаки пустой стакан. – И не дрался.

– А синяки откуда? – поинтересовалась Юри, протягивая ему зеркальце.

– Ух ты! – Идзуми потрогал особо крупные кровоподтеки. – Здорово они меня!

– Кто? – спросил Танаки. Хотя, наверное, спрашивать излишне. Разгильдяй Идзуми угодил в очередную историю, каждая из которых разворачивалась по стандартному сценарию. Идзуми берет увольнительную и едет в город. Идзуми берет увольнительную, едет в город и встречает кого-то из своих многочисленных друзей и подруг. Идзуми берет увольнительную, едет в город, встречает кого-то из своих многочисленных друзей и подруг и заваливается с ними в первое же подвернувшееся питейное заведение.

По странному стечению обстоятельств данное питейное заведение оказывается самым злачным притоном в ближайших двух-трех районах города. И по не менее странному стечению обстоятельств тамошние завсегдатаи с первого же взгляда на Идзуми начинают выражать к нему неприязнь лично и к воздушному флоту в целом.

"А вы же понимаете, кэп, – потом обычно оправдывался Идзуми, – если на себя и на отношение тех поганцев ко мне, мне самому, в общем-то, наплевать, то честь флота я оскорблять никому не позволю!"

– Точно не знаю, кэп, – ответил Идзуми. – Но все они были в военной форме.

Танаки и Юри переглянулись.

– Мы сидели с земляками в "Кошечках и кисках", – объяснил Идзуми. – Сидели хорошо, никого не трогали... Честно, кэп! Абсолютно никого не трогали и даже не задирали! Нас пытались задрать, отрицать не буду, но мы оставались смиренны, как цеппелин в безветренную погоду.

Танаки достал из кармана серебряную коробочку с коричневыми ароматическими палочками, вынул одну, положил в пепельницу и зажег кончик. Запахло корицей.

– Спасибо, кэп, – сказал Идзуми и втянул поднимающийся дым ноздрями. – Это то, что мне сейчас не хватало. Так вот, сидели мы в баре всю ночь, тихо разговаривали... Вокруг эти кошечки с кисками, – Идзуми покосился на Юри, но та демонстративно смотрела в окно. – Сама знаете, кэп, когда встречаются земляки, то дежурным стаканом сакэ не обойтись. Тем более рейсы отменены...

– Гм, – с сомнением сказал Танаки в том смысле, что откуда это он может знать, он, человек в питии воздержанный, словно камень.

– Короче говоря, к утру стали нас выпроваживать, а тут влетает Кори, ну, этот, с "Гуся", и орет, что наших бьют! Представляете?! По-моему, это верх нахальства – драться с летчиками, когда у тех отменены рейсы! Нервы и так на взводе! Мы за ним, кошечки с кисками тоже за нами... Все-то им любопытно, а то заскучали за столь спокойно проведенную ночь.

"Лишу премии, – пообещал себе Танаки, слушая Идзуми. – Пусть без премиальных полетает. Гусь".

"Только попробуй еще раз подкатиться, – злорадно подумала Юри. – Я тебе покажу и кошечек, и кисок, и кобыл с хвостами".

Идзуми, не подозревая, что относительно его дальнейшей судьбы уже приняты столь чересчур строгие и, возможно, поспешные решения, продолжал:

– Бежим мы туда и видим, что дела принимают несколько иной оборот. Улицы перекрываются бронетехникой, везде пятнисто-зеленые в полной амуниции, собаки, прожектора. Ну, думаем, совсем распоясались местные, пришлось армию поднимать. Переживаем страшно!

– Как переживаете? – переспросил вполне невинно Танаки.

Идзуми запнулся, поискал на столе хоть что-то, дабы еще раз смочить горло, выхватил у Юри вазочку и сделал глоток окончательно растаявшего мороженого.

– Страшно, кэп, страшно переживаем, – пояснил пилот, вытирая салфеткой усы. – Не перебивайте меня пока...

– Мы не перебиваем, мы слушаем, – ласково сказал Танаки. Теперь он раздумывал над судьбой премиального вознаграждения Идзуми по итогам сезона.

– Так вот, там армия разворачивает свои боевые порядки. Останавливают нас, спрашивают – кто такие... Мы, естественно, вежливо отвечаем – так-то и так-то...

– Фу, – сказала Юри, – что я слышу! Чтобы наши пилоты вежливо отвечали там каким-то сухопутным крысам! Позор воздушному флоту!

– Да, Идзуми, это нечто неправдоподобное, – согласился Танаки. Столь нехитрая уловка называлась – "брать за жабры", и Идзуми в нее попался.

– Ну, хорошо, хорошо! Ничего мы вежливо поначалу не отвечали, а стали прорываться сквозь оцепление. Дерутся "пятнистые" паршиво! Понабирали какую-то деревенщину с окраин, дали по автомату и пачке галет, и назвали элитными спецчастями! Тьфу! Молокососы! Прорвались сквозь первое оцепление, а там... – Идзуми помрачнел и отхлебнул еще мороженого. – А там – "панцирники" в полной красе своими глазищами светят. Перед баром вообще не поймешь, что творится – все на земле лежат, прожекторы, вертолеты... В общем, кэп, я единственный ушел. Тихо, тихо, огородами.

– Ты хочешь сказать, что всех арестовали? – спросил Танаки.

– Точно, кэп, всех. "Панцирники" и арестовали.

– За драку?

– Нет, не за драку. "Панцирники" такими мелочами не занимаются.

– Тогда за что?

– Сейчас узнаем, – сказала Юри и кивнула в сторону улицы, где на полном ходу проскакивали хищные, приземистые силуэты многоколесных броневиков. Тишина наполнялась ревом машин, воем сирен и лязганьем чего-то железного.

Около кафе притормозил четырехместный открытый "Субару", откуда выскочили закованные в панцирь фигуры. Звякнул колокольчик входной двери.

Идзуми дернулся, но Танаки положил ему на плечо руку.

– Спокойно, пилот, спокойно.

Красные точки лазерных прицелов заметались по кафе. Хлопнула дверь в служебные помещения, и оттуда вышла мама-сан в сопровождении кланяющейся прислуги.

– Что угодно, господа? – вежливо спросила мама-сан, но волк бесцеремонно отодвинул ее дулом пулемета и пошел к столику, где сидели Танаки, Юри и Идзуми.

Широкое пулеметное дуло легло поперек столешницы. От него ощутимо пахло порохом. Оружие только недавно было в деле, что свидетельствовало о серьезности происходящего.

– Ваши документы, господа, – сказал волк. Еще две фигуры в звериных масках появились за его плечами.

Возражать было бесполезно, и экипаж "Альбатроса" молча положил на стол удостоверения.

– Можно узнать, в чем дело? – спросил Танаки, наблюдая, как волк ловко просматривает их данные по вычислителю, прикрепленному на запястье. Дуло пулемета дернулось, и тяжелая машинка угрюмо посмотрела на капитана.

– Вы не имеете права нас задерживать, – сказала Юри, и глаза ее сузились. Не девушка, а фурия. – Мы не граждане Киото.

Волк сунул их карточки в нагрудный клапан.

– В соответствии с распоряжением Имперской канцелярии в Киото введено военное положение. Все, кто не является гражданином Киото, объявляются интернированными вплоть до специального распоряжения, – волк пристально посмотрел на каждого, но Танаки, Идзуми и Юри не двигались. – Вы арестованы, господа. Прошу следовать за мной.

– Я протестую, – внезапно сказал Идзуми.

– Идзуми, – предупреждающе покачал головой Танаки.

– Я протестую, – уже громче сказал Идзуми и медленно поднялся. Кулаки сжаты, зубы оскалены. – Слышишь, волк?! Я протестую!!!

Волк сделал какое-то ленивое движение, и Идзуми обрушился на столик, разбрызгивая кровь. Юри завизжала.

– Протест отклоняется, – сказал волк.

2

– Я не знаю, что тогда произошло, Сэцуке, – сказал Тэнри. – Я не знаю, как оправдаться...

Они все трое сидели за маленьким низким столом и ели лапшу. Точнее, перемешивали ее палочками, так как особого аппетита ни у кого не было.

Рюсин с преувеличенной серьезностью изучал каждый кусочек редьки, прежде чем отправить его в рот. Он тоже чувствовал ужасный стыд. Стыд за то, что они сделали. Или НЕ сделали?!

Сэцуке смотрела в чашку и не поднимала на них глаза. Больше не было ни грусти, ни восторга. Осталась лишь опустошенность, как после изнурительного труда. Все происходило не с ней, ее тогда не существовало, она была лишь пустой оболочкой, плавающей в каком-нибудь чане, куклой, болванкой, на которую еще не записали душу.

Имела ли она право обвинять Тэнри? Наверное. Но с другой стороны, не произойди тогда... не произойди тогда убийства, то на свет бы не появилась она, Сэцуке-два (или три?). Тэнри стер ее и одновременно позволил ей жить.

– Словно наваждение, – повторил Тэнри. – Словно кто-то сжал мою руку... Это, конечно, не оправдание...

– Не оправдание, – тихо сказала Сэцуке. Лапша казалась безвкусной.

Почему-то Тэнри казалось, что Сэцуке должна была сказать, мол, не о чем говорить, друг мой Тэнри, что сделано, то сделано, тем более что это ведь была не совсем я... Подленькие мысли, гадкие желания. От них сводило челюсти, и пылали щеки, но мальчик ничего не мог поделать. Испуганный Тэнри жаждал оправдаться, жаждал выложить на стол все свои мнимые козыри и крикнуть в лицо девчонки...

Что крикнуть?

Что тогда он совсем ее не знал и даже не разглядел. Что ему было на нее наплевать, и вообще, ему было на всех наплевать, потому что в руках врагов находилась его Агатами... Может быть, тогда и совершилась самая страшная ошибка? Он спас друга, который позже станет врагом, и убил ни чем не повинного человека, который потом станет его другом.

– Сейчас все это бессмысленно обсуждать, – осмелился сказать Рюсин. – То, что сделано, уже не изменить.

Не изменить никакими силами. Никакими.

– Я ничего не помню, – внезапно сказала Сэцуке. – Ничего не помню. Наверное, каждая из нас все равно чем-то отличалась друг от друга.

– Я не хотел этого, – лицо Тэнри покраснело. – Я не хотел!

Крик гулко прокатился по комнате. Если бы было куда убежать, то он давно бы убежал. Если бы можно было убежать от себя, то он бы так и сделал.

Только куда бежать? И от кого?

– Этот разговор не имеет смысла, – сказал Рюсин. – Никакого смысла. Мы зря его затеяли и зря его продолжаем.

– Да, наверное, – прошептала Сэцуке и повозила палочками в чашке. Лапша остыла и покрылась неприятным налетом белесого жира.

– Надо думать о том, что делать дальше, – продолжил Рюсин.

– Принцесса сказала, что ничего делать не надо, – ответила Сэцуке. – Надо ждать.

– Я не могу ждать, – хмуро сказал Тэнри. – Я не могу просто сидеть и ждать.

– А что мы должны ждать? – поинтересовался Рюсин.

– Пробуждения механического ангела. А затем – конца.

– Не очень впечатляющая перспектива, – сказал Рюсин. – Сидеть и ждать конца света. Но ведь и от нас что-то зависит?

– Ничего от нас не зависит, – сказал Тэнри.

– Значит, будем просто сидеть?

Сэцуке бросила палочки на стол. В возникшей тишине звук их падения оказался почти оглушающим.