Текст книги "Догма кровоточащих душ"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Уж не приложил ли к этому дело свою черную руку Принц Итиро? – спросила Никки-химэ, перестав смеяться. – И как его планы насчет будушего этого мира соотносятся с вашими планами?

– Вы же знаете его взгляды, Принцесса. Он присвоил все запасы анимы и собрал почти все изначальные сфироты. Он очарован мертвыми механизмами и электричеством. Принц желает Второго Творения, уже без сфирот и анимы. Сделать из живого мира механические часы – вот его новый идеал!

– Да, да, – задумчиво покивала Принцесса. – После того, как он вставил себе железное сердце, в нем что-то изменилось...

– Вот видите. Поэтому нам необходимо готовиться к адекватным мерам, а возможно, и к упреждающему удару.

Дракон потянулся, поскреб лапами по стальному полу, оставив на нем глубокие царапины.

– Мир умрет, – неожиданно печально сказала Принцесса. – Мир умрет в любом случае, Адам. Тихо и спокойно заснув, милосердно не заметив собственного исчезновения, или в мучительной агонии противоборства Тезисов. Только в этом возможен выбор, все остальное – клиппот. Глиняные осколки никому не нужного сосуда...

– Уверяю вас, Принцесса, вы ошибаетесь! Принцу можно противостоять. Его даже можно... можно убить!

Принцесса напряженно выпрямилась:

– Убить? Вы в своем уме, Адам? Разве вы не знаете, что для этого нужно?

Дитя помолчало и произнесло:

– Ненависть, Принцесса. Для этого нужна Ненависть. И я Ее создал!

15

Сверху, с высоты полета дракона город походил на распустившийся цветок, окутанный сиянием. Тяжелые пчелы небесных такси неторопливо ползли по своим маршрутам. Широкие улицы муравьиными дорожками вились по многочисленным лепесткам районов и кварталов. Нити монорельсовых дорог паутиной опутывали колоссальный бутон мир-города. Свет фонарей и окон тончайшей пыльцой осыпал спящий Киото.

Ночь. Время отдавать долги.

Туда, вниз, к спрятавшемуся в тени деревьев приземистому зданию. Киотский Мемориальный госпиталь.

Белоснежная палата, белоснежная кровать, белоснежная кожа ввалившихся щек. Провода и трубки. Мониторы с извивающимися зелеными кривыми. Здесь тоже поддерживают жизнь. Но жизнь, которая должна не родиться, а умереть.

Тонкие, исхудалые руки лежат поверх одеяла. На безымянный палец левой руки надет датчик пульса. Предатель, который не дает душе чересчур быстро избавиться от плоти. Стоит только сердцу замереть, как тревожный сигнал пробуждает дежурных врачей, тонкие иглы впиваются в тело, заставляя кровь возобновлять свой круговорот.

Рюсин с жалостью смотрит на лицо женщины.

– Опиши мне ее, – просит Никки-химэ.

– Зачем мы здесь, Принцесса?

– Пора возвращать долги, Рюсин. Времени у нас не так уж много.

– Она очень худая. Белые волосы. Вокруг горла – повязка. Под глазами – темные пятна. Я не знаю, что описывать, Принцесса. Она умирает. От нее пахнет смертью...

Никки-химэ наклоняется и касается пальцами горячей кожи женщины. Подушечки пальцев скользят по лбу, спускаются на веки, трогают ресницы, взлетают над щеками и опускаются на сухие губы.

– Почему мы все-таки здесь? – еще раз спрашивает Рюсин. Ему очень не нравится находиться в больничной палате, где воздух пропитан запахами лекарств, а еще – тоской, жалостью, безнадежностью.

– Дай мне свою руку, Рюсин, – приказывает Никки-химэ. Именно приказывает – резко, требовательно. Сильное рукопожатие, и вот уже его ладонь возложена на лоб умирающей. – Попробуй увидеть ее сны, Рюсин...

...Ослепительный летний день. Невозможно, невероятно, безумно яркие краски чисто умытого города. На плече висит сумка. Язычком осторожно слизывает подтаявшее мороженое.

– Привет, Кирика! Как дела?

– Привет, Кирика! Рада тебя видеть!

– Привет, привет, девочки! Какой хороший день сегодня!

Порыв ветра уносит сверкающее полотно беззаботного детства. Становится холодно, а в горле обосновалась боль. Она теперь живет там. Ее тело вмещает не только саму Кирику, но и боль. И словно в ответ, что-то происходит с окружающим миром. Он высыхает, чернеет, покрывается болячками, он пахнет только болезнью, пропитан сочувствующими взглядами врачей и знакомых.

– Как ей не повезло!

– Я слышал, у нее рак. А ведь она прекрасно пела!

– Как такое может пережить один человек! Крушение карьеры, потерю дочери...

– А что с ее дочерью?

– Вы разве не слышали? Нет? Ужасная история...

История. Ее жизнь теперь история. Точнее – множество печальных историй, как осколков когда-то прекрасной вазы. Вот ее рука гладит Сэцуке по голове:

– Ты все хорошо сделала, дочка.

Большие глаза смотрят снизу вверх:

– Правда, мамочка?

– Будь осторожна, когда переходишь дорогу. Всегда иди на зеленый сигнал светофора.

– Да, мамочка.

Кто виноват в произошедшем? Сбой в программе работы дорожной службы? Крохотный импульс в проводах? Единица вместо нуля? Может ли облегчить страдание еще и страдание чужих людей?

Новости: "Страшная трагедия... По неизвестной причине... Бензовоз врезался в людей... В результате взрыва погибло... Личности погибших устанавливаются..."

– Разрешите высказать вам свои искренние соболезнования, госпожа Кирика.

– Примите мои глубочайшие соболезнования в связи с гибелью дочери, госпожа Кирика.

Разве у мертвых бывает личность? Какая теперь разница – кому принадлежит частичка общего пепла? Взрыв уровнял их всех. Сколько их было? Неважно. Смерть взяла всех.

Тонкий столбик на городском кладбище, под которым ничего нет. Только имя. Даты жизни и смерти, столь близкие, что не верится – как между ними могла втиснуться чья-то жизнь.

– Госпожа Кирика, с вами хотят поговорить. Да, господин Рю из лаборатории генетических исследований. Он говорит, что это очень важно для вас.

Господин Рю чересчур вежлив. Он просто рассыпается в любезностях, которые однако не могут пробить ледяной панцирь, отделивший ее от суеты жизни.

– Госпожа Кирика, я слышал, что два года назад вы пережили страшную трагедию.

Она кивает. Она теперь предпочитает изъясняться жестами, лишь бы не тревожить боль, поселившуюся в горле.

– Вы, как и все сотрудники нашего центра, участвовали в сборе генетического материала в рамках наших исследований. Так случилось, что... В общем, будет лучше, если вы сами посмотрите...

Лучше бы она не смотрела. Лучше бы это оказалось сном. В длинном цилиндре анклава, за толстой прозрачной стеной, в зеленоватом растворе плавает тело. Девочка.

– Вы узнаете ее? – в голосе господина Рю сквозит тщетно скрываемая гордость. – Мне разрешили показать ее вам. Это точная копия вашей погибшей дочери. Ее образцы оказались идеальными для программы.

Кирика не падает в обморок. Кирика не впадает в истерику. Это лишь клон. Она знает. Кукла, манекен, лишь имеющая вид ее дочери. Точный, бездушный слепок. Результат эксперимента, не способный на самостоятельную жизнь.

– Вы поможете нам, госпожа Кирика? – голос ласков и одновременно ядовит. Только попробуй отказаться и немедленно получишь свою порцию яда. – Она – совершенное создание. Конечно, у нее только тело вашей дочери, в остальном это... Неважно... но ей требуется уход. Даже ей требуется материнская забота.

На что она, Кирика, надеялась? На бессмысленный взгляд, слюни, все, что и должен представлять собой клон – пустую оболочку, обреченную на растительное существование. Поэтому она с ледяным спокойствием дожидается первого пробуждения того, что только имеет сходство с ее дочерью.

Девочка открывает глаза и поворачивает голову. Их взгляды встречаются, девочка шевелит губами, и Кирика с ужасом понимает ее вопрос:

– Мама? Мама? Мама?

Невозможно! Вот теперь и надо кричать, не обращая внимания на боль, кричать до тех пор, пока ужас не прорвет тонкую оболочку боли в горле и не выплеснет на белоснежный пододеяльник отвратительную лужу черной крови.

– Это – клон, госпожа Кирика. Она – биологическая копия вашей дочерью, но она – не ваша дочь. Она – собственность нашей компании. Биологический объект, полученный искусственным путем. Только в наших руках ее жизнь и ее смерть. То, что произошло, требует дополнительного изучения. Вы же сами специалист. Генетический материал в принципе не может сохранять человеческую память.

Не может. Не может.

– Мама, я заболела? Почему я здесь? Я хочу домой, мама...

Почему она не добилась более тщательной экспертизы два года назад? Тогда бы у нее не было сомнения, что под столбиком на городском кладбище имеет право покоиться частичка праха ее сгоревшей дочери... А если все подстроено? Если не произошло никакой катастрофы? То есть, она была, но Сэцуке в нее не попала?

Она видит, словно навязчивый сон, как Сэцуке целует ее в щеку, берет школьную сумку, выбегает на улицу и вприпрыжку несется вдоль домов. А рядом следует черная машина. Именно черная. Ведь черное – их любимый цвет. Кого – их? Их. Неведомых сил, взявшие на себя право распоряжаться тем, что им не принадлежит.

– Сэцуке! Сэцуке!

– Да, меня зовут Сэцуке. Что вы говорите? Маме очень плохо?!

Иначе как бы они заставили ее сесть в машину? А в вычислителе уже зреет ошибка. Единица вместо нуля. Зеленый свет вместо красного. И множество людей на переходе, ждущих, когда светофор запретит движение машин и позволит всем перейти на другую сторону улицы. И безжалостное, массивное тело бензовоза, могучего и тупого чудовища, уже изготовившегося к прыжку...

– Вы сошли с ума... Ваша дочь погибла. Господин Ошии, подтвердите...

– Зачем ты здесь?

– Меня попросили приехать. Кирика, дорогая...

– Не смей! Не смей меня так называть!

– У тебя истерика. Тебе надо успокоиться.

– Я не могу успокоиться, пока наша дочь содержится здесь! Они отняли нашу дочь! Ты это понимаешь?!!

– Это – не наша дочь, Кирика, – голос Ошии жесток. – Это – кукла, фантош. В ней не больше смысла, чем в корове на скотоводческой ферме. Она не человек!

– Эта кукла умеет плакать, Ошии. Эта кукла называет меня мамой, Ошии. Эта кукла просится домой, Ошии.

Но они все же убедили ее. Болезнь была их союзницей. Кирика завидует тем людям, которые могут превозмогать боль, тем людям, которых смертельная болезнь, пожирающая тело, делает только сильнее, укрепляет их дух. Она не относится к таким людям. Она всегда была слабой. Изматывающая боль высосала из нее все силы, все желания. Ей все стало безразличным.

Хотите, чтобы я поверила, что Сэцуке – не моя дочь? Хорошо, я верю этому. Хотите, чтобы я продолжала находиться рядом с ней? Хорошо, я так и сделаю. Вы думаете, что пора выписать ее из лаборатории и перенести исследования прямо в домашние условия? Как вам будет угодно.

Ничто больше не имеет значения. У нее не осталось ни сил, ни любви, ни равнодушия. Только боль, поселившаяся в горле и пустившая свои ростки по всему телу. Боль вытеснила ее из ее же тела. Ей, Кирике, больше нет там места. Она не может сосуществовать с болью. Они – непримиримые враги.

– Меня попросили забрать... забрать Сэцуке с собой. В Хэйсэй. Они говорят, что так будет лучше для всех нас.

Игла впивается в вену, и пожиратель боли впрыскивается в кровь. Несколько блаженных минут облегчения, за которыми наступает странное и еще более страшное состояние, словно ты умерла, словно жизнь прекратилась и тебе снится последний сон. Агония.

– Делай, как считаешь нужным. Я ненавижу вас всех.

Она лжет. Даже для ненависти нужны силы. А у нее есть только боль...

Если бы у Никки-химэ были глаза, то она бы заплакала. Но Слепая Принцесса не видит различия между счастьем и болью. Для нее – они только внешние черты, словно крошечные морщины, складки, придающие каждому лицу свою индивидуальность. Она ощущает их лишь кончиками чувствительных пальцев, как тепло и холод.

Рюсин плачет. Рюсин молчит и умоляюще смотрит на Принцессу.

– Освободите ее, Ваше Высочество, освободите ее!

– Разве жизнь – не величайшее достояние человека, Рюсин? Ты просишь меня отнять то, что я подарила каждому из вас?

– Да. Да! Да!!!

– Хорошо. Да будет так.

16

– Почему они это сделали, Агатами?

– Я не знаю, Сэцуке.

– Мне очень страшно...

– Мне тоже страшно...

– Я не знала, что человек умирает так...

– Как?

– Так отвратительно. Я думала, что смерть – похожа на сон. Сон после долгого дня. Ложишься и сразу же засыпаешь.

– Такая смерть – редкость. Люди мучительно расстаются с жизнью. Они цепляются за нее изо всех сил.

– Ужасно... Ты видела, как умирают люди?

– Видела. Попытайся заснуть, Сэцуке.

– Мне сделали укол. Сказали, что это меня успокоит. Странное ощущение. Мне и безразлично, и страшно.

– Ты сейчас уснешь.

– А почему не ложишься ты, Агатами?

– Мне нужно будет уйти. Как только ты заснешь, я уйду.

– Не уходи.

– Не могу.

– У тебя есть тайна, Агатами.

– У всех у нас есть тайна, Сэцуке. Даже у тебя.

– У меня нет тайн.

– Есть.

– Нет. Нет.

– Ты не знаешь, ты ничего не знаешь, Сэцуке, – Агатами склоняется над девочкой, но та уже спит. Глаза закрыты. Тихое и спокойное дыхание. Искусственный, навязчивый и непреодолимый сон.

Агатами гладит Сэцуке по щеке.

– Может быть, еще увидимся, – шепчет она, словно боится разбудить подругу.

Долой надоевшую школьную форму, долой все, что связывало с ненастоящей, поддельной жизнью, утомительной и горькой, как и все поддельное. А еще – воды. Много горячей воды, много холодной воды, чтобы смыть тонкую, но очень плотную пленку лжи. Она вся перепачкана ложью. Они все перепачканы ложью.

Агатами ждет, когда вода стечет в сливное отверстие ванны. Очень холодно. Жутко холодно. Быстрее одеваться, натягивать дрожащими руками трусы, лифчик, чулки, брюки, рубашку. Быстрее почувствовать касание гладкой ткани, успокаивающее поглаживание, вслед за которым всегда приходит тепло. Волшебные мгновения согревания, когда не хочется двигаться, когда страшно завидуешь всем тем, кто сейчас нежатся в своих постелях. Бесполезное чувство.

Все. Все готово. Еще часы. Наладонник. Деньги. Остальное – лишнее. Профессиональный убийца не должен иметь ничего лишнего. Профессиональный убийца вообще не должен ничего иметь. Только в глупых фильмах показывают жутко мужественных дядек, в свободное от отдыха в шикарных домах в обществе шикарных теток время постреливающих из винтовок с оптическим прицелом еще более нехороших дядек. Легкое движение указательного пальца, и работа сделана. Можно дальше наслаждаться жизнью.

Великая истина заключается в том, что первая же отнятая тобой жизнь навсегда лишает тебя право жить самому. Ты исключен из списка живущих. Сама смерть крепко держит тебя в своих костлявых объятиях и зубами покусывает мочку левого уха. Смерть – всегда слева. Больше уже никогда не избавиться от ее присутствия. Она навсегда лишает тебя вкуса жизни. Она лишает тебя главного, чем живет обычный человек – следующего дня. Будущего больше не существует. Ты навечно заперт в настоящем. Прошлое – не имеет значение, и его лучше всего забыть.

Только глупцы думают, что убийца властен над чьей-либо жизнью. Убийца – раб смерти. Самый ничтожный и презренный раб.

Две темные тени притаились под деревьями.

– Агатами!

– Тэнри, Рюсин? Что вы здесь делаете?

Рюсин смущенно ковыряет ботинком асфальт. Тэнри сжимает и разжимает кулаки, как это он всегда делает, когда волнуется.

– Зачем вы здесь? – снова спрашивает Агатами, хотя прекрасно понимает – зачем.

– Мы пойдем с тобой, – наконец собирается с духом сказать Тэнри.

– Куда пойдете?! – шипит Агатами. Жаль, что сейчас ночь, а то она показала бы этим добровольным помощникам, что значит попадаться на пути идущей по своим делам Агатами.

– С тобой, – говорит Рюсин, словно это и так все объясняет.

– А если я на свидание иду с парнем?! А если – в кустики?! – шепотом кричит Агатами.

Одиноко горящий фонарь проглядывает сквозь прореженную осенью листву, и три длинные тени падают на дорожку, украшенную золотистыми мазками листопада.

– У тебя задание, – хмуро говорит Тэнри.

Агатами внезапно успокаивается.

– Да, задание. Вам хорошо известны правила. Хотите получить по пуле в затылок?

– Ну, это-то не так просто сделать, – расправляет плечи Рюсин. – А тебя мы все равно одну не пустим.

– Мы пойдем с тобой, – говорит Тэнри, и Агатами понимает – пойдут, что бы это им не стоило. Можно кричать, драться, оскорблять, но они не отвяжутся от нее, потому что они – друзья, потому что дороже друг друга у них все равно никого нет, потому что...

И еще Агатами понимает, как ей страшно. Страх загнан в клетку, заперт на задворках сознания. Он разъяренным зверем грызет стальные прутья, царапает когтями землю, воет и брызгает ядовитой слюной. Он заперт, но в одно мгновение готов вырваться оттуда и сожрать маленькую, неуверенную Агатами, лишь прикидывающуюся сильной и самоуверенной.

– Вы даже не знаете, куда я иду, – грустно говорит сдавшаяся Агатами.

– В Ацилут, – просто говорит Тэнри. – Никки-химэ сказала нам. Тебя послали в Ацилут. И ты должна...

– Заткнись, – прерывает его Агатами. Теперь у нее появляется чувство, что их подслушивают. Кто-то или что-то таится среди деревьев и буравит ей затылок тяжелым взглядом, как будто вворачивает туда ржавый винт. – Хорошо, вы идете...

– Ура! – подпрыгивает Рюсин. Он-то как раз не был уверен, что им удастся переубедить Агатами.

– Тише! – ткнул его локтем Тэнри.

– Вы идете только до того места, которое я сама вам укажу. Дальше начинается моя работа и... и в ней помощники только мешают.

Рюсин разводит руки, словно готовясь обнять друзей, его тень стремительно начинает удлиняться, поглощая тени Агатами и Тэнри, затем – неуловимое движение, жаркое, даже обжигающее дыхание, от которого влажная дорожка начинает парить, высыхать, мокрые листья закручиваются в трубочки и взметаются ветром вверх, где мелькнуло и тотчас исчезло белоснежное тело дракона.

На дорожке никого нет. Мигает и гаснет фонарь. Становится еще темнее.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ТЕЗИС МЕХАНИЧЕСКОГО АНГЕЛА

1

– Уверяю вас, господин Ошии, – повода для беспокойства нет. Сэцуке хорошо адаптировалась к школе, у нее появились друзья. Учителя отмечают ее старательность. Она очень хорошая девочка.

Голос госпожи Окава звучал вполне убедительно. Ошии почувствовал себя неловко. Он все еще стоял у порога кабинета, в промокшем плаще, с которого скатывались капли дождя и собирались под ногами в маленькие лужицы.

– Я все понимаю, госпожа-распорядительница, – сказал Ошии. – Но я хочу на время забрать Сэцуке потому, что... Вчера я получил печальное сообщение. Моя бывшая жена, мать Сэцуке скончалась.

– Соболезную, господин Ошии. Тогда это, конечно, совсем другое дело. Я не знала... Извините меня, – госпожа Окава помолчала. – Вы хотите поехать с девочкой на похороны?

Ошии покачал головой:

– Нет. Кремация состоялась вчера. По завещанию прахом покойной должна распорядиться сама Сэцуке. Урна прибудет завтра в Хэйсэй...

Госпожа Окава достала из кармана серебристую коробочку с ароматическими палочками, встала и подошла к Ошии.

– Будете? Это успокаивает, господин Ошии. Я очень сожалею о том, что произошло.

Ошии взял черную палочку с золотой полоской.

– Может быть, вы все-таки присядете? – предложила госпожа Окава. – Я распоряжусь, чтобы Сэцуке собрала вещи. Она сейчас должна быть на уроке. Это потребует время. А вам лучше подождать ее здесь и немного успокоиться.

Ошии снял плащ, повесил его на разлапистую вешалку, где уже висела чья-то цветастая накидка, и сел. Кресло было мягким и глубоким. Оно ласково обнимало уставшее тело. Бессонная ночь, бессонный день... Хотя, разве день и так не бывает бессонным?

– Госпожа Ивараси, – сказала госпожа Окава в переговорник, – госпожа Ивараси, прошу привести ко мне ученицу Тикун Сэцуке. Ее забирает отец.

– Подготовить все необходимые документы, госпожа Окава?

Госпожа Окава посмотрела на Ошии.

– Нет, пока не надо. Отметьте это как отпуск в связи с кончиной матери.

– О, я очень сожалею... Бедная девочка!

– Поторопитесь, госпожа Ивараси. Господин Ошии ждет дочь.

Госпожа Окава достала из шкафчика бутылку и две рюмки.

– Вам надо выпить, господин Ошии. Это должно немного помочь... – госпожа Окава протянула рюмку Ошии.

– Спасибо.

– Я присоединюсь к вам, – госпожа Окава пригубила напиток. – Для вас и девочки это большое горе и трудное испытание. Вы знаете, что в нашей школе много детей из неполных семей, а также круглых сирот. С ними всегда много проблем.

Ошии глотнул коньяк. Блаженное тепло разлилось внутри. То, что ему сейчас не хватало.

– У нас были семейные разногласия, госпожа Окава, – внезапно признался Ошии. – Последние годы мы не слишком часто общались с женой... Нас почти ничто не соединяло. Я был здесь, она – там...

– Я понимаю, – сказала госпожа Окава и внимательно посмотрела на Ошии. Только теперь Ошии заметил, что госпожа распорядительница вовсе не старая, а очень даже молодая женщина. Возможно, что моложе самого Ошии. Овальное лицо, ямочка на подбородке, темные глаза.

– Но ведь у вас была Сэцуке? Она ваша общая дочь... или я что-то недопонимаю?

Ошии глотнул еще.

– Да, конечно, – вяло сказал он. – Она – наша дочь. Но это не имело большого значения.

– Вы ее очень любили, – сказала госпожа Окава. – Я вижу по вашим глазам. Для вас это серьезная потеря, господин Ошии, но вы теперь несете полную ответственность за Сэцуке.

– Я не знаю, что мне делать, – сказал Ошии. – Я в растерянности.

– Тут трудно что-либо советовать, господин Ошии.

– Я и не жду совета, – сказал Ошии. – Простите, госпожа Окава, за минуту слабости. Это было невежливо с моей стороны воспользоваться вашим временем и вниманием. Простите.

2

На пороге класса Сэцуке оглянулась. Одноклассники смотрели на нее. Недолго она здесь пробыла, но только сейчас заметила, как она привыкла к ребятам, учителям, классной комнате, школе... Если бы не страшные события, то можно было бы сказать, что она провела здесь не самые худшие месяцы своей жизни.

Вот только... Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Шесть свободных мест. Фумико, Иту, Дора, Агатами, Рюсин, Тэнри... Теперь еще одно место опустеет. Место Сэцуке. Вернется ли она сюда?

– До свидания, – сказала Сэцуке.

– До свидания, Сэцуке, – хором сказали одноклассники.

– Удачи тебе...

– Возвращайся...

– Будем тебя ждать!

– Не забывай, звони!

Рука наставника Тендо легла на плечо.

– Пойдем, Сэцуке, тебе еще нужно собрать вещи.

– Да, – тихо сказала Сэцуке, – пойдемте, господин наставник.

Коридор школы был пуст и тих, лишь из-за закрытых дверей доносились голоса учителей.

Вниз по лестнице, вдоль по коридору туда, где располагались комнаты. Унылый дождь продолжал стучать в окна, низкие плотные облака чуть ли не скреблись о верхушки мокрых деревьев.

– Я подожду тебя здесь, – сказал наставник Тендо. – Сможешь сложиться сама?

– Да, господин наставник.

– Я очень сожалею, Сэцуке.

– Благодарю вас, господин Тендо.

В комнате царил полумрак, хотя жалюзи на окнах были подняты. Экран "Нави" светился своим обычным голубоватым сиянием и отбрасывал на противоположную стену бледное пятно. Сэцуке включила свет и села на кровать. Собирать вещи? Разве у нее есть вещи? Только то, что ей купила Агатами. Но...

Сэцуке заставила себя встать, отодвинуть дверку шкафа. Пустые полки, когда-то занятые юбками, штанами, бельем Агатами.

"Ей срочно пришлось уехать, Сэцуке. Ее забрали приемные родители. Очень жаль, что она не попрощалась с тобой. Возможно, она позвонит тебе..."

Неужели Агатами могла так с ней поступить?!

Нет, ни за что не поверю... Что-то случилось. Очень плохое. Случается всегда только плохое. Это для хорошего надо что-то сделать, приложить усилие. Плохое же происходит само по себе.

Сэцуке решительно задвинула дверцу и прижалась лбом к прохладной деревянной панели.

Ничего она не будет брать. Пусть все остается на своих местах. Теперь это чужое. То, что ушло безвозвратно.

Сэцуке взяла школьную сумку и, не оглядываясь, вышла из комнаты, на пороге поколебалась, но затем решительно закрыла дверь. Наставник Тендо стоял у окна и смотрел на дождь.

– Я готова, – сказала Сэцуке.

Наставник оглянулся.

– Готова? Но... А где твои вещи?

– Я не хочу ничего брать, – сказала Сэцуке. – Пусть все остается.

Наставник пожал плечами.

– Ну, если ты так хочешь...

– Хочу, – упрямо сказала Сэцуке. – Хочу.

– Тогда я, может быть, скажу твоим подружкам, чтобы они взяли себе что-нибудь? На память? – предложил наставник Тендо. – Наверное, так будет лучше, чем просто бросать их?

Сэцуке слабо улыбнулась.

– Хорошая мысль, господин Тендо. Так и надо сделать. Правда, вещей у меня не очень много, но зато они все новые...

3

На пороге школы Ошии открыл большой зонт, которого с лихвой хватало на него самого и Сэцуке.

– Пойдем? – спросил Ошии.

– Пойдем.

Они прошли через парк по пустым дорожкам, мимо окончательно облетевших деревьев. Под ногами еще попадались редкие листья, не убранные дворниками, но черные, разбухшие от дождя ветки были голыми. Мокрый ветер раскачивал стволы и бросал под зонт пригоршни мелкого дождя.

На стоянке притулилось несколько машин. Прозрачные лужицы собрались в выбоинах асфальта, а в сливные отверстия около паребриков втекал бурный поток воды, унося куда-то вниз обрывки бумаги, остатки ароматических палочек, щепки и прочую мелочь. Если бы дождь кончился, то город встретил бы свет чистым и умытым.

– Залезай, – сказал Ошии, открыв дверцу машины. Сэцуке стряхнула с плащика капли и уселась на переднее сидение. В машине было тепло, пахло нагретой кожей и благовониями. – Устроилась?

– Да, – сказала Сэцуке.

Ошии сел за руль, но машину пока не заводил.

Отсюда были хорошо видны ворота школы, стеклянная будка охранника, сам охранник, который сидел на стуле и читал газету. Здание школы скрывалось за оградой.

– Ты, Сэцуке, уже знаешь...

– Да, папа, знаю, – кивнула Сэцуке. Наверное, сейчас полагалось заплакать, разреветься, уткнуться лбом в папино плечо и горько рыдать. Но слез не было. – Я... должна... я должна плакать, папа?

– Это не обязательно. Но мама хотела, чтобы ты распорядилась прахом.

Прах. Какое шершавое, неуютное и мрачное слово. В нем уже нет ничего, что напоминало бы о живом человеке. Словно песок пересыпается с языка на зубы и скрипит, скрипит, скрипит.

Сэцуке поежилась.

– Я не знаю... Я не знаю, что должна делать, – девочка прижала ладони к щекам, и Ошии показалось, что она сейчас все-таки заплачет, но Сэцуке продолжила спокойным голосом:

– Я не знаю, что должна делать с... с... тем, что осталось от мамы.

Почему она поручила это именно Сэцуке? Не ему, хоть и бывшему, но все-таки мужу, близкому когда-то человеку, не своей родне, не друзьям, в конце концов, а – Сэцуке? Что в этом было? Помутнение сознания от нескончаемой боли, когда хватаешься за любую выдумку, любую самую беспочвенную фантазию? Надежда на что-то? Или – месть? Жестокая отплата этой девочке, которая не по праву заняла чужое место?

– Тебе надо решить – на каком кладбище сделать могилу или... или вообще развеять прах по воздуху. Некоторые предпочитают делать именно так.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, хотят, чтобы близкий человек был во всем, что их окружает. В деревьях, в земле, в воздухе.

Сэцуке подумала.

– Папа, я хочу...

– Да?

– Я хочу, чтобы ты сам все решил.

Ошии посмотрел на Сэцуке. Через силу улыбнулся.

– Твоя комната ждет тебя. Там осталось все так, как и было прежде. Я ничего не трогал.

– Тогда там все покрылось пылью, – слабо улыбнулась в ответ Сэцуке. – Мне придется ее отмывать.

– Тебе придется убираться во всем доме. Последнее время я почти не ночевал там. Было много работы.

– Где же ты спал?

Ошии повернул ключ. Двигатель тихо заработал. Включилось радио, настроившись на какую-то легкомысленную песенку.

– Я спал на столе, – признался Ошии.

– Папа!

– Это ужасно, Сэцуке, – согласился Ошии. – Но мне не хотелось возвращаться в пустой дом.

Из ворот школы быстрым шагом вышел человек с зонтом и пакетом под мышкой. Он огляделся, увидел машину Ошии, ускорил шаг, махая зонтиком, насколько это возможно под дождем, чтобы привлечь внимание.

– Ой, папа, это господин Тэндо, наш наставник! – воскликнула Сэцуке. – Подожди, пожалуйста...

Сэцуке открыла дверь, и наставник Тэндо протянул ей пакет:

– Вот, Сэцуке, возьми. Наверное, это может пригодиться. Удачи тебе! И не вешай нос!

Пакет был большим и мягким. На нем осели крохотные капельки дождя.

– Спасибо, господин Тэндо, – сказала Сэцуке и прижала пакет к себе.

– Желаю удачи и вам, господин Тикун, – сказал наставник и захлопнул дверь машины.

Они выехали со стоянки и влились в плотный поток, который не мог проредить никакой дождь, никакая непогода. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на то, как увядание постепенно охватывало весь их мир.

Когда Сэцуке открыла пакет, то увидела там Медведя Эдварда. Тот укоризненно смотрел на нее глазами-пуговками и, кажется, поглаживал свой живот, украшенный двумя аккуратными заплатками, сделанными из клетчатой материи.

4

В шесть лет Агатами поняла, что ей предстоит умереть. Не то чтобы смерть была редкой гостью в их доме, даже, наоборот – при каждом семейном сборе для нее специально отводили наиболее почетное место в изголовье уставленного праздничными яствами стола.

Тетя Чиви приоткрывала ширму из тонкой бумаги, украшенной рисунками аистов. Отец брал бутыль с домашним пивом и обходил каждого члена клана, наливая полные стаканы пенящимся напитком.

А смерть сидела неподвижно, загадочно улыбаясь и разглядывая стоящие перед ней тарелки с кушаньями.

Вся семья молча выпивала первый стакан, заедала его традиционным кусочком тушеной рыбы, и лишь тогда церемония считалась оконченной и можно было приступать к обсуждению накопившихся дел.

Патриарх семьи дедушка Пекка, почти слепой, но имеющий тонкий слух, иногда наклонялся к смерти и пояснял, о чем говорили члены клана. Смерть продолжала загадочно улыбаться. Дедушка Пекка был единственный, кому позволялось напрямую обращаться к почетной гостье. Их можно было бы назвать давними друзьями, ведь сколько жизней забрала себе смерть с дедушкиной помощью! Да и сам дедушка находился уже настолько близко к черте, разделяющей живых и мертвых, что иногда сам путался – жив ли он еще, или уже нет.

Хмурый Усаги, самый младший брат дедушки Пекки, сидел по другую руку гостьи, но всегда старательно делал вид, что место рядом с ним пустует, и что все это – лишь дурацкие суеверия. Впрочем, он являлся лучшим бойцом клана, и смерть ему многое прощала.

Однажды Усаги привезли домой со страшной раной на животе. Агатами позвали на помощь, прислуживать тете Чиви, подавать горячие влажные полотенца и убирать те окровавленные тряпки, в которые они превращались.

– Смотри, Агатами, – приговаривала тетя Чиви, зажимая жуткую рану Усаги, похожую на раскрытый в зловещей ухмылке рот, – как крепко привязана душа человека к его жизни. Чтобы быстро извлечь ее оттуда, нужен умелый удар.

– Дедушке Усаге больно? – спрашивала Агатами. Почему-то это беспокоило ее больше всего.