Текст книги "Догма кровоточащих душ"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Я устала, – вздохнула девочка. – Я очень устала.

Рюсин отодвинул чашку и поднялся.

– Пойдем, я покажу, где можно устроиться. Здесь много свободных комнат, но некоторые совершенно пустые. Ты, наверное, не будешь возражать, если поселишься в комнате Агатами... В бывшей комнате Агатами, – поправился Рюсин и виновато посмотрел на Тэнри. – Я думаю, она не была бы против... Тем более, там все есть.

Тэнри ждал, что Сэцуке хоть что-то ему скажет перед тем как уйти, но она вышла из комнаты молча. Тэнри яростно смел со столика посуду. Тарелки, чашки, чайнички звеня ссыпались на пол. Циновка покрылась безобразными пятнами недоеденной лапши, маринованной редьки и чая.

Бывшая комната Агатами номера не имел. На железной двери было лишь выведено имя владелицы. Агатами. Вот где ты жила своей настоящей жизнью, подруга.

Рюсин открыл замки и пропустил Сэцуке вперед. Сработала автоматика, зажегся свет, освещая стандартный кубрик без окон, стальные стены, потолок и пол, укрытый ковром. Застеленный матрас с узкой подушкой. Маленький столик с разбросанными карандашами, бумагой и проигрывателем, комод с выдвинутыми ящиками, откуда свисали носки.

Казалось, Агатами вышла отсюда всего лишь несколько мгновений назад. Вышла с тем, чтобы обязательно вернуться.

– Здесь у нас у каждого есть своя комната, – сказал Рюсин, снимая ботинки. – Что-то вроде дома. Если только дом может быть в подземелье.

Сэцуке сняла обувь и прошла вслед за Рюсином. Ей почудилось, что здесь сохранился даже запах Агатами – благоухание редкого, экзотического цветка. Она подошла к столику и взяла первый попавшийся листок. Рисунки тушью. Большеглазые девочки и мальчики, крылатые существа и Никки-химэ с расплетенной косой, отчего ее волосы свободно струились в потоках ветра.

– Здесь ванная, туалет, здесь встроенный шкаф, здесь выключатели, – Рюсин ходил по комнате, отодвигая и задвигая хорошо замаскированные панели. – Если что понадобится, то скажи мне.

– Хорошо, – кивнула Сэцуке. Ей хотелось, чтобы Рюсин побыстрее ушел. Ей хотелось остаться в полном одиночестве, в замкнутом пространстве чужой комнаты, все еще пропитанной чужим присутствием.

Рюсин внимательно посмотрел на девочку.

– С этим все равно как-то придется жить, – сказал он.

– С чем?

– С тем, что произошло и что нельзя изменить.

– Я хочу все изменить, – упрямо сказала Сэцуке. – Все изменить.

– У нас нет таких сил, – заметил Рюсин, сел на порог и принялся зашнуровывать ботинки.

– Это трудно? – спросила Сэцуке.

– Что трудно? – не понял Рюсин.

– Убить человека.

Рюсин поморщился и пригладил волосы.

– Иногда мне кажется, Сэцуке, что человека нельзя убить.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, понимаешь... Надо нечто переломить в самом себе. Убедить, что тот, другой, вовсе не человек, а... кукла, подделка. Или что играешь в спектакле или кино. И ты обязан подчиняться сценария. Ведь это только игра.

– Но это не игра! – воскликнула Сэцуке.

– Конечно, – согласился Рюсин. – В том-то все и дело. Ты убеждаешь себя, что это игра, но это – настоящая жизнь.

– Настоящая жизнь, – повторила Сэцуке.

– А жить настоящей жизнью почти невозможно. Невыносимо...

...Невыносимо? Сэцуке отбросила одеяло и легла на матрас. Свет погас и включился крохотный ночник в изголовье. Жить настоящей жизнью невыносимо. А какой – выносимо?

Невесомая тень присела рядом. Прохладное дуновение прошло по лицу.

– А что думаешь ты, Агатами? – спросила Сэцуке тень.

Тень шевельнулась.

– Что мне делать, Агатами?

– То, что ты должна делать, – ответила тень. Цветочный запах усилился.

– Я не знаю, что я должна, – грустно сказала Сэцуке.

– Подумай и реши.

– Тебе легко говорить, – капризно скривила рот Сэцуке. – У тебя было целых четырнадцать лет, чтобы думать.

– Мне легко, – согласилась тень. Протянула руку и положила холодную ладонь на глаза Сэцуке. Стало темно и спокойно.

Во сне был разгар лета. Зеленые деревья купались в ярком свете. Выложенные плиткой дорожки в парке так нагрелись, что хотелось снять сандалии и пойти по ним босиком.

3

– Меня всегда так называли, – пожаловался Бензабуро. – Представляете? Представляете, если ребенка постоянно называют лжецом? Или дураком? Или молокососом? Что из него вырастет? Лжец, дурак и молокосос.

Бармен кивнул, то ли в знак согласия, то ли просто так – от общей нервности от надоевшего до смерти посетителя. Бензабуро постукал пальцем по стакану. Горлышко бутылки звякнуло об испачканный отпечатками губ край.

– У вас здесь хорошо, – проникновенно сказал Бензабуро, подлизываясь к молчаливому собеседнику, лишь бы он вот так и дальше продолжал возвышаться над стойкой, внимая полупьяным речам. – Мне здесь нравится. Бывают совсем тухлые места... Это я так их называю – тухлые. Они, конечно, не тухлые, но все равно, полны всяческой гнили.

Бармен поставил рядом со стаканом большую чашу с лапшой. От нее поднимался пар. Пахло остро и бодряще.

– Эй, эй, я не заказывал, – Бензабуро обеспокоено постучал себя по карманам в поисках кошелька.

– За счет заведения, – сказал бармен. – С любезного разрешения мамы-сан как постоянному клиенту.

Голос у человека за стойкой звучал вполне обычно, хотя Бензабуро казалось, что он должен быть каким-то выдающимся, непохожим на других. Человек, умеющий столь терпеливо хранить молчание, при этом располагая клиентов к безостановочному излиянию души под такое же безостановочное возлияние, просто обязан владеть чудесным тембром. Хотя, собственно, почему?

Бензабуро облизнул палец и потыкал им в просыпанный сахар. Желтоватые кристаллики налипли на кожу, и он засунул палец в рот. Слаще не стало. На языке было противно и сухо – ясный признак злоупотребления алкоголем. Вот Бензабуро и докатился до алкоголизма. Бедный, бедный Бензабуро. Маленький лжец, как его называла бабка.

– Иди ко мне, мой маленький лжец, – ласково говаривала она, но за этой ласковостью таилась угроза в очередной раз получить узким ремнем по спине. Длинным, узким ремнем поперек лопаток. Не столько больно, сколько обидно.

Теперь-то Бензабуро понимал, что в этом и заключалось его спасение. Он должен был научиться молчать.

– Я должен был научиться молчать, – сказал Бензабуро и отхлебнул из чаши с лапшой. – Вы умеете молчать, друг мой, в вас еще есть презрение к болтающим посетителям. И я не говорю, что это плохо! – Бензабуро замахал руками. Краешек рукава плаща угодил в выпивку. Бензабуро посмотрел на расплывающееся пятно, попытался лизнуть его, но плащ не давался.

– Я – неряха, – Бензабуро хохотнул. – Я неряшлив в работе, я неряшлив в любви. А Айки – маленькая богиня плодородия... Знаете почему?

Бармен положил перед Бензабуро стопку салфеток.

– Благодарю, – Бензабуро церемонно и не без изящества (по его мнению) кивнул. – Так о чем я? Ах, о плодородии... Вы знаете притчу о мальчике, который сторожил деревню от волков? Не знаете? О, я с удовольствием вам ее расскажу. Где моя ложка?

Бармен положил перед ним новую. Предыдущая валялась на полу.

– Вкусно, – сказал Бензабуро. – Очень вкусно. Передайте мое искреннее почтение вашей маме-сан. У вас изумительная кухня. У вас изумительный персонал. У вас изумительные клиенты, – Бензабуро хохотнул и закрыл рот ладонью. – Больше ни слова.

Лапша была длинная. Приходилось глубоко и медленно вдыхать, чтобы она наполняла рот многочисленными пряными колечками. Потом тщательно и вдумчиво жевать, превращая мучные полоски и кусочки мяса с овощами в однородную массу.

– Человек ест красиво, – объявил Бензабуро. – Прежде чем попасть в желудок, пища претерпевает ряд малоаппетитных превращений, благодаря зубам и слюне, но все это скрыто за элегантным движением челюстей. Поэтому наблюдать за вкушающим пищу человеком доставляет порой самое изысканное удовольствие. Вы не находите?

Горячая лапша придала его речи неожиданную витиеватость.

– Я это заметил за Айки, – Бензабуро отхлебнул из стакана и поморщился. – Какая же гадость! Ой! Это я не об Айки! – Бензабуро угрожающе покачал указательным пальцем перед собственным носом. – Айки ест очень красиво. Словно кошка. Тщательно, неторопливо и аккуратно. Не то, что мы. Мы едим торопливо, разбрызгивая соус и выплевывая жилы!

Где-то в недрах плаща запищал телефон. Бензабуро изумленно осмотрел себя.

– Телефон?

Писк не прекращался. Бензабуро охлопал себя, выложил на стойку перед собой пистолет, наручники, длинный синий цилиндр с вмятинами для пальцев.

– Спокойно, – сказал он бармену, хотя тот и бровью не повел, наблюдая разложенный клиентом арсенал. – Спокойно. Я – полицейский. Где же чертов телефон?!

Наконец он нащупал крошечную коробочку и достал ее. Нажал на кнопку и приложил телефон к уху. Это была Айки.

– Ты где? – строго спросила она.

– Здесь, – не менее строго попытался ответить Бензабуро, но не удержался и хохотнул.

– Где здесь?

– В ресторане. Я решил откушать лапши, Айки, милая. Могу я себе позволить в два... ах, уже три... в третью стражу ночи откушать лапши за счет заведения. У них такое правило – всем ночным клиентам – рамэн.

– На уши?

– Почему на уши? – изумился Бензабуро, потом до него дошло, и он опять захихикал. – Шутишь?

– Тебя нет уже два дня, – Айки всхлипнула. – На работе не появляешься, на звонки не отвечаешь...

– Два дня? – удивился Бензабуро. – Два дня? Не может быть... Мы с тобой сегодня утром виделись... или нет?

Айки плакала. Бензабуро стало ее ужасно жаль, но потом плач начал его раздражать.

– Моя бывшая девушка, – объяснил он бармену. – Когда-то мы были вместе... ну, вы понимаете.

Гудки. Затем тишина.

Бензабуро сунул телефон в карман, пистолет в кобуру, наручники в другой карман, а над странной штуковиной задумался. Цилиндр был увесистым и идеально вписывался в руку. Шершавое покрытие приятно холодило ладонь. Около выемки для большого пальца находилась блестящая кнопка.

– Так вот, – сказал Бензабуро, продолжая разглядывать загадочную штуковину, непонятно как оказавшуюся в кармане, – я так не рассказал вам историю о мальчике, которого оставили охранять деревню. Это очень древняя история, вы понимаете, – поля, деревни, крестьяне. О таком теперь даже в книжках не прочтешь. Но не важно...

Бармен убрал остывшую лапшу и поставил новую порцию. Откуда он их доставал Бензабуро не уловил. Точно фокусник – раз, чаша исчезла, два, чаша появилась.

– Спасибо, большое спасибо, – прочувствованно сказал Бензабуро. – Мальчику поручили охранять деревню, потому что все взрослые ушли работать на поле, а в деревни остались только маленькие дети. А этот мальчик оказался старшим, а еще и большим выдумщиком. Как только взрослые ушли, он, паршивец и хулиган... Представляете себе такого паршивца и хулигана? Посмотрите на меня и представьте, каким я был в его возрасте. Паршивцем, хулиганом, выдумщиком и лжецом... Да, я опять отвлекаюсь! Почему я все время отвлекаюсь?

Бармен протирал бокалы и развешивал их за ножки над стойкой. Они свисали оттуда прозрачными цветами.

– Все, больше не буду, – заверил бармена Бензабуро, – не буду отвлекаться. На чем мы остановились? Ах, да... Мальчик решил проверить, насколько быстро крестьяне вернутся в деревню, если на него и детей, за которыми он присматривает, нападут волки. Вокруг той деревни развелось очень много волков, охочих до человеческого мяса. Кто-то говорил, что это оборотни, кто-то говорил, что никакие это не оборотни, а лишь голодные волки, но сути дела это не меняет. Мальчик позвонил в колокол, – Бензабуро задумался. – Колокол?

Бармен повесил над стойкой очередной бокал-цветок. Затем наполнил стакан Бензабуро и пододвинул на салфетке новую ложку. Под стулом детектива их валялось уже три штуки.

– В деревне имелся колокол, тревожный колокол. Если случалось несчастье, то звонили в него и собирали всех вместе. Ну, мальчишка и позвонил. Просто так. Из интереса. С поля прибежали крестьяне, увидели, что дети спокойно играют, никаких волков нет, ну и надавали паршивцу по шее... Впредь чтоб неповадно было ложную тревогу подавать. Вернулись на поле, а здесь вновь набат! Опять побежали, опять никаких волков не нашли, опять мальчишку отлупили...

Цилиндр продолжал покойно лежать в ладони, притаившись крохотным хищником, готовым совершить смертельный бросок. Чувствовалась в нем ясная опасность, угроза. Бензабуро снова сжал пальцы, будто хотел усмирить разъяренного зверька.

– Захватывающая история, не правда ли? – бармен кивнул. – Дальше еще интереснее... Крестьяне работают на поле и вдруг опять слышат звон колокола. Уже третий раз. Ну, все естественно решили, что паршивец продолжает развлекаться. Мало ему надавали по шее. Поэтому никто и не подумал бежать. А теперь догадайтесь, что увидели крестьяне, когда вечером вернулись в деревню? – Бензабуро загадочно улыбнулся. Бармен пожал плечами. – Правильно, когда крестьяне вернулись в деревню, то увидели, что всех детей съели волки!

Бензабуро доел лапшу, промокнул губы салфеткой.

– Меня, как детектива, в данной истории больше всего заинтересовала роль мальчика, – объяснил он бармену. – Зачем он звонил? Ради шутки? Ради хулиганства? Чтобы по заднице бамбуковой палкой лишний раз получить? Какая-то неувязочка, если хорошенько поразмышлять... И знаете, что я думаю? Я думаю... конечно, это только моя гипотеза, предположение, но, на мой взгляд, достаточно обоснованное... я думаю, что мальчик был в сговоре с волками! – Бензабуро торжествующе щелкнул пальцами. В тишине бара щелчок прозвучал раскатисто, громко, отчего бармен вздрогнул.

– Сговор мальчика с волками все объясняет – зачем он с такой настойчивостью звонил в колокол, зачем терпеливо сносил побои. К сожалению, данная история умалчивает, что случилось с этим мальчишкой – остался ли он жив, съели ли его волки заодно с остальными, или он вообще убежал из деревни. Впрочем, суть не меняется. Если кто-то врет, то причина вранья может оказаться гораздо серьезнее, нежели предполагают окружающие.

Бензабуро нажал на кнопку цилиндра, штуковина щелкнула, и из торца возникла длинная, толстая игла с косым срезом на конце.

– Вот так-то, – сказал Бензабуро. – Сколько я должен?

4

Только когда Сэцуке постучала в дверь, она поняла, что сейчас глубокая ночь, и Рюсин должен дрыхнуть без задних ног. Звонка она не нашла, поэтому пришлось барабанить кулаком, а затем и ладонью, так как стучать костяшками пальцев по железу оказалось больновато.

В коридоре царил полумрак, а откуда-то издали доносился шум работающих машин. Здесь было все не так, как наверху. Катакомбы мир-города жили своей собственной жизнью, которая почти не соприкасалась с жизнью тех людей, кто каждое утро просыпался и видел в окно голубое небо и облака.

Сэцуке уже почти собиралась прекратить бесполезный стук и вернуться к себе, но замок щелкнул, на пороге стоял заспанный Рюсин, отчаянно протирая глаза и зевая.

– Это я, – виновато сказала Сэцуке.

– С ума сошла? – хрипло и раздраженно осведомился Рюсин. – Ночь еще!

– Мне не спится...

Рюсин поворошил волосы. На нем были мятые рубашка и брюки, в которых Сэцуке видела его вечером. Судя по всему, он в них и спал, не удосужившись раздеться.

– Ладно, – еще раз мучительно зевнул Рюсин столь заразительно, что Сэцуке сама едва сдержалась от зевка. – Заходи.

Комната оказалась такой же, как и у Сэцуке. На полу лежал заправленный матрас с морщинистой вмятиной на полосатом одеяле. По полу разбросаны книги и исчерканные листы бумаги. В углу валялись скомканные рубашки, штаны и носки. К вентиляционной сетке шнурками зачем-то привязаны две пары спортивных ботинок.

– У тебя уютно, – растерянно сказала Сэцуке. Разгром в комнате ее поразил.

– Не обращай внимания, – хмуро ответил Рюсин, ногой сдвигая разбросанные вещи в кучу. – Я давно не прибирался. Времени не хватает.

И желания, хотела язвительно добавить Сэцуке, но сдержалась. В конце концов, она сама заявилась сюда посреди ночи.

– Садись, – кивнул Рюсин на матрас. – Стульев нет.

– Я лучше на полу, – сказала Сэцуке.

Мальчик сел на матрас и снова зевнул.

– Что случилось?

– Мне нужна ваша помощь.

– В чем?

– Я хочу вернуться домой.

Рюсин почесал затылок.

– Это опасно. Опасно вообще выбираться на поверхность.

– Я хочу встретиться с отцом, – сказала Сэцуке.

Рюсин принялся внимательно рассматривать свои ногти – нестриженые, обломанные, с темной каймой. Изучать их можно было бесконечно.

– Зачем? – наконец спросил мальчик. – Зачем это нужно? Разве Никки-химэ тебе все не рассказала? Уверяю, она знает все, что происходило в мире лучше любого человека.

– Я хочу встретиться с отцом, – упрямо сказала Сэцуке.

– Там теперь очень опасно, – сказал Рюсин. – Если все готово к пробуждению механического ангела, то...

– Что – то?

– То города уже, наверное, нет...

– Как нет? О чем ты говоришь?!

– О том, – хмуро сказал Рюсин. – Неужели непонятно?

Сэцуке кусала губы и смотрела на мальчика. Она сжимала кулаки, и Рюсину показалось, что девочка кинется на него. Сэцуке была в отчаянии.

– Хэйсэй построен Итиро как убежище для вызревания нового ангела творения, – сказал Рюсин. – Мир-город сверху донизу напичкан всяческими механизмами, но они предназначены не для жизни людей, а для...

– Для чего?

– Для их уничтожения. Понимаешь?! Унич-то-же-ния!!! – выкрикнул мальчик. – Это громадная тараканья ловушка. Морилка.

Сэцуке заплакала. Она уткнулась лицом в колени, ее плечи вздрагивали. Рюсин растерялся.

– Сэцуке, не надо, – попросил Рюсин. – Не надо плакать.

– Они очень жестоки, – сквозь слезы пожаловалась девочка. – Очень жестоки. Они не умеют любить! Все – обман! Обман!!!

Теперь она хорошо понимала – обман. Красивая мишура, подделка. Нет в них ни капельки тепла, только холодное любопытство – чем же все может кончиться. Боги... Творцы...

– Никки-химэ добра к нам, – тихо сказал Рюсин.

Сэцуке подняла заплаканное лицо:

– Она – лгунья!

Рюсин остолбенел. Затем рассвирепел:

– Ты соображаешь, о чем вообще говоришь?! Соображаешь?! Она... она... она – самое чудесное, что есть на свете!

– Она – лгунья!

Рюсин вскочил, достал из ящика бутылку с водой, открутил крышку и вручил Сэцуке. Та сделала несколько глотков.

– У тебя истерика, – сказал Рюсин. – Такое случается после встречи с госпожой. Все вокруг кажется серым, неинтересным. Тебя точно изгнали из волшебной страны.

– Да, – тихо сказала Сэцуке. – Нас всех изгнали из волшебной страны. Остается только сидеть и ждать... сидеть и ждать...

– Без Тэнри ничего не решить, – сказал Рюсин. – Нам нужна будет его помощь.

Сэцуке вытерла слезы и слабо улыбнулась:

– Значит, ты согласен?

Рюсин взял у девочки воду и отхлебнул.

– Я не бросаю друзей, – сказал он.

Девочка вскочила на ноги и обняла Рюсина.

– Я так и знала... я так и знала... прости меня, что я...

– Что ты?

– Назвала Никки-химэ... лгуньей... – Сэцуке разжала объятия и отступила от вконец смущенного Рюсина. – Мне действительно... надо...

– Встретиться с отцом?

– Просто побыть с ним рядом. Иначе... иначе мне будет казаться, что все было лишь только сном, выдумкой... я не хочу быть выдумкой... я хочу быть... живой!

Рюсин непонимающе смотрел на Сэцуке. Быть живой? Что это такое? Разве сейчас она – не живая? Странно... Наверное, она слишком остро ощущает себя человеком, тогда как у него, Рюсина, нет такого чувство. Для него это лишь одна из возможных форм. Забавная, интересная, но не самая важная. А что будет с людьми, когда все завершиться? Они исчезнут? Провалятся в черный сон без сновидений? Тогда какой смысл в том, что они станут делать сейчас?

– Схожу за Тэнри, – сказал Рюсин.

Сэцуке села на пол, пододвинула к себе кипу бумаг. Здесь тоже были рисунки. Драконы, вооруженные копьями люди, пейзажи, созданные двумя-тремя росчерками кисти. Но чаще всего – лицо девочки. Не Агатами и не Сэцуке. Девочка стоит и смеется, девочка сидит и грустит, девочка грозит кулаком, девочка прыгает с высокого дерева. Иногда рядом с ней нарисован сам Рюсин, но как-то карикатурно, с насмешкой – головастый уродец с громадными ушами и крохотным тельцем. Выражение физиономии уродца соответствующее – восхищенно-плаксивое.

Сэцуке отобрала один рисунок, где незнакомая девочка летела в небе на громадном драконе, свернула его вчетверо и сунула в карман. На память. Остальные рисунки собрала в более-менее аккуратную пачку и положила на стопку книг.

Хотелось бы и ей так уметь рисовать. Почему некоторым это легко удается, а у других не получается, как бы они ни старались? Почему кто-то умеет петь, а другие абсолютно лишены слуха? Почему люди все такие разные? Разве им от этого лучше? Разве это не рождает взаимную зависть, а потом – неприязнь, злость, ненависть? Может, наоборот, каждый человек должен быть таким же, как и другие?

Но тогда бы не было ни мужчин, ни женщин! Ни детей, ни взрослых! Не было бы любви, дружбы... ненависти и злобы тоже, конечно бы, не было... Но не слишком ли дорогая цена?!

5

Они освободились. Они стали свободными и лишь теперь осознали, каким бременем для них являлись телесные оболочки. То, что казалось столь привычным, неотъемлемым, то, что казалось источником радости, наслаждения, на самом деле было ловушкой, капканом, жестокой тюрьмой.

Они смотрели на высохшие, выпотрошенные тела на окровавленных простынях в окружении мониторов, по которым бежали идеально прямые зеленые линии. Вот он, долгожданный идеал, абсолют новой жизни – пульс отсутствует, дыхание отсутствует, мозговые ритмы не фиксируются. Смерть.

Хотелось смеяться, представляя растерянные лица врачей, если бы они каким-то чудом здесь оказались. Два мертвых, изуродованных тела. Неизвестному хирургу пришлось очень постараться, чтобы высвободить души из объятий плоти.

– Неужели это мы? – спросила Банана.

– Разве ты не узнаешь себя? – спросил в свою очередь Ерикку. – Ты умерла во второй раз, дорогая.

– Это не смерть, – сказала Банана. – Я не чувствую ее.

– Это жизнь, новая жизнь, – согласился Ерикку.

Больше ничто не задерживало их здесь. Больше не существовало никаких преград – они теперь везде, присутствовали в каждой точке совершенной машины, которой им предстояло управлять. Точнее, не машины, а колыбели. Механической колыбели механического ангела.

Даже память не разделяла их. Они окончательно слились в единое существо. Больше не было Ерикку, больше не было Бананы, они стали одной целостностью, ангелом жизни Исрафилом.

Но чтобы жить, надо убивать. Исрафил расправил свои электрические крылья и приступил к делу.

...Монорельсовый поезд набирал ход. Мокрый снег разбивался об окна, расплываясь прозрачными кляксами. Свет в вагоне стал ярче, разгоняя ранний сумрак. Пассажиры устроились в креслах, достали газеты и книги, уставились в слова и рисунки, или вообще закрыли глаза, погружаясь в приятную теплую дрему.

– Вы заметили, как рано наступила зима?

– Да, да. Очень рано.

– А что сказал тебе шеф?

– Надо не забыть купить...

– Дорогой, ты меня слышишь? У тебя с телефоном все в порядке?

– Какой смысл в этих катетах и гипотенузах?!

– Спать хочется...

Мысли, слова, произнесенные вслух, возникшие в мозгу, сказанные в телефон, море фраз и смыслов, обыденное состояние, заурядная жизнь.

А если предложить им такую задачку: из пункта А в пункт Б вышел монорельсовый экспресс, а из пункта Б в пункт А вышел другой монорельсовый экспресс. Вопрос: сколько пассажиров останется в живых, если известно, что поезда столкнутся на максимальной скорости? Дополнение: решите задачку исходя из предположения, что в последнее мгновение машинисту первого поезда удастся снизить скорость на семь процентов? Какова будет громкость взрыва? Обоснуйте ответ.

Визг, скрежет металла, грохот и ливень разбитых стекол, беспощадным потоком заливающий все внутри. Острые бритвы осколков рассекают и уродуют тех, кто еще жив, и тех, кто уже мертв. Рвется натянутая нить, не выдержав тяжести бесформенного комка, в котором невозможно признать слипшиеся в смертельном поцелуе экспрессы, и металлическая лавина обломков обрушивается на прозрачную крышу самого крупного торгового центра в мир-городе...

– Сколько стоит эта игрушка?

– Мама, мама, купи, купи!

– Кофточка вам очень идет, а если вы возьмете еще и юбку, то мы сможем предложить вам скидку...

– Как вы сами можете убедиться, диагональ экрана позволяет в полной мере ощутить эффект присутствия!

– Вы принимаете кредитные карточки?

– Дорогая, твои походы в магазин изнуряюще действуют на меня!

– Потерпи, милая, нам осталось потратить еще немного денег.

– Мама, а что это там? Фейерверк?

Все давно готово для представления. Кто здесь желал ощутить эффект присутствия?! В сложной конструкции торгового центра имеется ряд особенностей – так называемые точки предельного напряжения. Удар по ним должен вызвать цепную реакцию, в результате чего трехмерный лабиринт, переполненный озабоченными покупками людьми, начнет сминаться, ломаться, рваться и рассыпаться.

Иззубренные обломки монорельсового экспресса умелой рукой случайности вонзаются, словно иглы, в бетонные мышцы "Гебззатель", прижигают точки предельного напряжения, и волны смерти неторопливо расплываются по торговому центру. Гаснет свет, откуда-то прорывается вода, воют эвакуационные сирены, а механический мертвый голос взывает к обезумевшим людям, прося сохранять спокойствие.

Рвутся эскалаторы, и люди обрушиваются на раскаленные барабаны, которые с отвратительным хрустом перемалывают корчащуюся плоть.

Пол ходит ходуном, лопаются скрепы, стальные плиты заворачиваются с неправдоподобной легкостью консервных крышек, разбивая обезумевшие толпы мечущихся людей стальными кулаками и накалывая несчастных на искрящие иглы проводов.

Как будто пробудилось чудовище и с яростью обнаружило, что за время сна все тело переполнилось отвратными паразитами, прогрызающими плоть, откладывающими личинки в самые мягкие, нежные складки кожи, где черви извиваются среди луж гнили.

Огонь – вот лучшее лекарство! Много огня, еще больше огня! Кто сказал, что металл не горит?! Горит, еще как горит! Он с наслаждением поддается огню, входит в его раскаленную пасть, удерживая в цепких объятиях истерзанные тела людей, которые станут даже не пеплом, а крохотными облачками пара, белесыми свидетелями метаморфозы того, что должно переплавиться в нечто иное.

...Мосты над Провалом. Бесконечная пробка. Машины уже охрипли гудеть друг на друга. Кто-то выходит из душного нутра своего комфортабельного кокона и замечает странные багровые облака, черные копья дымов, поднимающиеся над городом.

– Что это?!

– Пожары!

– Когда мы отсюда выберемся?

– Говорил же тебе, что на монорельсе будет быстрее!

– Не беспокойся, в это время здесь всегда такое твориться...

– Я пожалуюсь в муниципалитет! Когда они достроят новый мост?

Пальцы нажимают светящиеся кнопки телефонов, но сигналы вязнут в густом ничто. Связи нет. Лишь успокаивающие надписи на фоне улыбающегося солнышка: "В связи с временной перегрузкой линии просим Вас подождать и позже повторить набор номера абонента".

– У вас тоже телефон не работает?

– Говорят, на линии перегрузка.

– Я уже час пытаюсь дозвониться, но бесполезно.

– Когда телефон молчит, то это успокаивает... минут на пять, а потом – раздражает.

– Мне срочно нужно позвонить! У кого-нибудь работает связь?

– Смотрите! Что там такое?!

Если бы мост был морем, то могло показаться, что вдали, за горизонтом возникла, родилась из неведомого источника волна и покатила к далекому берегу, накатывая с глубины на мелководье, набирая мощь, высоту и скорость, безжалостно расшвыривая попадающие на соленый язык суденышки.

Только здесь не море. Мост изгибался, извивался, корчился. Железная дуга распрямлялась и подбрасывала в неимоверную высь машины, где они вращались разноцветными конфетти, сталкивались друг с другом, рассыпались, вспыхивали и падали вниз, чтобы вновь вознестись уже неразборчивыми обломками.

Рвались струны опор и разъяренными змеями расшвыривали скопища автомобилей, как будто торопясь избавиться от переполнявшего из яда, разбрасывали неповоротливых, обездвиженных животных, пронзали их, разрезали на части, вгрызались в металлические и живые тела, щедро смешивая бензин и кровь.

Провал шевелился, словно стянутый, зашитый толстыми нитями рот, пытаясь выкрикнуть в багровое небо умирающего мира свое последнее проклятие. Уходящие в бездну галереи сминались, сжимались в астматическом приступе, лопались попавшие в металлические жернова люди и големы, ломались уже ненужные агрегаты, весь смысл которых заключался в том, чтобы продлить жизнь обреченному человечеству.

Миллионы холодных, бесстрастных глаз Исрафила наблюдают за агонией. Миллионы смертей записываются, подсчитываются, сохраняются в памяти не менее мертвых машин. Миллионы рук, щупальц, клешней смыкаются на артериях мир-города, миллионы скальпелей погружаются во вздрагивающее от отсутствия анестезии тело, распятое над океаном анимы, готовое к очередной вивисекции.

Новый тезис. Тезис механического ангела должен быть внесен в мир и доказан со всей убедительностью.

А что еще убедительнее, чем смерть?

6

– Куда дальше? – спросил Рюсин, освещая фонариком очередной завал. Широкий коридор перегораживали спутанные провода, скомканные чьей-то могучей рукой бронированные плиты, пересыпанные крошечными, но острыми, как бритва, кусками пластика и стекла. – Здесь мы тоже не пройдем.

Сэцуке сняла тяжелый рюкзак, поставила его на пол и села сверху. Силы были на исходе. Вентиляция в коридорах практически не работала, и с каждым часом становилось все жарче и жарче, как будто где-то в стальных недрах раскалялась плавильная печь. Еще немного, и они начнут плавиться. Хотелось пить.

Тэнри тоже скинул рюкзак, вытер мокрое лицо, огляделся.

– Не пройдем.

– И это все? – осведомился Рюсин.

– А что ты от меня еще ждешь? – раздраженно спросил Тэнри. – Чуда?

– Чуда, – согласился Рюсин и пнул ближайший провод. – Я жду от тебя чуда прохождения сквозь этот завал. Или сквозь стену.

– Надо искать дальше, – сказал Тэнри. – Вернуться назад и выбрать средний коридор. Может быть, с ним повезет больше.

– Здорово здесь все перекорежило, – Рюсин подошел поближе и попытался посветить фонариком внутрь завала.

Тэнри взял рюкзак за лямку и потащил его к Сэцуке. Сел рядом.

– Идти можешь?

– Могу... наверное, – сказала Сэцуке.

– Тогда посидим и пойдем. Рюсин, объявляю пять минут отдыха.

Рюсин нетерпеливо махнул рукой.

– Я кое-что вижу, – сказал он. – Ты мне поможешь?

Тэнри встал и подошел к Рюсину.

– Видишь? Вот там, наверху.

– Похоже на воздуховод.

– Если туда забраться, то можно попасть в главную шахту.

– А что нам это даст? – спросил Тэнри, высвечивая фонариком темный зев гофрированной трубы. Вид у нее был угрожающий. Как у голодной пиявки, раззявившей треугольную пасть с загнутыми лезвиями-клыками.