Текст книги "Из пережитого"

Автор книги: Михаил Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

   – На него даже нельзя и осердиться, – говорил он нам про Душана, – только и знает за людей хлопочет, а самому ничего не нужно, точно он и в тюрьме не находится.

   Да и раньше, будучи в Ясной Поляне, я слышал о нем такие же отзывы яснополянских крестьянок. В их деревне еще при жизни Льва Николаевича он устроил амбулаторный прием больных, и так им помогал и заботился о них, что заслужил себе хорошую память. Когда я пишу эти строки, его уже нет в живых. Он умер у себя на родине в Чехословакии, вернувшись туда из России после революции в 20-х гг.

ГЛАВА 62. ПРЕДВОДИТЕЛЬ ДВОРЯНСТВА

   В четверг под пятницу на Страстной неделе мы слышали, как долгое время ночью шла какая-то возня в соседней с нами пустой камере. Хлопали дверью, отпирали и запирали и торопливо бегали по коридору. Но так как ночью постовым был не Данила, а его сменный, «собака» Ефремов, то, как Фролов ни домогался, а до утра мы так и не могли узнать, что там за события. И только когда камеру с «жульем» выпустили на оправку, к волчку торопливо подбежал Арапыч и торжествующе передал нам, что ночью привезли арестованного за растрату дворянских сиротских денег чернского предводителя дворянства Сума-

   290

   рокова, и что, прежде чем посадить в камеру, от начальника тюрьмы потащили подушек, перину, поставили стол и стул. А также сейчас же принесли ему белого хлеба, сыру, колбасы, яиц и чаю.

   Фролов плясал от радости и говорил Тихомирову, что скоро привезут и губернатора Тройницкого и что мы тогда будем по соседству ходить к нему с визитами и справляться о здоровье его превосходительства.

   И так как для тюрьмы этот предводитель дворянства был крупной птицей, сейчас же пошли всякие догадки и толки о "перемене курса". Уж раз начали сажать своих крупных дворян, значит дело плохо и надо ждать перемен.

   Фролов уверял, что вскоре посадят и Распутина, и военного министра Сухомлинова.

   В субботу под Пасху Сумарокову в камеру натащили цветов, куличей, яиц, печенья, творожную пасху, ветчины и колбасы. Арапыч все подсматривал и громко на весь коридор спрашивал: "Ужели он все это один пошамает?" А Фролов говорил, что он, как "благородный джентльмен", для того все это готовит, чтобы пригласить разговеться весь коридор. И спор был только за то: с какой камеры он начнет эти приглашения?

   – А если нас не угостит, – говорил Арапыч, – мы ему около камеры устроим кошачий концерт.

   Но радости Фролова не оправдались. Наш высокий пленник улетел на волю в ночь под Пасху. Мы ночью опять слышали возню, а наутро оказалась камера опять пустая и лишь стоял в целости праздничный стол со всем принесенным добром. Сам Данила, явившись в 8 утра на смену в праздничном мундире с начищенными пуговицами и поздравив нас с праздником, сообщил нам вполголоса, что нашего важного соседа освободили.

   – Сам, говорит, следователь приехал на автомобиле и извинился перед ним за свою дерзость. Ему здорово попало за него от губернатора: как он смел так оскорбить потомственного почетного дворянина! А затем пришел на коридор корпусной дежурный, вызвал из двух камер "жулье" и разделил им все яйца, куличи и гостинцы "потомственного дворянина".

   – Почаще бы нам таких привозили, – говорили они, поедая с радостью дареное.

   В 9 утра роздали нам праздничный паек, состоявший из пары яиц, французского хлебца и куска кулича. Затем на коридор принесли ящик с калачами и французскими булками. Тульские купцы по традиции дарили этим

   291

   арестантов к празднику. (За мое сиденье это повторялось несколько раз на большие праздники.) Наша камера, как политическая, тоже по традиции отказалась от этих калачей в пользу уголовных, чем Арапыч со своею камерой остался очень доволен. Они радовались и калачам и поддержанному нами престижу политиков.

   – Мы таковские, нам все возможно, а политики должны поступать с разбором, – объяснял он в своей камера наш отказ от купеческих калачей.

   Перед обедом камеры обходил начальник тюрьмы со своею свитой, одетой и подбритой по-праздничному. И все честь честью. Вперед приложил по-военному руку к козырьку и поздоровался. Затем сказал приветливо: "Христос воскрес!" – и поздравил с праздником, пожелавши нам как можно скорее оправдаться и освободиться из тюрьмы, попутно спросил, не имеем ли мы каких претензий, жалоб. На что Тихомиров совсем растрогался чуть не до слез. Правда, на этого начальника как будто не обижались и не жаловались, зато его помощники были порядочные псы.

   – А как ты думаешь Тихомиров, – спросил по его уходе Фролов, – искренно он это сказал или только по обязанности, ради Пасхи?

   – Да он человек не злой, не жестокий, почему же не поверить его искренности? Он человек к тому же простой, душевный...

   – Душевный, – передразнил его тот, – вот за эту свою "душевность" и страдает русский народ. Он всякую сволочь на своих плечах терпит. Не может он искренне желать всем арестантам освобождения! Куда же он денется со своею командой борзых и гончих, по миру что ли ходить станет?

   – По тебе не угодишь, – сказал Тихомиров обиженно, – и брешут – плохо, и ласково говорят – нехорошо.

   И, не желая портить праздничного настроения, стал потихоньку напевать "Христос воскресе..."

   – Никакой твой Христос не воскрес, – намеренно сурово сказал Фролов, – только ты голову себе зря забиваешь.

   – Если бы он не воскрес, праздника не было бы и на душе не было все так хорошо, – отвечал тот, – а то вот и в тюрьме сердце радуется.

   На другой день праздника тюрьму обходил и сам Тройницкий, заходил и в нашу камеру, но не христосовался и не здоровался, а только, увидавши Тихомирова, которого он знал лично, живо спросил: "Ну что, Тихомиров, покаялся, сознался?" На что тот смущенно и еле слышно отве-

   292

   тил: "Покаялся, ваше превосходительство". А нас с Фроловым не удостоил выслушать, хотя обронил нечаянно: "А эти такие с тобой?"

   Поймавши это генеральское словечко, Фролов очень часто дразнил им Тихомирова:

   – Ну что, Тихомиров, покаялся? – говорил он ему всякий раз. – Вот посмотрим, как он сам у нас покается, когда мы власть заберем, – договаривал он задорно. – Нам и покаешься, а все равно будешь висеть на столбу, для таких мы и веревки не пожалеем!

   – Напрасно ты не сказал ему об этом сейчас, – пошутил Тихомиров, – он, может, тогда со страху в монастырь бы ушел и службу бросил. Слушаю я тебя, Фролов, – с досадою заговорил он, – и ничего не могу понять: всех бы вы засудили, всех переделали, всех перевешали, да кто вы сами-то, разве не такие же, как и все, люди? И разве ваше учение – святое Евангелие, точно вы боги и имеете право всех судить и переделывать? Вот уж поистине сказано, что бодливой корове Бог рог не дает.

   – Отрастают, Тихомиров, рога-то, смотри какие, не рога, а рожища, – с кривляньем хохотал он. – Бог! А что нам твой Бог, когда мы сами Боги! Что такое Бог? Бог это – сила! А сила за нами. А у кого сила, у того и право. Сильный на слабом и верхом поедет и кверху ногами его поставит.

   – Но во имя чего все это нужно, – не удержался я, – разве до вас умных людей не было и не знали, как нужно общественную жизнь устроить, чтобы в ней было больше и правды и справедливости? Были, – говорю, – и Наполеоны, и Карлы, и папы, и императоры римские; были наши Бироны, Палкины, Аракчеевы, тоже нещадно душили людей во имя своих замыслов, а что от них осталось? Одно дырявое воспоминание. Ужели ваша партия умнее всех? И больше знает истину жизни?

   – Они были все дурачки разные эти "герои", – хихикал он в кулак. – Они не знали, где собака зарыта, рубили людишкам головы, а корней не выкапывали, головы-то опять и отрастали. Они оттяпают одну, а на ее место десять вылезают, как в сказке о Змее Горыныче. А наш Маркс это и понял. Небось, мы будем делать так, чтобы ни один отросток не вылез там, где мы головы срубили.

   – Не дай Господи дожить до вашего царства, – с ужасом говорил Тихомиров. – Я в первый раз в жизни слушаю такие теории!

   – Да, Тихомиров, твое дело труба, умирай скорее до революции, а то в нашем царстве таким места не будет.

   293

   – И вам никого не жалко будет? – серьезно ставил я ему вопрос. – Так и будете душить всех, кто с вами не будет согласен?

   – Людишек-то жалеть, а чего их жалеть? Они, как тараканы, разводятся, – говорил он притворно-равнодушно, – лишь бы из этого толк вышел, а иначе нельзя опыта делать! Мы – марксисты, нас слезой не прошибешь и христианством толстовским. Наставим столбов, наделаем загородок, людишки обвыкнут и опять плодиться и размножаться будут, как им Бог велел в еврейской Библии.

   – Жалко, – говорю, – Данила не слыхал, он опять бы сказал: "Ну и ловкачи-демократы!"

   Конечно, такие горячие разговоры бывали у нас не каждый день. Но по какому бы поводу они ни возникали, он не выносил никакой критики, не допускал никакой середины и резко подчеркивал, что только их партия несет с собой новую истину о жизни, которую они непременно проведут, во что бы им это ни стало.

ГЛАВА 63. ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ «ДЕЛА»

   В конце мая жандармское управление известило нас всех, что дело наше следствием кончено и передается в Московский военно-окружной суд.

   А через несколько дней Демидов приехал сам в тюрьму для предъявления нам этого дела во всем его объеме. Для чего нас вызвали вниз в особое подвальное помещение и в дверях поставили часового. Из одного листика воззвания "дело" это выросло в полторы тысячи страниц и представляло для нас большой интерес. Много жандармов потрудилось и покормилось, создавая это дело. В нем были приведены все наши показания, рассуждения, заключения жандармов, производивших допросы, разные документы и рукописи, отобранные у нас при обысках, и весь материал розыска нас перед арестом по разным деревням и городам, то есть тот самый секретный материал и переписка властей, которые до сего дня хранились от нас в строгом секрете, как недосягаемая государственная тайна, а тут эта тайна была положена нам на стол.

   Цель этого предъявления была для нас очень важна. Нам предоставлялось вносить возражения на любой документ или показания друг о друге, если в них была какая либо явная ложь.

   Демидов дал его Булгакову для прочтения от крышки до крышки, но прочитать все подряд не было никакой

   294

   физической возможности. Надо было для этого заниматься им не один день, а целую неделю и поневоле пришлось ограничиться только самым существенным и интересным. Зачитывались интересные показания учителя Радина, который подписал воззвание всей семьей с женой и дочерью, показания Трегубова с резкой критикой войны и затеявшего ее правительства.

   – Мы не затевали войны, – вмешался Демидов, – нас на это вызвали другие!

   – Хоть бы здесь-то, полковник, не говорили этой официальной неправды, – сказал Булгаков. – Ну кто же не знает того, что ни одно правительство не признается в этом и валит вину на других. Выходит, все правы, а виноваты солдаты, которых нужно искалечить и изранить, а за что – нельзя понять.

   Загорелся спор о причинах войны и Душан спросил:

   – Ну вы, полковник, скажите: почему было бы хуже России, если бы она не объявила мобилизации и не дала повода немцам к объявлению войны?

   – Вы забываете о нашей союзнице Сербии, – резко подчеркнул Демидов, – у нас были обязательства!

   – Но Сербии не сразу объявили войну, вперед требовали выдать убийц в Сараеве австрийского наследника, – возразил Булгаков, – почему наше правительство не заставило их подчиниться?

   – Это унизило бы честь и достоинство России перед другими государствами, – сказал Демидов.

   – Но ведь такое понятие о чести – ложное понятие, – сказал я, – вот против этого мы и протестуем. Честь – это понятие отвлеченное, и оно не стоит одной человеческой жизни, а вы ради ней губите теперь миллионы. Самая великая честь – спасать людей, а не губить их безвинно.

   – Под вашу мораль не подходит ни одна война, – ответил он мне, – если так рассуждать, нельзя бы было и воевать.

   – Да мы только об этом и говорим, полковник, что не надо воевать, – возразил Булгаков, – от войны, как от иного преступления, никому добра не бывает. Зачем воевать?

   – Ну, это философия, – сказал Демидов, – а мы живем не философией, а интересами дня и политики. Мы находимся в окружении других государств, которые непрочь расчленить Россию и разобрать по кускам. Мы не должны показывать нашим врагам своей слабости.

   295

   – Кому показывать – Бетман-Гольвегу, старику Францу Иосифу? – переспросил Булгаков.

   – Всему миру, – отрезал Демидов, – на нас весь мир смотрит.

   – Это неверно, полковник, – поправил Душан, – по-вашему, весь мир хочет нашего разорения и смерти миллионам наших крестьян, а он вовсе этого не хочет и ниоткуда этого не видно, все это выдумки политиков, а народ всегда хочет только мира.

   – Может, по-вашему, это и выдумка, – сказал Демидов, – а только мы должны считаться с этими выдумками и вертеться как белка в колесе. И пока оно вертится – никто остановиться не может. Были больше вас мудрецы, да ничего не поделали.

   – Мы хотели капелькой своей жалости подействовать на это колесо, а вы нас в тюрьму посадили, – сказал любовно Сережа Попов, – вы бы не мешали...

   – А вы думаете мне приятно вас в тюрьме держать? – сказал Демидов, – мы ведь тоже не звери, положение нас обязывает. Вы бы шли к немцу со своим воззванием, мы бы вам и на расходы дали.

   – Мы бы и к немцу пошли, да ведь вы же нас в тюрьме держите, – сказал Сережа.

   – Кто к немцу хотел идти, тот не стал бы свои листки на телеграфных столбах в Туле расклеивать, – возразил он Сереже сурово.

   – Но в общем вы неправы, полковник, – сказал Булгаков. – Наше обращение могло быть международным, а вы ему помешали. Мы обращались не к русским солдатам, а ко всем людям-братьям, носящим христианские имена. Вам же известно, что оно уже проникло за границу и было напечатано в Чехии.

   – Ну кто прав и не прав, – скажет военный суд, а наше дело собирать материал, – закончил он недовольно. – Мы тоже люди и можем ошибаться.

   Перелистывая "дело", Булгаков остановился на стихотворении Булыгиной "Письмо к сыну", отобранном при обыске жандармами у кого-то; написанное в сильном поэтическом выражении, оно изображало заранее великую скорбь матери за страдания сына, который должен был отказаться от участия в войне и солдатчине и претерпеть за это до конца жизни все тяжелые муки. Из нас его почти никто не знал. Булгаков спросил Демидова, можно ли прочитать это стихотворение для всех.

   – Ваше право знакомиться со всем делом и оглашать все без исключения, только не списывать ничего, – заявил Демидов.

   296

   И стихотворение, к радости нас всех, было прочитано. Начиналось оно так:

   Приближается грозное время,

   Мы с тобою расстаться должны.

   Впереди это тяжкое бремя,

   Что берешь на себя ты нести...

   О, мой сын! мне так тяжко и больно:

   Сколько мук у тебя впереди и т. д.

   Стихотворение это длинное, на три страницы и, читаемое с чувством глубокого душевного подъема, производило сильное впечатление. Стоявший в дверях часовой так и замер без движения, вслушиваясь в его слова, но Демидов не выдержал, на половине чтения сорвался с места и быстро направился к двери, намереваясь как будто пройти в коридор, и этим без слов заставил его отступить за дверь. Но и сам он сильно волновался, что в его присутствии «преступники» агитируют друг друга и читают такую «ересь», против внутренней правды которой он не может ничего возразить и сам.

   – А ведь хорошо написано, полковник, – сказал Булгаков, окончив чтение.

   – Уж вы меня-то, пожалуйста, не агитируйте, – резко ответил тот в сильном смущении. И стал нас торопить просмотром дела.

   – Вы не в клубе "свидания друзей", – сказал он повелительно, а потому не злоупотребляйте данным вам правом, иначе я его могу нарушить.

   Душан Петрович ему мягко и любовно сказал:

   – Уж вы, господин полковник, повремените, вы так долго держали нас в изоляции, что за это можно дать нам один день общей радости. Мы вас просим об этом.

   Но после прочитанного стихотворения нам уже не хотелось слушать разные протоколы и постановления жандармских властей, нам хотелось говорить, петь, радоваться, тем более что здесь мы в первый раз после года тюрьмы поняли, что наше дело не такое уж страшное и безнадежное, за которое надо было ждать еще суровых репрессий. Ознакомившись с ним, мы увидали, что никакой суд, разбирая его, не может заразиться чувством мести и жестокости, а должен будет считаться и с его внутренней правдой.

   Мотивы, побудившие нас подписать воззвание, так были сильно и искренне изложены и каждым в отдельности, что в общем производили сильное впечатление и говорили в нашу пользу.

   Еще нас очень заинтересовала спешная и секретная переписка жандармских властей при поисках одного из

   297

   подписавших воззвание насколько помню, кажется, учителя Ернефельта, который был финляндским подданным. Он случайно был в Ясной Поляне, здесь подписал его у Булгакова, а затем выехал вперед на юг, а потом обратно в Финляндию. В деле о нем было много переписки и телеграмм, нащупывавших его местопребывание на юге. Последняя была спешная бумага финляндскому генерал-губернатору с требованием его ареста и присылки в Москву. Бумага эта при подписи была препровождена в гельсингфорский магистрат с требованием его розыска и выдачи, на что был и категорический отказ магистрата с разъяснением, что, на основании закона, финляндские подданные подсудны только их суду и что если Ернефельт совершил преступление, то жандармские власти должны передать уличающий его материал в гельсингфорский магистрат для привлечения к ответственности. На это последовала телеграфная переписка с шефом жандармов, а этого последнего с министром внутренних дел, но очевидно, что это время престиж нашей власти в Финляндии был поколеблен неудачной войной, и ей пришлось смириться и уступить. И дело о нем было выделено и передано магистрату.

   – Вот так, господин полковник, – сказал с улыбкой Булгаков, – даже вашей власти и то отбой дали!

   – Мы не боги, – конфузливо ответил тот.

   Не помню, где и в какое время мы узнали, но факт был тот, что Ернефельта там оправдали, и мы это учли, как лишний козырь для себя.

ГЛАВА 64. СОЛДАТСКАЯ МУШТРОВКА

   Вокруг тюрьмы огороды, огромное поле, недалеко лагерь, и нам с верхнего этажа все время было видно, как на этих пустырях (а зимой и на огороде тюрьмы) шла ежедневная муштровка запасных для отправки на фронт.

   "Налево", "направо", "беги", "ложись", "бег на месте", "кругом", "ура-а" – стоном стояло все поле от темна до темна. Но самым смешным и "идиотским", как говорил Фролов, была так называемая штыковая атака на соломенное чучело и мишени. Начиналась она от самой стены Всехсвятского кладбища. Наряженные в солдатские мундиры крестьяне то перебегали от ней кучами, то в одиночку, стреляя на ходу, то падали на брюхо и ползли вперед, то снова рассыпались в цепь и стреляли, а затем, как обожженные, быстро вскакивали и неистово орали "ура-а!", "ура-а!", с ружьями наперевес бросались на эти чучела и

   298

   пронизывали их штыками. Со стороны это было похоже на какую-то пьяную или сумасшедшую оргию, которой не выдерживал и Фролов.

   – Н-да, – говорил он возмущенно, – тут, пожалуй, и я соглашусь с Толстым, что не следует людей ставить в такое скотское и звериное состояние и стравливать их, как собак, уж как-нибудь, лишь бы не этак! Ну, на что все это похоже? Ну, я понимаю, когда дикари дрались врукопашную и зубами и руками, им для этого было нужно себя разъярить криком так, чтобы не больно было, когда сшибут и голову, а теперь ружьишки дальнобойные: чик, чик, и готово!

   – Вот она братва-то ваша христианская, – говорил он мне укоризненно, – не догадаются даже на это время в тюрьму себя посадить, точно для этого ума много нужно? Наплевал в глаза городовому или дал ему в рожу, вот тебе на год и обеспечение; уж если воровать не хочешь. А теперь вот и ползай на брюхе по грязной земле, нашли себе радости!

   – Наш народ православный, – пояснил Тихомиров, – он и Бога боится, и власть почитает, разве он может на бунт согласиться?

   – Вот для этого мы ему глаза открываем, чтобы он и греха не боялся, и властей не пугался, а брал бы дубину в руки и от всех буржуев и господ отмахивался. За этим, Тихомиров, дело не станет, вот погоди, чудак, сам увидишь, какие мы ему очки вставим! Теперь он за царя орет, а тогда за нашу партию орать будет, для этого они и коровки божии, с ними что хочешь можно...

   – Нет, в самом деле, – дразнил он меня дальше, – ну что бы им стоило сейчас прогнать эту власть дворянскую и на войну не ходить, а им это и на ум не приходит, коровкам божьим. А ты все – народ, народ! Вот он, твой народ, весь лицо, своих кишок не жалеет: "ура" соломенным мешкам кричит! Из этого народа только дурак не навьет себе веревок, а умный в два счета окрутит.

   Откуда-то заключенные узнали, что правительство разрешило уголовных-срочных брать на войну, вместо отбывания срока и обещая полное прощение за усердную службу. По тюрьме пошли разговоры, посыпались заявления воинскому начальнику. Не обошлось и без нашего в том обсуждения.

   Улучив время, Арапыч пришел к нашему волчку и спросил нашего мнения на этот счет. Его послали к нам от обеих камер "жулья" за разрешением такого важного для них вопроса.

   299

   – Скажи от моего имени, – загоготал Фролов, – обеими руками благословляю и даю полную амнистию только при условии, чтобы после войны с немцами войну с буржуями открывали, чтобы всех попов и дворян к ногтю, а сами на престол всероссийский! – Ты скажи им, Арапыч, что там-то им только и повороваться. У мертвых карманы выворачивать и то через год в купцы выйдешь, а уж если какого офицерика подстрелить незаметно, у такого одного пять тысяч охватишь, ей-Богу, чего они зевают, давно бы надо проситься, чем в тюрьме кандер хлебать и арестантский халат носить! А уж после войны мы им дорогу покажем, что надо делать, об этом пускай не беспокоятся. Нам воры в первую голову понадобятся.

   – А ты что скажешь? – спросил Арапыч меня.

   – Не согласен, Арапыч, – сказал я. – Знаешь поговорку "Пусти душу в ад и будешь богат"? А ведь там, помимо того что грабить, придется и невинных людей расстреливать и кишки им из брюха выпускать, а это занятие куда не хорошее, не все прасола на бойне со скотиной равнодушно это делают. Я слышал, у них и то руки трясутся и в глазах мутится, а там ведь несчастных людей грабить надо, невинные души губить! Ну зачем это добровольно делать, раз тебя не посылают силой, а здесь и хлебом кормят.

   – Да, я-то не пойду, не пойду, вихорь их побери и с войной, – поспешно сказал он, – ты уж за меня не беспокойся, – говорил он оправдываясь, – это другие спрашивают, а я хотя и вор, а душу имею и кишки выпускать, никому не смогу, моя работа и тут нужная, как-нибудь два года отмотаю, а там, может, и скидка будет. Меня-то Фролов освободит опосля революции и так, авось я не дворянин и не генерал знатный.

   – Ты, Арапыч, ни-ни, ты и здесь нужен по горло, – сказал Фролов по-мальчишески просительно. – Без тебя, Арапыч, мы пропадем, как черви капустные, и без газет будем, и писем на волю послать будет не с кем, а Тихомирову и вовсе в трезвенники придется вступать: ну кто другой принесет мерзавчика?

   – Так значит, кто хочет повороваться, то должен, значит, и кишки выпускать на войне? – глуповато ухмылялся Арапыч.

   – Истинно, – подтвердил Фролов, – без кишок дело не обойдется, на что-нибудь кишки и пригодятся.

   В таком духе Арапыч и усвоил нашу установку и время от времени сообщал нам, кто согласился на это и подал заявление, а кто еще раздумывает – на войну пойти или в тюрьме оставаться.

   300

   В конце лета в тюрьме разрешили выписывать какую-то военно-хозяйственную газету, которую мы тотчас же выписали своей камерой. За нерегулярной проноской Арапычем других московских газет, вся тюрьма была этому очень рада, и многие камеры ее тоже выписали. Называлась она, кажется, "Военный вестник". И нас это радовало как признак начавшихся уступок со стороны правительства.

   – Погоди, Арапыч, то ли еще будет, – говорил ему Фролов, когда тот сообщал нам об этом, как о большой новости. – Нам скоро здесь и клуб откроют, и буфет с закусками. Теперь и на войну ходить незачем. Мы и тут по-господски жить будем. Утром вставай: чего изволите? газеты, чай, водка!

   – А как же тогда я? – глуповато спрашивал Арапыч. – Тогда мои и услуги никому не нужны будут и привратника обманывать будет не в чем?

   – Не тужи, Арапыч, без обмана не проживешь, и обманывать нам еще долго придется, и тебе самая большая работа впереди. Ты будешь нашим адъютантом и в городе почву будешь нащупывать, шайку из воров нам подбирать. Как немец нашу армию заберет в плен и станет наши города забирать, а мы тут себе восстание! Это нам плевое дело. Обезоружим администрацию, запрем всех по камерам, а сами в город с красными флагами: вставай, поднимайся, рабочий народ! Все купцы сразу наши будут. Они, знаешь, Арапыч, они трусливее мужиков, со страху в штаны напустят и сами все деньги отдадут, и по сундукам лазить тебе не придется. А холстами мы и брать не будем, на какой они черт!

   – А губернатор нас на расстрел возьмет...

   – Тройницкий? Да он сам задаст стрекача из города, солдат-то у него нету, а какие тут есть ополченцы, разве это солдаты? Они и сами с радости по деревням разбегутся спасать свою собственность неприкосновенную. Они все на одну колодку, Арапыч, – кивал он на меня, – он тоже сейчас же лататы задаст, только тюрьму ему отвори, какое им дело до государства и рабочего класса, у них есть усадьбишка и хатенка, они и будут в них отсиживаться, как тараканы во время мороза, совсем никчемный народ, Арапыч, кроме кнута, никакой его агитацией не проймешь! Ни Хавраля и Мавраля знать не хочет, вот она из него что, собственность, сделала!

   – А Тихомиров как, он тоже из тюрьмы уйдет? – спрашивал весело Арапыч. – Только он под красные флаги не пойдет, ему с нами не дорога...

   301

   Фролов приседал и хихикая говорил:

   – Он знаешь что, он тогда в один день 65 верст до своего хутора добежит и заставит баб, как евреи, опресноки наспех готовить, чтобы в пустыню Ханаанскую удаляться.

   – А если он вам и крест снимет и к вашей партии присоединится, тогда как?

   – Да черт с ним, по старой дружбе и ему работенку найдем. Обуем в лапотки, обрядим в мужицкое барахлишко, парик с бородой наденем, сумочку кожаную – он бритый-то ни к черту не годится – он и будет по деревням заместо странника слоняться, наши мыслишки насчет революции забрасывать да мужицкие думки в карман собирать. Нам и такие нужны будут.

   Арапыч весело хохотал и высказывал недоверие: не пойдет он странствовать и вшей кормить, не привычен он к этому...

   – А не пойдет – ему дорога одна – могила! Ради старости только выбор дадим.

   Когда у нас велись такие разговоры, вокруг тюрьмы продолжался оголтелый крик: "Ура-а!", "Ура-а!"

   А через каждый месяц устраивался публичный парад и проводы: собиралась огромная толпа народа, оркестры музыки, начальство и попы, служились молебны, опять снова кричали "Ура-а!", и обработанных мужиков вновь и вновь гнали на убой под немецкие пулеметы. В самом деле, на что это было похоже, на что это было нужно?..

ГЛАВА 65. ТЮРЕМНЫЙ БЫТ

   А жизнь в тюрьме шла своим чередом, арестанты ходили с бубновыми тузами. На поверках утром должны были говорить: «Здравия желаем, ваше благородие!» А вечером петь молитвы на всю тюрьму. На кухне готовили кипяток, варили «кандер» или «баланду», которые всегда хоть и были жидковаты и попахивали водой, но от наличия красного перца, муки и лаврового листа были достаточно вкусны и с хлебом поедались до поту. Хлеба давали по 700 граммов и выпекали его очень хорошо. Если кому за отсутствием передач не хватало, то на коридорах у уборщика всегда имелись «куски», собираемые от тех, у кого он оставался, и давались охотно всем просящим. И хоть Данила и говорил нам сквозь зубы, что у начальника инспектора с арестантских харчей имеются постоянно свиньи, но из-за этого никто не голодал, хватало и на свиней. Давали по 100 граммов каши и по 25 – мяса. Правда, мясо расходилось по кашеварам, надзирателям и корпусным, но в об-

   302

   щем его присутствием все же попахивало. Уж против этого ничего не поделаешь, кухара и повара и в тюрьме наедают "толстый загривок".

   За всякие провинности: воровство, карты, драку, оскорбление и неповиновение начальству – арестантов с боем волокли в карцер в подвальный этаж или в смирительную камеру с выбитыми окнами, где их выдерживали некоторое время на холоде. Они орали, сопротивлялись, стучали в дверь, но слушать их было некому. Начальство было к ним глухо. Но несмотря на эти уроки, озорство и разные "продерзости" начальству продолжались, и мы очень часто слышали крики из этих выправительных мест.

   Потерпел за свою "продерзость" и Сережа Попов. Он был крайним атеистом и не верил в начальство и его благостные заботы и попечения о всех простых смертных, и не хотел отдавать ему никаких божеских почестей: не кланялся и не вставал перед ним, когда оно входило в его камеру. А ведь это непочитательство непозволительно и на воле, а в тюрьме, где и малые чины ходят при оружии и имеют большие права, такое непочитание начальства считается и вовсе "бунтом", а потому сразу же и принимаются крутые меры к его подавлению. Ты можешь не веровать в Бога и отказаться ходить в любую церковь и на любые праздники (Бога законы человеческие охраняют значительно меньше), но отказаться почитать начальство! Это такая "продерзость", с которой не примирится даже и городовой, а не только помощник начальника тюрьмы при обходе с поверкой. Нам об этом таинственно сообщал Данила.

   Вперед его поднимали с койки насильно и заставляли стоять, а когда он снова падал, его держали двое и понемного "подколачивали". В другой раз стали тащить в карцер, он не идет, его волоком да не за руки, а за ноги, думали пожалеет голову, вскочит. Не тут-то было, вот какой упористый! Даже из носа кровь пошла, а ему хоть бы что, так волоком и в карцер втащили.

   – Вот это наш, – хихикал Фролов, – хороший бы из него партийный товарищ вышел! люблю таких, к черту всякое начальство! Данила Никитич, мы сами себе начальство!

   – А что же он говорит при этом? – спросил с сожалением Тихомиров, – или и говорить отказался?

   – Все люди братья, говорит, и никто не может особенным считаться и уважения к себе особенного требовать. Он так и Тройницкому сказал, сидя на койке: "Здравствуй, брат". Тот сразу красным от злости стал: "Какой ты мне брат, сволочь этакая! в карцер его на неделю!" Так опять и