Текст книги "Из пережитого"

Автор книги: Михаил Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

   В результате такой проповеди отношение ко мне окружающих крестьян обострилось еще больше. Пьяные мне прямо говорили: "Слышал, чем вашего брата учить надо, а не слыхал! так вот я покажу". И они мне, не стыдясь.

   160

   показывал кулаки, говоря при этом, "что лучше нигде не запаздывай вечерами, а то тебе влетит".

   А на одной сходке мужики уже прямо предъявили мне ультиматум, чтобы я перестал работать в праздники и что иначе они меня принудительно будут сгонять с поля. "Мы не хочем, чтобы ты срамил наше общество, ты понимаешь, мы тебе запрещаем это всем миром", – злобно и решительно наступая на меня, говорил мне староста Соколов (один из тех стариков, о которых я уже упомянул в начале своей повести). Я с ними заспорил, доказывая, что никакого законного права они на это не имеют и что закон никому не запрещает работать в праздники по доброй воле.

   – Мы не признаем ни Ховраля ни Мовраля, – поддержал его Сычев, – раз ты общественный человек, ты по-общественному и жить должен, а не творить свою волю; не хочешь подчиняться обществу, убирайся от нас на все четыре стороны, мы и на дорогу дадим.

   Я им не уступал и сказал решительно, что если они сгонят меня с поля, то я пойду жаловаться, и им попадет от начальства за самоуправство.

   – Да что вы к нему пристали, – сказал Осип Михалыч, – и чего ради с ним грех заводить, пускай его работает хоть по ночам, все равно у него ничего не родится, не попустит Бог такого греха и непременно накажет или тем или другим...

   Старик этот был отставным солдатом и плохо верил в Божеское наказание и втайне поддерживал мою руку из уважения к моей ссылке, зная лучше других, что меня гоняли за осуждение коронационных расходов перед коронацией Николая II в 1896 г. Его племянник Сашка Гордеичев был в Туле жандармом, участвовал при нашем обыске с начальством в апреле 1896 г., а потому он и знал лучше других мою историю.

   Я воспользовался его защитой и стал развивать его мысли. Вот и чудесно, говорю, чего вам зря волноваться и грех заводить. Угодна Богу моя работа, он мне даст хороший урожай, а не угодна – и впрямь ничего не родится, я и сам тогда увижу и брошу работать по праздникам. Вам, говорю, за мой грех не отвечать. Бог лучше вас знает, кого карать, кого миловать. Подождем до осени, тогда и увидим.

   Старикам такой оборот дела очень не понравился, и они злобно ругались, настаивая на моем подчинении обществу, но всем остальным это было на руку. Давало выход из затруднительного положения. Кому, в самом деле, интересно заводить попусту грех без уверенности в своей

   161

   правоте? Затаив злобу, старики уступили и только при всяких случаях жаловались на меня начальству, доказывая необходимость удалить меня из общества, как паршивую овцу, пока я не успел всех совратить "в толстовскую веру".

   А тут пошла работа, пришла осень, и мой овес от ранней обработки и посева опять вышел лучше других. Туг уже увидели не одни старики, что Бог не наказывает за хорошую работу, и понемногу успокоились, и стали у меня перенимать и понемногу учиться.

   Был еще старик Иван Иванович, которого почему-то звали Сверчком. Был он хитрым и скуповатым, хотя и любил выпить. Он первый додумался извлечь для себя выгоду из своего отношения к церкви и священнику. Увидавши на моем примере, что Бог не наказывает даже "отступников", он решил, что "за малый грех" и совсем ничего не будет.

   Решивши так, он стал выжимать из платы священнику и за требы, и за домашние молебны и Христославление, давая ему вместо 50 копеек гривенник; вместо 20 – пять копеек или три. Но когда на Крещение ходили на Иордань с крестным ходом и святили воду, Сверчок первым после этого приводил на Иордань лошадей и поил их святою водой, а для коров таскал ведрами, что не нравилось не только священнику, но и всему народу.

   – Смотрите, – говорили о нем, – как батюшке платить, так он дает три копейки с рубля, а как святою водой пользоваться, так он и лошадей приводит!

   Но этого было ему мало, и он задумал нажить капитал, пьяненький он стал захаживать ко мне и толковать насчет псалмов и Священного Писания. Он сам читал когда-то Библию и считал себя за знатока в Писании. Но его привлекало ко мне не чтение Писания, а тайная надежда через меня нажить капитал. Он, как и другие, верил в темный слух о том, что я, отступивши от Православия, продал свою душу и мне за это Толстой платит 25 рублей в месяц. Моя кое-какая удача в хозяйстве от трезвости и трудолюбия объяснялась им по-своему и поддерживала уверенность в помощи мне со стороны. Будучи атеистом в душе, он также не прочь был продать свою душу и все разными намеками старался узнать от меня, есть ли такой порядок и верна ли такая сделка. Я с ним, конечно, смеялся на эту тему, но он не верил в мой смех и старался все больше и больше войти ко мне в доверие. Однажды он встретил меня на огородах (я вечером искал лошадей) и прямо приступил к делу.

   – Ну, так как же, – сказал он, – я уже наполовину "ваш", а могу быть и совсем вашим, только как это насчет 25 рублей-то, верно ли это?

   Чтобы вызвать его на большее признание, я притворился, что ничего не понимаю и равнодушно спросил: "Ты что это, занять что ли у меня хочешь? – так у меня таких больших денег не водится..."

   – Я не шучу, – досадливо сказал он, – я и расписку подпишу своей кровью, только бы это надежно было.

   Я рассмеялся и сказал ему в лицо, что если бы такие дураки и водились, которые бы покупали души, так нам с тобой за наши не дали бы и по три копейки, а не только по 25 рублей, ну а из таких денег и разговор заводить не стоит.

   – Да ведь я тогда и Богородицу в дом не буду пущать, – поясняет он.

   – Ну, это напрасно, не только Богородицу, но и нищих надо пускать и от них не запираться, – говорю я, – а Богородице, если Она придет, я и ворота растворю.

   – Ну, с тобою пива не сваришь, – злобно сказал он, – а я думал, ты человек серьезный.

   После этого он ко мне перестал ходить и долго злобился.

ГЛАВА 37. БЕСЕДА С МИССИОНЕРОМ

   В августе этой же осени Тульский архиерей Парфений прислал ко мне миссионера для увещевания. Была еще уборка хлеба, мне было некогда. Мы сели с ним на завалинке, и я прямо поставил вопрос: в чем дело? Зачем я нужен? Миссионер видел мою досаду и усталость, но ласково заговорил:

   – Я посетил вас по поручению владыки, чтобы узнать, какие у вас разногласия с Православной Церковью.

   Я сказал, что, изучая Евангелия, я не нашел в них установления Христом никаких Таинств и догматов, а тем более понятия о Его Божественности или необходимости длинных молитв, всяких прошений, служб и обрядов, а потому и перестал все это признавать и в этом участвовать.

   – Для меня, – говорю, – Христово учение есть простое нравственное учение о жизни: как и в каких случаях поступать с людьми, и в своей жизни, чтобы меньше грешить и больше быть полезным всем. По этому учению надо Богу служить не внешне: обрядами и песнопениями, а самою жизнью: чистой, трезвой, разумной и трудолюбивой,

   163

   и не думать, что дурную и пьяную жизнь можно оправдать перед Богом молитвами, покаянием и службами. Попутно я привел много текстов из Евангелий в подтверждение своих мыслей.

   – Все это приятно слышать, сказал он, вот только вы впадаете в ошибку в своем самомнении, признавая одну часть текстов и отрицая или не читая других.

   И он стал долго и подробно, но очень неубедительно объяснять мне церковное понятие евангельских притч, поучений и изречений, на каких основывается церковное построение о Таинствах, догматах и ее иерархии.

   – Мы, верующие, сказал он, должны верить всему Евангелию от крышки до крышки, а не выбирать из него только то, что кому нравится, не рыться в нем как куры и навозе. Для нас нет противоречий ни в таинственном смысле учения, ни во всем том чудесном, о чем повествуют евангелисты. Христос – Бог, и для нас все ясно и понятно. А коль скоро мы отвергнем его Божественность, тогда все сразу меняется и приходится выдумывать все свое и человеческое, чтобы совсем не отказаться от него. А это вот вы и делаете по своей гордыне и путаетесь в своих собственных выдумках.

   Я сказал, что для нас Евангелие, это – сундук с добром. Мы его открываем и перебираем все его содержимое и находим, что одни вещи нам нужны сейчас, и мы их берем, другие будут нужны завтра, третьи понадобятся через год, четвертые пригодятся когда-нибудь. Но среди этих нужных видим много других, может быть и ценных и важных, но в которых мы не нуждаемся и не видим никакой возможности приложить их в обиходе жизни. Что нам с ними делать? Тоже брать? Но это значит обременять себя лишней заботой и хранением ненужных нам вещей и понятий, а потому и не берем. Мы полагаем, что на это добро и понятия у всех свои потребности и своя оценка нужного и важного. Ну и пускай каждый по-своему пользуется этим добром.

   – Что вы, что вы, дорогой друг, – заволновался миссионер, – это же невозможно, это губит всякую организацию и всякое духовное единство в Церкви верующих. А ведь вы же читаете в Евангелии: "И да будет едино стадо и един пастырь".

   – Вот и поговори с ним, вишь, он куда кидает, его семи толкачами не поймаешь в ступе, – сказал наш священник, – он умнее нас быть хочет.

   Я сказал, что мы читаем и другое, более важное пожелание: "Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Не-

   164

   бесный". Но ведь мы же этого совершенства не знаем ни в себе, ни в других и не тяготимся своим несовершенством. Лучше бы было, говорю, достигнуть и этого совершенства, и этого единства, но пока его нет, не станем принуждать к этому никаким нажимом и насилием, а в этом есть большой грех от связи Церкви с государством, помогая одна другому, они доходят до тюрем, ссылок и всяческих притеснений.

   – Но почему же отказываться от этого единства и становиться врагом и блудным сыном матери Церкви, – настаивал он, – разве святая Церковь имеет какие-либо другие цели по отношению к своим членам, кроме одной материнской заботы и любви к ним? Ну скажите, что есть худого в церковных установлениях, ее культе и учении? Разве она не скорбит скорбью каждого своего члена, разве она не утешает и не дает им помощи и надежды на спасение и воскресение? Отнимите эти надежды и это утешение в скорбях от слабых в своем одиночестве людей, что с ними будет? Ведь нужно быть героем, гигантом, чтобы не чувствовать своей слабости и ничтожности в скорбях житейского моря и не чувствовать своей зависимости от неведомой тайны жизни, или Бога, как мы Его понимаем. Подумайте поглубже: не гордыня ли говорит в вас вместо разумения? Не она ли отгоняет вас от матери-Церкви и делает мудрствующим лукаво? Вы наставляете на служении Богу доброй жизнью, но разве Церковь препятствует этому; разве она не учит тому же? Если бы вы не расходились с нею, ваша добрая жизнь была бы также и перед Богом и перед людьми у всех на виду.

   Я сказал, что с идейной стороной Православия и я не думал расходиться и не думаю. Во внешнем же богослужебном культе и Таинствах перестал нуждаться, так как и без их воздействия ясно понимаю пути и знаю, какими мне нужно ходить и каких остерегаться. Может быть, для более слабых людей, живущих без духовного разумения и рассуждения, они и нужны, как вехи на незнакомой дороге, – об этом я не берусь судить, – но я перерос эти загородки и вехи и без них не спотыкаюсь и не блужу. И я бы ничего не имел против них вообще, если бы все духовенство этим культом и Таинствами не затемняло духовного взора всякому слабому человеку и не загораживало движение вперед к главной цели жизни. Почему оно на всех углах и перекрестках не говорит своей пастве о том, что этот внешнеобрядовый культ и Таинство нужны не Богу, а только людям же, как доброе и полезное времяпрепровождение, а что настоящее богослужение и богоугождение

   165

   может быть только в самой доброй, трезвой и трудолюбивой жизни, как и сказано у апостола, что вера без дел мертва есть? Вот когда оно не будет этого скрывать, тогда в нем не будет никакой вины и обмана. А без этого толкования темный душою народ понимает так, что вся христианская вера и богослужение в этом-то обрядовом культе и состоит, и, выполняя его, он этим оправдывает свою дурную жизнь и не пытается ее изменить к лучшему.

   – И мало того, – говорю, – что церковь не делает такого разъяснения, она, наоборот, гонит и преследует так называемых сектантов и именно за невыполнение этот культа, хотя у всех на виду в их личной бытовой жизни гораздо больше доброго и хорошего, чем у православных. Какая же в этом ее любовь к людям?

   Миссионер повздыхал и не стал отрицать этих фактов.

   – В каждом государстве, – сказал он, – есть своя политика, которая одним концом упирает в ту или иную группу непокорного населения и преследует их. Повинно в этом и наше государство. А мы что можем, мы бессильны и подчиняемся этой политике... Мы должны оберегать своих членов от влияния инакомыслящих, и без этого ни одна религиозная организация обходиться не может. Но мы молимся и о соединении Церквей и с уважением относимся ко всем религиям, даже языческим. От православных христиан мы не требуем соблюдения всех религиозных обрядов и посещения богослужений, но Таинства нашей веры, Символ Веры должны соблюдаться и признаваться всеми, иначе у нас не будет ничего связующего, по чему бы мы узнавали своих единоверцев и единомысленных.

   – Не знаю почему, – отвечал я миссионеру, – но вот моему духовному сознанию эти-то Таинства особенно и претят, и мне надо делать над собою насилие, чтобы их выполнять. Посещать церкви, слушать чтение Писания и песнопения молитв и гимнов я еще могу, но давать крестить детей, мазать их миром; ходить говеть, принимать иконы и им молиться руками – это совсем не могу, не хватает совести, и прежде, – говорю, – когда я во всем этом участвовал, всегда чувствовал какую-то натяжку и неловкость. То же говорят и другие, а раз так, то зачем же я буду себя принуждать к этому? Церковь, по-моему, в этом и повинна, что она не сообразуется с духом времени и не отступает от тех понятий и обрядов, которые имели смысл тысячу лет назад, а теперь совсем его утратили...

   – Что вы, что вы, – торопливо перебил меня мой собеседник. – Да ведь в этих Таинствах вся суть Христовой

   166

   веры. Древняя апостольская Церковь запечатляла в них все важные моменты из жизни и смерти нашего Спасителя и из жизни человеческой, как же мы можем все это менять и отбрасывать?

   Я с досадой сказал, что, знать, вы плохо учили историю религии и не усвоили понятия о том, что тогда было время веры во всякие чудеса и сверхъестественное, и на этих-то понятиях и создавалась как догматика, так и церковные Таинства; чего в наше время совсем не могло бы и быть, хотя бы и Христос вновь родился! Время мистических представлений и веры в чудесное без подтверждения прошло, мы давно уже живем в области реальных фактов, и нам нет никакой ни надобности, ни возможности верить тому, чему могли верить тысячу лет назад. И если бы, говорю, Церковь пересматривала время от времени свои догматы и Таинства и отменяла те из них, которые особенно претят человеческому сознанию, она скорее бы добилась и в государстве и во всем мире того единства и соединения, о котором она молится.

   Ну скажите: Церковь удерживает догмат искупления, троичности Бога, его бессемянного зачатия, Воскресения из мертвых и нетления мощей и т. п., на что все это похоже и нужно? Могут серьезно верить во все это грамотные люди? Нет, не могут. А не могут, и надо это оставить.

   Мой собеседник все больше и больше волновался.

   – Гордыня в вас говорит, одна гордыня, – говорил он, – христианская вера боговдохновенна, она основана на Божественном Откровении и Писаниях, изложенных в Библии, а вы подходите к ней со своим маленьким разумом и критикуете. Это недостойно, мой друг, недостойно. Если мы станем так рассуждать и критиковать, то от нашей христианской веры ничего не останется, и люди превратятся в скотов, у которых также нет никакой веры и нравственного руководства в жизни. Фома апостол тоже не верил, но когда увидел – уверовал. А вы и видите, и не веруете.

   – Да в том-то и горе, – говорю, – что я ничего не вижу, чтобы веровать во все чудесное и непонятное, чем полон катехизис.

   – Как вы не видите чудес вот этого мира, земли и неба, – с увлечением заговорил он; – не знаете тайны жизни и смерти, тайны перерождений человека из животного в духовное, из зверя в ангела; тайны роста собственного разума, тайны бесконечного видимого и невидимого, тогда вы совсем слепой человек и мне вас очень жаль. Вы

   167

   ослепли, как тот человек, который долго глядел на солнце!

   Я сказал, что во все эти тайны я верю, верю и в тайну бытия Божия, и в Его закон, вложенный в душу человека, верю и в вечность духовного сознания, но вот в реализацию церковных этих тайн от понятия Бога в непонятной Троице, до понятия надобности крестить младенцев, и веры в пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Бога – в это никак не могу верить и не понимаю, какой прок в такой вере.

   – Если вы искренне верите в Бога, – сказал он примиряюще, – то я надеюсь, что Он вразумит вас и во всем остальном и приведет вас в Церковь, и тогда у вас ни в чем не будет сомнения. Бог – это главное, а остальное приложится.

   Попросив моего согласия приехать ко мне и еще раз для беседы, он стал прощаться.

   – В Божьем мире все хорошо и прекрасно, прекрасна и наша жизнь, если только мы сами ценим этот мир и идем к нему навстречу с открытой верой, – сказал он на прощание.

   – Чудесно, – говорю, – я как раз толкую о том же, что Богу жизни и мира надо служить не отвлеченно: в обрядах, Таинствах и догмах, а только в чистой, трудолюбивой и трезвой жизни, стремясь все выше и выше к Его совершенству, и прежде всего этого не должны забывать так называемые пастыри и учители и показывать примеры такой жизни, а этого-то я в них и не вижу.

ГЛАВА 38. ПРАЗДНИЧНОЕ ПЬЯНСТВО

   Отступивши от Православия, само собой мы бросили и старые привычки праздничного пьянства, хождения по гостям и приема их у себя по-праздничному, что, конечно, поселяло и большую зависть к нашему новому быту, и большую злобу. Ведь праздников в году много, все их нужно праздновать честь честью, а ведь у всех родство, кумовство, нужно всем угодить и удружить, чтобы не было обиды, а это ведь требует и большой заботы и хлопот, и постоянных затрат, и денег, и времени. А мы стали жить свободно, и никаких таких праздничных обязательств у нас не стало ни по отношению к себе, ни по отношению к родным и знакомым. Любители праздничной выпивки нарочно заходили к нам в праздники и поздравляли. Я, конечно, с ними разговаривал, не угощая ничем, а тем более водкой, которая в нашем доме никогда не стала и появ-

   168

   ляться. Поговорит, поговорит человек в праздничных тонах и как бы вдруг спохватится:

   – Ну, ты соловья баснями не корми, а хоть маленькую баночку для праздника поднеси. – Я наливал из самовара стакан кипятку и подносил.

   – Это ты сам пей, – ругался гость, – вода-то и мельницу ломает, а ты водочкой угости.

   Я смеялся и перечислял ему все те случаи, когда и кто пьяный замерз или умер; перечислял случаи пожаров, драк и всяких скандалов и болезней от пьянства и советовал не пить.

   – Ты еще скажи, чтобы мы и хлеба не ели – черт не ест и не пьет, а все в аду живет, и нас ты хочешь окаянными сделать, чтобы мы друг друга не знали, – возражали такие гости. Я обрывал такую философию и говорил, что все это они врут и глупости городят. Живем мы все рядом, друг к другу за всякой нуждой ходим, как тут еще друг друга знать надо? Компанию водить и без водки можно, пожалуйста. Поставил самовар, положил белого хлеба, вот тебе и угощенье, и беседуй вокруг самовара. И дешево, и голова не болит; да никакого и скандала не будет, как на пьяных праздниках.

   Гости удивлялись, что мы не берем водки, обижались, но в конце концов привыкли к нашим порядкам и стали перенимать. А в особенности это нравилось женщинам, и они в спорах с пьяными родными указывали на нас как на пример и хвалили нас. "Вы, вот прожрете на винище пять рублей за праздник, и не сыты не голодны, только ругань от вас да песни похабные, а они рубль проживут на белом хлебе и то сытнее нас будут", – говорили они.

   А на одной сходке, когда был старшина Кузнецов для учета старосты, вычитывая список недоимщиков, он сказал:

   – А вот у Михаила Петрова нет недоимки, хотя у него и хозяйство малое и со стороны нет податчиков.

   – Ему можно, – со злобой осуждения сказал староста Василий Захаров, большой охотник до праздничного пьянства. – Нам всякий праздник в 5–10 рублей вкатает, а Покров и Пасху и в 20 не вогнешь, а он, небось, и по рублю не проживает. У него все деньги целы против нас.

   – Он и дом-то на поповы деньги выстроил, – сказала Вырцова Мария.

   – Хороший мужик, – похвалил старшина, – вот кабы вы все-то так деньги берегли и так бы жили, никакого и греха с недоимкой не было бы. А то вот придется продажу делать у недоимщиков. Земский с меня тянет!

   169

   – По его жить – нужно людей не знать, – также со злобой заговорили другие мужики. – Он живет как окаянный: и сам не идет, и к себе никого не принимает, а мы так не можем. Еще не научились его басурманству.

   – Ну это еще не видать, кто из нас бусурмане, – заступился старшина, – а только порядку и в жизни нашей и перед начальством было бы больше, если бы все так поступали. Я знаю, у него и в хозяйстве больше порядку.

   И тут начался общий спор и за меня и против. В спор вступали женщины и против них мужики никогда не могли устоять, они указывали примеры и своей нужды, и своих болезней от праздничного пьянства и забивали мужиков.

   – Врут они, что ко мне люди не ходят, – говорил я громко, – редкий день пройдет, чтобы ко мне по разным делам не ходили, ходят даже из других волостей, никого не гоняю. И начинаю рассказывать: приходит на днях старик из Ивановки, жалуется на священника, говорит, что не венчает его сына без уплаты 19 рублей, которые он насчитал на него со старыми долгами. Спрашивает: "Нельзя ли сократить попа?" Я говорю, что сократить никак нельзя, а вот совсем ничего не платить – это можно. Старик радуется: "Что же, архиерею что ли написать?" – Это не поможет, – говорю, – архиерей сам деньги любит и попы ему оброк платить обязаны. Нужно, – говорю, – только ему работы не заказывать, вот и платить не надо. Нашел твой сын себе невесту, и пускай без попа сходятся и живут, никто этому не помешает.

   – Это ты на свою бирку гнешь, – догадывается старик, – а мы так не можем, люди судить станут.

   – А не можете, – говорю, – тогда надо платить по его расценку, он тоже вправе за свой труд спрашивать.

   – Ну, вот, – смеются бабы, – а говорят Михаил Петрович против духовенства идет, он их интересы соблюдает.

   – Он соблюдает, а слышь, понимаешь, куда гнет, чтобы и без попов обходились, – разъясняет ядовито староста. Но, люди слушают, и я продолжаю.

   – А то, – рассказываю дальше, – приходит молодой парень-нищий, его ко мне на ночлег поставили; тары-бары, я и заставь его сознаться: почему он по миру ходит?

   – Было нас два брата и отец-старик, и жили ничего, лошадь, корова, телушка, овцы... Ну, 20 годов мне стало: женить надо, – говорят отец и мать. – Жениться – не в работники идти, взял да женился. Три бабы в доме стали,

   170

   три мужика, а хлеба нет. На свадьбу, как водится, корову продали, думали, телка коровой на лето будет. А разгулялись – и телку пропили. А тут отец слег, перепил малость и умер. Гости не успели разъехаться – пришлось их на похороны оставлять. А за что взяться, ведь на похороны-то 30 рублей надо. Ну, и лошадь продали. А теперь вот и ходим по миру: брат пошел ко Мценску, а я к Туле, до весны все на лошадь-то настреляем.

   Я ему посоветовал еще годов 20 не заводить никакой скотины, все равно, говорю, будут ваши жены рожать, придется крестины справлять, и опять пропьете. Подождите, говорю, когда ваши бабы отрожаются, а дети потом поженятся, а старуха помрет, ну тогда и можно лошадь с коровой купить. А пока что надо подождать.

   Парень обиделся и тоже говорит: "Мы так не можем, люди судят, если родных не позвать".

   – А не можете, нечего и людям завидовать. Сами нищими хотят быть, а на людей завидуют. Надо, говорю, бороться с дурными привычками, а не перенимать их и не разоряться. Бог бы не осудил, а люди, наплевать, пускай судят.

   Такие разговоры старался вести везде, где были люди, и, конечно, они волновали людей и заставляли их думать и рассуждать и не пропали даром, а тем более я старался в смешном виде вышучивать их пьяное, праздничное веселье и указывал на их ту нужду, которую они несут после праздников.

   – Хотя у нас и казенная продажа питей (введена с 1899 г.), – говорил на этой сходке старшина, – а я вот только радуюсь, что в моей волости такой человек нашелся, который трезвости учит и порядку всякому.

   – Да ведь он в Бога не верует и детей не крестит, как татарин какой, как же мы у него учиться будем, – говорили старики, радуясь тому, что при удобном случае начальству про меня "правду" сказали.

   – Это не видать, кто из нас какой и кто как Богу верует, – оправдывался старшина, – мы и Богу молимся, а поучиться у нас нечему, кроме озорства и пьянства, а он не молится, да ведет себя благопристойно.

ГЛАВА 39. ДЕЛА ОБЩЕСТВЕННЫЕ

   По общественным делам от общества меня стали посылать уполномоченным к земскому начальнику. В один раз со мною вместе был старик Сычев, который тут же стал жаловаться земскому на мое безбожие, доказывая

   171

   ему категорически, что если меня начальство не посадит в тюрьму, то я совращу деревню в безбожие.

   – Да что он вам сделал, что вы на него налегаете? – спросил его земский. – Работает он хорошо, не пьянствует, оброк платит исправно, я его вам в пример ставлю.

   – Зачем он от нас отбивается, нос воротит, – сказал Сычев, – мы живем в миру, все заодно: Богу молиться – так всем Богу молиться; работать – так всем работать; гулять и праздновать – так опять все вместе. А он, как овца паршивая, все от стада вон. А кабы он от нас рыла не воротил и заодно бы с нами был, мы бы его старшиной выбрали, он по бумагам-то все может, военным писарем был...

   Земский начальник смеялся и, обращаясь ко мне с ужимками и гримасами, говорил:

   – Что, законник, слышишь, что старики-то говорят; а говорят они дело. Брось сумасшедшего Толстого, перекрестись и покайся, и ребят давай окрестим, я и в крестные пойду, такого звону наделаем на всю губернию, трех попов позовем. А осенью и кафтан с старшиновской медалью наденем.

   – И нам-то по баночке бы поднесли, – уже весело сказал Сычев, – а то все люди, как люди, а он как окаянный один.

   – Ну, так как же, – спросил земский, – согласен, нет? Уж я стариков бы ублаготворил, и попы с нас денег не возьмут, дело только за тобой; и куму найду под пару.

   Я смеялся, смеялись и присутствовавшие мужики, а Сычев сказал:

   – Нешто его, ваше благородие, уломаешь, с ним попы не могут ничего сделать, а вас-то он и знать не хочет, он говорит все от Писания с ними. А вы что ему скажете?!

   – Писания и у нас есть, да такие, каких сам Новиков не знает. Знаешь вот эту книжечку? – спросил меня земский, показывая законы о преступлениях против веры.

   Я сказал, что знаю, читал, законы ясные: кого сослать в Сибирь; кого в тюрьму посадить; кого в монастырь на покаяние...

   – Вот я с ним стану от Писания говорить, – сказал он старику Сычеву. – Ну, так как же, – кивнул он мне, что же лучше-то: медаль старшиновская или поселение в Сибири?

   Я возразил, что эти законы до меня не касаются, и я своим поведением под ссылку в Сибирь не подхожу...

   – Ну это уж мне позвольте знать, какие законы кого касаются, – я тут тот же поп на своем месте, – сказал он

   172

   деланно сурово. – Стоит только снова возбудить дело, и ты пойдешь иль в монастырь, иль в острог. Только как с вами связываться-то, ваш Толстой на весь мир караул закричит, если мы тебя судить станем. Да и греха на душу брать не хочется, ведь мы тоже православные. Сколько у него ребят-то? – спросил он старика Сычева.

   – Четверо, сказал тот, двое православных, а двое нехристи, и глядеть-то на них нехорошо, как чурки горелые!

   – Вот то-то и дело-то, что четверо, поди их потом обдумывай: куда девать? Уж вы там как-нибудь с ним сами справляйтесь, – сказал он Сычеву, – а ко мне с жалобами не ходите. Теперь время такое: всех терпеть надо. Вы вот на таких жалуетесь, – сказал он, обращаясь ко всем, – а сами и того хуже. Всех я вас наперечет знаю, то ли пьяница, то ли лентяй, то ли вор в животе. Кому палец в рот ни положи, все кусаются. Знаю я вас, старички почтенные!

   Земский был старый человек, опытный. Он хорошо понимал, что никакой пользы, как чиновник, мужикам он не приносит, а потому любил всегда пускаться в рассуждения и жизненную философию и этим наставлял уму-разуму.

   Приходили к нему с жалобами брат на брата, мать на сына, сыны на отца, невестка на свекровь, и каждый из них по-своему думал: стоит вот только пожаловаться земскому, и все будет хорошо. Земский заступится и что-то сделает такое, что другая сторона покается и не станет чинить обиды первой. А земский думал обратное, что ничем он тут помочь не может, так как между враждующими разгоралось такое зло друг к другу, что его со стороны не было возможности прекратить.

   – Вот если бы у меня была власть вас пороть, – говорил он в таких случаях жалобщикам, – я бы вас обоих выпорол, вы бы и помирились, и грех бы свой забыли, а так что я с вами сделаю? Ну, вот, я скажу твоему болвану-сыну: не пей, не озоруй в семье, подавай отцу деньги. А вот старухе этой скажу: не обижай сноху и ее детей, помогай ей за ними ходить, – так что же, они послушают? Как бы не так, они как начнут оправдываться, так засыплют словами, одну до вечера не переслушаешь. Куда тут, они на словах умнее земского. Ничего без порки с вами не сделаешь, – говорил он в глаза мужикам, – рано вас пороть бросили.

   – А вот с этими, – указывал земский на двух братьев Гавриловых, часто надоедавших ему своими жалобами друг на друга, – даже поркой ничего не сделаешь, три года

   173

   делятся и все не разделятся, каждый из них охотой даст себя выпороть, лишь бы досадить другому. Ну что мне с ними делать? – спрашивал он мужиков.

   Мужики брали сторону одни одного, а другие другого, и начинался общий спор, который делался все шумнее и шумнее.