Текст книги "Из пережитого"
Автор книги: Михаил Новиков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Владимир Григорьевич отвечал приблизительно так:
1. Сознанием греховности землевладения Лев Николаевич проникался не сразу, не в один день, а, главное, в такое время, когда его большая семья еще сильно в нем нуждалась, нуждался и он в ней и не мог сразу из-за этого вопроса пойти с ней на разрыв. Он в то время еще надеялся, что со временем ему удастся склонить к этому же и семейных, но всякий раз встречал резкий протест со стороны жены и некоторых взрослых детей, которые, наоборот, на его стремления к опрощению, на его желание отдать землю крестьянам и жить только трудами своих рук смотрели как на чудачество или сумасшествие и тоже надеялись, что он одумается и откажется от своих намерений. Когда же Лев Николаевич в 1883 г. отказался публично от получения гонорара за писания, семейные его увидали, что он не исправим в своих мыслях и стали настойчиво добиваться от него отказа от своих прав на землю и передачи их жене и детям. Софья Андреевна через родственников жаловалась при дворе Александра III, что ее сумасшедший муж может отказаться в пользу крестьян от земли и сделать их нищими, на что получила заверение, что правительство этого не допустит и что если это случится, то оно объявит его душевнобольным и, расторгнув сделку, установит над ним и имением опеку. Об этом же дали понять и самому Льву Николаевичу. Кроме того, семейные ему доказывали свою правоту такими рассуждениями: "Ты породил большую семью, а работать на нее не хочешь, как все, – хорошо, это твое дело, но ты не имеешь права делать нас нищими и лишать возможности жизни в тех условиях, в каких мы все родились и выросли, не имеешь права лишать родового права на наследование". Да и закон был на их стороне, так как действительно
238
по закону один Лев Николаевич без согласия семейных и не мог распорядиться всем имением. Эти соображения и постоянная вражда семейных и заставили Льва Николаевича в то время отказаться от владения имением, которое в силу закона само собой поступило в распоряжение жены и детей, как прямых наследников и соучастников.
2. Отказался Лев Николаевич от гонорара за писания потому, что считал грехом брать за это деньги, и все худое в литературе, ее вранье, неразбериху и многословие, считал прямым результатом ее продажности. Он так и говорил, что с тех пор как стали платить деньги за писательство, появилось сразу бесчисленное количество писак-ремесленников, которые в угоду публике и власти написали горы всяких небылиц и вымышленного, в которых не только нет никакой нужды людям, но нет возможности разобраться, что стоящее и что не стоящее. А чтобы всегда иметь сбыт, эти ремесленники стали доказывать, что все просвещение людей состоит в книгах: чем больше человек их перечитает, тем он будет развитее и образованнее. А так как чтение есть самый легкий труд, в нем люди и стали искать образования, но чем больше искали и читали, тем больше запутывались в нравственных вопросах, и, чтобы они не тяготили, многие отбросили их совсем и стали усваивать одно материалистическое жизнепонимание, в котором вопросы о цели жизни, вопросы внутреннего нравственного характера и ответственности перед Богом уже совершенно исключаются. Так что, по мысли Льва Николаевича, писательство за деньги принесло людям великий вред, оно понизило их нравственный уровень и нужную и полезную книгу засорило и заменило пустыми вымыслами.
Кто-то возразил, что Лев Николаевич делал исключения. Владимир Григорьевич сделал пояснение, что Лев Николаевич сделал действительно единственное исключение, продавши издателю "Нивы" свой роман "Воскресение", деньги за который передал в комитет по переселению духоборов в Америку.
3. Об уходе из дому в простую жизнь Лев Николаевич думал более 30 лет, но та же причина: потребности семейной жизни, надежда убеждением заставить семью перейти к более умеренному простому образу жизни, боязнь вызвать осуждение в народе такого поступка и внести путаницу в понятие святости и крепости семейного союза – эти причины удерживали его от исполнения своего намерения. Хотя Лев Николаевич и делал попытки к такому уходу, но его всякий раз догоняла жена, и он возвращался, поддаваясь раскаянию и уговорам. Но к старости все эти причины
239
теряли свою силу, терялась надежда на добровольный отказ семьи от господской жизни с батраками и прислугой, терялась потребность семейной жизни, терялся смысл и осуждения в народе такого оставления семьи, так как и по Священному Писанию, по легендам и описаниям в житиях святых и по примерам в натуре народ знал много случаев оставления стариками семьи для отшельничества и спасения души, которые уже не только не осуждались, а, наоборот, являлись примерами великого подвижничества, поэтому-то и у Льва Николаевича только к старости созрело это решение.
– Да вот здесь как раз присутствует тот самый крестьянин, М. П. Новиков, друг Льва Николаевича, к которому он первоначально хотел выехать, задумывая уход (и он указал на меня), как раз ему за неделю до ухода он говорил, что теперь отошел от семьи и что непременно уйдет, так как теперь и для семейных его уход не будет горем, а наоборот, внесет мир и прекратит грех и споры.
И дальше Владимир Григорьевич объяснил публике, что основным поводом к озлоблению семейных в последние два года его жизни был вопрос из-за его завещания, написать которое в пользу жены и всей семьи Лев Николаевич упорно не хотел. А так как семейные видели, что он физически дряхлеет и может умереть каждую минуту, не подписав для них завещания на все свои писания, а потому все больше и больше давили на него и отравляли его пребывание в доме. В то же время они смутно предполагали, что такое завещание Львом Николаевичем уже написано, но не в их пользу, а во всеобщее пользование, что и заставляло Софью Андреевну тайно обыскивать кабинет Льва Николаевича в поисках этого завещания. Он все это знал и страшно тяготился и страдал. Это и заставило его сказать мне, что его "здесь расценивают на рубли". Но завещание это было вне дома, а потому и не попало в руки семейных, и только после его смерти было обнародовано.
В перерыве беседы публика устремилась ко мне, производя невероятное смятение. Меня окружили плотным кольцом и закидали всевозможными вопросами. Каждый о чем-то спрашивал и, протискавшись вплотную, жал долгим пожатием мою руку. Мне запомнилось тогда, что вся учащаяся молодежь, и мужчины и женщины подходили ко мне с радостными улыбками и радостно знакомились со мной, попросту, по-братски.
Но престарелые мужи с седыми бородами и волосами, прежде чем подойти ко мне и поздороваться, пристально меня рассматривали, точно отыскивали на мне какие-то
240
приметы или пробу. Конечно, я ничего не мог сказать путного каждому в отдельности, так как вопросам не было конца и я не знал, на какие и кому отвечать, пока кому-то не пришло в голову водворить тишину и заставить меня объяснить всем сразу, почему же предполагаемая поездка ко мне Льва Николаевича не состоялась. И мне пришлось повторить всем то самое, что я уже записал выше, что я не ответил ему вовремя на его просьбу принять его вперед в своей хате, а потом подыскать отдельную избушку в нашей деревне, из чего он и заключил, что я и вовсе не могу его принять у себя, и решил ехать в другую сторону. И когда публика узнала, что до нашей станции Лаптево от Ясной Поляны было только 45 верст, то есть два часа по железной дороге езды, а от станции до села Боровкова – 40 минут ходьбы, – все страшно жалели, что Лев Николаевич изменил направление и не дождался моего ответа. Всем было очевидно, что в такой близости от Ясной Поляны он не мог бы простудиться и заболеть и тогда его последние дни жизни и его конец сложились бы совершенно по-другому и были бы гораздо продолжительнее. Но моей искренности верили все, и никто не вздумал упрекать меня за замедление с ответом.
– Такая, знать, судьба, – говорили многие, – человек не знает наперед, где ему умереть и когда.
Но вопрос о том, куда же, собственно, ехал Толстой, изменивши свой первоначальный план, – занимал всех одинаково, и Владимир Григорьевич отвечал на него со слов Душана Петровича Маковицкого, с которым он выехал вместе из Ясной Поляны, что определенного пункта у Льва Николаевича не было, ехали на юг в надежде остановиться у знакомых ему крестьян из так называемых сектантов, а в крайнем случае перебраться в Болгарию к знакомому ему болгарскому писателю, Христо Досеву.
Потом, после смерти Льва Николаевича, Душан Петрович был у меня в деревне и говорил мне, что Лев Николаевич ожидал двое суток от меня ответа, все же беспокоился за то, что у меня опять он будет вблизи от железной дороги и еще ближе от Москвы, а поэтому и друзья и семейные скоро откроют его пребывание и будут снова его беспокоить визитами. А он хотел полного уединения, хотел скрыться от людей и последние дни своей жизни побыть в полном одиночестве, а потому-то он и не стал дальше ожидать моего ответа. Да и при жизни он говорил мне не раз, что ему как старику хотелось бы полежать на печке, хотелось бы иметь покой, а его все время одолевают посетители, одолевают письмами и запросами. Он думал,
241
что своим уходом из дома, помимо других соображений, он сможет скрыться от людей и найти давно желанный покой. Но мечта его так и не сбылась.
В самом деле, как мог он уйти от людей, когда он был всем нужен, когда миллионы искали в его беседах и в ответных письмах разрешения мучивших их вопросов и в области религиозного понимания окружающего нас мира и тайны жизни и смерти, и морального обоснования своего отношения к этому миру и тайнам, и, главное, своих непосредственных обязательств по отношению ко всему живому и к брату-человеку. Ведь с отменой крепостной зависимости крестьян свободомыслие и вольномыслие развивались быстрыми темпами, и не только в так называемом образованном обществе, но и на низу, в крестьянской деревне. Всем хотелось знать больше того, что они знали, а ответы на вопросы морали и религии от православной церкви и официальных представителей власти никого не удовлетворяли. В совести и темного, но проснувшегося человека покачнулась вера в правильность и своего поведения и своего наставничества со стороны его пастырей и учителей, а потому он с такой охотой прислушивался к тому, что говорили по этим вопросам монастырские старцы и затворники и так называемые сектантские проповедники, а также и ученые вольнодумцы, к которым Лев Николаевич и относился церковниками в первую очередь.
А что его действительно страшно одолевали и посетители и корреспонденты, это я видел своими глазами и слышал его сетования. Он говорил, что не всегда хочется говорить, не всегда подберешь разговор по человеку, боишься обидеть своим невниманием, боишься, как бы какое письмо не осталось без ответа.
– Люди, – говорил он, – приезжают издалека, многие из других стран, и конечно, с ними нельзя вести банальный разговор о том о сем, а это-то и трудно. А потом и видишь среди них многих совсем не серьезных людей, сам с ними раздражаешься. Они скажут глупость – это никому известным не станет, а Толстой ответит невпопад – пойдут не менее пустые пересуды.
Утром другого дня я снова зашел на могилу. По дороге все шли новые толпы поклонников Льва Николаевича. Часть их разбрелась по Ясной Поляне (деревне), часть бродила по парку и кругом дома, но большинство стояло около могилы и вереницами тянулось по лесу, со стороны станции. Это было уже второе утро после похорон.
242
Не хотелось уходить, но уходить было нужно. Ну, прощай, мой дорогой, и хоть ты скрылся в лесу, но не зарастет к тебе народная тропа. Ты вечно будешь нужен страдающим и угнетенным, ищущим душевного покоя от бурь и волнений жизни, вечно будешь указывать самый мирный и святой путь к христианскому возвышению и самосовершенствованию. Не марксистская звериная борьба классов, уничтожающая человеческое достоинство и отменяющая человечность, совесть и честь, не насильническая переделка душевных людей с их верой в человечность и ответственность перед высшей силой (как причиной жизни людей) в зверей и животных, не достигающая ничего другого, кроме увеличения эксплуатации, грабежа и преступлений, а только любовь и милосердие личности, возвышение сознания до признания области надматериального мира с его тайной жизни и смерти, возвышение человеческого духа над миром плотским и материальным – только этот путь и может примирить все людские противоречия и привести действительному братству и равенству. А первый шаг на том пути начинается только с самосовершенствования и самоочищения. Не обходились и не обойдутся люди без того, а потому и не забудут тебя как яркий маяк на этом пути с призывами к человеку и человечности.
ГЛАВА 51. КРЕСТЬЯНСКИЙ ЗОЛОТОЙ ВЕК
Между 1908 и 1914 гг. в деревнях все быстро улучшалось. С отменой выкупных платежей заводились деньжонки у мужиков, и, если они не были горькими пьяницами, у них появлялся хороший инвентарь, сбруя, ставились новые и перекрывались железом старые хаты, прикупалась земля; на огородах многими садились яблони, малина; женщины приобретали в рассрочку швейные машины. Появлялись даже у некоторых граммофоны, хорошие гармошки. Ни один и простой праздник не обходился без белого хлеба и баранок. А в большие праздники все покупали по 20–30 килограммов белой муки. Картошки без масла ели уж только любители. Девки и парни приходили к Пасхе с фабрик в таких нарядах, что нельзя было уже узнать – то ли это мужицкие, то ли господские дети...
Тогда собиралась вся деревенская молодежь на лугу веселиться и водить хороводы, было и радостно и весело посмотреть и послушать. С фабрик они приносили новые песни или перенимали те из них, какие там пелись молодежью других губерний. С этой стороны фабрика служила консерваторией и объединением, с которой и песни и
243
хороводы разносились во все дальние губернии, и мотивы и мелодия новой песни становились общим достоянием. Хорошее, золотое было время для старательных и более трезвых крестьян. О нужде были разговоры только в семьях пьяниц. Жучковы, Воронины и Бариновы были первые из них в нашей деревне, будучи прямыми наследниками своих таких же пьяниц отцов и дедов. Спивались некоторые и вновь на фабриках и приходили в деревню уже неисправимыми. Водка была дешевая, 40 копеек бутылка, а потому так легко доставалась пьяницам.
Теперь, когда я пишу эту часть своих записок после начала революции, стало очень модным говорить о деревенской бедноте, как о каком-то особом несчастном сословии, беднота, беднота! всюду носятся с беднотой, как с новым кумиром, привлекая ее в свой лагерь для борьбы с так называемыми империалистами и капиталистами, с кулаками и эксплуататорами и прочими, доказывая с пеной у рта, что все эти лиходеи повинны в бедности этой деревенской бедноты, но я с этим решительно не согласен. Если бы государство как старое, так и новое не спаивало само народ спиртными напитками, получая с него громадные доходы, при тех же условиях правового и земельного надела люди в деревнях жили бы гораздо лучше и этой самой бедноты было бы в сотни раз меньше. Правда, до отмены выкупных платежей оброк был тяжелый, 12–15 рублей с душевого надела земли (23/4 десятины) при ценах на хлеб – овес – 40–50 копеек пуд; рожь – 50–60 копеек; скот – лошадь средняя 20–25 рублей, корова 25 – 35 рублей, овца – 4–5 рублей. Но и при таких условиях большая половина деревни при умеренном пьянстве жила без особой нужды, а совсем трезвые, 5–6 домов на 45 жили сравнительно зажиточно. Винить же помещика, который платил мне 10 копеек за поденку, или дьячиху-крестную, которая моей матери платила 20 копеек за молотьбу цепом, или фабриканта Сувирова за то, что он платил мне за работу в красильной 10 рублей в месяц, я никак не могу, потому что если бы у нас не было и таких заработков, мы, дети полунищей матери, ходили бы несомненно по миру, так как не на что было бы купить и кусков у нищих, не на что было бы купить новых ситцевых рубах и мы ходили бы в лохмотьях, а потом я не имел бы возможности помогать матери по 4 рубля в месяц. А вот другое дело, если бы даже и при всех этих жупелах: империалистах и капиталистах, кулаках и эксплуататорах и другой надуманной нечисти – мой отец не пил бы водки и был бы трезвым человеком, то, само собой, мы не несли бы в детстве такой
244
нужды и наша бедная мать не умерла бы раньше времени. А то все эти "борцы" с империалистами и капиталистами, кулаками и эксплуататорами, как и мой отец, отлично хлобыстают водку и разную другую более дорогую дрянь, от которой бывает в конце концов господская болезнь, опиумная Некрасовым, и тем самым заражают слабых людей, которые с них-то и берут пример, привыкают к пьянству и губят и свое здоровье и жизнь своих семейных, и делаются "беднотой".
Если и нужно бороться с причинами, вызывающими бедноту от плохого общественного устройства, то есть с причинами, лежащими вне нашей воли, то во всяком случае вперед нужно одолеть те из них, которые целиком зависят от нашей личной воли. И когда мы их одолеем в себе, причин внешних, от нас не зависящих, окажется гораздо меньше и они окажутся совсем и не так страшны. А между тем наперекор рассудку и здравому смыслу опаивание народа и производство всякой спиртной гадости все поддерживается и расширяется. Были раньше кабаки и трактиры, дальше заменили казенными винными лавками, а затем стали называться кооперативными магазинами, также полными бутылок с водкой и со всякой спиртной отравой. Оно как будто и ничего, даже красиво, когда они стоят на полках рядами, как солдаты в строю, и доход громадный (еще Витте в отчете писал, что казне бутылка водки стоит 9 копеек, а продают за 43. А что стоит теперь, не слыхал, не объясняют, а продают за 3–4 рубля), только плохо то, что, как и от солдат, от них всякой нуждой и бедствиями и даже трупами попахивает. Я не шучу и, чтобы подтвердить, скажу, что, насколько я запомнил, в одной нашей деревне на 20–50 дворов за последние 30–40 лет опилось, удавилось, замерзло и вообще погибло от водки скоропостижно 23 человека. Для сведения наших детей и внуков привожу и их список. Вот они:
1. Иван Иванович Зубаков пил до положения риз, бил жену и отца и в 45 лет опился до смерти. 2. Алексей Сычев пьяный скучал и удавился в сарае. 3. Осип Мухин напивался до белой горячки, видел чертей и в 48 лет спился до смерти. 4. Аграфена Васильевна Буланникова, едучи от праздника пьяная, вывалилась из саней и замерзла. 5. Алексей Степанов (по прозвищу Становой), возвращаясь из кабака пьяный, заблудился и замерз в лугах. 6. Иван Кузьмин Сапельников пьяный дрался около кабака, был избит и вскоре умер. 7. Василий Ларионов Жучков пьяный утонул во время разлива. 8. Матвей Воронин пил как сапожник и умер от геморроя в 28 лет.
245
9. Его брат Алексей был избит пьяный и умер в 22 года. 10. Василия Федоровича Сычева спустили пьяного по лестнице, и через день он умер. 11. Алексей Антонов гулял пьяный, попал под поезд и был задавлен. 12. Его отец спился и умер в 50 лет. 13. Алексей Федорович Буланников пил, как алкоголик, и умер пьяным в 24 года. 14. Дмитрий Буланников пьяный шел воровать тулуп, упал с крыши и вскоре умер. 15. Степан Осипов Новиков пил до белой горячки, делал петлю, чтобы удавить мать, но, примеряя, удавился сам. 16. Его брат Тимофей пьяный попал быку на рога, выйдя с ним на поединок, был убит насмерть. 17. Константин Соколов пил даже спирт, не довольствуясь водкой, и пьяным умер в санях, возвращаясь из города. 18. Василий Иванович Новиков от пьянства стал босяком и опился. 19. Александра Жукова пьяного избили, зачах и умер. 20. Николай Никитич Кабанов тоже пьяным был избит и вскоре умер в 27 лет. 21. Павел Новиков купался пьяным в реке и утонул. 22. Матрена Ивановна Новикова пила запоями по 3 недели и умерла от пьянства в 42 года. 23. Василий Воронин, хоть и старым, замерз, едучи пьяным от праздника.
И это в одной только маленькой деревеньке! Кроме того, это же время я мог бы привести с десяток таких же смертей в двух соседних деревнях (конечно, их было гораздо больше, но всех я не запомнил), из которых трое замерзли около своих деревень, пьяными заблудившись, один завяз в грязи, один умер на печке и т. п.
Но это жертвы, так сказать, самые яркие и заметные. А сколько за это же время в этих же трех деревеньках погибло людей от болезней, полученных ими в пьяном виде. Один полежал спьяну на холодной земле; другой напился холодного пива и т. д.
Но это только одна сторона. Другая – это та настоящая бедность или прямо-таки сиротство и нищета, которые вместе с пьянством проникают чуть ли не в каждый крестьянский двор. И после этого мы будем носиться и распинаться перед беднотой и винить воображаемых капиталистов и империалистов, что кого-то они порабощают и эксплуатируют! Да! ведь пьяный-то и бедный продает себя в любое батрачество. Щука глотает пискаря потому, что пискарь не может увернуться от щуки, а трезвый и бережливый труженик всегда обойдется без всякого кулака и капиталиста и не даст себя заглотнуть, как пискаря. A отсюда, главная борьба должна быть не против воображаемых кулаков и капиталистов, а за безусловную трезвость и бе-
246
режливость, около которых никаким кулакам и щукам нечего будет делать. Но, как это ни очевидно, а правительство все же продолжает хлобыстать всякую спиртную гадость само и спаивать миллионы людей для получения с них верного дохода, ни капельки не краснея и не стыдясь тех громадных человеческих жертв, которые ежегодно приносятся водочному дьяволу. А ведь, помимо описанных жертв в натуре, около одной трети населения настолько порабощено этим недугом наследственно, что не имеет уже энергии, ни охоты жить культурнее и лучше, чем оно живет. Перед ними весь жизненный идеал заключается в одном праздничном разгуле и выпивке, и их уже не тревожат ни рваные дети, ни плохое разваливающееся хозяйство. Тут уж каждый рубль и полтинник, попадающий им в руки от той или иной работы, поневоле идет на водку, так как на такие деньги без связи со всей своей жизнью и поступками действительно ничего другого и не сделаешь, как только купить бутылку или полбутылки. Рубль пропил да на пять упустил в работе. А сколько в год подвернется таких случаев! Но им это неважно, никакие упущения их уже не тревожат, а важно лишь добыть сорок копеек и выпить бутылку вдвоем, и тогда у них все будет так хорошо, что лучшего и не надо. И так им кажется сегодня, так же и завтра, так и всегда. Мой сосед Воронин, замерзший пьяным, так мне прямо и говорил, что он пропивает и рубль и полтинник потому, что все равно на них он своей нужды не поправит, а пьяный напьется и нужду и голых ребят забудет.
– Тебе можно тверезому жить, когда у тебя все заведено и все крепко, а я, куда не оглянусь, у меня и нет ничего, и все валится, – с досадой и завистью говорил он мне.
А когда ему моя жена говорила, чтобы учился жить по-моему, он бранился скверными словами и говорил, что так живут только жиды и татары, а он русский и православный. И, конечно, его никто и не эксплуатировал и не заставлял пить, а жил он хуже всех из деревни. Как и мой отец, он жил на фабрике и приходил оттуда в опорках, по три дня лежал от стыда на печи и никому не показывался, детей у него было много, и от первой жены, которую он побоями вогнал в гроб, и от второй, которую поранил ножницами в ногу и сделал хромой. Он пьяным считал своим долгом делать мне вред и неприятности: зависть разбирала. Запускал на ночь ко мне в огород лошадь, а утром выводил и ломал изгородь, чтобы доказать, что лошадь сама забралась в огород. Дети его таскали с моего огорода овощи и яблоки и ели их на наших глазах. Пьяным он
247
приходил ко мне в дом и не уходил до ночи. А потом ложился на скамейку и говорил, что он будет у нас и ночевать. Выгонять его было опасно, и мы с этим примирились. А когда в мое отсутствие он также не уходил, жена со страху позвала старосту, чтобы его увести (а уж это было ночью), он избил и старосту и разлил горшки с молоком в наших сенях. И хотя староста, позвав мужиков, и отправил его на сутки в холодную, но после боялся сам, как бы он его не сжег за это. А когда я запирал сени и не пускал его пьяным в дом, он поленьями стучал в дверь и грозил разбить окна. Конечно, если бы я тоже пил вместе с ним, наверное, мы давно бы искалечили друг друга, а, может и были бы закадычными друзьями.
И не только по отношению к нему, но и по отношению к каждому дому, как в нашей, так и в соседней деревне, насколько я мог знать окружающее, я не могу ни о ком сказать, чтобы кто-то плохо жил от эксплуатации попов и кулаков, империалистов и капиталистов. Плохо жили только от пьянства, и где его не было или было очень мало, всем жилось довольно сносно. Даже лесники, жившие в помещичьих лесах и получавшие по три рубля в месяц, по два пуда муки и по 12 фунтов круп, и те жили сносно, им разрешалось иметь корову, свиней, давались покосы, отводился огородик для картошки и овощей, они продавали ягоды, грибы, масло и, если не злоупотребляли водкой, отлично обходились в семейных расходах. И, как пример, я знал одного пьяницу (федоровского, деревянную ногу) и мелеховского, Косого Михайлу, более трезвого и порядочного. Первый нищенствовал, ходил по деревням и обманно выпрашивал и денег и хлеба взаймы (без отдачи), а второй жил без большой нужды, хотя и был многосемейный. Да и в семьях наших деревенских мужиков, в первую голову из перечисленных выше покойников от пьянства, было всегда гораздо больше вопиющей нужды, раздоров и побоев и драк, чем в более трезвых семьях. А ведь вопрос о том: пить или не пить – вопрос личный и совершенно не касается государственного строя. И в монархии, и в республике пьют одинаково. Не знаю, если при социалистах пьют и меньше, то это не от доброй воли, не от того, что заразились проповедью трезвости, а лишь оттого, что водка и всякая спиртная гадость продается в десять дороже, чем она продавалась при монархии, и налоги с крестьян тоже берутся в 5–10 раз выше царских, а подделка и домашнее производство разных бражек и самогона жестоко преследуется. Но если и пьют меньше (я верного не знаю), во всяком случае по дороговизне ее пропивают
248
еще больше и еще больше несут нужды и всех тех горьких последствий, которые связаны с пьянством для деревни. А то обстоятельство, что водка, по заявлению пьющих, в республике выделывается по качеству гораздо хуже, больше, говорят, жжет сердце и внутренность, это дает полное основание предполагать, что и болезней и скоропостижных смертей от ней стало больше. Сам я не знал ее качества ни при царях, ни при социалистах, а потому верного сказать не могу. Прожил я трезвым, но похвастаться не могу покоем своей жизни. Правда, выдравшись из нужды малоземелья, в эти годы (1910–1914) мы совсем стали жить хорошо, хотя до самой революции выплачивали долги за землю тем крестьянам, у которых я покупал ненужные им наделы. Но беда и была и снова пришла с другой стороны. На фабрике подмастерье Барбарухин убеждал меня жить, как и все, и пить и курить, как и все. – "Иначе ты будешь дурак дураком", – говорил он мне. – Но вышло наоборот, дураком я не стал, а стал грамотным не по деревне, ну а грамотный мужик, как еще говорил Достоевский, – первый кандидат в тюрьму. Почему? Да потому что он больше знает, больше видит неправды от власти и легче выражает свои мысли и наводит критику. Ну а власть, опирающаяся на насилие, одинакова во всем мире, в какие бы цвета она не красилась и под какой бы вывеской не увлекалась установлением "тишины и порядка". Ни одна из них не любит того, чтобы люди умели рассуждать и обсуждать ее деятельность и, как и римский папа, хочет только того, чтобы все ее подданные признавали ее непогрешимость и мирились со всеми ее экспериментами. Отсюда и началось новое преследование и новые мытарства тюрьмы и суда для меня лично, и новое бедствие для всего моего семейства. Тем более что старший мой сын в это время жил уже в Москве учеником-наборщиком в типографии "Русских ведомостей", куда его приняли по письму Льва Николаевича на последнем году его жизни к профессору Анучину, старшая дочь вышла замуж, и дома за мое отсутствие настоящих работников не было. Наступила война 1914 года, которая, помимо того что ввергла десятки миллионов людей в великую скорбь и бедствия и отняла у крестьян то недолгое благополучие, которое они испытывали с отменой выкупных платежей, принесла еще больно бедствие с вытекавшей из нее революцией, неся и ее последствия.
249
ГЛАВА 52. 1914 ГОД
Война эта подкралась как-то сразу, нежданно-негаданно. Никому не нужная, бессмысленная и непонятная. Перед Японской войной, такой же ненужной и бессмысленной, о которой газеты по ее окончании тотчас же стали писать, что она была по недоразумению, народ о войне говорил гораздо больше, он знал и слышал, что «япошка задирает», и хотя, конечно, не хотел этой войны, но все же смутно интересовался ею, как он интересуется дракой большого петуха с маленьким, заранее зная, что какой задорный япошка ни будь, а мы все же его побьем и общиплем ему крылья. Этого он ждал все время в продолжении войны и этим поддерживал свое настроение. И чем позорнее приходили оттуда сведения о поражениях наших кораблей и отступлений армии от Ляояна и Мукдена, тем увереннее мужики ждали победы оттого, что мы, дескать, нарочно заманиваем японца подальше, чтобы затем окружить и взять в плен. И совсем другое настроение было от войны 1914 г., от которой уже никто и не ждал никаких побед, а все понимали только, что эта война по своим размерам, бедствиям и жестокости будет самой громадной и страшной, от которой не спасутся не только запасные до сорокадвухлетнего возраста, но и ратники ополчения до сорокавосьмилетнего возраста. О немцах и их вооружении знала и деревня, что они самые сильные и вооруженные, самые хитрые и дошлые, а потому никто не тешил себя даже иллюзиями победы и одоления.
В день объявления войны, 19 июля, у моего брата Андрияна (умершего потом в ссылке в Архангельске) умерла жена. Она пила запоем и отравляла жизнь и себе и ему. Но он все же горевал и убивался о ней. Чтобы его утешить, я сказал: "Смотри, через два-три месяца в каждом доме будут оплакивать своих мужей и отцов, и твое горе в сравнении с ними будет горем совсем маленьким". И когда затем тотчас же стали выхватывать год за годом запасных, а затем даже и ратников, деревня замерла и осиротела. Не было ни одного дома, которого бы она не коснулась или непосредственно, или через своих же родных и близких. Газетные утешения о том, что такая громадная по объему война не может тянуться долго, максимум 3–4 месяца, проникли и в деревню, и первое время на них только и держались все надежды и разговоры. Говорили и о том, что если англичанка пойдет за нас на немца, то они нас спасет и сразу прикончит войну, а если пойдет за немца, то нам капут, придется просить мира и отдавать Польшу и Украину. И опять, как и в Японскую войну, запасные
